Как убыхи встретили своего молочного брата

Я сам не видел своими глазами всего того, о чем хочу рассказать тебе, но об этом приезде Хамутбея Чачбы так много говорили в народе тогда и так часто вспоминали потом, уже в изгнании, что я вычерпаю тебе из пересохшего колодца моей памяти все, что осталось там на дне.

Мой дорогой Шарах, тебе важно знать об этом все, что я помню, все до последнего слова. Потому что тот день, когда в страну убыхов приехал их молочный брат Хамутбей Чачба, наверное, был самым последним днем, когда нам еще не поздно было сделать другой выбор, чем тот, который мы сделали...

В тот вечер Зауркан действительно вычерпал для меня из колодца своей памяти все, что спустя три четверти века осталось там на дне и было связано с событием семидесятипятилетней давности, с приездом Хамутбея Чачбы в страну убыхов.

Я успел уже заметить и оценить необычайную цепкость памяти Зауркана в тех случаях, когда он вспоминал о том, что видел своими глазами и слышал своими ушами. Но в данном случае дело было не так, и он сам счел нужным предупредить меня об этом. И в самом деле, в его памяти сохранилось не событие, о котором он рассказывал, а только обрывки слухов, распространившихся об этом событии, и обрывки сложившихся вокруг него легенд и песен. Поэтому в данном случае, изменив своему обыкновению, я не буду приводить речь Зауркана, а расскажу об этом событии все, что, изучая эту особенно интересную для меня страницу истории абхазцев и убыхов, я узнал из самых разных источников, еще до своей поездки к Зауркану. И пополню все это лишь некоторыми подробностями из его рассказа, теми, которые показались мне наиболее достоверными. И только

в заключение дословно приведу самый конец рассказа Зауркана, при всей легендарности изложения опирающийся, однако, на совершенно точно установленный исторический факт.

Поездка владетельного князя Абхазии Хамутбея Чачбы к убыхам, о которой вспоминал Зауркан, была предпринята тем же летом, что и переговоры, в которых Хамутбей Чачба столь неудачно пытался взять на себя роль посредника.

Теперь ему предстояло ехать к убыхам, и, судя по тому, кого он взял и кого пытался взять с собой в эту поездку, он, очевидно, прекрасно понимал, насколько она важна не только для убыхов, но и для него самого, для его собственного положения в глазах нового наместника Кавказа великого князя Михаила Николаевича.

Неудача поездки к убыхам могла подорвать его и без того непрочное положение, и Хамутбей Чачба решил взять с собой к убыхам людей, преданных ему, влиятельных в Абхазии и, по тем или другим причинам, способных повлиять и на убыхов. Он взял с собой Емхаа Алгыда из Самурзакана, Гиргуала Чачбу из Абжуй и девяностолетнего Маана Каца из Бзыби, который, несмотря на свой возраст, продолжал оставаться советником владетельного князя по иностранным и вообще по всем наиболее сложным делам.

С одной стороны, казалось бы, брать с собой Маана Каца в эту поездку к убыхам было рискованно, потому что он, так же как сам владетельный князь, не раз за свою жизнь заодно с царскими генералами воевал и против цебельдинцев, и против садзов, и против убыхов, и сейчас его появление могло напомнить об этих старых и кровавых делах. Но, с другой стороны, ехать без него в этот опасный путь владетель считал еще более рискованным: дело в том, что сводная сестра Маана Каца, рожденная почти на пятьдесят лет позже него, была замужем за Хаджи Керантухом. Предполагалось, что это не только уменьшит опасность поездки, но и может помочь при переговорах.

Хамутбей Чачба хотел взять с собой еще двух спутников, захватив их по дороге, но это ему не удалось. Маршан Алмахсит из Цебельды предусмотрительно отправился на охоту, а князь Гечба Рашид из страны садзов, когда владетельный князь, проезжая мимо, послал за ним, сказался больным. О причине болезни догадаться было нетрудно: при мирном исходе дела Гечба не хотел в него вмешиваться, а при кровавом исходе, очевидно, стал бы на сторону Хаджи?ерантуха.

Владетельный князь понимал, что, если б эти двое поехали с ним, ему легче было бы склонить убыхов к мирным решениям, и мысль эта тяготила его всю дорогу.

Переехав реку Мзымту, всадники на своих отборных лошадях быстро двигались к северу. Слева от дороги то скрывалось, то снова показывалось

море, и на одном из таких поворотов они заметили быстро отплывавшую от берега фелюгу.

Владетельный князь остановил коня и спросил догнавших его спутников, как они думают — чья это фелюга?

— Спешит уйти. Значит, не русская,— ответил Маан Кац, привстав на стременах, чтобы получше разглядеть фелюгу.

— Наверно, турецкие купцы,— сказал Гиргуал Чачба.— По правде говоря, Хаджи Керантух прав, должны же убыхи с кем-то вести торговлю.

— Опять привезли английское оружие,— сказал владетельный князь, глядя уже не на море, а на вьющуюся по холмам и терявшуюся в лесу тропинку.

По ней, вытянувшись в цепочку, поднималось десятка три вьючных лошадей, тяжело нагруженных оружием. Владетельный князь долго стоял, не трогаясь с места, пока последняя лошадь с оружием не скрылась в лесу.

— Плохо, очень плохо. Не знаю, кто платил за это оружие деньги, но народ убыхов заплатит за него кровью. Будет беда,— сказал Хамутбей Чачба.

Его спутники запомнили эти слова, расцененные ими как пророчество, во всяком случае, именно такими они и остались в рассказах стариков, записанных уже в двадцатых годах нашего века.

Владетельный князь Абхазии Хамутбей Чачба имел к тому времени звание генерал-адъютанта русской армии и был награжден несколькими русскими военными орденами. И то и другое он получил за то, что помогал царским генералам покорять горцев, которые не хотели быть ни под русской, ни под его княжеской властью. Направляясь к убыхам, он, конечно, меньше всего хотел напомнить им обо всем этом своей русской генеральской формой и орденами и поэтому ехал одетый запросто в дорожную черкеску, ехал как горец к горцам. Об этой подробности есть несколько свидетельств очевидцев. Они свидетельствуют также, что ехал он почти всю дорогу молча и в самом мрачном настроении, углубленный в какие-то тяжелые думы.

О чем он мог думать, направляясь к убыхам? Не пытаясь ответить на этот вопрос, сделаю другое: напомню о некоторых фактах биографии и обстоятельствах жизни владетельного князя Хамутбея Чачбы, которые усложняли его положение вообще, и в особенности в предстоявших ему переговорах с убыхами.

Думал или не думал он обо всем этом именно в тот день, но подумать ему было о чем. Еще до Крымской войны твердо став на сторону русских генералов в их борьбе с горцами и тем расширив и укрепив свою собственную владетельскую власть, Хамутбей Чачба во время Крымской войны оказался в достаточно трудном положении. Русские военные части уходили с черноморского побережья и грузились на корабли. Русские

генералы по стратегическим соображениям временно оставляли Абхазию, выводили из нее все свои военные силы. Владетельный князь, почувствовав опасность своего положения, сначала уехал в Мингрелию к родственникам своей жены, князьям Дадиани, но потом, невзирая на риск, решил все-таки вернуться в свое княжество.

Еще по пути к Сухуми его ожидало не сулившее ему добра зрелище: на горизонте маячили мачты двигавшихся к берегу турецких военных кораблей. Едва он успел появиться в своем княжеском дворце, как его — один за другим — стали осаждать гости. Сначала приехал, причем не из Дагестана, а из Стамбула, один из наибов Шамиля, Магомет Амин, и с ним черкесский князь Сафарбей. Их целью, которую они ни от кого и не скрывали, было распространение идей газавата среди горцев Западного Кавказа. А к абхазскому владетелю они явились, чтобы склонить его на сторону Турции. Разговоры были долгие, споры яростные, однако владетельный князь не поддался и на сторону турок не перекинулся.

Вслед за этими двумя в Сухуми появился турок Омер-паша, занимавшийся при стамбульском правительстве кавказскими делами. Он намеревался лично вручить владетельному князю Абхазии письмо с воззванием великого визиря к горцам Кавказа о борьбе против гяуров под священным знаменем газавата. Но Хамутбей Чачба принять это письмо отказался, заявив, что он не мусульманин, а христианин.

Следующий посетитель назвал себя Мехмедбеем. На самом деле это был известный в Европе авантюрист Бандья. Этот человек, один из тех, кто следовал известному еще с античных времен девизу: «Где лучше, там и родина», именовал себя «главнокомандующим европейской армией на Кавказе».

Именно этот человек вместе с двумя другими пользовавшимися английской поддержкой европейскими авантюристами — Лапинским и Брауном — появился у владетельного князя Абхазии, убеждая его в том, что нет силы на свете, которая могла бы устоять против соединенной мощи британского льва и султанского полумесяца.

Владетельному князю было обещано все — от современного оружия до немеркнущей славы в веках. И все-таки он не поддался и тогда, и позже, когда по всему абхазскому побережью начали высаживаться турецкие войска и, вдобавок к этому, многие князья и дворяне, склонявшиеся к переходу на турецкую сторону, стали упрекать Хамутбея Чачбу в том, что он ослеп и не видит, на чьей стороне сила.

Упорство, которое проявил абхазский владетель в те трудные для него дни, объяснялось двумя главными причинами: он лучше многих других представлял себе истинную силу русских и, несмотря на все их неудачи в Крымской войне, не верил, что они ушли из Абхазии навсегда и безвозвратно. А если так, то, оставаясь верным русским, он в будущем, после войны, сохранял в составе Русской империи свое владетельное

княжество, свои обширные личные земельные владения и те ежегодные десять тысяч рублей серебром, которые он уже давно привык получать из императорской казны.

Но была и вторая причина, из-за которой он проявлял упорство: он знал, что есть немало абхазцев, не одобрявших его русской ориентации, но знал и другое — после трех столетий владычества султана многие абхазцы, и, пожалуй, даже большинство, успев на своей шкуре достаточно хорошо испытать, что это такое, не одобрят и готовности отдаться под власть турок. И если против него вспыхнет из-за этого восстание, то еще вопрос, поддержат ли его турки, не найдут ли вместо него кого-нибудь другого, более для них удобного.

Изучая историю того времени, я нашел свидетельства сложности положения, в котором тогда оказался абхазский владетель, даже на страницах лондонского «Таймса», корреспондент которого писал именно в это время из Сухуми:

«Отвращение здешних абхазцев к туркам не подлежит никакому сомнению... Они не только не помогают нам, но еще и разрушили несколько мостов, которые облегчали бы наше движение, и портят везде, где могут, дороги. Высшие классы в этом народе не скрывают своего сочувствия и привязанности к России и ожидают не иначе как с ужасом вторжения турок».

Упорство, проявленное владетельным князем во время Крымской войны, было вознаграждено. Русские вернулись в Абхазию, и в первое время после их возвращения Хамутбей Чачба чувствовал себя настоящим владетелем Абхазии.

Однако кавказская война шла к концу. Шамиль пал, военные действия повсюду, кроме Западного Кавказа, утихали, и правительство царя видело все меньше смысла в дальнейшей поддержке тех владетельных князей и ханов, которые в былые времена становились на его сторону в борьбе с не покоренными еще тогда горцами. К 1862 году абхазское владетельное княжество оказалось последним на всем Кавказе. И быть может, его тогда же и упразднили бы, если бы наместник Кавказа, князь Барятинский, не написал самому царю, защищая Хамутбея Чачбу: «В преследовании князя я не вижу никакой надобности, а скорее вред. Влияние его в Абхазии на соседние племена, как мне известно, еще очень важно. Поэтому расположить этого человека к нам считаю очень полезным...»

Но с тех пор, за два года, времена переменились к худшему, и новый наместник Кавказа, великий князь Михаил Николаевич, считая, что сохранение в дальнейшем владетельного княжества Абхазии вряд ли принесет какую-нибудь новую пользу, думал только о том, как бы поскорее и понезаметнее упразднить его, чтобы даже своим названием не напоминало о какой-то былой независимости.

До Хамутбея Чачбы доходили слухи об этих планах вместе с тревожными сведениями о происходившей в России крестьянской реформе, которая неизвестно когда, как и с чего, но так или иначе начнется и здесь у него, в Абхазии. Он думал и о собственной судьбе, и о судьбе своего единственного сына Георгия, которого уже давно привык видеть в мыслях будущим владетелем Абхазии. Ему хотелось хотя бы выиграть время, хотя бы еще на несколько лет оттянуть те проектируемые новым наместником планы упразднения княжества, о которых все чаще доходили слухи.

Трезво оценивая силу русских, абхазский владетель был искренен, когда хотел удержать убыхов от продолжения кровопролитной и безнадежной борьбы. А то, что упорство Хаджи Керантуха, решившего продолжать эту борьбу, подогревалось тайными приездами сменявших друг друга турецких агентов, было хорошо известно Хамутбею Чачбе и ослабляло в его душе ту меру сочувствия, которое он испытывал к убыхам, отдавая должное их мужеству.

Мужества у Хаджи Керантуха хватало, а ума и дальновидности — нет. Однако Хамутбей Чачба ехал на переговоры с убыхами не только потому, что его тревожила их будущая судьба, но и потому, что, пожалуй, еще больше его тревожила судьба собственная.

Он не без основания считал, что непримиримость и строптивость Хаджи Керантуха оказывают возбуждающее влияние и на его собственных подданных — абхазцев, особенно из Цебельды и других мест, где они тесно соседствуют с убыхами. Он считал, что если убыхи в результате его переговоров с ними пойдут на примирение с русскими, то это скажется и на его собственных подданных, то есть, вернее, на тех из них, которые сейчас только считаются его подданными, а на самом деле выходят из повиновения при первом удобном случае.

Ему казалось, что если удачные переговоры с убыхами помогут ему совладать с непокорной частью абхазцев, то это утвердит его авторитет в глазах русских и, может быть, заставит их отказаться от мысли об упразднении владетельного княжества. А если ему во время переговоров с убыхами удастся добиться того, что не удалось добиться месяц назад русскому генералу, то этот успех может поставить его, Хамутбея Чачбу, так высокого в глазах русского наместника на Кавказе, что об упразднении его владетельного княжества не будет больше разговора, во всяком случае, на многие годы вперед.

Сделанное мною здесь отступление от рассказа Зауркана Золака преследует единственную цель — на основе того сравнительно немногого, что мне до сих пор удалось узнать о владетельном князе Хамутбее Чачбе, личности в масштабах нашей Абхазии исторической, мне хотелось определить и то место, которое в его жизни занимала эта поездка к убыхам накануне происшедшей с ними трагедии, и те причины, которые толкнули его поехать на эти, весьма рискованные для него, переговоры.

А о том, во что все это вылилось, и чем кончилось, и, самое главное, в каком виде сохранилось в памяти современников, даст представление та последняя, наиболее связная часть рассказа Зауркана, о которой я уже упоминал и которую записал дословно

Повторяю, что, несмотря на легендарные подробности этого рассказа, основа его, сами факты точно соответствуют действительности:

— Ты можешь верить или не верить мне, дорогой Шарах, но люди рассказывали мне — и не один человек, а многие, и не один раз, а много раз,— что всю дорогу, пока князь Хамутбей ехал от самого своего дома до страны убыхов, все эти два дня и две ночи он молчал, как немой, не сказал никому ни одного слова.

И в первый раз заговорил, только когда — уже в стране убыхов — вдруг увидел в лесу высокого белоснежного коня, который спокойно пасся на зеленой поляне. Князю Хамутбею понравился конь, и он повернулся к ехавшим вслед за ним всадникам, чтоб показать им на этого коня, но когда они подъехали к князю, то белого коня на поляне уже не увидели. Он исчез так, словно его здесь никогда и не было.

И тогда, остановившись посреди поляны со своими спутниками, князь впервые за эти два дня и две ночи заговорил и рассказал им, как в детстве, когда ему было семь лет, он ехал по этой же дороге, но только наоборот — не из страны абхазцев в страну убыхов, а из страны убыхов в страну абхазцев.

Ему было всего семь лет, но он ехал, как взрослый, верхом на высоком белоснежном коне и был одет в такую же белую, как конь, черкеску, на голове у него была белая папаха, а за плечами белый башлык. А рядом с ним на буланом коне ехал его воспитатель Хаджи Берзек, сын Адагвы, а за их спиной ехали сто всадников убыхов, и пели походные песни, и, не сходя с коней, стреляли в воздух, как стреляют, когда возвращаются после победы.

И каждый, кто по пути видел этих всадников, не мог оторвать от них глаз.

Те, кто не знал, спрашивали: «Кто они?»

А те, кто знал, отвечали: «Это возвращается к своему отцу сын владетеля Абхазии Сафарбея, который был отдан на воспитание в страну убыхов. Да будет счастлив молодой князь, возвращающийся к себе домой! Да настанет время, когда народ благословит его имя!»

Воспитатель маленького Хамутбея, Хаджи Берзек, сын Адагвы, чтобы не утомить его, дважды останавливался по дороге на ночлег, сначала у князей Рыдба, а потом у князей Инал-Ипа, и на каждом из этих ночлегов были пиры, и лишь на третий день они приехали в Лыхны, в дом владетельного князя Абхазии Сафарбея. Три дня и три ночи шел пир, и не только воспитателю маленького князя Хаджи Берзеку, сыну Адагвы, но и всем ста

сопровождающим его всадникам убыхам были сделаны самые дорогие подарки.

Но когда маленького Хамутбея захотели отвести в его комнату в доме отца, он вспомнил свою молочную мать, оставшуюся в стране убыхов, и горько заплакал, и как ни ласкала, как ни утешала его родная мать, так и не смогла его утешить. И когда его воспитатель Хажди Берзек, сын Адагвы, двинулся со своими всадниками в обратный путь, маленький Хамутбей вырывался из рук и пытался вскочить на лошадь, чтобы уехать обратно в страну убыхов вместе со своим воспитателем.

Так, увидев вдруг появившегося и вдруг исчезнувшего белого коня, рассказал о своем детстве своим спутникам опечаленный этими воспоминаниями Хамутбей Чачба.

И его спутники, решив развеять эту печаль, пришпорив коней, стали джигитовать на поляне, и стреляли на скаку из пистолетов в маленькие зеленые яблочки на диких яблонях, и каждый раз сбивали их выстрелом, но даже и этим не смогли развеселить князя.

Он снова молча ехал впереди них, пока не показалась та широкая поляна с семью дубами и с нашим святилищем, где хранилась наша Бытха и где по уговору должны были встретить убыхи своего молочного брата.

Князь Хамутбей выехал на опушку леса и увидел перед собой поляну, но она была пуста. Под могучими, росшими на ней дубами не стоял и не ждал его ни один человек.

— Что случилось? Почему никого нет? — спросил князь Хамутбей, оглядывая поляну, и, ни от кого не дождавшись ответа, тронул коня.

Он еще не успел доехать до середины поляны, как увидел на другом ее конце что-то непонятное, черное, двигавшееся ему навстречу. Он ехал еще и минуту, и две, прежде чем понял, что ему навстречу идут женщины с распущенными волосами, в черном с головы до пят, идут так, как ходят женщины на похоронах.

Князь Хамутбей и его спутники спешились и, отдав коней телохранителям, пошли навстречу надвигающейся черной толпе женщин. Они шли навстречу женщинам и в тревоге спрашивали друг друга:

— Куда они идут? И почему их так много? Что случилось? Кто умер?

А женщины все приближались, и наконец князь Хамутбей увидел, что впереди, одетая, как и все они, в черное, идет, распустив седые волосы, вскормившая его своим грудным молоком вдова Хаджи Берзека, сына Адагвы.

Узнав ее, князь Хамутбей поспешил к ней навстречу, но старуха, когда он оказался рядом с нею, даже не посмотрела на него.

Она шла и плакала, словно была у изголовья покойника, и с нею вместе плакали все другие женщины.

Она по-прежнему не обращала внимания на своего молочного сына и плакала и причитала, и, прислушавшись к этим причитаниям, он услышал слова, которых лучше ему было бы не слышать до своего смертного часа.

Слышал ли ты, прохожий, о моем горе? Слышал ли ты, как я несчастна? Слышал ли ты, что, вскормленный моей грудью, Умер воспитанник мой князь Хамутбей? Умер страшною смертью, такой, что земля не примет Опозоренный умер, неоплаканный умер. Убыхи потеряли своего молочного брата. Абхазцы потеряли своего князя...

А вслед за старухой из толпы причитавших женщин вышла с распущенными, доходившими ей до пят косами молочная сестра Хамутбея и, с силой ударяя кулаками в голову, закричала так, что заглушила слова своей матери:

О Хамутбей, скажи, что мне делать? Что мне делать, твоей несчастной молочной сестре? Неужели из-за царского серебра Ты предал землю вскормивших тебя убыхов? Страшно подумать, какою смертью ты умер!

Женщины рыдали все громче, и среди них, низко опустив голову, неподвижно, словно превратившийся в камень, стоял князь Хамутбей. Он видел на своем веку немало несчастий, но такого несчастья и позора ему еще не приходилось переносить за всю свою жизнь.

Хаджи Керантух, дав согласие на его приезд в землю убыхов, сделал так, что его встретили не как молочного брата, а как смертельного врага.

Наконец, выйдя из оцепенения, Хамутбей кинулся из толпы женщин к своему коню, добежал до него и вскочил в седло.

— Плачь, моя кормилица-мать! — крикнул он сквозь слезы.— Плачьте, мои молочные сестры! Я, ваш воспитанник, плачу вместе с вами. Плачьте, плачьте, плачьте сейчас, потому что потом не успеете! Плачьте, потому что погибла страна убыхов. А ты, Хаджи Керантух, ты, который, наверное, смеешься сейчас над тем, что я плачу, помни, что не на мою, а на твою голову падет проклятье твоего народа!

Выкрикнув все это сквозь слезы, не стыдясь и не вытирая их с лица, князь Хамутбей огрел плеткой коня и понесся как сумасшедший через поляну, словно хотел как можно скорее оставить подальше у себя за спиной рыдания и причитания женщин. И его спутники тоже как сумасшедшие скакали вслед за ним, обгоняя друг друга.

Шардын, сын Алоу

В тот горький для нашей семьи день все мы, кроме моего младшего брата, были дома. Он продолжал сражаться с русскими, и мы не знали, где он и что с ним. Мой отец Хамирза еще три дня тому назад был ранен в правую руку, его рана гноилась и болела, но он не хотел лежать; с утра встал, заново наложил на рану болеутоляющие травы, перевязал поверх них руку и, не находя себе покоя, бродил взад-вперед и по дому и по двору. Моя мать и обе мои сестры с утра уходили к соседям — вместе с другими женщинами нашего поселка ткали там сукно для воинов — и вернулись лишь к середине дня, чтобы заняться домашними делами.

Я приехал последним: несколько дней подряд был неотлучно, как телохранитель, рядом с Хаджи Керантухом, под пулями и в рукопашных схватках.

Сегодня должно было начаться собрание предводителей народа, на котором предстояло решить, что же делать дальше? Я прискакал вместе с ним на это собрание, и он отпустил меня переночевать дома.

Холодный день уже клонился к вечеру, снег, густо падавший с самого утра, только что перестал идти, когда к нашим воротам подъехал на своем низкорослом, но сильном муле воспитанник моей бабушки, молочный брат моего отца Шардын, сын Алоу.

Я выскочил первым, чтобы подержать ему стремя, пока он сойдет с мула, а вслед за мной его окружила вся наша семья.

— Как твоя рана? — спросил Шардын, сын Алоу, у моего отца.

— Не стоит говорить о ней,— ответил отец, стесняясь признаться гостю в том, что его мучает боль, и пряча раненую руку за спиной.

— Наш дорогой брат, наша надежда, пусть минуют тебя все несчастья и все болезни, пусть они перейдут ко мне,— сказала моя мать и по обычаю, чтоб отвести от него все болезни, три раза обошла вокруг Шардына и поцеловала его в грудь.

Мои сестры, смущаясь, повторили вслед за ней все, что она сделала.

Шардын вошел в дом, и мы вслед за ним. Я помог ему снять бурку и папаху, отряхнул их от снега и повесил на стену.

Шардын, сын Алоу, был невысокий, широкоплечий и очень сильный, но талия его уже давно округлилась, потому что он любил много есть. На его могучей груди кольцами скручивался кончик его длинной черной бороды.

Мать положила на лавку перед пылающим очагом кожаную подушку, которая была у нас предназначена только для почетных гостей, и Шардын сел на нее.

Мы, младшие, конечно, и не думали садиться в его присутствии, но и мать и отец, хотя они оба были старше Шардына, тоже остались стоять в присутствии такого знатного родственника.

Мать, как всегда, когда Шардын приезжал к нам, сразу же повесила на цепь над огнем котел, собираясь варить мамалыгу. Отец показал мне глазами, чтоб я пошел и зарезал барашка, специально откормленного для такого случая, как этот. Однако Шардын, сын Алоу, заметив взгляд моего отца, сказал, что он спешит и у него нет времени, чтобы остаться поужинать с нами.

— Я знал, что ты ранен,— сказал он отцу,— поэтому и решил навестить тебя и твою семью. Кроме того, я хочу поговорить с вами, моими родственниками. Мы живем в тяжелое время, и у меня нет другой семьи ближе, чем ваша. Я приехал, чтобы посоветоваться.— Так говорил он, а я, слушая его, думал про себя: к чему он клонит, к добру ли?

— Да,— сказал мой отец Хамирза.— Верно, еще никогда у нас, убыхов, не было такого тяжелого времени, как теперь. Не только наша семья, но я знаю, что все, кто находится под твоим покровительством в нашей и соседних аулах, с надеждой думают о тебе. Мы счастливы, что ты выбрал наш очаг, чтобы вместе с нами посидеть перед ним в такое беспокойное время.

Шардын, сын Алоу, достал из бешмета черную сигару, мы несколько раз раньше видели у него такие сигары — ему привозили их турецкие купцы. Я достал из очага уголь, поднес ему, и он, закурив, сказал:

— Вы уже, наверное, знаете, Хаджи Керантух сегодня опять собрал совет, чтобы решить, как поступать дальше народу убыхов. Не знаю, сколько будет заседать совет, но пока что никакого решения еще не принято, и, пока длится этот совет, я хочу вам сказать то, что я думаю сам! А я думаю, что генералы царя все равно не дадут нам больше жить здесь, на нашей земле. Сраженья идут все выше и выше в горах, всё ближе и ближе сюда. Прежде чем всех нас проткнут штыками, не лучше ли все-таки попробовать спастись?

Турецкий султан, наместник аллаха на земле, спасет нас, если мы согласимся принять его подданство. Теперь нас сможет защитить только его великая мощь. Несколько дней назад у меня гостил турецкий купец из Стамбула. Я его давно знаю и верю ему. Он не только богат, но и знаком с

приближенными султана. Как я понял, сейчас он приехал сюда не только за тем, чтобы, как прежде, торговать с нами. Он рассказывал мне о наших соседях натухайцах, которые уже переселились к ним в Турцию. Султан сдержал слово, которое он дал натухайцам: он поселил их на тех землях, которые они сами себе выбрали. И места, где они поселились, оказались настоящим раем на земле. Там не бывает ни слишком холодно, ни слишком жарко, там всегда стоит такая погода, как у нас поздней весной, и растет все, что нужно человеку. Если сойка пролетит там с кукурузным зерном в клюве и выронит его на землю, уже через месяц из этого зерна вырастет высокий стебель с несколькими зрелыми початками! Он рассказывал мне, что на буйволах там только пашут, а буйволиц не доят, потому что повсюду, как у нас ольха, там растет молочное дерево: подходишь к нему, делаешь ножом надрез — и оттуда в кувшин, пенясь, бьет густое молоко! Если хочешь сделать из него катык, то срываешь с этого же дерева всего один лист и бросаешь его в молоко — и пока доходишь до дома, молоко превращается в такой густой катык, что хоть режь ножом. А тыквы, рассказывал он, растут там такие огромные, что их ножом не разрежешь, надо колоть на куски топором. Такие чудеса рассказывал, что я сначала даже сам не поверил, но он вынул из кармана письмо, в котором обо всем этом было написано. Писал это письмо один из уехавших в Турцию натухайцев, Мурат, которого я давно знаю, и он у меня бывал гостем, и я у него, да и вы тоже о нем, наверное, слышали.

— Вот оно, это письмо,— сказал Шардын, сын Алоу, и вытащил из внутреннего кармана черкески сложенную в несколько раз бумагу. Разгладил ее, развернул и показал всем нам.

Но кто из нас мог прочитать это письмо? Не только в нашей семье, но и во всем нашем ауле не было тогда человека, который бы знал хоть одну букву хоть на каком-нибудь языке. Да, по-моему, и молочный брат моего отца — Шардын, сын Алоу, тоже плохо разбирал буквы. Он только подержал письмо у нас перед глазами и, снова спрятав его, продолжал своими словами рассказывать о том, что написал ему его друг Мурат, и расхвалил всем нам этого человека, о котором мы раньше никогда от него не слышали.

— Он и здесь, у натухайцев, был очень уважаемым человеком, а там, в Турции, получил такую большую должность, что стал близким самому великому визирю. Турецкий купец мог бы сказать мне и неправду, но разве напишет мне неправду Мурат, сын наших гор, бывавший гостем в моем доме?..

А он пишет мне, что если у нас хватит силы уйти из ада, то мы придем прямо в рай! Пишет, что если я сумею с подвластными мне людьми высадиться на райский берег Турции, то всех нас ждет там счастливая жизнь! Так он пишет, зовя нас туда. А чего нам ждать здесь? Ждать, когда русские генералы переселят нас за Кубань? Мы и здесь, среди родных нам лесов, мерзнем в такие холодные зимы, как эта, а там, на пустом месте в голой степи, как мухи погибнем от холода. И веры лишимся, и сыновей наших возьмут в солдаты, и землю там каждому придется покупать для

себя, потому что там, в России, помещики теперь не заботятся о своих крестьянах, у них отняли это право! На что вы купите там землю? А если не купите — как будете жить без земли? Мой молочный брат Хамирза, мы рождены с тобой не из одной утробы, но вскормлены одной грудью! Я сказал тебе все, что думаю я, и теперь хочу знать, что думаешь ты.

Так обратился Шардын, сын Алоу, к моему отцу. А мой отец стоял перед ним, вытянувшись, как засохшее дерево, придерживая здоровой рукой раненую.

Стало тихо. Было слышно только, как в нашем очаге голодное пламя пожирает сухие поленья. Хотя Шардын, сын Алоу, говорил о чудесах и обещал нам рай на земле, но даже раскаты грома над головой посреди зимы не могли бы так ошеломить нас, как его слова.

Мой отец молчал так долго, что у меня от ожиданья пересохло в горле и мне показалось, что я сам лишился языка. Я еле расслышал первые слова отца — так тихо и медленно начал он говорить:

— Наш воспитанник, ты наша надежда, ты мудрее нас, и больше нас видел, и лучше нас знаешь, как надо поступить. Куда бы ты ни поехал, мы будем с тобой и будем служить тебе, как служили. Что еще могу сказать тебе я, умеющий только пахать и сеять? Но если ты позволишь, я хочу спросить у тебя: что решено на совете, все ли убыхи отправятся в тот путь, в который ты хочешь взять нас с собой?

— Решение еще не принято, и я не знаю, как поступят все убыхи, но у меня нет ближе людей, чем вы, и я пришел к вам сказать о моем собственном решении,— ответил Шардын, сын Алоу, и я увидел тревогу в его глазах.

— Тогда не лучше ли, наш брат, наша надежда,— сказал мой отец Хамирза,— не лучше ли разделить нам общую судьбу? Пока одни сражаются, как могут другие бросить оружие и первыми уехать за море? Как мы решимся первыми, собственной рукой, потушить очаг наших предков, первыми оставить могилы наших отцов, первыми проститься с нашей святыней — Бытхой? И что будет с землей? Будет ли там, в Турции, у нас другая земля вместо той, что мы покинем здесь? Не заставят ли нас покупать ее...

Отец не кончил, хотел сказать что-то еще, но моя мать прервала его своими рыданиями:

— Откуда я, несчастная, узнаю, что будет с моими братьями в Цебельде? Как я могу, оставив их здесь, уплыть за море? Я завидую тем, кто умер, не дожив до этого дня! — Мать горько плакала, и мои сестры стояли сзади нее и, уткнувшись головами ей в спину, тоже плакали.

Моя мать не любила плакать, и Шардын, сын Алоу, впервые услышав ее рыданья, стал укорять ее:

— Сестра моя, ты всегда удивляла мужчин своею смелостью. Тебе не подобает лить слезы в такую минуту! Твои братья-цебельдинцы — настоящие мужчины, они не останутся жить под сапогом у царских генералов. Насколько я знаю, они или ждут нас, или уже, не дождавшись, отплыли в Турцию. И ты скоро увидишь своих братьев живыми и невредимыми, там, на благословенной земле. А ты, Хамирза,— обратился он к отцу,— не тревожься: никто не заставит тебя платить там за землю. Это говорю тебе я, Шардын, сын Алоу. А здесь — кто поручится, что генералы переселят нас за Кубань, а не дальше? Так они говорят нам, пока у нас еще остается в руках оружие! Но когда его не останется, кто помешает им переселить нас не за Кубань, а прямо в холодную Сибирь, и лишить нас там веры, и крестить там наших детей?

В эту минуту, прервав его на полуслове, издалека, с побережья, донесся гром пушек. Донесся так неожиданно, словно сам шайтан вдруг выпрыгнул из-под земли около нашего очага.

— Что ты стоишь тут так спокойно, с жалкой царапиной на руке, когда, быть может, наш сын упал сейчас там, убитый этими пушками?! — воскликнула моя мать Наси.

Услышав гром пушек, она уже не плакала, а обводила всех нас, мужчин, сердитыми глазами.

— Что с тобой? — укорил ее отец.— Замолчи и не будь нетерпеливой!

И мать замолчала, но все равно продолжала смотреть на нас так, что мне хотелось провалиться сквозь землю.

А гром пушек оттуда, с побережья, все продолжал доноситься до нас.

— Если не хотите погибнуть, советую вам, начиная с этой же ночи, готовиться к переселению,— сказал Шардын, сын Алоу, и повернулся ко мне: — Ты, Зауркан, не забудь, что многие молодые люди хотели стать телохранителями у Хаджи Керантуха, но его телохранителем стал ты, и этому помог я. Я хотел приблизить тебя к нему, чтобы ваш род мог сделаться дворянским, и этому помешали только несчастья, одно за другим обрушившиеся на голову убыхов. Я сам приблизил тебя к Хаджи Керантуху, но теперь я говорю, что тебе надо отойти от него! Он еще держит это в тайне, но я знаю, что он сам собирается плыть в Турцию со всеми своими родственниками и подданными. И я не хочу, чтобы внук моей кормилицы прислуживал ему не как телохранитель на войне, а как раб в дороге. Теперь ты должен оставить его и вернуться под мое попечение!

Так сказал он, словно острием кинжала уколов меня в сердце.

— Ты сказал неправду! — воскликнул я.— Хаджи Керантух будет сражаться до последней минуты своей жизни. Он не трус. Я никогда не нарушу своей клятвы и не оставлю его!..

— Что случилось с тобой? — прервал меня Шардын.— Мне не нравится, как ты говоришь со мной.

Но это не удержало меня.

— Прошу простить меня за то, что я открыл рот перед таким высоким родственником, как ты,— сказал я.— Но как мне понять тебя? Не твой ли голос я слышал, когда ты объявил газават? Не ты ли первым много раз шел в бой? Не ты ли много раз — и перед боем, и после боя — говорил нам, что каждый убитый в священной войне с гяурами попадет прямо в рай? А теперь, оказывается, можно попасть в рай, бросив оружие? И этот рай — Турция, и ты уговариваешь нас, чтобы мы уехали туда? О чем вы думали раньше, ты и другие такие же почтенные люди, как ты? Если так просто убежать в рай, то кто же тогда оценит там, на небе, кровь, пролитую в бою? Кто возьмет в рай души напрасно погибших? А ты, мой отец, для чего ты растил нас мужчинами? Для чего учил нас, что мы должны не бояться смерти, защищая свой очаг?

Я и сам не знал, что происходило со мной, но меня уже ничто не могло остановить, хотя я до этого никогда, не только при нашем родственнике, которого мы чтили, как бога, но и при своем отце, не осмеливался поднимать голос.

— Замолчи! — прервал меня отец.— Мне стыдно за тебя. Ты заговорил слишком громко даже для моих ушей. Ты покрыл нас позором, так дерзко заговорив с нашим дорогим родственником Шардыном, сыном Алоу! Разве бы он приехал сюда издалека в такой холодный зимний день, если бы не любил нас, простых, неумных людей?