ТВОРЕНИЕ: Предание о драконах

 

Век Тьмы

 

"…Из огня и льда силой Музыки Творения, силой Слов Тьмы и Света были созданы те, кого люди именовали Драконами, Старшие же — ангуи и урулоки. Арта дала силу и мощь телам их, Ночь наделила их разумом и речью Велика была мудрость их, и с той поры говорили люди, что тот, кто убьет дракона и отведает от сердца его, станет мудрейшим из мудрых, и древние знания будут открыты ему, и будет он понимать речь всех живых существ, будь то даже зверь или птица, и речи богов будут внятны ему.

И Луна своими чарами наделила создания Властелина Тьмы, поэтому завораживал взгляд их.

Первыми явились в мир Драконы Земли. Тяжелой была поступь их, огненным было дыхание их, и глаза их горели яростным золотом, и гнев Мастера, создавшего их, пылал в их сердцах. Красной медью одело их восходящее Солнце, так что, когда шли они, казалось — пламя вырывается из-под пластин чешуи. Из рода Драконов Земли был Глаурунг, которого называют еще Отцом Драконов.

И был полдень, и создал Мастер Драконов Огня. Золотой броней гибкой чешуи одело их тела Солнце, и золотыми были огромные крылья их, и глаза их были цвета бледного сапфира, цвета неба пустыни. Веянье крыльев их — раскаленный ветер, и даже металл расплавится от жара дыхания их. Гибкие, изящные, стремительные, как крылатые стрелы, они прекрасны — и красота их смертоносна. Из рода Драконов Огня известно лишь имя одного из последних — Смауг, Золотой Дракон.

Вечером последней луны осени, когда льдистый шорох звезд только начинает вплетаться в медленную мелодию тумана, когда непрочное стекло первого льда сковывает воду и искристый иней покрывает тонкие ветви, явились в мир Драконы Воздуха. Таинственное мерцание болотных огней жило в их глазах; они были закованы в сталь и черненое серебро, аспидными были крылья их, и когти их — тверже адаманта. Бесшумен и стремителен, быстрее ветра был полет их; и дана была им холодная, беспощадная мудрость воинов. Немногим дано было видеть медленный завораживающий танец Драконов Воздуха в ночном небе, когда их омывал лунный свет и звезды отражались в темных бесчисленных зеркалах чешуи. Так говорят люди: видевший этот танец становится слугой Ночи, и свет дня более не приносит ему радости. Говорят еще, что в час небесного танца Драконов Воздуха странные травы и цветы прорастают из зерен, что десятилетия спали в земле, и тянутся к бледной Луне. Кто соберет их в Ночь Драконьего Танца, познает великую мудрость и обретет неодолимую силу; он станет бо льшим, чем человек, но никогда более не вернется к людям. Но если злоба и жажда власти будут в сердце его, он погибнет, и дух его станет болотным огнем; и лишь в Драконью Ночь будет обретать он призрачный облик, сходный с человеческим. Таковы были Драконы Воздуха; из их рода происходил Анкалагон Черный, величайший из драконов.

Порождением Ночи были Драконы Вод. Медленная красота была в движениях их, и черной бронзой были одеты они, и свет бледно-золотой Луны жил в их глазах. Древняя мудрость Тьмы влекла их больше, чем битвы; темной и прекрасной была музыка, творившая их. Тишину — спутницу раздумий — ценили они превыше всего; и постижение сокрытых тайн мира было высшим наслаждением для них. Потому избрали они жилища для себя в глубинах темных озер, отражающих звезды, и в бездонных впадинах восточных морей, неведомых и недоступных Ульмо. Мало кто видел их, потому в преданиях Старших не говорится о них ничего; но легенды людей Востока часто рассказывают о мудрых Драконах, Повелителях Вод…"

Они станут мечтой. Но никогда — людьми.

 

 

 

СОТВОРЕННЫЕ: Ученик

 

Век Тьмы

 

…Прикосновение. Другой. Кто? Сила. Пробужденный открыл глаза. Склонившийся над ним -

Кто?..

Глаза — темное золото и медь, даже зрачки отливают золотом.

Создавший тебя, тот, кто властвует над всем, что есть плоть Арды. Ваятель. Ауле.

Но где…

…тьма, и из тьмы — узкое лицо, глаза — сияние, свет, ласково и тепло мерцающий, сила…

Глаза Ауле потемнели, чуть расширились зрачки — он отвел взгляд.

Видение. Наваждение. Этого не было. Нет. Забудь.

Мысли — ударами молота, отдаются в мозгу надтреснутым глухим звоном.

…прикосновение — рука ложится на лоб, на грудь, сила — Сила, поднимающееся из глубин существа искрящееся тепло — отблеск света, скользнувший по лицу…

Забудь. Забудь. Нет. Забудь. Ты — создан — мыслью моей. Ты — орудие в руке моей. Майя. Аулендил.

Я…

Сквозь тяжелый звон, сковывающий все существо Пробужденного, он потянулся мыслью к тому, что в мыслях Ваятеля было наваждением.

…сплетение хрустальных нитей и лепестков пламени в бархатной черноте, сгусток души в руках сильных и осторожных, имя — искра, мерцающая во тьме, искра, разгорающаяся в ладонях ясным огнем, все ярче — он назвал — имя…

Аулендил. Майя. Аулендил.

Серебряная нить оборвалась с мучительным звоном. Стало почему-то холодно. Нареченный приподнялся, сел, упираясь ладонями в холодное и влажное — не зная, что это называется «земля». Вокруг было пусто. Сумрачные очертания непонятных сущностей, иных, чем он. Тепло и ощущение ласковой силы ушло. Совсем.

Мое орудие. Майя Аулендил.

Майя.

 

…Он и сам не знал, зачем перенес этих двоих для пробуждения в Земли-без-Света. Наверное, просто потому, что знал: здесь они были созданы, здесь должны впервые осознать себя. Так будет лучше. Так надо.

Братья — но так не похожи друг на друга и душой, и обликом… Лучший — Артано, искуснейший — Курумо. Один — насмешлив и дерзок, другой молчалив, спокоен, усерден. У старшего — глаза Мелькора, душа Мелькора; младший — словно орудие, пытающееся приспособиться к руке мастера.

Артано был нетерпелив и порывист, его мысли часто обращались в вопросы, отточенной сталью скрещивавшиеся с мыслями Ваятеля. В мысли Курумо все образы знания, откованные Кузнецом, погружались, как в расплавленный воск; вбирая в себя и цепко запоминая все, он смотрел пристально темными, как Извечная Ночь, глазами — не понять, что думает. Никогда не возражал. Странен был. Часто Кузнец ловил себя на том, что рядом с ним чувствует себя не менее неуютно, чем под пронизывающим взглядом Артано.

С Артано Ваятель был зачастую суров и неприветлив: страшился странных, почти кощунственных вопросов майя, на которые не смел искать ответа, его сомнений, стремительности мыслей и решений. Рожденный Пламенем, и сам — пламя, ярое и непокорное: Артано Аулендил, Артано Айканаро… Страшно предчувствовать, что когда-нибудь проснется память, дремлющая в глубине холодно-ярких глаз. И тогда он уйдет — и кара Единого настигнет его, как и его создателя…

Однажды Артано принес ему странное орудие — первое, что сделал сам; и снова страх проснулся в душе Ваятеля. Острый клинок из голубоватой стали; и гибкие огнеглазые существа, сплетавшиеся в рукояти, мучительно напомнили Ваятелю — то, крылатое, танцующее-в-пламени. И хлестнул — холод отчужденности, как горсть сухого песка в лицо; Артано отступил на шаг, и на лице его появилась растерянность, какое-то горестное непонимание. С тем и ушел. Больше этого его творения Ваятель не видел.

Сам Ауле давно смирился со своим предначертанием; от прежнего бытия осталась только глухая тоска. Он старался не вспоминать — и, наверно, это даже удалось бы ему, если бы не Артано…

А майя все не мог забыть того, кого первым увидел при пробуждении. Тщетно искал черты Крылатого в лицах Валар; и тогда странная мысль родилась в его душе — мысль, показавшаяся ему безумной. Гнал ее — но мысль не уходила; и однажды он решился.

Мастер. Ступающий-во-тьме — кто он ?Почему он — иной ?

В глазах Ауле метнулось — непонятное, и снова звучание его мысли напомнило майя о треснувшем колоколе. Из клубящегося мрака соткалась чудовищная в своей неопределенности черно-огненная фигура, излучавшая недобрую силу — огонь, поглощающий деревья и травы, вздымающий жгучий пепел, чудовищный жар, иссушающий моря и заставляющий рассыпаться в прах горы, опаляющий живых сотворенных, до мучительной неузнаваемости искажающий их облик…

Образ стерся — Ауле уловил сомнение в мыслях Артано. Видение, сотканное майя, было похоже на Великую Музыку не больше, чем тень ветви — на живую цветущую ветвь, но и в этом отзвуке не было, не могло быть того, что нарисовал Ауле. И снова проступило полустертым воспоминанием: лицо — взгляд — отголосок Силы — образ ладони и мерцающей на ней живой искры…

И со всей мощью всколыхнувшегося в душе ужаса и предчувствия потери Ваятель обрушил мысль-молот на паутинно-тонкое стекло запретного воспоминания, разбивая его в пыль.

Нет. Не смей. Ты. Майя. Орудие. Аулендил.

Треснувший колокол.

Сухой стук камня о камень, не рождающий эха.

Мыслью. Моей. Создан. Больше. Ничего. Нет.

Тишина.

Он больше не слышал мыслей майя: всколыхнулись тяжелые волны — исчезли, оставив незамутненной гладь темного бездонного озера.

Забыто. Нет. Не было. Есть — Ауле. Господин. Сотворил орудие. Артано. Аулендил.

Глаза Артано были похожи на полированную сталь, в которой не увидишь ничего, кроме своего отражения. Холодные. Лишенные прежней родниковой прозрачности. Больше не будет вопросов, не будет иных мыслей. Не будет — для Ауле. Не создателя. Не мастера. Господина.

 

Так говорят: в древние времена во мраке Средиземья Ауле создал гномов; ибо столь сильно жаждал он прихода Детей, дабы были у него ученики, коим мог бы он передать знания и искусство свое, что не пожелал ожидать исполнения предначертанного Илуватаром. И создал Ауле гномов такими, каковы они и по сей день; но облик Детей, что должны были прийти, помнил он смутно, а власть Мелькора в те дни простиралась надо всей Землей, потому пожелал Ауле, дабы были они сильны и телом, и духом. Но страшился он того, что прочим Валар труды его будут не по нраву, и потому творил втайне; и первыми сотворил он Семь Отцов Гномов в подгорном чертоге Средиземья…

…Он знал, что это запретно, он ничего не забыл — но все более неодолимым становилось жгучее желание создать живых: не майяр, не орудие свое, не свое продолжение — иных, чем он, тех, чьи замыслы будут новыми, не имеющими своего истока в нем, Ауле. Детей. И не об Отступнике были его мысли, когда начал он творение: творил новых по образу и подобию своему. Обликом новые существа были похожи на его майяр — широкоплечие, сильные, приземистые, словно бы созданные для жаркой работы у горна…

Аулехини. Да, так они будут зваться: Дети Ауле. Кузнец произнес это вслух, словно пробуя слово на вкус — Аулехини… - и замолк, улыбаясь в странном смущении. Это было открытием, новым, незнакомым чувством: он гордился ими, как ни одним своим творением, он восхищался ими, и это не было смиренным восхищением пред величием замыслов Творца — он любил их, и это была иная любовь — потому что ребенка любят иначе, чем вещь, вышедшую из-под рук Мастера.

Один за другим они открывали глаза — темные, как глаза их создателя, поднимались, изумленно оглядывая сверкающий драгоценными кристаллами высокий свод пещеры, подобный звездному небу. И тот, что пробудился первым, остановив наконец взгляд на Кузнеце, медленно, неумело улыбнулся, словно хотел что-то спросить.

— Я… — выговорил Ауле на том языке, который сам сотворил для них, на языке камня и гор, пещер и подземных рек, — я Махал. Я создал вас.

Его лицо пылало, он даже не заметил того, что сказанное им — святотатство, потому что символ и образ этот — Создатель, Образователь - прежде означал только Всеотца.

— Махал, — повторил Новый и опять улыбнулся. Ткнул себя пальцем в широкую — только мехи раздувать! — грудь, потом обвел жестом других пробудившихся: во взгляде читался вопрос.

— Кхазад, - кивнул Ауле; глаза Кузнеца сияли теплым золотым светом, неожиданно он рассмеялся, не в силах больше держать в себе это огромное невыразимое счастье. — Вы — Подгорный народ, властители камня и металла, Кхазад. Ты… понимаешь меня?

— Кхазад, — повторил Новый и тоже кивнул — запоминая.

Создатель раскинул руки, запрокинув лицо к сияющим сводам — счастье переполняло его, все — золотое сияние и звонкая медь, хотелось смеяться, хотелось взлететь, распахнув крылья, хотелось…

…Но ведомо было Илуватару о том, что делалось, и в тот час, когда завершена была работа Ауле и, довольный, начал он обучать гномов тому языку, который создал для них, заговорил с ним Илуватар; и, услышав голос его, умолк Ауле. И рек ему Илуватар: "Почему сотворил ты это? Почему пытаешься сделать то, что, как ведомо тебе, превыше разумения твоего и власти твоей ?Ибо лишь свое бытие, не более, как дар получил ты от Меня; и потому жизнь тварей, созданных рукой твоей и разумом твоим, лишь в нем имеет начало; и движутся они лишь тогда, когда ты помыслишь об этом, когда же мысли твои далеки от них, то замирают в бездействии. Этого ли желаешь ты ?"

И так ответил Ауле: «Я не желал такой власти. Мыслил я создать существ иных, чем я сам, дабы любить их и наставлять их, дабы и они постигли красоту Эа, Мира Сущего, которому Ты повелел быть. Ибо казалось мне, что довольно в Арде места для многих творений, что увеличат красоту ее, но большею частью пуста она и безрадостна; и нетерпением наполнила меня пустота, и в нетерпении своем впал я в неразумие. Но Ты, сотворивший меня, и в мою душу вложил жажду творить; неразумный ребенок, обращающий в игру деяния отца своего, не в насмешку делает это, но лишь потому, что он — дитя своего отца. Но что же делать мне ныне, дабы не навлек я на себя вечный гнев Твой? Как дитя в руки отца своего, так в руки Твои предаю я ныне мои творения; и да будет воля Твоя. Но не лучше ли будет мне уничтожить то, что по неразумию создано?»

И поднял тогда Ауле великий молот, дабы сокрушить гномов; и он плакал.

…Ничего этого майя не слышал — видел только, как внезапно замер Кузнец, как страх удушливо-темной волной затопил его глаза, как с побелевшим лицом, искаженным болью и тоской, он, словно повинуясь чужой воле, поднимает молот…

Майя вцепился в руку Кузнеца, повис на ней — молча, стиснув зубы.

Ваятель… ведь ты выковал живое… зачем ты…

Не выдержав пронзительно-светлого вопрошающего взгляда, Ауле отвернулся.

Таково веление Единого. Это твари без жизни, без души…

Майя выпустил Ваятеля; дернул плечом, щуря дерзкие глаза.

В треснувшей форме отлито! Эру сплел узор песни для того, чего нет. Ты покорился этой песне, как воск — молоту. Почему?

Ауле все ниже клонил голову.

Он — Творец Мира.

Но и ты — творец! Ты — Мастер!

Он создал нас. Нет своей воли у молота, не измыслит нового наковальня: мы — лишь орудия Замысла Единого.

А ты создал меня — значит…

Майя остановился: мысли Кузнеца склубились в туман, на миг в них проступил и исчез образ — больше ничего понять было невозможно, и Артано спросил снова, уже угадывая ответ:

Ты создал меня — или ?..

…Из глубин непроглядного темного озера рванулся столб ослепительного пламени: Ваятель поднял голову в изумлении, и Сотворенный впился в его зрачки взглядом и больше не отпускал — его мысль хлестала огненным бичом, словно пытаясь из треснувшей бронзы извлечь хотя бы один чистый звук, и в какой-то миг из клубка вопящего тумана явилось вспышкой пламени тонкое яростное лицо, мучительно искаженное — лицо - незнакомое и виденное когда-то, то же — иное - обожгло воспоминанием -

Он ?

Дымной чернотой заволокло видение, и что-то болезненно дергалось в этом дыму, дрожало, стремилось забиться в глубь золото-медных глаз, сжавшихся в точку зрачков, но Сотворенный в яростном нетерпении не отпускал взгляда Ваятеля.

Кто он ?

Ваятель вскинул крестом руки, заслоняясь от жгучего взгляда Сотворенного.

Кто?!

Ваятель опустил тяжелые веки и ответил. Голос его звучал ровно, слова падали свинцовыми каплями, глухо и тускло:

— Ты… пришел из тьмы… и… несешь в себе… тьму. Уходи, айканаро. Ты… сожжешь меня… и сгоришь сам. Большего… я… не скажу. Уходи.

Он отвернулся и медленно побрел прочь, еще ожидая, что Сотворенный остановит его. Но бесшумные шаги позади не были шагами Артано, и Кузнецу не нужно было оборачиваться, чтобы понять, кто следует за ним.

 

…На мгновение майя показалось — он видит перед собой Властителя Изначальных; даже головой тряхнул, отгоняя наваждение, — но стоило вглядеться, и он уже не понимал, как мог ошибиться.

И дело было не в том, что стоящий перед ним был в черном и черными были его волосы, тяжелыми волнами спадающие на плечи. Весь он был как-то легче, тоньше, стремительнее — хотя и стоял неподвижно, даже шага не сделал навстречу вошедшему. Резче и острее — черты лица, и какая-то неуловимая неправильность в них — незавершенность, которой живое дерево отличается от попытки изобразить его. А самое странное — глаза, на мгновение ледяным сиянием напомнившие майя снега Вершины Мира: глаза, цвета которых он не мог угадать, как ни старался.

Майя так и остался стоять посреди подземного зала, не зная, с чего начать. Кажется, Ступающий-во-Тьме вовсе не намеревался помогать ему: просто рассматривал его — спокойно, внимательно — и еще было в его глазах что-то странное, то, что прежде майя читал иногда во взгляде Одинокой.

Что же, ты собираешься объяснить, зачем пришел сюда, или предоставишь мне самому догадаться ?

Мысль, коснувшаяся его сознания, оставила ощущение глубокого мягкого голоса. Майя кивнул, но так ничего и не сказал.

Ты станешь говорить словами ?

Снова майя не ответил, и Изначальный повторил:

— Ты станешь говорить словами?

Голос у него оказался именно такой, какой и ожидал услышать майя. Слова были иными — по-другому говорят в Валиноре, когда выбирают говорить - как Те, Кто Придет; но смысл был внятен.

— Да.

— Так говори.

— Был среди Народа Валар. Ушел.

— Зачем?

— Хотел видеть. Хотел понять.

— И что же ты увидел? — Еле уловимая усмешка в голосе — как искорка.

Говорить словами было непривычно, тяжело, и майя немного помолчал, прежде чем ответить:

— Чего не увидел — сказать легче. Говорили — искажаешь Замысел. Говорили — извращаешь кэлвар и олвар. Говорили — бездны огня и пустыни без жизни создаешь. Этого — не видел. Теперь — вижу тебя.

— И что понял?

— Что не вернусь.

Изначальный помолчал: задумался. Тени и блики скользили по его лицу, неуловимо меняя облик.

— Вижу — ты был среди майяр Ауле, — странно он подчеркнул слово «майяр». — Как имя тебе?

— Имени больше нет, Ступающий-во-Тьме. Называли — Артано. Артано Аулендил, — во взгляде майя вспыхнул мрачноватый упорный огонек — и словно в ответ в глазах Изначального заплясали огненно-золотые искры, черты лица стали острее и резче:

— Так — не стану называть, айкъе-нээрэ; вижу, тебе не по нраву. Чего хочешь от меня?

— Знать.

Изначальный пожал плечами: странный его, из тьмы сотканный плащ колыхнулся, словно ветер хотел распахнуть его — только ветра не было.

— Смотри.

Поднял руку; на его ладони вспыхнула искорка — разгорелась — пламя взлетело жгутами, переплетаясь с какими-то тонкими хрустально-светлыми нитями, вбирая их в себя… сплетенные пальцы рук — пламя и тьма, и ветер, и песнь — вечно изменчивая, распадающаяся на тысячи голосов, шорохов, шелестов — снова сплетающаяся, сливающаяся в одно — ветер, поющий в сломанном стебле тростника, — звон металла — звон струн — танец огня…

Внезапно майя почувствовал странное: словно бы Изначальный держал сейчас в ладони его душу — смятенную, еще не обретшую себя, лишенную цельности, лишенную имени — суть рождающейся души. Он разделился надвое — был здесь, в поющем подземном зале, а его я билось беспокойным огнем в ладони Изначального; и было это странно, непонятно — и правильно, словно именно так и должно было быть от начала…

— Подожди!..

Пламя сжалось в единственную алую искру — и угасло; Изначальный медленно опустил руку и так же медленно поднял глаза, сейчас — задумчиво-серые.

— Ты создал меня?

Сталь во взгляде:

— Ты только это хотел знать?

Майя ощутил какую-то затягивающую холодную пустоту внутри; и этот, самый главный вопрос, который собирался задать с самого начала, показался вдруг неважным.

Говорить с ним — как по клинку ступать… Скажешь — «да», и не останется ничего иного, кроме как уйти. А этого уже не могу. Не знаю, не понимаю, почему — не могу…

И — с силой почти отчаянной:

— Хочу остаться с тобой — позволь! Возьми — это все, что есть, — снял с пояса кинжал, протянул — резко, порывисто. — Только — прими к себе!

Сталь и темное золото. Сталь и медь. Светлые льдистые искры на темном железе.

— Дар не нужен, фаэрни, - неожиданно мягко, как первое прикосновение рук Создателя, запомнившееся навсегда. — Я… ждал тебя.

Прозрачная золотисто-зеленая волна радости поднимает высоко — выше — и душа готова сорваться с пенного гребня вверх, распахнув крылья.

— Камни — твоя песнь?

— Видел — огонь. Хотел сохранить. Не застывшее — живое. Вот… — майя неловко развел руками.

— А что Ауле?

— Сказал: твой замысел — мой замысел. Иного в тебе нет. Непонятно. Я ведь сам увидел…

Чуткие пальцы Изначального скользнули по рукояти кинжала — двум сплетенным змеям, серебряной и черненой, с отливом в синеву:

— Это?..

— Не знаю. Не мое. Не его. Другая песнь. Услышал. Красиво. Словно — знак. Сделал — а понять не могу.

— Почему решил отдать мне? — Изначальный все еще разглядывал клинок.

— Ты поймешь. У тебя руки творца. А еще — хотел остаться. Примешь?

Изначальный медленно провел рукой по клинку — железо вспыхнуло льдистым бледным пламенем, потом чуть потускнело, словно остывая, но свет, холодный и прозрачный, остался внутри самого металла, — и коротким движением протянул кинжал майя.

— Отвергаешь?

— Нет. Это — твоя первая песнь. Пусть останется у тебя. Идем…

 

… — Смотри, — тихо сказал Изначальный.

Но слова уже были не нужны — и без того майя не мог бы оторвать глаз от неба, где, ослепительным светом заполняя глаза, горело — раскаленное, огненное, сияющее… Майя тихо вскрикнул и прикрыл глаза рукой:

— Что это? Откуда?

— Сай-эрэ.

— Твоя песнь…

— Нет. Оно было раньше, прежде Арты. Смотри.

И майя смотрел и видел, как огненный шар, темнея — словно остывал кипящий металл, — скрылся за горизонтом. И стала тьма, но теперь он ясно видел в ней свет — искры, мерцающие холодным светом капли.

— Что это?

— Гэлли. Тоже — сай-эрэй, как то, что видел ты. Только они очень далеко. Там — иные миры…

— Тоже — песнь Единого? Как и Твердь-в-Ничто?

— Многие были и до Эру; и он не единственный творец…

Изначальный надолго замолчал, потом проговорил тихо:

— Ты станешь моим таирни, если таково твое решение.

Это был миг рождения слова, но майя понял.

— Тано… — только и сумел выговорить он, — благодарю, Тано…

И почему-то ему показалось, что привычное это слово — «Мастер» — сейчас обрело иной смысл: в нем было все, что успел испытать майя, — тревога и ожидание, страх и радость — огромная, невероятная, и счастливое изумление — словно вот тут, на его глазах, с ним — произошло необъяснимое нежданное чудо.

— А имя твое — Ортхэннэр. — Изначальный улыбнулся светло и спокойно. — Тебе многое предстоит узнать, ученик…

 

Слова для Народа Валар — то же, что одежды плоти для Изначальных; они не нужны — можно просто соприкоснуться мыслью. Потому майя недоумевал немного — почему Ступающий-во-Тьме выбрал говорить словами? Но теперь это казалось ему правильным; то, что в Земле-без-Тьмы было игрой с гармониями новых звуков, здесь обретало какой-то особенный смысл, и он уже не мог понять, как прежде обходился без слов.

Тано говорил — йоолэй-суулэ, и в этом было все сразу — горьковатый сухой запах, и шепот, и голубовато-серебряные волны трав, и призрачные облака, бледная луна, ночь, и прохладное прикосновение ветра-вздоха, и одна тихая протяжная нота — неясная печаль: травы ветра…

Он учился словам: гэлли - это серебряная россыпь поющих бубенцов в бархатно-черной торжественной вышине — Орэ; а одна — гэлэ - искра света, она может лечь в ладонь и нашептывать видения… Сай-эрэ - это высокое и ясное пламя в прозрачно-синем, звонком — айантэ; ласковое, золотисто-зеленое, с шорохом набегающее на песчаный берег, соленая глубина, колышущиеся блики — тэлле. Водяная кисея, сплетение тончайших прохладных нитей — тилле…

— Откуда берутся имена сущему, Тано?

Изначальный улыбнулся — и в душе Ортхэннэра поднялась теплая солнечная волна:

— Разве ты сам не слышишь?..

Шепот осыпающегося песка — тхэсс. Дыхание ветра в сломанном стебле тростника — суул. Глубокая чаша долины, наполненная туманом, — лаан. Легкий вздох в сумраке — хэа. Свобода и полет, душа, распахнутая ветрам, — раэнэ…

— Почему тогда у тебя и у других Изначальных разные имена сущему?

— Разве все ветра поют одним голосом?

Изначальный помолчал; его глаза в тени длинных ресниц казались сейчас почти черными:

— А я давно один…

Ортхэннэр помолчал, не сразу решившись задать вопрос:

— Ты сказал странно: фаэрни. Почему?

Неуловимая ускользающая улыбка, золотые искры в зеленых озерах глаз:

— Потому что — не майя. Не рука моя, не орудие в руке. Иной, чем я. Новый. Идущий своим путем. Фаэрни.

 

… — И чему ты думаешь научиться?

— Всему. Всему, что не знает Ауле.

— Зачем тебе это?

— Как это — зачем? — недоуменно поднял брови фаэрни. — Чтобы создавать новое. Чтобы знать. Почему ты спрашиваешь?

— Я не хочу, чтобы ты торопился. Сначала разберись в себе. Убедись, что не употребишь знания во зло.

— Но разве знание может быть злом?

— Конечно. Вот смотри.

Изначальный поднял руку, и Ортхэннэр увидел на его запястье странный черно-золотой браслет. Нет, не браслет — гибкое, прекрасное существо обвивало руку Учителя.

— Что это?

— Ллисс.

— Я не знал, что такое бывает…

— Рукоять твоего клинка — помнишь?

— Да… Но мне казалось — я просто услышал. Как видение Ткущего-Туманы. А тут — живое…

— Протяни руку.

Ортхэннэр повиновался, и чешуйчатое холодное тело змеи обвилось вокруг его запястья.

— Красивая… Твоя песня?

— Да… Ты говоришь — красивая? И все же она опасна.

— Разве такое может быть опасным?

— Да. Ее яд — энгэ.

Новое слово отозвалось в душе тяжелым звоном, глухим и темным.

— Что это, Тано?

— Ты знаешь, что такое одиночество? Фаэрни сдвинул брови и глуховато ответил:

— Да.

— А страх? Забвение?

— Я видел страх… Забвение — меня пытались заставить забыть…

— Представь себе, что ты — одинок. Ты — душа без защиты тела, обнаженная и беспомощная. И ты знаешь, что можешь утратить память обо всем, что пережил, что знал и умел, что видел — кем был; ты — один на один с собой, со страхом перед забвением, страхом потерять себя… мне тяжело это объяснить, таирни. Ведь я сам — Бессмертный…

— Кажется, я понял, — задумчиво проговорил Ортхэннэр. И, вспыхнув радостной, какой-то детской улыбкой: — Но и я бессмертен! Значит, я никогда не забуду тебя…

Смутился, опустил глаза. Мелькор положил руку ему на плечо.

— Ты говорил, Тано…

— Да. Этот же яд может продлить жизнь — если знать, как использовать его; нам это не нужно — но пригодится Детям… Двойственность. Потому во многих мирах существа, подобные этому, — знак знания: оно равно может нести и жизнь, и смерть. И так же опасно оно в неопытных руках, ибо может обернуться злом. Первым твоим творением был клинок. Потому я и спросил.

 

… — Знаешь, Тано… иногда почему-то кажется — мир так хрупок…

— Потому я и хочу, чтобы ты был осторожен, таирни. В тебе — сила; одно неверное движение, шаг с пути — и ты начнешь разрушать.

— Я понимаю, — фаэрни обернулся к Мелькору — и замер.

«Крылья?!»

Изначальный смотрел на ночное небо, тихо улыбаясь — то ли своим мыслям, то ли чему-то не слышимому пока для Ортхэннэра.

Огромные черные крылья за спиной.

«Конечно… если Валар могут принимать любой облик, кому же и быть крылатым, как не ему?..»

— Почему… — тихо, почти шепотом, боясь спугнуть видение, — почему в твоей песне нет крылатых?

Изначальный улыбнулся тихо каким-то своим мыслям; задумчиво ответил:

— Это не только мой мир. Я жду…

Помолчал.

— Иди. Теперь иди — смотри на мир сам. Своими глазами. Потом возвращайся. Я… буду ждать, таирни.

 

Таирни…

Словно солнечная птица в груди расправляет крылья, и не удержать ее — как, пламя в раскрытых руках; грудь разрывается, и недостает места в сердце — этой невероятной, неправдоподобной радости -

Таирни.

Светлое, беззащитно-счастливое чувство, щемящее, радостно-изумленное: как это ?что это ?почему со мной — так ?.. Звонкая и хрупкая хрустальная чаша в ладонях. Слово-вздох пронизанной солнцем прозрачной золотисто-зеленой волны, слово-полет, распахнутые — весь мир обнять — крылья: таирни. Ученик. Мой ученик.

…как это — слышать: «Скажи, Учитель…»

И глаза эти — светлые, удивленные, отчаянные — как жил прежде, не видя их? Как мог быть без этого — «Тано»…

Каждое расставание — словно бы на века. Каждая встреча — радость, мешающаяся с тревогой: скажешь ли снова — Тано ?Или — все это было наваждением, видением, слишком счастливым и ясным, чтобы быть правдой -

Таирни?..

Словно бы и не было ничего до того — словно бы и не было жизни, и мир вокруг — иной, новый, звенящий и юный — чище и острее чувства, до хрустального звона паутинных нитей, и все, что видел и знал, рождается заново — вот тут, прямо на глазах — все — впервые: первый рассвет, и туман над озером, и — серебряным клинком — полет сокола в высокой голубизне, и травы ветра — серебром волн под луной, и чудо росной капли, и нити дождя, и медленное падение-полет корично-золотого листа — кор-эме о анти-эте, — мир мой в ладонях твоих -

Таирни.

 

СОТВОРЕННЫЕ: Друг

 

Век Тьмы; Век Дерев Света

 

…Под защитой скал плясал огонь.

Они и прежде видели огонь — когда молния ударяла в сухое дерево. Но самим им никогда не приходило в голову разжечь костер; да и зачем?

А сейчас огонь плясал под защитой скал, и кто-то был у костра — тень в ночи. Он пел — как поют ковыли, или луна, или тростник под ветром; и двое остановились, пытаясь понять, кто это и почему он здесь — где нет больше никого, кроме них…

Песня умолкла, колыхнулась черная тень, вздохнул ветер — и вот уже нет никого у костра.

Они подошли ближе, присели у огня. На плоском черном камне лежало что-то мерцающее и легкое — Весенний Лист нерешительно протянула руку и осторожно взяла вещь: легкое переплетение серебряных цепочек, искорки камешков, зеленых и золотистых, как медвяные капли, и россыпь маленьких колокольчиков… Весенний Лист завороженно разглядывала поясок.

Анде-тэи.

— Это ты сказал?

Ищущий-следы пожал плечами:

— Нет, ничего я не говорил… а что?

Весенний Лист, внезапно решившись, обвила пояском талию; колокольчики запели чистыми тихими голосами.

— Погоди, это же не наше!

Она рассмеялась, закружилась, вскинув руки:

— А-ах, ты не понял, не понял… это подарок, он же сказал — дарю тебе… правда, чудо?

— Чей подарок? Кто он?

Весенний Лист остановилась.

— Н-не знаю… — проговорила задумчиво. — Кто-то ведь был здесь?

Ищущий-следы держал в руках странную штуковину — несколько тростниковых стеблей, переплетенных тонкими серебряными нитями. Разобравшись, что к чему, поднес к губам, дунул — стебли отозвались приглушенной печальной нотой ветра.

— А это — тебе. И вот это, — очень уверенно заявила Весенний Лист, подняв с земли два удлиненных невзрачных камешка.

— Зачем? — Ищущий-следы отложил свирель, взял камешки, повертел в пальцах — прислушался — и резким движением чиркнул одним по другому. На мгновение вспыхнула яркая искорка.

Тхайрэт.

— Кто здесь? — сторожко оглянулся Ищущий-следы.

— Ветер… ты понял, зачем они?

— Кажется — чтобы призывать огонь. Тхайрэт, камень-рождающий-искру.

— Ты сам придумал слово?

— Ветер сказал, — сам словно бы удивляясь своим словам, ответил Ищущий-следы. — Ветер…

Весенний Лист задумалась, сдвинула брови, потом вдруг, просияв, указала тонким пальчиком на поющую вещь из тростника:

— Ты сумеешь сыграть на этом? Для ветра?

— Попробую, — пожал плечами Ищущий-следы. — Но кто это все-таки?

— Ветер, — улыбнулась Весенний Лист. — Тень. Ночь. Моро. Я не знаю. Разве обязательно знать ответы на все вопросы? Сыграй, я хочу танцевать!

…Получалось у него поначалу не слишком хорошо; но протяжные ноты-вздохи и перепев крохотных колокольчиков сами собой сложились в незатейливую мелодию, в перезвон весенней капели — Весенний Лист кружилась в танце сорвавшимся с ветви листом, птицей, лепестком снежного цветка, и как-то так получилось — слилось это все, и танец, и ветреная песнь, и тихий перезвон, и ночь, и веселое пламя — в одну музыку, в тихую волшебную сказку, какие еще будут когда-нибудь рассказывать на этой земле: о добром боге и юной богине леса.

Потом они долго сидели, глядя на раскрывавшийся ярким цветком живой огонь, зажженный неведомо чьей рукой.

— Может, он такой же, как мы, — проговорила Весенний Лист. — Может, это Артано. Ты помнишь Артано?

Ищущий-следы сдвинул брови; задумался:

— Говорят, он ушел к Тому, кто во Тьме…

— Говорят. Мы же не знаем. Эй, — задорно крикнула Весенний Лист в ночь, — тебе понравилось?

Ветер рассмеялся.

— Ты думаешь — это правда? — снова спросила Весенний Лист. — То, что мы знали о Ступающем-во-Тьме — там?

— Теперь уже не знаю. Не видел я ни злых тварей, ни наваждений…

Они переглянулись. Потом Весенний Лист неуверенно проговорила шепотом:

— Думаешь, это может быть он?

— Кто?

— М-моро… — с запинкой, растерянно.

— Не знаю. Я не знаю.

 

… — Почему тыне откроешься им, Тано ?

— Если захотят — придут сами.

— Тебя что-то печалит ?

Вала ответил не сразу:

— Нет. Нет, таирни. Для них это… игра. Помнишь, как. для тебя было — узнавать имена сущему?..

 

Золотоокий спал, но сон его был не совсем сном. Ибо казалось ему, что он в Арде — везде и повсюду одновременно, в Валиноре и в Сирых Землях; и видит, и слышит все, что творится… А потом он увидел над собой прекрасное лицо Айо, понимая, что это сон. Но Айо был властен входить в любые сны, и сейчас он выводил из сна Золотоокого.

Все, что ты видел, — истина, - тихо говорил Айо. — Но ты должен забыть об этом, если останешься здесь. И должен уйти, если не хочешь забывать. Тот огненный цветок, о котором ты пел, — его свет заполнил твои глаза.

Золотоокий опустил ресницы. Потом вскинул взгляд на Айо:

Значит, я уйду. ..Но ты, Айо, — твои глаза теперь как чаши, полные серебром ночи…

Айо улыбнулся:

Ты прав. И потому я пойду с тобой.

 

ВОПЛОЩЕННЫЕ: Дети Звезд

 

Век Дерев Света: Пробуждение Эльфов

 

Озеро было похоже на око, на темный сапфир в черненой оправе. Вода в Озере была прохладно-прозрачной, а по берегам его росли душистые нежные цветы ночи, и вековые деревья, как колонны, поддерживали невесомый фиолетово-черный купол небес, усыпанный ясными каплями звезд, и тонкие ветви ив склонялись к самой глади Озера…

Такой была Ночь Пробуждения. Таким был мир, в который вступили Старшие Дети, первые из Воплощенных. Они не знали, что бессмертны, эти Дети, рожденные взрослыми. Не знали, что судьбы их неразрывно связаны с судьбой мира. Мир был для Детей странным, чудесным, огромным подарком, и все в мире было удивлением и радостью, открытием и откровением.