Глава восьмая. Совы и аристократия

 

Наступила зима. В воздухе стоял запах дыма – это сжигали оливковые сучья. Ветер хлопал и скрипел ставнями, гонял по темному, нахмуренному небу стаи птиц и опавшие листья. Бурые горы на материке уже надвинули лохматые снеговые шапки; дождь заполнял размытые скалистые долины бушующими пенистыми потоками, которые мчались к морю, унося с собою грязь и обломки. Достигнув моря, они растекались по палубой воде словно желтые вены, усеивая поверхность луковицами морского лука, бревнами и причудливо изогнутыми ветвями, мертвыми жуками и бабочками, пучками бурой травы и обломками камыша. Прорвавшись из-за убеленных вершин Албанских гор, на нас налетали бури, то осыпая тучами белых хлопьев, то окатывая струями пронизывающего до костей ливня, побеги молний расцветали и угасали, будто желтые листья папоротника.

Как раз в начале зимы я получил письмо.

 

 

«Дорогой Джеральд Даррелл,

Наш общий друг д-р Стефанидес рассказывал, что Вы страстный любитель природы и у Вас дома содержится множество всяких зверюшек. А посему я подумала: а не захотите ли Вы еще и белую сову, которую мои работники нашли при разборке старого сарая? К сожалению, у нее сломано крыло, но в остальном она чувствует себя превосходно и аппетит у нее отличный.

Если Вас это заинтересовало, я буду ждать Вас в пятницу к ленчу – лучше всего между четвертью первого и часом пополудни. Возможно, Вы будете столь добры, что сообщите, как Вы на это смотрите.

Искренне Ваша Графиня Мавродаки».

 

 

Это письмо взволновало меня по двум причинам. Во-первых, мне всегда хотелось иметь сипуху, а эта сова, судя по всему, таковою и являлась; а во-вторых, все общество Корфу годами доискивалось знакомства с графиней, но все напрасно: она предпочитала жить отшельницей. Обладая несметным состоянием, она жила в обширной венецианской вилле в глубине острова, не общаясь ни с кем, кроме работников, обслуживавших ее огромные поместья. Теодор был вхож к ней только потому, что консультировал ее как врач. Ходили слухи, что у графини большая ценная библиотека, и потому Ларри набивался на приглашение на виллу, но тоже безуспешно.

– Боже, – с горечью сказал он, когда я показал ему приглашение. – Я целые месяцы добиваюсь знакомства с этой старой гарпией, чтобы посмотреть ее книги, а тебя она приглашает на ленч! Что и говорить, нет на свете справедливости!

– А может, – предложил я, – я поговорю с ней после ленча? Вдруг графиня допустит тебя к книгам?

– Боюсь, что после ленча с тобой она не покажет мне не то что библиотеки, но даже прошлогоднего номера «Тайме», – вяло сказал Ларри.

И все-таки, несмотря на невысокое мнение моего брата относительно моих способностей к светскому обхождению, я был полон решимости замолвить за него словечко, если подвернется подходящая возможность. Сознавая, что это большое, даже торжественное событие, я решил одеться понаряднее. Мои шорты и рубашка были тщательно выстираны, и я уговорил маму купить мне новую пару сандалий и новую соломенную шляпу. Поскольку до виллы графини было довольно далеко, я отправился верхом на Салли, на которой по такому случаю были новое седло и новая попона.

Великий день, однако, выдался хмурым, земля раскисла. «Кажется, буря собирается», – подумал я, надеясь, однако, что это случится не ранее, чем я доскачу до виллы – ведь дождь испортит хрустящую белизну моей рубашки. Чем дальше я трусил среди олив, порою вспугивая вальдшнепов, которые выпархивали из-под миртов у нас под самым носом, тем больше нервничал. Я решил, что плохо подготовился к визиту. Во-первых, я забыл свою редкостную диковину – заспиртованного четвероногого цыпленка. Мне казалось, что графине было бы любопытно на него взглянуть, и уж по всяком случае, была бы тема для разговора, которая помогла бы преодолеть неловкость на первой стадии встречи. Во-вторых, я забыл проконсультироваться, как же все-таки правильно обращаться к графине. «Ваше высочество»? Слишком формально. Тем более когда тебе дарят сову. «Ваше сиятельство»? Уже лучше. А может быть, просто «мадам»? Ломая голову над тонкостями протокольного характера, я совсем забыл о Салли, предоставив ее самой себе, и она тут же впала в дрему. Из всех вьючных животных, по-моему, только ослы способны спать на ходу. В результате она сдрейфовала к обочине, споткнулась, и я, погруженный в раздумья, угодил в канаву, где было на шесть дюймов воды. пополам с грязью. Салли поглядела на меня с осуждающим удивлением, как обычно делала, когда чувствовала, что виновата. Я был вне себя от ярости. Я готов был придушить ее. Мои новые сандалии были полны липкой грязи, мои шорты и рубаха – такие чистые, такие образцово-показательные мгновение назад – были перепачканы грязью и остатками гниющих водорослей. Я чуть было не разрыдался с досады и обиды. До дома было слишком далеко, чтобы успеть вернуться и переодеться. Оставалось только одно – каким бы жалким ни был мой вид, упорно двигаться к цели, тем более что мне теперь уже было все равно, как обращаться к графине, я был уверен, что, единожды взглянув на мой цыганский вид, она тут же отошлет меня домой. Тогда – прощай сова, прощай библиотека! «Какой же я болван! – думал я с горечью. – Шел бы пешком, не доверялся бы этой безмозглой твари! Ишь, уши торчат как камыши!»

Но ослица по-прежнему трусила быстрым шажком, и вскоре мы добрались до цели. Вилла графини лежала среди оливковых рощ, а подъезд к ней был обсажен высокими зелеными, с розовыми стволами эвкалиптами. Въезд в аллею был обозначен двумя колоннами, на которых громоздились два белокрылых льва, презрительно взглянувшие на нас с Салли, когда мы протрусили мимо. Дом, выстроенный квадратом, с внутренним двориком, был огромен. Когда-то он был любовно окрашен густой венецианской красной краской, но со временем поблек до бледно-розового; штукатурка потрескалась и кое-где облупилась, и я заметил, что на крыше недоставало многих черепиц. Под карнизами приютилось столько ласточкиных гнезд, сколько я никогда прежде не видывал в одном месте, но теперь они опустели и выглядели словно маленькие заброшенные коричневые печки.

Я привязал ослицу к подходящему дереву и направился к воротам, которые вели в центральный патио ‹Патио (исп.) – внутренний дворик.›. Я потянул за свисавшую заржавленную цепь, и тут же откуда-то из глубин дома до меня донесся жалобный звон колокольчика. Я терпеливо подождал несколько времени и уже собрался позвонить снова, как вдруг массивные деревянные двери отворились.

На пороге стоял мужчина, который поглядел на меня в точности как бандит на жертву. Он был высоким и могучим, с огромным ястребиным носом, пышными седыми усами и целой гривой курчавых седых волос. На нем были алая феска, широкая белая рубаха, роскошно расшитая золотыми и алыми нитями, черные шаровары и на ногах чарыки с загнутыми кверху носами и огромными красно-белыми помпонами. Его смуглое лицо изобразило улыбку, и тут я заметил, что у него все зубы золотые. Точно на монетном дворе.

– Кирие Даррелл? – спросил он. – Милости просим.

Я последовал за ним через патио, в котором было немало магнолий и запущенных зимних клумб, и вошел в дом. Он провел меня по длинному коридору, облицованному голубой и алой плиткой, толкнул дверь и ввел в огромную мрачную комнату, все стены которой – от пола до потолка – были заняты книжными полками. В одном углу находился камин, в котором шипели и потрескивали язычки пламени. Над камином висело огромное, почерневшее от времени зеркало в золотой раме. Перед камином на длинной кушетке, почти затерявшись среди разноцветных шалей и подушечек, возлежала сама графиня.

Сказать по совести, я представлял ее совершенно другой. Я воображал ее высокой, сухопарой и весьма строгой, но когда она встала и танцующим шагом направилась ко мне, я увидел, что она малорослая, тучная, с ямочками на щеках цвета розовых бутонов. Ее медовые, высоко взбитые волосы образовывали прическу в стиле помпадур, а глаза под удивленно изогнутыми бровями были зелеными и блестящими, словно недозрелые оливки. Она схватила мою ладонь своими маленькими теплыми пухленькими ручками и приложила ее к своей пышной груди.

– Как мило, как мило с твоей стороны, что ты пришел! – воскликнула она музыкальным девичьим голосом, источая немыслимый аромат пармезанских фиалок пополам с запахом бренди. – Как мило, как несказанно мило! Можно, я буду звать тебя просто Джерри? О да, думаю, что конечно можно. Все друзья зовут меня Матильда… Нет, конечно, это ненастоящее мое имя. Мое настоящее имя Стефани Зиния… Такое неуклюжее! Звучит как название патентованных пилюль! Мне больше нравится Матильда, а тебе?

Я осторожно сказал, что Матильда очень красивое имя.

– О да! Такое уютное старомодное имя! Имена так много значат, как по-твоему? Ну, вот он, например, – сказала графиня, указывая на мужчину, который привел меня сюда, – называет себя Деметриос. А я зову его Мустафой.

Она бросила взгляд на мужчину и затем наклонилась – в результате чего я чуть не задохнулся от аромата фиалок пополам с бренди – и неожиданно прошептала по-гречески:

– Он незаконнорожденный турок. Тут лицо мужчины побагровело, усы его ощетинились, отчего он стал еще более походить на бандита.

– Я не турок, – прорычал он. – Вы лжете!

– Вы турок, и зовут вас Мустафа, – возразила графиня.

– Я… не… я… не… – прошипел тот, вне себя от ярости. – Вы лжете!

– Нет!

– Да!

– Нет!

– Да!

– Я не лгу!…

– Вы… наглая старая лгунья.

– Ах, старая! – завизжала она и тоже побагровела. – Ты смеешь называть меня старой… ты… ты… турок!

– Вы старая и жирная, – холодно сказал Деметриос-Мустафа.

– Ну, это уже слишком! – возопила графиня. – Старая… жирная… Нет, это слишком! Ты уволен! Вот расчет за месяц, и убирайся сейчас же вон, незаконнорожденный турок!

Деметриос-Мустафа держался по-королевски.

– Прекрасно, – сказал он. – Будет ли вам угодно, чтобы я подал напитки и ленч, прежде чем уйти?

– Конечно, – ответила она.

Деметриос-Мустафа молча пересек комнату и вынул из стоявшего за софой ведерка со льдом бутылку шампанского. Он открыл ее и налил в три бокала шампанского пополам с бренди. Вручив по стакану мне и графине, он поднял стакан сам.

– А теперь я предлагаю тост, – торжественно сказал он, обратясь ко мне, – за здоровье толстой старой лгуньи…

Вот тут я был загнан в тупик. Если бы я выпил, получилось бы, что я разделяю его мнение относительно графини, а это, согласитесь, было бы не очень-то вежливо; а если бы я не выпил, он бы, чего доброго, мог нанести ущерб моему здоровью. Видя мои колебания, графиня, к моему удивлению, радостно захихикала, и очаровательные ямочки на ее пухленьких щечках сделались еще глубже.

– Не дразни нашего гостя, Мустафа. Но хочу отметить, что тост прозвучал эффектно, – сказала она, заглатывая содержимое своего бокала.

Деметриос-Мустафа улыбнулся мне, и отблески пламени засверкали на его золотых зубах.

– Пейте, кирие, – сказал он. – Не обращайте на нас внимания. Она только и живет ради того, чтобы есть, пить да склочничать, а мое дело – все это ей обеспечивать.

– Чушь, – сказала графиня и, схватив меня за руку, повлекла за собою на софу; я почувствовал, будто уткнулся в маленькое пухленькое розовое облачко. – Чушь. Я живу ради многого, очень многого. Послушай-ка, выпивоха, хватит потреблять хозяйские напитки. Пойди-ка займись едой.

Деметриос-Мустафа осушил бокал и вышел из комнаты, а графиня, по-прежнему восседая на софе, прижимала к себе мою руку и лучезарно улыбалась.

– Ну, вот мы и одни, – сладостным голосом сказала она. – Как уютно! Скажи, ты всегда ходишь таким грязнулей?

Я торопливо и смущенно рассказал ей, как свалился с ослицы.

– Так ты приехал сюда на ослице, – произнесла она, словно потрясенная столь экзотичным способом передвижения. – Как мудро с твоей стороны! Я сама не доверяю машинам – шумные, своенравные. Ненадежные. Помню, была у нас одна, еще когда был жив мой муж, такая большая, желтая. Но, милый мой, какая же она была строптивая! Она повиновалась только моему мужу, а меня совершенно не слушалась. Однажды, как я ни пыталась остановить ее, она нарочно въехала задом в большой лоток с овощами и фруктами, а затем выехала на набережную – и в воду. Выйдя из больницы, я сказала мужу: «Анри, – сказала я, это у него имя такое было – Анри, не правда ли, какое милое буржуазное имя?… На чем же это я остановилась? Ах да. На том, что его звали Анри. Так вот. Анри, – сказала я, – давай избавимся от этой зловредной машины. По-моему, в нее вселился нечистый дух. Ты должен продать ее». Так он и поступил.

Между тем под действием выпитого на пустой желудок шампанского пополам с бренди, да еще в уютном тепле камина я совершенно разомлел. У меня слегка кружилась голова, я все кивал и улыбался графине, не перестававшей щебетать:

– Мой муж был очень, очень культурный человек, поверь мне. Он собирал книги, знаешь ли. А еще он собирал картины, марки, пробки от пивных бутылок и вообще разные такие культурные вещи. Перед самой смертью он принялся собирать бюсты Наполеона. Ты бы очень удивился, если бы узнал, сколько же понаделали бюстов этого ужасного маленького корсиканца! Мой муж успел собрать их пятьсот восемьдесят два! «Анри, – сказала я ему. – Анри, хватит! Или ты перестанешь собирать бюсты Наполеона, или я тебя брошу и уеду на остров Святой Елены!» Боже! Это была только шутка. Только шутка! И знаешь, что он мне ответил? Он сказал, что подумывает провести отпуск на Святой Елене… со всей своей коллекцией бюстов! Боже мой, какая одержимость! С ней можно только родиться! Я понимаю, стремиться к культуре можно и даже нужно, но нельзя же быть таким одержимым ею!

Тут Деметриос-Мустафа появился вновь, наполнил нам бокалы и сказал:

– Еда будет готова через пять минут.

– Мой милый, он был, можно сказать, маниакальным коллекционером. Я трепетала, когда видела этот фанатичный блеск в его глазах. Как-то на ярмарке он увидел зерноуборочный комбайн, и как же заблестели его глаза в этот момент! Но я заступила ему дорогу. «Анри, – сказала я, – Анри, мы не станем коллекционировать зерноуборочные комбайны! Если уж ты не можешь без этого обойтись, так почему бы не собирать что-нибудь стоящее… Драгоценные камни или меха, например…» По-твоему, я обошлась с ним слишком сурово? А что мне было делать, милый? Если бы я позволила себе хоть минутную слабость, он бы мне весь дом превратил в гараж сельхозтехники!

Деметриос-Мустафа вернулся вновь.

– Еда готова, – сказал он. Не переставая щебетать, графиня повела меня за руку по выложенному плиткой коридору, а затем вниз по скрипучей деревянной лестнице, в подвал, где находилась кухня. На нашей вилле кухня тоже была большая, но по сравнению с кухней графини она казалась просто крошкой. Эта кухня была облицована камнем, а в одном из углов на горящих древесных угольях булькала, облизываемая языками пламени, целая армада котлов. По стенам была развешена масса самых разнообразных кастрюль, чайников, сковородок, кофейников, огромных подносов и половников. Все это сверкало, отражая розово-красные языки пламени, мерцая и мигая словно жуки-скакуны. Посредине располагался двенадцатифутовый обеденный стол из прекрасного отполированного орехового дерева. На нем стояли приборы на две персоны с белоснежными салфетками и лежали до блеска начищенные ножи. В центре стола высились два гигантских серебряных канделябра, и над каждым вздымался целый лес зажженных свечей. Такое сочетание кухни и столовой показалось мне довольно-таки странным. Воздух был жарко натоплен и напоен таким букетом самых изысканных ароматов, что они почти заглушали букет ароматов, исходивших от графини.

– Надеюсь, ты не будешь против, если мы отобедаем на кухне? – спросила графиня таким тоном, будто обед в столь скромной обстановке заключал в себе нечто унизительное.

Я сказал, что обедать лучше всего именно в кухне, особенно зимой: в кухне ведь теплее.

– Совершенно справедливо, – сказала графиня, усаживаясь в кресло, которое подал ей Деметриос-Мустафа. – Видишь ли, если мы едим наверху, этот старый турок вечно ворчит, что ему далеко ходить.

– Не далеко ходить, – сказал Деметриос-Мустафа, наливая нам в стаканы бледного золотисто-зеленого вина, – а много таскать! Не ела бы столько, было бы еще куда ни шло.

– Ну, хватит жаловаться, подавай-ка лучше на стол, – жалобным тоном сказала графиня, аккуратно завязывая салфетку под подбородком, украшенным ямочкой.

Шампанское пополам с бренди разморило меня окончательно, к тому же я почувствовал зверский голод. Я с тревогой оглядел огромное количество ложек, ножей и вилок, обрамлявших мою тарелку, ибо не был уверен, с какой из них начинать. Я помнил наставление мамы – начинай с той вилки или ложки, что с краю, но мне было по-прежнему неловко. Я решил подождать и посмотреть, в какой последовательности будет применять вилки и ложки сама графиня, и последовать ее примеру. Решение оказалось не слишком мудрым: я вскоре обнаружил, что графиня пользуется всяким и каждым ножом, вилкой и ложкой, не обделяя вниманием ни один прибор, и вскоре я так запутался, что начал поступать так же.

Первым блюдом, которое Деметриос-Мустафа водрузил на стол, был роскошный прозрачный суп, подернутый маленькими золотыми блестками жира; по поверхности плавали крохотные, размером с ноготь, гренки, словно хрустящие плотики по янтарному морю. Суп был необычайно вкусен, и графиня попросила добавки, похрустывая гренками с таким звуком, будто кто-то ступал по сухой, подмерзшей листве. Деметриос-Мустафа налил нам бледного мускусного вина и поставил перед нами большое блюдо мелких жареных золотисто-коричневых рыбешек. Засим последовало большое блюдо нарезанных ломтиками желто-зеленых лимонов и соусница, до краев наполненная неизвестным мне экзотическим соусом. Графиня взяла целую тарелку рыбешек, обильно полила их соусом и щедро побрызгала лимонным соком и рыбешек, и стол, и себя. Она взглянула на меня – лицо ее стало темно-розовым, а на лбу, словно бусины, выступили капельки пота. Ее достойный уважения аппетит, однако, ничуть не укоротил ей язык – она, как и прежде, не уставала щебетать:

– Разве тебе не нравятся эти рыбешечки? По-моему, они просто восхитительны! Жаль, конечно, что им суждено было погибнуть в столь юном возрасте и оказаться на нашем обеденном столе, но что поделать – мне так приятно есть их целиком, не думая при этом о костях! Такое облегчение! А то знаешь, моему мужу Анри однажды взбрело в голову коллекционировать скелеты. Милый мой! Дом стал выглядеть как самый настоящий морг, и запах стоял, хоть убегай! «Анри, – сказала я, – остановись! У тебя какая-то нездоровая страсть к смерти! Ты должен показаться психиатру».

Деметриос-Мустафа убрал со стола опустевшие тарелки, налил нам красного, словно кровь из сердца дракона, вина, а затем поставил перед нами блюдо, на котором лежали бекасы – их головы были переплетены так, будто они готовились проколоть друг друга своими длинными клювами, а пустые птичьи глазницы смотрели на нас с осуждением. Они были поджаристыми и сочными, и рядом с каждым лежал квадратный хрустящий хлебец. Бекасы возлежали в окружении тонких ломтиков подрумяненной картошки, похожих на осенние листья, бледных зеленоватых стеблей спаржи и зеленого горошка.

– Никак не пойму этих вегетарианцев, – сказала графиня, старательно колошматя вилкой по бекасиному черепу, желая раскроить его, чтобы добраться до мозга. – Поверишь ли? Мой Анри раз пытался стать вегетарианцем. Я не могла этого вынести! «Анри, – сказала я, – прекрати! У нас в погребе столько еды, что хватит прокормить целую армию, не могу же я съесть все это в одиночку!» Представь себе, милый, буквально накануне я заказала две дюжины зайцев! «Анри, – сказала я, – ты должен выбросить эту глупость из головы».

У меня создалось впечатление, что Анри, будучи довольно беспокойным мужем, однако, влачил жизнь, полную разочарований.

Деметриос-Мустафа убрал со стола остатки бекасов и налил нам еще вина. Я чувствовал, что лопаюсь от еды, и лелеял надежду, что впереди осталось не слишком много. Но подле моей тарелки по-прежнему оставалась целая армия неиспользованных ножей, ложек и вилок, и я с тревогой заметил, как Деметриос-Мустафа несет из мрачных глубин кухни еще одно огромное блюдо.

– А! – сказала графиня, в волнении вздымая свои пухлые ручки. – Вот и коронное блюдо! Что же это, Му-стафа, что это?

– Мясо дикого кабана, которого прислал Макрояннис, – сказал Деметриос-Мустафа.

– О, дикий кабан! Дикий кабан! – взвизгнула графиня, охватив свои пухленькие щечки столь же пухленькими ладошками. – Какая прелесть! Я совсем о нем забыла! Надеюсь, ты любишь мясо дикого кабана?

Я ответил, ничуть не покривив душою, что это одно из моих любимых блюд, только на сей раз я съел бы совсем чуточку.

– Да, конечно, конечно, – сказала она, склоняясь над огромным бурым, сверкающим под соусом куском мяса, и принялась разрезать его на толстые розовые ломти. Три из них она положила мне на тарелку – очевидно считая, что это по любым меркам крошечная порция, – и принялась украшать всяческими гарнирами. Она укладывала горками меленькие золотистые грибочки лисички с почти винным ароматом; визигу в сметане и с каперсами; запеченные в мундире картошины, нарезанные ломтями и обильно приправленные сливочным маслом; красные, словно солнце морозным утром, морковины и толстые стрелки лука-порея, залитые сливками. Наблюдая за тем, как она колдует над моей тарелкой, я потихоньку расстегнул три верхние пуговки своих шорт.

– Пока был жив Анри, мы частенько едали кабанину! Он, видишь ли, ездил в Албанию и стрелял их там.

А теперь… Так редко удается отведать кабана! Какая жалость! Хочешь еще грибов? Нет? С тебя достаточно? Тоща сделаем небольшой перерыв. Я всегда думала, что перерыв необходим для доброго пищеварения, – сказала графиня и наивно добавила:

– А главное, после этого в тебя больше влезет.

Кабанина, замаринованная в настоянном на травах вине и начиненная зубчиками чеснока, оказалась на удивление ароматной и сочной, но все же я с трудом доел свою порцию. Что же касается графини, то она управилась с двумя равновеликими по размеру порциями, а затем откинулась на спинку кресла и вытерла пот со лба кружевным платочком, явно для того не приспособленным. Теперь ее лицо приобрело бледный красно-коричневый оттенок.

– Передохнем? – спросила она невнятным голосом и улыбнулась. – Перерыв, чтобы собраться с силами.

Я чувствовал, что у меня уже не осталось никаких сил, но вслух этого, естественно, не высказал. Я кивнул и улыбнулся в ответ, а сам незаметно расстегнул оставшиеся пуговицы на шортах.

Во время перерыва графиня курила длинную тонкую сигару и баловалась солеными орешками, не переставая болтать о своем муже. Перерыв пошел мне на пользу – я немного стряхнул с себя дрему, а главное, частично переварил съеденное. Когда графиня сочла, что наши внутренние органы получили достаточное отдохновение, она велела нести следующее блюдо, и Деметриос-Мустафа поставил на стол две – к счастью маленькие! – порции сочного омлета с начинкой из крохотных розовых креветок и с хрустящей коричневой корочкой.

– А что ты приготовил на сладкое? – спросила графиня, набив рот омлетом.

– Я вовсе не готовил сладкого, – сказал Деметриос-Мустафа.

Глаза у графини сделались круглыми.

– Ты не приготовил десерт?! – В ее голосе слышался такой ужас, будто Деметриос-Мустафа сознался в смертном грехе.

– У меня не было времени, – сказал тот. – Вы что же думаете, что я и готовить буду, и всю работу по дому делать?

– Ну как же без сладкого? – с отчаянием произнесла графиня. – Обед же не бывает без сладкого!

– Ну, я купил меренги, – сказал Мустафа. – Обойдетесь ими.

– О, какая прелесть! – воскликнула графиня, снова сияя от счастья. – Это то, что нам нужно.

Как раз мне это было меньше всего нужно. Меренги были крупными, белыми, хрупкими, как кораллы, и сверх всякой меры начинены сливками. О, как бы я хотел, чтобы мой верный Роджер был со мною! Тогда я мог бы скидывать ему под стол половину содержимого моих тарелок, потому что графиня, увлеченная едой и воспоминаниями, почти не обращала на меня внимания.

– Ну как, – наконец сказала она, проглотив последний кусок меренги и стряхнув белые крошки с подбородка, – теперь ты сыт? Или желаешь еще чего-нибудь? Может, каких-нибудь фруктов? Редкая вещь в это время года – фрукты!

– Да нет, спасибо. С меня вполне достаточно. Графиня вздохнула и томно поглядела на меня. Я чувствовал, что ничто не доставило бы ей большего удовольствия, чем скормить мне еще две-три порции чего-нибудь.

– Ты мало ешь, – заметила она. – Такому, как ты, растущему мальчику следовало бы есть побольше. Ты выглядишь слишком худым для своего возраста. Что ж, мама тебя не кормит?

Я представил себе, как бы разгневалась мама, если бы услышала эту инсинуацию. Я сказал, что моя мама превосходно готовит и кормит нас по-королевски.

– Отрадно слышать, – сказала графиня, – но, с моей точки зрения, ты выглядишь несколько изможденным.

Я сам так не считал, и единственным основанием для такого суждения могло послужить то, что мой желудок возмущался количеством ввалившейся в него пищи. Я сказал как можно вежливее, что мне пора домой.

– Конечно, милый, – сказала графиня. – О, уже четверть пятого! Как быстро летит время!

Она вздохнула при этой мысли, но тут же заметно просветлела.

– Однако уже время пить чай. Ты уверен, что не хочешь посидеть еще и чего-нибудь перекусить?

Я отказался, мотивируя тем, что мама будет беспокоиться.

– Итак, – сказала графиня, – напомни-ка, за чем ты пожаловал? Ах да, за совой. Мустафа, принеси-ка мальчику сову, а мне чашечку кофе да каких-нибудь турецких сладостей. Отнесешь наверх, в комнату.

Мустафа вынес перевязанную бечевкой картонную коробку и вручил ее мне.

– Не открывай, пока не доберешься домой. Она дикая. Мысль о том, что, если я не потороплюсь с отъездом, графиня попросит меня откушать еще и восточных сладостей, повергла меня в ужас. Я искренне поблагодарил обоих за сову и направился к выходу.

– Что ж, – сказала графиня, – мне было так приятно посидеть с тобой, несказанно приятно. Приезжай еще. Приезжай весною или летом, когда побогаче выбор фруктов и овощей. Мустафа научился так ловко готовить осьминогов, что они просто тают во рту.

Я ответил, что мне будет очень приятно приехать вновь, а сам подумал, что перед визитом, пожалуй, придется денька три поголодать.

– Вот, – сказала графиня, сунув мне в карман апельсин, – возьми на дорожку. Вдруг проголодаешься в пути.

Когда же я взгромоздился на Салли и выехал на дорогу, графиня крикнула мне вслед:

– Будь осторожнее!

С кислой миной на лице я сидел на ослице, прижимая к груди коробку с совой, пока мы наконец не выехали за ворота усадьбы. Трусить верхом после всего пережитого – нет, это было уже слишком! Я слез с ослицы, зашел за старую оливу и с наслаждением, полновесно извергнул из себя все съеденное.

Добравшись домой, я отнес сову к себе в спальню, развязал коробку, вытащил сову и посадил на пол. При этом она отчаянно вырывалась и щелкала клювом. Собаки, собравшиеся в кружок посмотреть на прибавление моего семейства, тут же ретировались. Они знали, что может натворить Улисс в дурном настроении, а эта птаха была раза в три крупнее. Впрочем, по моему мнению, эта сова была одним из самых красивых пернатых, которых я когда-либо видел. Оперение на спине и крыльях было золотистым, словно медовые соты, с бледными пепельно-серыми пятнами; на белоснежной, словно сливки, груди ни единой отметины, а огромные, чем-то похожие на восточные, глаза окаймляла маска из белых перьев, выглядящая чопорно, как круглый плоеный воротник елизаветинской эпохи.

Крыло моей новой питомицы оказалось не в столь плачевном состоянии, как я думал. Перелом был легким, и после получасовой борьбы, в ходе которой она умудрилась несколько раз прокусить мне руку до крови, я, к своему удовлетворению, наложил на него шину. Сова, которую я решил назвать Лампадуза (просто потому, что мне нравилось это имя), похоже, была упоена своей победой над собаками, ни за что не хотела подружиться с Улиссом, а уж на Августуса Почешибрюшко и вовсе смотрела с нескрываемым презрением. Подумав, что ей лучше побыть, пока не привыкнет, где-нибудь в темном укромном месте, я отнес сову на чердак. Там была малюсенькая каморка с единственным крохотным окошком, которое так заросло пылью и паутиной, что сквозь него едва проникал свет. В каморке было спокойно и сумрачно, как в пещере, и я подумал, что уж здесь-то Лампадуза быстро пойдет на поправку. Я посадил птицу на пол, поставил перед нею большое блюдце с мелко накрошенным мясом, а уходя, надежно запер дверь, чтобы сову никто не потревожил. Когда я пошел навестить ее перед сном, прихватив в подарок дохлую мышь, я нашел, что моя гостья чувствует себя куда лучше. Она склевала большую часть мяса и теперь шипела и щелкала на меня, хлопая крыльями, сверкая глазами и прыгая по полу. Обрадованный столь очевидным прогрессом, я оставил ей мышь и отправился в постель.

Через несколько часов меня разбудили голоса, доносившиеся из маминой комнаты. Удивленный, что же такое могло случиться, отчего семья в эту пору на ногах, я высунул голову из двери спальни и прислушался.

– Ей-богу, – послышался голос Ларри, – это полтергейст!

– Это не может быть полтейгейст, милый, – ответила мама. – Полтергейсты ведь швыряются вещами.

– Кто бы там ни был, но он звенит цепями, – сказал Ларри, – и его нужно изгнать. По-моему, вы с Марго самые крупные специалисты по потустороннему миру. Так что отправляйтесь наверх и изгоняйте.

– Не пойду! – дрожащим голосом сказала Марго. – Мало ли что там такое. Вдруг там очень, очень зловредный дух?

– Он чертовски зловредный, – сказал Ларри, – целый час мне не дает заснуть.

– А может, это просто ветер или что-нибудь в этом роде, милый? – спросила мама.

– Что-что, а отличить ветер от неприкаянного духа, гремящего цепями и ядрами, я уж как-нибудь сумею, – заявил Ларри.

– А может, это воры? – молвила Марго, пытаясь взбодрить саму себя. – А может, это воры и следует разбудить Лесли?

Полусонный и слегка заторможенный – сказывалось все еще действие выпитого накануне спиртного, – я никак не мог сообразить, о чем толкуют мои домочадцы. Однако звучало интригующе, впрочем, как и всегда – во всех подобных ситуациях, которые столь мастерски создавали мои домашние в самые неподходящие часы дня и ночи, – а потому я отправился к маминой комнате и заглянул внутрь. Ларри расхаживал по комнате, шурша по полу ночным халатом, словно королевской мантией.

– Надо что-то предпринять, – сказал он. – Я не могу спать, когда у меня над головой гремят цепями. А раз я не могу спать, я не смогу писать.

– Я никак не возьму в толк, чего же ты ожидаешь от нас, милый? – спросила мама. – Уверяю тебя, это всего-навсего ветер.

– Да, правда, почему ты ждешь, что это мы туда отправимся и наведем порядок? – подхватила Марго. – Ты мужчина, ты и иди.

– Послушай, – сказал Ларри, – не ты ли вернулась из Лондона вся в эманациях ‹Эманация – здесь: психофизические излучения тела, напри мер, медиума на спиритическом сеансе› и с разговорами о Бесконечном?

Не удивлюсь, если какое-нибудь дьявольское создание из тех, что ты вызвала на одном из своих сеансов, притащилось за тобой сюда. А следовательно, это кто-то из твоих любимчиков! Вот иди и разбирайся с ним.

Слова «это кто-то из твоих любимчиков» проникли мне в душу. Неужели это Лампадуза? У сипух, как и у любых других сов, крылья мягкие, как пушинки одуванчика. Неужели это она грохочет, будто ядро на цепи?

Я вошел в комнату и полюбопытствовал, о чем это они тут говорят.

– Это всего-навсего привидение, милый, – утешала меня мама. – Ларри обнаружил привидение.

– Оно там, на чердаке, – взволнованно сказала Марго. – Ларри думает, что оно прилетело за мною из Англии. А вдруг это Меуэйк?

– Мы не станем больше к этому возвращаться, – твердо сказала мама.

– Как зовут твоего дружка с того света, меня совершенно не волнует, – сказал Ларри. – Я требую, чтобы его убрали.

Я сказал, что такое вряд ли возможно, но это может быть Лампадуза.

– А что это? – полюбопытствовала мама.

Я объяснил, что это сова, которую мне подарила графиня.

– Я должен был догадаться, – сказал Ларри. – Я должен был догадаться. И как это я раньше не сообразил? Не понимаю.

– Ну успокойся, успокойся, милый, – сказала мама. – Это всего-навсего сова.

– Всего-навсего сова! – воскликнул Ларри. – Она шумит, как будто через чердак ломится целый танковый корпус. Скажи ему, пусть уберет оттуда сову.

Я сказал, что не понимаю, как это Лампадуза может так шуметь, поскольку совы вообще тишайшие создания… Я сказал, что они плывут в ночи на своих бесшумных крыльях словно хлопья пепла…

– Что-то не похоже, чтобы у этой были бесшумные крылья, – сказал Ларри. – Она гремит, как целый совиный джаз-оркестр. Пойди и убери ее вон!

Я тут же схватил лампу и бросился на чердак. Я открыл дверь и сразу понял, в чем дело. Расправившись с мышью, Лампадуза обнаружила, что на блюдце еще остался большой кусок мяса, который за длинный жаркий день успел засохнуть и намертво приклеиться к поверхности блюдца. Сообразив, что эта легкая закуска будет полезна для подкрепления души и тела и даст возможность дотянуть до зари, Лампадуза пронзила кусок своим кривым острым, цвета янтаря клювом и попыталась отодрать его от блюдца. Не тут-то было! Мясо ни за что не поддавалось. Хуже того, не поддавался и сам клюв! Сова, хлопая крыльями, принялась колотить и греметь блюдцем об пол, стремясь освободиться, но безуспешно.

Вытащив совиный клюв из столь необычной ловушки, я принес сову к себе в спальню и водворил ее в картонную коробку. От греха подальше.

 

 

Часть четвертая. Кризеда

 

А место, доложу я Вам, удивительно милое!

Как мне хочется, чтобы Вы приехали и посмотрели сами!

Если приедете, я бы устроил Вас на славу да угощал всласть – хотите, имбирным пивом с креветками,

А хотите – красным вином с фигами.

Эдвард Лир