Глава двенадцатая надпись на стене

Полагаю, когда я заснула, мне привиделось во сне именно то, что должно было привидеться.

Я лежала в постели, и в голове у меня крутилась запись, прочитанная в дневнике, когда я была в замке, прежде чем эта запись была стерта следующей. К счастью, я прочитала ее столько раз до того, как фразы исчезли со страниц, уступив место другим, что знала ее практически наизусть. Все, о чем я прочитала, сбылось. Неужели и завтра будет то же самое? Неужели это чья-то злая шутка? Или я и вправду, как сказала сестра Игнатиус, пишу во сне всякую чепуху, которая по какой-то странной причине сбывается?

Мне приходилось слышать, что некоторые люди засыпают и начинают творить разные не свойственные им вещи. До меня доходили слухи о сонной эпилепсии, сверхъестественной сексуальности, беспроигрышной игре или даже самоубийственном лунатизме, то есть самоубийстве или убийстве во сне. Известно о нескольких знаменитых случаях, когда люди совершали убийства, а потом заявляли, что делали это во сне. Двое из таких убийц были оправданы, но с тех пор они должны были спать в одиночестве и за запертыми дверями. Не знаю, то ли Маи видела это в новостях, то ли мне запомнился эпизод из «Перри Мэйсона» [49] под названием «Дело племянницы-лунатички», из которого я почерпнула свои знания предмета. В любом случае, если такое возможно, тогда почему бы и мне, заснув, не писать в своем дневнике о том, что случится завтра?

Больше веры у меня было относительно лунатиков-убийц.

Зная сон, который должен был исполниться на следующий день — согласно записи Тамары-Из-Завтра, — я стала напряженно соображать, как его изменить, как сделать так, чтобы папа не превращался в школьного учителя, чтобы удержать его подольше и всерьез с ним поговорить. Мне даже пришло в голову придумать некий шифр, который был бы понятен только нам с папой, и каким-то образом вытащить папу из мира мертвых для прояснения неизвестных мне вещей. Это поглотило меня настолько, что я, естественно, увидела как раз то, о чем писала: то есть лицо моего папы, которое трансформировалось в лицо школьного учителя английского языка, потом мою школу, переехавшую в Америку, где я почему-то не могла говорить по-английски, потом яхту, на которой мы поселились. Отличие заключалось лишь в том, что меня постоянно просили петь ребята, учившиеся в Высшей школе музыки, но когда я открывала рот, из него не вылетало ни звука из-за случившегося у меня ларингита. Однако мне никто не верил, так как я слишком часто врала прежде.

Было еще одно отличие, куда менее приятное для меня, так как яхта, на которой я жила, что-то вроде Ноева ковчега, оказалась забитой людьми, как улей — миллионами пчел. В коридоры пробивался дым, но его никто не замечал, кроме меня, а люди продолжали есть, безостановочно набивать рот едой, сидя за длинными банкетными столами, как в фильме о Гарри Поттере, пока дым заполнял каюты. Единственной, кто видел это, была я, но никто не слышал меня, потому что из-за ларингита я потеряла голос. Ну прямо притча о мальчике и волке.

Кое-кто сказал бы, будто дневник оказался прав, а циник и вовсе предположил бы, что, позволив своим мыслям сосредоточиться на подробностях уже известного сна, я с неизбежностью увидела свой сон наяву. И я, как было предсказано, проснулась оттого, что Розалин с визгом уронила горшок на пол.

Откинув одеяло, я соскочила с кровати и упала на колени. Накануне я послушалась собственного голоса, посоветовавшего мне спрятать дневник под половицей. Если Тамара-Из-Завтра считала это важным, я не могла не последовать ее совету. Кто знает, почему она — или я — собиралась идти на все, желая скрыть игру своих гормонов? Может быть, Розалин решила сунуть нос не в свои дела, и она, или я, не написала об этом? Последние пару ночей я приставляла к двери своей спальни деревянное кресло. Конечно, Розалин этим не остановить, но, по крайней мере, ее визит не остался бы незамеченным. С тех пор она не видела меня спящей. Во всяком случае, насколько мне известно.

Я сидела на полу около двери и в который раз перечитывала последнюю запись в дневнике, когда услышала шаги на лестнице. В замочную скважину я увидела, как Розалин ведет маму наверх. Вскочив на ноги, я запела и заплясала, а Розалин, закрыв мамину дверь, постучалась ко мне.

— Тамара, доброе утро. У тебя все в порядке? — спросила она.

— Да-да, спасибо, Розалин. Внизу что-то упало?

— Ничего страшного. Это я уронила горшок. Ручка на двери начала поворачиваться.

— Нет, не входите! Я голая! — закричала я, рванувшись к двери и запирая ее.

— Ладно, ладно… — Упоминания о теле, особенно об обнаженном теле, смущали мою тетку. — Через десять минут будет готов завтрак.

— Отлично, — тихо произнесла я, не понимая, зачем ей врать. Мама спускалась вниз — это же здорово! Наверное, в нормальной семье из этого не делали бы ничего выдающегося, но только не в моей, да еще теперь.

Тогда-то я окончательно поняла, насколько важна каждая строчка в дневнике, ведь все они были словно хлебные крошки, которыми я хотела пометить дорогу из моего старого дома в мой новый дом. Каждое слово было открытием, ключом к тому, что происходило у меня под носом. Когда в дневнике появилась запись, я услышала, как Розалин что-то уронила и вскрикнула, побудив меня заняться чтением. Я должна была понять, что в обычных обстоятельствах она ничего не уронила бы, значит, произошло нечто такое, почему она все же уронила горшок. Зачем ей надо было лгать о том, что маме ни к чему спускаться вниз? От чего она оберегала меня? Или себя?

Я опять уселась на пол, прислонилась спиной к двери и стала читать запись, которую обнаружила накануне.

5 июля, воскресенье Надо рассказать Уэсли о папе. Ненавижу его, когда он смотрит на меня с жалостью. Если я ему не нравлюсь, значит, не нравлюсь. Отец, совершивший самоубийство, не делает меня лучше — хотя почему бы и нет? — и как Уэсли узнал о папе? Наверное, я лицемерю, когда говорю об этом, но мне совсем ни к чему, чтобы люди думали обо мне иначе, узнав о папе. Мне всегда казалось, что я хочу другого, настоящей симпатии. Я могу привлечь к себе всеобщее внимание, в конце концов, могу быть тем, кем хочу быть.

Я думала, мне это по душе. Если не считать первый месяц после смерти папы — ведь это я нашла его, поэтому мне задавали много вопросов, поили чаем, хлопали по спине, пока я с рыданиями делала заявления полицейским; а потом в клетке у Барбары, где Лулу было приказано не спускать с нас глаз, в результате для меня все свелось к ежечасному горячему шоколаду и дополнительным порциям зефира, — но особого внимания я не получила. Если не считать повышенного внимания со стороны Артура и Розалин, то в следующем месяце я превратилась в Золушку.

Помнится, я сразу невзлюбила Сьюзи, новую ученицу в нашем классе, но потом узнала, что ее брат играет в регби за «Лейнстер», и сразу же подсела к ней на уроке математики и целый месяц проводила у нее уик-энды, пока брата не исключили из команды, когда он поломал чью-то машину, выпив слишком много водки и «Ред Буллов». Желтая пресса разделала его под орех, и он потерял спонсоров из компании, производившей контактные линзы. Никто больше не хотел его знать. И через неделю я тоже бросила Сьюзи.

Не могу поверить, что написала это. Самой противно.

Как бы там ни было, Уэсли переменился в лице, когда я рассказала ему о папином самоубийстве. Наверное, нужно было сказать что-нибудь другое, например, папа погиб на войне или — не знаю — что-нибудь по-обыденнее. Неужели прозвучало бы странно, если бы я добавила: «Кстати, насчет самоубийства. Я пошутила. Папа умер от сердечного приступа. Ха-ха-ха».

Нет. Может быть, и нет.

Кто такой этот чертов Уэсли? Я посмотрела на дату. Опять завтра. Итак, завтра я встречусь с Уэсли. Наверное, он поднимется по стене Форта-Розалин, чтобы поздороваться со мной?

Посмотрев ночью самый фантастический из моих снов, я проснулась гораздо более усталой, чем была вечером. После такого сна мне хотелось лишь одного: лежать и лежать в постели все утро — или весь день. Увы, не получилось. Говорящие часы стукнули в мою дверь, прежде чем войти.

— Тамара, уже половина десятого. Мы едем на десятичасовую службу, а потом на рынок.

Я не сразу сообразила, о чем говорит Розалин, но потом промямлила, мол, я не церковный человек и не жду, когда на меня прольется ведро со святой водой. Однако это был неправильный ход. Розалин быстро оглядела мою комнату, видимо, желая убедиться, что за ночь на стенах не появились адские рожи, и не стала со мной спорить, наоборот, как будто обрадовалась, ведь, по ее словам, оставшись дома, я могла приглядеть за мамой.

Аллилуйя!

Я слышала, как зашумел мотор, представила Розалин в двойке, с брошью и в шляпке с цветами, хотя видела, что шляпок она не носит. Представила Артура в цилиндре, сидящего в «кадиллаке», и весь мир, разрисованный сепией, пока они ехали на воскресную службу. Я была до того счастлива остаться дома, что у меня даже не мелькнуло мысли: а вдруг Розалин не хотела, чтобы нас видели вместе в церкви или на рынке? Чуть позже эта мысль пребольно кольнула меня в сердце. Тем не менее она не помешала мне опять заснуть, и не знаю, сколько я проспала, пока не услышала гудок автомобильного клаксона. Не обращая на него внимания, я попыталась вернуться в свои сны, однако сигналы становились все громче и продолжительнее. Тогда я сползла с кровати и распахнула окно, собираясь наорать на обидчика, но вместо этого рассмеялась, так как увидела сестру Игнатиус, втиснутую в желтый «фиат-чинквеченто» с еще тремя монахинями. Она сидела сзади, около открытого окошка, и чуть ли не всем телом высунулась в образовавшуюся дыру, как будто ей вдруг захотелось рвануть навстречу солнцу.

— Ромео, — позвала я.

— У тебя такой вид, будто ты лезла сквозь зеленую изгородь.

Потом она сделала попытку увезти меня на воскресную службу. Из этого ничего не вышло. Тогда одна из сестер стала втаскивать ее обратно. Едва сестра Игнатиус уселась внутри, как машина помчалась прочь, не снижая скорость и не обращая внимания на знаки. Все-таки я увидела, как сестра Игнатиус машет рукой, и сквозь автомобильный грохот услышала: «Спасибо за книиииииигу!» — когда монахини скрывались за углом.

Еще пару часов я подремала, наслаждаясь покоем и полной свободой, когда не слышно многозначительного постукивания кастрюль в кухне или шума пылесоса около моей двери, потому что Розалин постоянно чистила ковер в коридоре.

В какой-то момент я вспомнила, что Розалин сказала о маме. Она назвала маму лгуньей. Неужели они враждовали? Неужели Артур и мама враждовали? Внешне мама казалась абсолютно счастливой, когда мы приехали в этот дом. Что же изменилось? И если изменилось, то что? Надо постараться улучить минуту и все же поговорить с Артуром наедине.

В одиннадцать часов я заглянула к маме. Она все еще спала, хотя это было необычно для нее, но, поднеся руку к ее носу, я убедилась, что она жива. Рядом с кроватью стоял оставленный Розалин поднос с завтраком. В кухне я пожевала апельсин, потом прошлась по дому, беря в руки разные вещи, изучая немногие фотографии в гостиной. Артур держит в руках громадную рыбину, Розалин в синем платье придерживает шляпу, едва не унесенную ветром, и смеется. Розалин и Артур стоят рядом, но не прикасаясь друг к другу, словно они дети и им приказали в день причастия постоять рядом перед фотографом; руки вытянуты вдоль тела или сжаты впереди — в общем, такие они скромные, что и воды не замутят.

Я сидела в гостиной и читала книгу, которую мне подарила Фиона. Точно в час дня к воротам подъехали Артур и Розалин, и на меня вновь навалилась непомерная тяжесть. От свободы не осталось и следа, в доме появились другие люди, и нам вновь предстояло играть в наши тайны.

О чем я, черт подери, думала?

Мне надо было как следует осмотреться. Мне надо было пойти в гараж и посмотреть, что там есть. Наверняка Розалин врет мне. Надо было позвать врача, чтобы он осмотрел маму. Надо было узнать, что находится напротив через дорогу или хотя бы в саду за домом. Надо было, надо было… А вместо этого я сидела в гостиной и хандрила. Теперь придется ждать целую неделю, прежде чем представится удобный случай.

Пропащий день.

Заметка на память: в будущем не будь дурой и оставляй окно открытым.

До завтра, дневник.

Спрятав дневник под полом, я аккуратно уложила половицу и, взяв из комода чистое полотенце и мой любимый шампунь, от которого уже почти ничего не осталось, но который был незаменим из-за своей комфортности и, впервые в моей жизни, из-за высокой цены, направилась в душ, однако вспомнила, как сестра Игнатиус говорила, будто заедет после службы. Вот была бы отличная возможность проверить дневник на правдивость. Я включила воду, а сама в ожидании притаилась на лестничной площадке.

Наконец в дверь позвонили, и меня бросило в дрожь.

Розалин пошла открывать, и по тому, как изменилась атмосфера в доме, я поняла, что пришла сестра Игнатиус.

— Доброе утро, сестра.

Как я ни изгибалась, все равно видела только спину Розалин. В этот день на ней было платье, подсказанное Фиффес [50], — всё в связках бананов. Ничего, кроме платья, видно не было, так как Розалин постаралась не особенно открывать дверь, словно не желала показывать сестре Игнатиус, что творится у нее за спиной. Если бы не дождь, неожиданно пролившийся с небес, вряд ли сестре Игнатиус удалось бы войти в дом. С крыльца она переместилась в холл и огляделась. Мы встретились взглядами, я улыбнулась ей и опять спряталась.

— Проходите, проходите в кухню, — проговорила Розалин с такой настойчивостью, словно потолок в холле мог в любую минуту обрушиться.

— Мне и здесь хорошо. Я ведь ненадолго. — Сестра Игнатиус не двинулась с места. — Мне просто захотелось зайти и посмотреть, как вы тут. Мы уже несколько недель не виделись.

— О да, и то правда. Извините меня. Артур был ужасно занят на озере, ну а я… у меня невпроворот дел по дому. Пойдемте в кухню?

Розалин старалась говорить тихо, словно в доме спал ребенок.

— Ты, Розалин, прячешь в доме мать с ее ребенком, так расскажи об этом.

Из маминой комнаты послышался шум, будто передвинули кресло.

Сестра Игнатиус посмотрела на потолок:

— Что это?

— Ничего. А вы, верно, готовитесь к сбору меда. Пойдемте в кухню, пойдемте-пойдемте.

Розалин попыталась схватить сестру Игнатиус за руку и увести ее из холла.

— Если погода позволит, то буду собирать мед в среду.

— Дай Бог, дай Бог.

— Сколько банок вам принести? В маминой спальне что-то упало. Сестра Игнатиус сразу же остановилась, но Розалин потащила ее за собой, не переставая говорить-говорить-говорить. Лишь бы не молчать — не молчать — не молчать. Кто-то умер. Кто-то заболел. Мэвис из города сбил дублинский автомобиль, когда она отправилась за подарком на тридцатый день рождения своему племяннику Джону. Она умерла. Но подарок купила. Очень печально, особенно если вспомнить, что ее брат умер год назад от рака кишечника и теперь здесь никого не осталось из всей семьи. Есть, правда, еще отец, но ему придется жить в приюте. Он тяжело заболел, когда она умерла. Очень испортилось зрение, а ведь он был лучшим игроком в дартс. И поминки были очень грустные, потому что все вспоминали Мэвис. Не молчать — не молчать — не молчать. Сколько раз мы с мамой это обсуждали. И здесь тоже слон.

Когда сестра Игнатиус ушла, Розалин прижалась лбом к двери и тяжело вздохнула. Потом выпрямилась и поглядела наверх. Я отпрянула. Когда я вновь осмелилась выглянуть, то оказалось, что дверь в спальню Розалин открыта настежь. Мимо проскользнула тень.

У меня не было сил, чтобы выдержать завтрак в компании с Розалин и Артуром. Я хотела быть где угодно, но только не в кухне. Доносившиеся оттуда запахи вызывали у меня тошноту. Тогда меня осенило, и я отправилась к маме.

— Мама, пожалуйста, пойдем со мной. Я ласково взяла ее за руку и постаралась повести за собой. Но мама была как скала.

— Пожалуйста. Выйдем на свежий воздух. Погуляем под деревьями, сходим к озеру, посмотрим на лебедей. Держу пари, ты никогда здесь не гуляла. Пойдем. Тут есть красивый замок и много чудесных тропинок. Есть даже огороженный стенами сад.

Мама внимательно поглядела на меня. Я видела, как у нее расширились зрачки.

— Тайный сад, — произнесла она и улыбнулась.

— Мама, да. Ты была там?

— Розы.

— Ну да, там много роз.

— Мм-м-м. Красивые, — произнесла она с нежностью, а потом опять ушла в себя, словно умчалась на север Англии, и произнесла несколько слов: — Красивее розы. — Сказав это, она выглянула в окно, потом поглядела на меня и пальцем обвела мое лицо. — Красивее розы.

Я улыбнулась.

— Спасибо.

— Мама бывала тут раньше. Правда, бывала? — вырвалось у меня, когда я вбежала в кухню, испугав своим напором Розалин.

Она прижала палец к губам. Артур разговаривал по телефону, по очень старомодному телефону, висевшему на стене.

— Розалин, — прошептала я, — она заговорила.

Розалин перестала раскатывать тесто и повернулась ко мне:

— Что она сказала?

— Она сказала, что сад за стеной был тайным садом и что я красивая, как роза. — Я сияла от счастья. — Или красивее розы.

Розалин как будто помертвела.

— Это хорошо, детка.

— Что — хорошо? Что значит это чертово «хорошо»?

Розалин и Артур попытались утихомирить меня.

— Да. Это Тамара, — произнес Артур.

— С кем вы говорите?

— С Барбарой, — ответила Розалин. На лицо ей упали пряди волос, обычно тщательно заколотые сзади и, когда она стала вновь раскатывать тесто, повлажневшие.

— Можно мне поговорить с ней? — спросила я. Артур кивнул.

— Хорошо. Хорошо. Нам удалось прийти к соглашению. Да. Хорошо. Конечно. Хорошо. До свидания.

И он повесил трубку.

— Я же сказала, что хочу поговорить с ней.

— Барбара куда-то спешила, так она сказала.

— Наверно, ей не терпится переспать со своим чистильщиком бассейна. Все заняты, заняты, — с недоброй усмешкой произнесла я. Понятия не имею, почему мне пришло в голову спросить: — И зачем она звонила?

Артур взглянул на Розалин.

— К сожалению, им пришлось продать то место, где хранились вещи из вашего дома, поэтому их надо забрать.

— У нас тоже нет места, — мгновенно отозвалась Розалин, отворачиваясь к столу и посыпая доску мукой.

Ничего нового.

— А в гараже? — спросила я, начиная понимать смысл записи в дневнике.

— Там тоже нет места.

— Не бойся, найдем мы место, — желая угодить мне, произнес Артур.

— Не найдем, потому что его нет.

Розалин подхватила следующий шар из теста и, бросив его на стол, принялась изо всех сил бить его, крутить, оглаживать, придавая ему нужную форму.

— В гараже хватит места, — настойчиво повторил Артур. Розалин оставила тесто, но не обернулась.

— Не хватит.

Я переводила взгляд с Артура на Розалин, сразу же заинтересовавшись этой первой размолвкой, случившейся в моем присутствии.

— А что там такое? — спросила я.

Розалин вернулась к тесту.

— Придется освободить место, Розалин, — твердо произнес Артур и, словно ожидая возражений, повысил голос: — Больше негде.

На этом все закончилось.

У меня же появилось отвратительное чувство, что в принципе они были едины насчет меня и мамы, ворвавшихся в их жизнь, хотя и не сходились в некоторых деталях.

Ни Розалин, ни Артур не стали возражать, когда я вынесла в сад одеяло и, поставив на него тарелку с фруктами, уселась под деревом. Из-за пролившегося грибного дождя трава была еще мокрая, но я не собиралась уходить с облюбованного места. В воздухе стояла прохлада, но солнце упорно пробивалось сквозь облака. Со своего места я хорошо видела маму, глядевшую в окно. Мне очень хотелось, чтобы она вышла в сад, и не только ради нее самой, но также ради моего душевного равновесия. Увы, и в этом не было ничего удивительного, она не желала присоединиться ко мне.

Розалин возилась в кухне. Артур сидел за столом, слушал радио, включенное на всю мощь, и читал газету. Потом Розалин взяла поднос и вышла из кухни, а буквально через минуту я увидела, как она входит в мамину комнату. В ее поведении не было ничего необычного. Вот она подошла к окну, потом к столу, накрыла его скатертью, разложила еду.

Оставив поднос на столе, Розалин долго стояла неподвижно и смотрела на маму. Я выпрямилась.

Что бы это ни было, вела она себя необычно. Потом Розалин открыла и закрыла рот, словно что-то сказала маме.

Тогда мама подняла голову, проговорила что-то в ответ и опять отвернулась.

Не совсем соображая, что делаю, и не сводя взгляда с обеих женщин, я поднялась с одеяла.

Потом помчалась в дом, едва не наткнулась на Артура и бросилась вверх по лестнице. Когда я распахнула мамину дверь, то услышала крик и звон посуды, потому что ударила дверью Розалин и выбила у нее из рук поднос. Тарелки посыпались на пол.

— О Господи!

Розалин в ужасе присела на корточки и стала собирать осколки. У нее задралась юбка, открыв на удивление молодые ноги. Мама обернулась, посмотрела на меня, улыбнулась и вновь стала глядеть в окно. Я бросилась помочь Розалин, но она отвергла мою помощь, да еще попыталась прогнать меня прочь, старательно подбирая именно те осколки, к которым тянулась моя рука. Потом я шла следом за ней по лестнице, словно щенок, буквально наступая ей на пятки.

— Что она сказала? Я старалась говорить тихо, чтобы мама не услышала, как мы говорим о ней.

Не в силах унять дрожь, побледневшая Розалин никак не могла прийти в себя после случившегося. Ее шатало, и все же она упорно шагала в кухню, не выпуская из рук большой поднос.

— Ну же? — не отставала я от Розалин.

— Что «ну же»?

— Что у вас там был за шум? — спросил Артур.

— Что она сказала? — спросила я.

Округлившимися ярко-зелеными глазами, в которых полыхал огонь, Розалин посмотрела на Артура, потом на меня. Зрачки у нее стали совсем крошечными.

— Упал поднос, — ответила она Артуру и обернулась ко мне: — Ничего.

— Зачем вы лжете?

Розалин изменилась в лице. Оно вдруг стало таким злым, что мне сразу же захотелось взять свои слова обратно; виновато мое воображение, это я виновата, требовала внимания… не знаю. Я совсем запуталась.

— Простите, — запинаясь, произнесла я. — У меня само выскочило. Просто мне показалось, что она что-то сказала. Это все.

— Она сказала «спасибо», и я сказала «пожалуйста». Но я помнила движение маминых губ.

— Она сказала «извини», — проговорила я, даже не успев подумать о том, чтобы промолчать. Розалин замерла. Артур оторвался от газеты.

— Она была виновата? В чем? — спрашивала и спрашивала я, переводя взгляд с Артура на Розалин и с Розалин на Артура. — Почему она извинялась?

— Не знаю, — тихо произнесла Розалин.

— Артур, вы должны знать. — Я не сводила с него взгляда. — Это имеет для вас смысл? Почему мама извинялась?

— Полагаю, она считает, что стала для нас обузой, — вмешалась Розалин. — Но это неправда. Мне совсем нетрудно готовить для нее. Никакого беспокойства.

— А! Артур едва удерживался, чтобы не сбежать из кухни, и как только он ушел, все стало как всегда.

Я решила, что осмотрю гараж, когда Розалин не будет дома, но, чтобы она ушла, надо было сделать вид, будто мне этого совсем не хочется. В таких случаях она, как правило, забывала о своей подозрительности.

— Можно мне помочь вам и отнести что-нибудь в бунгало?

— Нет, — раздраженно буркнула Розалин, все еще злясь на меня.

— Все равно спасибо, Тамара, — немного погодя проговорила она, и я очень удивилась.

Розалин положила на стол свежеиспеченный черный хлеб, яблочный пирог, горшочек с чем-то мясным и несколько мисок фирмы «Таппервер» [51]. Этого хватило бы на неделю.

— Кто там живет?

Ответа не последовало.

— Ну же, Розалин. Я понятия не имею, что с вами было прежде, но ведь я не из гестапо. Мне шестнадцать лет, и я любопытствую, потому что мне совершенно нечем занять себя. Возможно, там живет кто-то, с кем я могла бы поговорить, не доведя его до смерти.

— Моя мать, — в конце концов произнесла Розалин.

Я ждала продолжения. Моя мать сказала, чтобы я не лезла в чужие дела. Моя мать сказала, чтобы я всегда носила нарядные платья. Моя мать сказала, чтобы я никому не открывала тайну ее яблочного пирога. Моя мать сказала, что секс — это плохо. Но ничего такого не последовало. Мать Розалин. Ее мать живет напротив, через дорогу.

— Почему вы не рассказываете о ней?

Розалин смутилась:

— Она… она старая.

— Старики умные. Можно мне навестить ее?

— Нет, Тамара, нет. Пока нет, — проговорила она, несколько смягчившись. — Она болеет. Не может ходить. И не жалует незнакомых людей. Они пугают ее.

— Поэтому вы все время бегаете туда-сюда? Вам постоянно приходится обо всех заботиться, бедняжка.

Розалин была тронута:

— У нее больше никого нет. Кроме меня, за ней некому приглядеть.

— Вы уверены, что вам не нужна моя помощь? Я не буду с ней заговаривать, не буду шуметь и беспокоить ее.

— Нет, Тамара, но все равно спасибо. Спасибо, что предложила свою помощь.

— А почему она не живет поближе к вам, чтобы легче было за ней ухаживать?

— Нет. Она всегда там жила.

Тем временем Розалин положила в кастрюльку цыпленка и полила его томатным соусом. Пока я наблюдала за Розалин, у меня было время подумать.

— Значит, в том доме вы выросли?

— Да, — ответила она, переставляя еду на поднос. — В том доме я выросла.

— Недалеко же вы уехали. Вы стали жить здесь, когда поженились с Артуром?

— Правильно, Тамара. И хватит вопросов. Знаешь, что любопытство сгубило кошку?

И она коротко улыбнулась, направляясь к двери.

— Скука убила чертову кошку, — крикнула я, когда она закрывала за собой дверь.

Потом я побежала в гостиную, что делала каждое утро, и стала смотреть, как она переходит дорогу, словно была параноидной хомячихой, мечтающей о появлении ястреба, который утащил бы ее подальше.

Когда Розалин уронила полотенце, я стала ждать, что она остановится и поднимет его. Ничего подобного. Она даже не заметила пропажи. Тогда я быстренько выскочила из дома и побежала по садовой тропинке к воротам, где, изображая послушную девочку, остановилась в ожидании, что, спохватившись, Розалин примчится обратно.

Набравшись храбрости, я ступила за ворота. Сделав один шаг, я сделала второй, третий, не сомневаясь, что Розалин заметит отсутствие кухонного полотенца. Боевая готовность. Где-то здесь яблочный пирог с пылу с жару. Бунгало представляло собой скучное здание из красного кирпича и с двумя окнами, занавешенными белым тюлем, похожими на два глаза с глаукомой и разделенными зеленой, цвета соплей, дверью. Окна казались темными и, хотя на самом деле такими не были, но, как цветные, отражали внешний свет, не выдавая никаких признаков жизни внутри дома. Посреди дороги я наклонилась и подняла клетчатое полотенце, совершенно не подвергая себя опасности, так как на дороге почти никогда — почти никогда, совсем мертвый — не проезжали машины. Никакого труда мне не стоило одолеть садовое заграждение, я всего лишь подняла ногу и переступила через него, до того оно было низким. Я считала этот путь самым безопасным, и мне не составило труда перелезть через пятьдесят лет гнившие ворота. Медленно продвигаясь вперед, я не сводила взгляда с окошка справа. Потом прижалась лицом к стеклу и постаралась разглядеть то, что происходило за жуткой тюлевой занавеской. Оказавшись опутанной множеством тайн, я сама не знала, что собираюсь увидеть. Самую тайную тайну, секту сумасшедших, трупы, коммуну хиппи, нечто невероятно сексуальное с множеством ключей в пепельнице… Не знаю. Что-то, что-то, но не электрический обогреватель на месте камина в окружении коричневых плиток и изразцовой каминной полки, зеленого ковра и старых кресел с деревянными подлокотниками и зелеными бархатными мятыми подушками. Если честно, комната показалась мне печальной. Она немножко напоминала приемную зубного врача, и мне стало не по себе. Розалин ничего не скрывала. Нет, не совсем так: она скрывала самый ужасный дизайнерский провал столетия.

Вместо того чтобы позвонить в дверь, я пошла вдоль стены, завернула за угол и сразу же увидела сад и большой гараж, в точности такой же, как за нашим домом. В окне что-то мелькнуло. Сначала мне показалось, будто это вспышка фотоаппарата, но потом я поняла, что нечто, на мгновение ослепившее меня, — отраженный солнечный свет. Я подошла поближе, изнемогая от желания увидеть то, что пряталось за углом.

Вдруг передо мной появилась Розалин, и я даже подпрыгнула от неожиданности, а мой громкий крик отозвался эхом в узком проходе. Секунда — и я рассмеялась.

Испуганная Розалин сделала мне знак, чтобы я замолчала.

— Простите, — улыбнулась я. — Надеюсь, я не очень напугала вашу маму. Вы обронили полотенце на дороге, и я принесла его. Что это за свет?

— Какой свет?

Она отступила вправо и тем самым защитила меня от яркого света, но и заслонила то, что привлекло мое внимание.

— Спасибо.

Я потерла глаза.

— Тебе лучше вернуться домой, — прошептала Розалин.

— Ну почему? Разве мне нельзя даже поздороваться? Все это немного напоминает «Скуби-Ду» [52]. Ну, знаете, сериал о чудовищах.

— Нет здесь никаких чудовищ. Мама не очень любит, когда приходят незнакомые люди. Если она будет чувствовать себя получше, мы как-нибудь пригласим ее на обед.

— Отлично. Еще одна старуха в моем списке знакомых людей.

Я уже собралась еще раз попытать счастья, видя, что Розалин совсем размякла, но тут с дороги послышался шум мотора, и я, надеясь на свидание с Маркусом, махнула Розалин рукой и помчалась прочь.

Увы, это был не Маркус, однако пять секунд надежды стали самым прекрасным, что случилось со мной за целый день. И все же это оказался он. Он стоял на крыльце, когда я перебегала через дорогу, и приглаживал волосы, глядясь в дверное стекло.

— Над ухом волосинка выбилась из прически, — окликнула я его, остановившись у ворот.

Улыбаясь, Маркус обернулся ко мне:

— Гудвин. Приятно тебя видеть.

— Ты приехал за книгой?

Он засмеялся:

— Ну да, за книгой, конечно. Никак не мог забыть о… проклятой книге.

— Знаешь, с книгой небольшая проблема.

— Что с тобой?

— Да нет, я говорю о книге, о той самой книге, которую я взяла.

— Ты ее потеряла?

— Нет, не потеряла…

— Не верю. Ты знаешь, какое наказание предусмотрено за потерю книги из передвижной библиотеки?

— Провести с тобой целый день?

— Нет, Гудвин. Если ты совершила преступление, то будешь отлучена от библиотеки на некоторое время. Я аннулирую твою карточку.

— Нет, только не это.

— Да. Давай сюда твою карточку. — Он встал рядом со мной и принялся щупать и тискать меня. — Где она? Где она?

Его руки были везде, наконец добрались до карманов на джинсах и стали спускаться вниз.

— Отказываюсь ее возвращать, — засмеялась я. — Если серьезно, Маркус, то я не потеряла ее, но и ты ее не получишь.

— Полагаю, тебе неизвестны правила передвижной библиотеки. Ты берешь книгу, читаешь ее, пусть даже танцуешь с ней, если тебе так больше нравится, а потом возвращаешь ее симпатичному библиотекарю.

— Да нет, послушай меня. Ее открыли, и оказалось, что это совсем не книга, а дневник. Все страницы были пустыми.

Совсем пустые. Совсем мертвый.

— И на них кто-то стал писать.

— Ну… кто-то. Случайно, не ты?

— Точно не я. Понятия не имею, кто бы это мог быть. — Я засмеялась, но мне было не до смеха. — Всего на нескольких первых страницах. Я могла бы вырвать их и отдать тебе книгу, но…

— Лучше скажи, что ты ее потеряла. Так будет проще.

— Погоди минутку.

Я бросилась в дом, промчалась вверх по лестнице, отдернула половицу и вытащила дневник. Потом, прижав его к груди, побежала обратно.

— Ты не будешь его читать, но вот тебе доказательство, что я его не потеряла. Я заплачу? сделаю как скажешь… Но не отдам его тебе.

Маркус понял, что я говорю серьезно.

— Нет-нет, ничего страшного. Одна книга не делает погоду. Можно мне прочитать? Там есть что-нибудь обо мне?

Я засмеялась и отодвинулась подальше, чтобы он не отобрал у меня дневник. Однако он был сильнее и выше, так что дневник оказался у него в руках. И я испугалась. Маркус открыл первую страницу, и я стала ждать, когда он прочитает ее и получит подтверждение о самоубийстве папы.

— Я не должна была говорить Уэсли о папе, — прочитал Маркус. — Кто такой этот Уэсли? — спросил он, оборачиваясь ко мне.

— Понятия не имею. — Больше не смеясь, я попыталась вернуть себе дневник. — Маркус, отдай дневник.

Он протянул его мне:

— Извини, я не должен был читать, но ты неправильно поставила дату. Пятое — завтра.

В ответ я лишь покачала головой. По крайней мере, я убедилась в реальности дневниковых записей. Дневник на самом деле существовал.

— Извини, я не должен был читать.

— Нет, ничего. Это не я писала.

— Тогда, верно, кто-то из Килсани?

Пожав плечами, я закрыла дневник. Мне очень хотелось прочитать, что там написано.

— Да, кстати, я нашла сестру Игнатиус!

— Надеюсь, живую?

— Она живет по другую сторону сада. Я покажу.

— Нет, Гудвин, я тебе не доверяю. В последний раз ты направила меня в разрушенный замок.

— Я сама провожу тебя. Пойдем в библиобус,

Книжник. Пробежав по тропинке, я прыгнула в автобус. Маркус со смехом последовал за мной. Когда мы остановились возле жилища монахинь, я нажала на клаксон.

— Тамара, так нельзя. Это же монастырь.

— На самом деле это не совсем монастырь, — проговорила я и еще раз нажала на клаксон.

На пороге появилась рассерженная женщина в черной юбке, черном джемпере и белой блузке, с золотым крестом и в белом монашеском покрывале. Она выглядела старше, чем сестра Игнатиус. Не дожидаясь расспросов, я выскочила из автобуса.

— Из-за чего весь этот шум?

— Мы приехали к сестре Игнатиус. Она хотела взять у нас книжку.

— Сейчас время молитвы, и ее нельзя беспокоить.

— А, да, конечно. Подождите, пожалуйста. — Я побежала в автобус, обогнув его сзади. — Вы не могли бы передать это ей? Скажите, от Тамары. Специальная доставка. На прошлой неделе она сделала заказ.

— Обязательно передам.

Монахиня взяла книгу и тотчас исчезла за дверью.

— Тамара, — строго произнес Маркус, — какую книгу ты ей дала?

— «Соблазненная турецким миллиардером» — лучшая книга издательского дома «Миллс и Бун».

— Тамара! Из-за твоих проделок меня уволят.

— Похоже, тебе не все равно! Едем, Книжник! Увези меня отсюда!

Мы поехали в город и даже остановились в людном месте. Но на самом деле мы отправились в Марокко, и он поцеловал меня у подножия пирамиды в Гизе.

— Итак, чем ты занималась последние несколько дней? — излучая счастье, спросила Розалин, накладывая мне на тарелку три тысячи калорий. Дневник не ошибся насчет пастушьего пирога.

Она перехватила меня, едва я вошла в дом. Правда, у меня все же было достаточно времени, чтобы спрятать дневник в своей комнате и вернуться вниз. Мне не хотелось говорить, что я провела день с Маркусом, ведь она могла бы и запретить нам встречаться. Однако она не могла быть против моего общения с монахиней, или могла?

— Довольно много времени я провела с сестрой Игнатиус.

Розалин уронила большие ложки в миску, потом на удивление неловким движением вновь вынула их из воды.

— С сестрой Игнатиус? — переспросила она.

— Да.

— Но… когда вы познакомились?

— Несколько дней назад. А как чувствует себя сегодня ваша мама? Она когда-нибудь придет к нам на обед?

— Ты не говорила о том, что познакомилась с сестрой Игнатиус.

Не говоря ни слова, я сидела и смотрела на нее. Ее реакция была в точности такой, как я написала в дневнике. Надо ли мне извиниться? Надо остановить этот разговор? Я не знала, что делать и как распорядиться информацией, которую получила. И какой в ней смысл?

Тогда я сказала:

— Я не говорила, как не говорила о том, что у меня во вторник началась менструация, но она же началась.

Артур вздохнул, у Розалин затвердело лицо.

— Говоришь, ты познакомилась с ней несколько дней назад? Ты уверена?

— Конечно же уверена.

— Может быть, это произошло сегодня?

— Нет.

— Она знает, где ты жив