Глава восемнадцатая Покойся в мире

Хотя два года назад наш дом в Киллини стоил ни много ни мало, как целых восемь миллионов евро, теперь он был выставлен на продажу за половину этой суммы. О прежней цене мне известно, потому что папа регулярно производил оценку нашего дома. И каждый раз, когда он это делал и получал новые данные о стоимости дома, он выносил из подвала своего восьмимиллионного дома бутылку «Шато-Латур» за шестьсот евро, чтобы распить ее со своей замечательной, красивой женой и замечательной, гормонально неуравновешенной дочерью подросткового возраста.

Я не ревновала к папиным успехам. Мне это не было свойственно, и не только потому, что его успех неизбежно оборачивался и нашим успехом — увы, его провал стал и нашим провалом, — но и потому, что ради успеха он много работал, буквально с раннего утра до поздней ночи и практически все уик-энды. Ему не было наплевать на свою работу, да и на благотворительность он обычно не скупился. Даже если он занимался благотворительностью при полном параде, перед камерами, на балу с высоко поднятой рукой, это совершенно не важно. Он давал деньги, и только это имеет значение. Ничего плохого нет в том, чтобы иметь дорогой дом, не вижу в этом ничего плохого. Наоборот, человек должен гордиться, построив красивое здание, заработав его тяжким трудом. Однако он не становился моложе и сильнее с каждым новым успехом, наоборот, они плохо отражались на его сердце. Его успех был как ведьма в сказке «Ганзель и Гретель»: питал его ради злого будущего, наращивал жир не там, где надо. Папа заслужил свой успех, но ему требовался мастеркласс в смирении. И мне, верно, тоже. До чего непохожей на всех я ощущала себя в серебристой «астон-мартин», на которой он иногда подвозил меня до школы. До чего же непохожей на всех я была теперь, когда кто-то уже купил ее задешево на аукционе изъятой собственности. Да уж, непохожей…

Причина, по которой я упомянула о стоимости дома, заключалась еще и в том, что даже половина цены, а, судя по скопившейся внутри пыли, она еще уменьшилась, была недоступна предполагаемым покупателям, и дом все еще оставался главной недвижимостью, с которой работали местные агенты. Естественно, о них мне не было известно, так что стоило мне открыть дверь в спальню и отключить сигнализацию, как агент по продаже недвижимости получила автоматический звонок на свой телефон, мгновенно покинула свой тихий офис, прыгнула в машину и помчалась осматривать дом. Когда же я поднялась наверх, то не смотрела в сторону ворот и не слышала, как в полумиле от дома открываются ворота. Пока я предавалась душевным мукам, мне было не до открываемой входной двери и чьих-то шагов внизу.

Зато агент слышала нас.

И вскоре в дом нагрянули охранники. Им надо было одолеть три лестничных пролета — и хотя мы уже не занимались тем, чем занимались до этого на полу в моей спальне, все же еще не успели как следует прикрыть наготу, когда увидели перед собой полицейского Фицгиббона, толстяка из Коннемары с багровым (багровее, чем у меня) лицом. С ним я и мои друзья регулярно встречались на пляже. Хуже повода для возобновления знакомства трудно было придумать.

— Мисс Гудвин, даю вам минуту, чтобы вы привели себя в порядок, — сказал он, мгновенно отворачиваясь.

Двадцатидвухлетний Маркус, приглашенный в непроданный дом восемнадцатилетней девицы, не был особенно смущен, скорее его развлекал разыгрывавшийся на его глазах спектакль. Ему даже в голову не приходило, что девице, с которой он только что переспал, не хватало нескольких недель до семнадцатого дня рождения, поэтому ей было запрещено не только пиво, но и то, чем он с ней занимался на ковре. Одеваясь, Маркус то и дело посматривал на меня и пофыркивал. Я же паниковала так, что сердце громыхало у меня в груди, мешая думать, к тому же меня тошнило, и я боялась, как бы меня не вырвало там же, на виду у всех.

— Веселей, Тамара, — самоуверенно произнес Маркус. — Они ничего нам не сделают. Это же твой дом.

Только тогда я посмотрела на него, ненавидя себя сильнее, чем, по моему предположению, он должен был возненавидеть меня.

— Маркус, это не мой дом, — прошептала я, едва ворочая непослушным языком.

— Ну, твоих родителей… — улыбнулся он, натягивая джинсы.

— Банк отобрал его у нас, — произнесла я, сидя на полу, уже одетая, но совершенно выбитая из колеи. — Он больше не наш.

— Что?

Гигантское домино упало плашмя. Я почувствовала, как заходил пол, когда оно упало, словно свалился гигантский небоскреб.

— Прости, — сказала я и заплакала. И тут слова, которые слишком долго не сходили с моего языка, были озвучены, увы, не в том месте и, уж точно, не в то время. — Мне шестнадцать лет, — в ужасе произнесла я.

К счастью, стоявший у двери полицейский Фицгиббон слышал все, что я сказала. По крайней мере, он поверил, что Маркус ничего не знал, тем не менее Маркусу еще предстояло доказать это в суде. И еще он встал между нами, когда Маркус в гневе бросился ко мне, не собираясь меня бить, но крича на меня так свирепо, что мне было бы легче, если бы он обзывал меня по-всякому, но он просто кричал, и я поняла, что разрушила его жизнь. Какое бы соглашение он ни заключил со своим отцом, взяв на себя работу в передвижной библиотеке, оно, скорее всего, было его последним шансом. Мы ни разу не говорили об этом, но я с первого взгляда узнаю человека, получившего последний шанс. Каждый день я вижу такого человека в зеркале.

Нас привезли в полицейский участок. Мы прошли через унизительный допрос по всем пунктам «обвинения». Я-то надеялась, что после первого в своей жизни секса опишу все лакомые и нескромные подробности в дневнике, а не в полицейском участке. Тамара Гудвин. Проклятая Тамара, у которой все и всегда вверх дном.

Пришлось Розалин и Артуру ехать в Дублин и забирать меня из участка. Как только отыскали отца Маркуса, тот послал за ним машину. Я все время пыталась извиниться перед Маркусом, отчаянно плакала, рвалась к нему, чтобы он остановился и выслушал меня, но он не стал меня слушать. Он даже ни разу не посмотрел в мою сторону.

Пока Артур оставался в машине, Розалин беседовала с полицейскими, второй раз за день ввергнув меня в замешательство. Ее как будто гораздо больше беспокоило, как происшедшее отразится на Маркусе. Полицейские сказали ей, что максимальным наказанием для него за «совокупление с ребенком», не достигшим семнадцати лет, могут быть два года тюремного заключения. Я разрыдалась. Розалин казалась расстроенной не меньше моего. Не знаю, было это потому, что я опозорила их имя даже хуже, чем папа своим самоубийством, или потому, что ей в самом деле понравился Маркус. Она задавала один вопрос о Маркусе за другим, пока полицейский Фицгиббон не успокоил ее, сообщив, что Маркус понятия не имел, сколько мне лет, и если сможет доказать это в суде, то все обойдется. Для Розалин этого оказалось достаточно, но не для меня. Сколько времени протянется процесс? Сколько будет судебных заседаний? Сколько унижения он испытает? Я сломала его жизнь.

Со мной Розалин не перемолвилась ни словом, она даже как будто ни разу не поглядела в мою сторону. Потом, коротко сообщив, что Артур ждет в машине, она покинула полицейский участок. Через некоторое время я последовала за ней. Когда я села в машину, там чувствовалось непривычное напряжение, словно Артур и Розалин только что не на шутку поскандалили. Я была уверена, что стала виновницей их скандала. Никогда еще я не чувствовала себя такой расстроенной, униженной, подавленной. От стыда я не могла поднять глаза на Артура. Не сказав мне ни слова, когда я открыла дверцу и залезла внутрь, он включил зажигание, и мы двинулись обратно в Килсани. Я ощутила облегчение, потому что удалялась от того места, где мне было и хорошо, и плохо, физически удалялась от всего того, что произошло. Наконец-то я окончательно перерезала пуповину, незримо привязывавшую меня к моему прежнему дому. Может быть, мне этого и надо было.

Всю дорогу до дома я проплакала, до того была сбита с толку, разочарована, обозлена. И во всех грехах я винила только себя. В голове у меня шумело, едва мужской голос из радио достигал моего слуха и подбирался ближе и ближе к моим мозгам, словно пиво оставило там свою визитную карточку. Прошло минут тридцать, когда Артур остановил машину около магазина.

— Зачем это? — спросила Розалин.

— Купи, пожалуйста, пару бутылок воды и какие-нибудь таблетки от головной боли, — как ни в чем не бывало, произнес Артур.

— Что? Я?

Последовала долгая пауза.

— Что с тобой? — спросила Розалин в конце концов.

— Роза, — только и сказал Артур.

Никогда еще я не слышала, чтобы он так называл ее. Мне показалось это знакомым — где-то я это видела или слышала, — но соображать почти не могла. Розалин поглядела на меня, потом на Артура, как будто отчаянно боялась оставить нас наедине. Я напрягла мозги. Розалин вылезла из машины и бегом помчалась в магазин.

— Как ты? — спросил Артур, глядя на меня в зеркало.

— Ничего, спасибо. — Слезы ручьями полились у меня по щекам. — Артур, я виновата. Мне очень стыдно.

— Тебе нечего стыдиться, детка, — ласково произнес он. — Это со всеми случается в молодости. Пройдет. — Он едва заметно улыбнулся. — Во всяком случае, если все обойдется.

И он посмотрел на меня долгим отцовским взглядом, в котором я прочитала беспокойство за себя.

— Да, я в порядке, спасибо. — Я стала рыться в карманах. — Мы не… Он был… Я не знала, что делать.

И я смущенно кашлянула, завидев Розалин в конце длинной очереди. Она нервничала, выглядывала в окно, высматривала нас.

— Артур, мамина депрессия давно началась?

— Какая такая депрессия? — переспросил он, поворачиваясь ко мне.

— Вы должны знать, мамина депрессия, о которой Розалин рассказала сегодня утром доктору Гедаду.

— Тамара. — Он внимательно поглядел на меня и все понял. Потом поглядел в сторону магазина. Перед Розалин стояли еще три человека. — Расскажи все по порядку.

— Я договорилась с доктором Гедадом, что он сегодня утром посмотрит маму. Артур, ей нужна помощь. Ей нехорошо.

Кажется, он очень встревожился.

— Но ведь она днем выходит из дома, совершает прогулки, дышит свежим воздухом.

— Что? — Я покачала головой. — Артур, она ни разу не вышла из дома с тех пор, как мы приехали к вам.

У него затвердел подбородок, и он коротко взглянул — отличная победа, полная победа — на Розалин, застрявшую в магазине.

— Что сказал доктор Гедад после того, как поговорил с ней?

— Он даже не поднялся на второй этаж. Розалин сказала ему, что мама много лет страдает депрессиями и папа знал об этом, но не захотел ставить меня в известность, и… — Я опять заплакала, не в силах закончить фразу. — Но это все неправда. Его нет, и он не может защитить себя, он не в состоянии… Все это ложь. Хотя, видно, не мне об этом говорить.

И я шмыгнула носом.

— Успокойся, Тамара. Розалин всего лишь пытается позаботиться о ней как умеет, — очень тихо, почти шепотом проговорил Артур, верно, чтобы она не услышала его из магазина. В очереди перед ней оставался один человек.

— Знаю, Артур, но ведь она может быть неправа. Я только это и хочу сказать. Не знаю, что произошло между ними много лет назад, но если что-то было — какая-нибудь малость — и мама обидела Розалин или причинила ей боль, как вы думаете, это не может быть?..

— Не может быть чем?

— Способом отплатить ей? Если мама сделала что-то плохое, солгала например?..

Открылась дверца, и мы оба подскочили от неожиданности.

— Фу ты, я не привидение, — обиженно сказала Розалин, усаживаясь рядом с Артуром. — Вот…

И она положила ему на колени сумку с бутылками.

Тут он смерил ее долгим ледяным взглядом, от которого мне стало не по себе и захотелось отвернуться. Когда он передал сумку мне, Розалин как будто удивилась.

— Возьми. Вероятно, поможет, — произнес он и включил зажигание. Прошел час. Ни один из нас не произнес ни слова.

Когда мы подъехали к дому, небо заволокло тучами, из-за которых на землю опустились сумерки. Явно похолодало, и, похоже, собирался дождь. Ветер немного остужал мой горячий лоб. Пару раз я сделала глубокий вдох, прежде чем войти в дом и подняться наверх.

— Ты знаешь, что какое-то время тебе нельзя выходить из дома? — спросила Розалин. Я кивнула.

— Кое-что надо будет сделать, — добавила она.

— Конечно, — тихо произнесла я.

Артур стоял рядом и слушал.

— Оставайся поблизости, когда будешь выходить, — вставил он, и мне показалось, будто ему потребовалось много сил, чтобы это проговорить.

Удивившись, что Артур встрял в нашу беседу, Розалин недовольно посмотрела на него. Он отвел взгляд. Очевидно, в ее планы входило держать меня в доме, чтобы я не натворила еще чегонибудь. А Артур повел себя не так строго.

— Спасибо, — сказала я и отправилась наверх.

Мама спала в кровати. Я устроилась рядышком и крепко-крепко обняла ее, вдыхая запах недавно вымытых волос.

Насколько я слышала по голосам Розалин и Артура, доносившимся из гостиной, внизу назревала буря. Поначалу они довольно мирно разговаривали, а потом начали кричать и кричали все громче и громче. Несколько раз Розалин пыталась успокоить Артура, но он не переставал кричать, и она сдалась. Мне не было слышно, о чем они спорили. Да я и не пыталась подслушать. Больше мне не хотелось совать свой нос в то, что меня не касалось. Лишь бы мама выздоровела, и если Артур повышает голос ради этого, пусть повышает. Зажмурившись, я думала только об одном — хорошо бы этого дня не было вовсе. Почему дневник меня не предупредил?

Скандал в гостиной быстро разгорался. Не в силах это выносить, я решила уйти и дать возможность Розалин и Артуру поговорить без свидетелей. Мне было противно думать, что это я внесла раздор в их дом. До нашего появления они оба наслаждались своей жизнью и ее маленькими радостями. Несомненно, что из-за моего присутствия их безмятежному существованию наступил конец, их отношения дали трещину, которая все расширялась и расширялась с каждым днем. Как только в гостиной воцарилось молчание, я постучала в дверь, и Артур ответил, чтобы я вошла.

— Прошу прощения, что помешала, — едва слышно произнесла я, — но мне хочется немного погулять, чтобы прочистить голову. В пределах дозволенного. Можно?

Артур кивнул. Розалин стояла ко мне спиной, и я видела, как пальцы на ее висевших по бокам руках сжались в кулаки. Побыстрее закрыв дверь, я бросилась прочь. Еще час или около того оставался до темноты, так что у меня было достаточно времени и для прогулки, и для прояснения в голове. Мне хотелось пойти в замок, но я слышала смех и говор друзей Уэсли, уже собравшихся там. Желание видеть их я не испытывала, мне вообще никого не хотелось видеть. Тогда я повернула в прямо противоположном направлении и направилась к сестре Игнатиус, хотя и знала, что не буду ее искать ни в саду, ни в доме. Бродить где попало в сумерках мне тоже было не по вкусу, и я осталась на тропинке, по которой шагала с опущенной головой, пока не оказалась перед готическими воротами, запертыми на цепь и оставленными гнить.

Только завидев часовню, я поняла, что боялась дышать. С моего места был виден дом сестры Игнатиус, который словно звал меня зайти внутрь часовни. В ней могло поместиться от силы человек десять. Половина крыши осела, но, к счастью, ее охраняла густая крона дуба. Неудивительно, что сестра Игнатиус так любила эту часовню. Вид у нее был необычный. Никаких скамеек. Тут я сообразила, что ее, видно, подготовили для какого-то приближающегося праздника. Над алтарем на каменной стене висел простой, но большой деревянный крест. Интересно, не сама ли сестра Игнатиус вешала его сюда? Кроме этого в часовне стояла лишь очень большая — настоящая большая удача — мраморная купель, вся в трещинах по краю, но еще вполне крепкая и намертво привинченная к бетонному полу. В ней нашли приют пауки и было много пыли, однако я представила, как поколение за поколением жители Килсани собирались здесь, чтобы крестить своих детей. Деревянная дверь вела на маленькое кладбище, но я решила не пересекать часовню, а вернуться к главному входу. Из-за ворот, охранявших кладбище, я попыталась прочитать над пи си на памятниках, хотя многие из них оказались скрыты под мхом и разрушены временем. В огромном склепе покоилось целое семейство: Эдвард Килсани, его жена Виктория, их сыновья Питер, Уильям, Артур и их дочь с именем, начинающимся на Б. Остальное для несчастной души, чье имя начиналось на Б., исчезло со временем. Не исключено, что ее звали Беатрис или Берилл, Бьянка или Барбара. Я попыталась восстановить справедливость. Потом мне на глаза попалась надпись, предназначенная Флори Килсани: «Прощай, мы сожалеем о нашей потере». Роберт Килсани умер одного года от роду, двадцать шестого сентября 1832 года; его мать Розмари последовала за ним через десять дней. Хелен Фицпатрик умерла в 1882 году, и ее родные написали: «Муж и дети с нежностью помнят тебя». Кое-где были только имена и даты, и эти могилы казались мне еще таинственнее. Например, Грейс и Чарльз Килсани. 1850–1862. Всего двенадцать лет они прожили на свете, родившись и умерев в один день. Почему? Что с ними случилось?

Каждое надгробие, незасыпанное и нерасколотое, носило на себе определенные символы. На некоторых были арки, на других голуби, на третьих стрелы или птицы, какие-нибудь страшные на вид животные. Мне эти символы были непонятны, и я пожалела, что ничего о них не знаю. Тогда мне пришло в голову, что надо расспросить сестру Игнатиус, когда я пойму, что могу с ней встретиться. Я вновь перечитала надписи, уже не ощущая страха, который испытала, увидев их в первый раз. Наверное, я все-таки немного повзрослела. Большой крест поднимался высоко в небо, неся на себе все новые и новые имена по мере того, как семьи уходили в другой мир, и их имена, а также посмертные надписи становились более разборчивыми. Последние надписи находились в самом низу, и когда я вгляделась в них, то не поверила, что с самого начала не обратила на них внимания. Под крестом лежал большой камень, на котором тоже были высечены имена. На земле перед ним кто-то положил цветы — живые цветы, — перевязанные длинной травинкой. Я залезла на ограду, чтобы разглядеть надпись. «Лоренс Килсани. 1967–1992. Покойся с миром».

Прошли семнадцать лет. Наверное, он погиб во время пожара в замке. Ему было всего двадцать пять лет. До чего же грустно! Хотя я не знала Лоренса и не знала никого из его семьи, у меня все равно полились из глаз слезы. Тогда я сорвала несколько полевых цветков, скрепила их снятой с волос резинкой и вопреки здравому смыслу, перелезла через ограду. Я положила цветы на могилу и потянулась, чтобы прикоснуться к надгробию, но едва прикоснулась, как услышала за спиной странный звук — щелк. Волосы у меня встали дыбом. Я мгновенно развернулась, ожидая оказаться лицом к лицу с чужаком, так близко к своей шее я чувствовала его дыхание, посмотрела направо-налево и, сбитая с толку, никого не увидела. Деревья, деревья и опять деревья, куда ни посмотри. Пришлось сказать себе, что это было привидение, так как я стояла посреди старинного кладбища в окружении могил, ставших последним местом упокоения многих поколений здешних жителей, которые целыми семьями вымирали во время нашествия чумы, во время войны, от мучений, на пожарах и, что естественнее, от старости. Как бы я ни пыталась успокоить себя, все равно знала, что кто-то стоял со мной рядом, в этом я не усомнилась ни на мгновение. Потом услышала треск ветки и посмотрела в ту сторону.

— Сестра Игнатиус, это вы? — дрожащим голосом позвала я. Ответом мне было эхо. Я увидела, как сгибаются деревья, услышала удаляющийся шорох листьев, словно кто-то прокладывал себе дорогу между деревьями, убегая от меня.

— Уэсли! — вновь позвала я дрожащим голосом, и вновь ответом мне было такое же дрожащее эхо.

Кто бы это ни был, уходил он в спешке. Изо всех сил удерживая слезы, я перелезла через ограду и, дрожа всем телом, торопливо пошла прочь, словно продираясь сквозь гигантскую паутину.

На обратном пути я все время оглядывалась, боясь преследования. К тому времени, когда я вернулась в дом у ворот, уже сгустились сумерки. Розалин сидела в гостиной и вязала. Негромко работал телевизор. Лицо у нее было измученное после нешуточного скандала с мужем. Артур ушел в гараж и сердито грохотал там своими железками. От моего любопытства не осталось и следа. Мной завладело равнодушие. Сначала я гонялась за тайной, а теперь тайна преследовала меня. И я испугалась. Мне просто хотелось, чтобы мама поскорее оправилась от своего горя, чтобы ей стало лучше и мы могли куда-нибудь уехать из Килсани, где ее мучили призраки прошлого, того прошлого, которое, хоть и не имело со мной ничего общего, притягивало меня к себе.