IX. Возвращение в Петербург и выезд за границу

Среди тем, составлявших предмет моих настойчивых размышлений и занятий, была еще одна, все более и более занимавшая меня. Была она тесно связана с разрабатываемым мною курсор» этики и философии права. Впоследствии проблематику эту, которую в зародыше и очень элементарно я представил уже в своей брошюре «о политической свободе», я назвал «проблемой правового социализма». Включала она в себя размежевание с марксизмом, развитие и обоснование концепции демократического социализма как четвертого этапа в развитии современного правового государства (1) абсолютизм, 2) либерализм, 3) новый или демократический либерализм, 4) социализм), реализующего во всей полноте идею нрав человека и его свободу. Концепция эта так меня поглощала, что ради нее я забывал реальную действительность и оценивал военный коммунизм эпохи Гражданской войны исключительно с точки зрения своего идеала правового социализма, совершенно игнорируя реальные условия крайней отсталости русской жизни, которые в значительно большей степени, нежели большевистская доктрина задавали тон всем мероприятиям и общему характеру Советской власти. Страшные условия жизни, которые настали в Зап. Сибири после падения правительства Колчака, я приписывал мероприятиям Советской власти и коммунистической доктрине и становился все более непримиримым противником последней. Правда, наблюдая во время Гражданской войны крестьянские восстания и подавление их с помощью так называемой польской дивизии, я все более отталкивался также от белого правительства, неуклонно делавшегося все более и более реакционным. Я надеялся на какой-то третий путь. Я не видел тогда, что выбор возможен только между черной реакцией и советским правительством, что русский народ выбор этот уже сделал и что советское правительство, пренебрегающее западническим наследием правового государства, было плотью от плоти русского народа, который не только сам был еще совершенно не тронут правовой культурой, но даже в лице своей интеллигенции («славянофилы», «почвенники», «народники») вменял себе в заслугу это пренебрежение к началам нрава.

Летом 1920 г. Томский университет, сразу обезлюдевший вследствие отъезда пермских и саратовских профессоров в свои университеты, послал меня в командировку в Россию, возложив на меня задачу вербования профессоров на пустующие кафедры, а также пополнения библиотек и лабораторий учебными пособиями. Я должен был также добиваться в Москве непосредственного подчинения университета Наркомнросу и сохранения, таким образом, его автономии, игнорируемой местными томскими и зап.-сибирскими властями. Во время своей почти что трехмесячной поездки я останавливался в Омске, Самаре, Москве, Петербурге, Перми. Везде жизнь представлялась мне застывшей под дыханием голода, холода, эпидемий, полного расстройства городского сообщения.

Особенно страшное впечатление произвел на меня Петербург — пустой, голодный, какой-то износившийся, без трамваев, без автомобилей и извозчиков. В Москве было более жизни, более движения, люди выглядели более бодрыми, и в домах москвичей сохранился еще традиционный московский уют.

Встречи в Москве с О. А. Шор и Ф. А. Степуном, а в Петербурге с Г. Д. Гурвичем освежили меня после трехлетней оторванности от центров русской культуры. В беседах с ними я проверил свои мысли и уточнил планы задуманных работ. В этом отношении поездка моя очень много мне дала. Зато командировка моя не имела никакого успеха. В Томск никто не хотел ехать. Все предпочитали сидеть там, где пережили, как уже казалось, наихудшие годы. Многие не хотели ехать из апатии, иные в надежде на улучшение общего положения. Мои разговоры с заместителем Наркомпроса М. Покровским убедили меня, что Томский университет мало интересует центр и что рассчитывать на его покровительство не приходится. Друзья в Москве убеждали меня переехать в Москву, петербургские друзья уговаривали вернуться в родной университет. И там и здесь предлагали мне профессуру и советовали торопиться, пока еще факультеты сохраняют право выбора профессоров. Я возвращался в Томск в убеждении, что спасти наш разбегавшийся историко-филол. факультет не удастся и что мне самому надо возвращаться в Россию. Я колебался еще между Москвой и Петербургом, и если в конце концов — уже в Томске — решил вернуться в Петербург, то потому, что мне все с большей и большей настойчивостью преподносился план отъезда моего за границу. Мне казалось, что в условиях все более прикручивающейся диктатуры я не смогу открыто высказывать своей точки зрения на марксизм, социализм, правовое государство, цели воспитания и реформу школьной системы. А так как не смогу и затаить своих мыслей на эти темы, но неминуемо попаду в конфликт с правительством, что в лучшем случае окончится удалением меня из университета. К тому же в Петербурге я узнал, что отец мой и все братья покинули Петербург и находятся в Финляндии, собираясь переехать оттуда в Берлин, где отцу предлагают стать во главе большого русского издательства. Отец советовал мне в письме, доставленном в Петербурге, переехать в Петербург и оттуда за границу, обещал свое содействие в организации переезда. Весною мне удалось отправить жену и детей в Москву, где они остановились в квартире тестя моего проф. Минора. Поздним летом и я поехал вслед за ними, отпущенный из Томска местными властями, благодаря вызову меня в Москву Наркомпросом, о котором постарались мои московские друзья.

После нескольких недель пребывания в Москве, где я добился утверждения Наркомпросом моего избрания историко-филологическим факультетом Петербургского университета на кафедру педагогики, все мы переехали в Петербург. Поселились мы в огромной пустой квартире на Васильевском острове. Одну комнату в этой квартире занимала от парадного хода молодая студентка, которой собственники квартиры поручили присматривать за их имуществом, мы же заняли две маленькие комнаты от черного хода. Середина квартиры была необитаема. Поставивши в одной из комнат железную печку («буржуйку»), которая служила одновременно и плитою, и поместивши в другой комнате запас дров, мы старались приспособиться к тяжелой петербургской зиме. Я начал лекции педагогики в университете, а также в педагогическом институте имени А. Герцена, где мне поручили курс введения в философию. Но большая часть времени уходила на физическую работу: отгребание снега, получение пайков и привезение их на санках домой, стояние в очередях и т. п. В Томске мы были оседлыми людьми, в Петербурге же оказались беженцами. Жили действительно на бивуаке, и жизнь эта казалась нам непереносимой. Поэтому ни жена, ни я не колебались ни минуты, когда в середине декабря явился у нас финн из Териок (небольшой городок, бывшая дачная местность в Финляндии, около самой границы) с короткой запиской от отца, в которой он советовал нам довериться безусловно подателю записки, имеющему перевезти нас из Петербурга в Финляндию. Забравши с собой маленький чемодан с моими рукописями (конспектами лекций и начатыми работами, среди них папку в работой о Канте) и мешок с необходимыми дорожными вещами, мы доверились нашему провожатому и на городских санках в 7 часов вечера выехали из города. За городом пересели на большие розвальни, ждавшие нас на самом берегу моря, и по льду Финского залива, наперерез между фортами Кронштадта и фортом Ино, поехали в направлении Териок. Была оттепель, и лед далеко от берега был покрыт водой и казался непрочным. Пришлось держаться довольно близко берега, но, несмотря на это, мы, не замеченные никем, без всяких приключений около 3 часов ночи переехали границу, а в 4 часа ночи были уже в Териоках, где нас встретила знакомая отца Н. Тукалевская, передавшая мне письмо отца и 1000 финских марок. Насладившись настоящим кофе с белой булкой как неслыханным угощением и выспавшись в доме нашего провожатого, мы на следующий день переехали в финский карантин, где нас ожидала транзитная виза. Покидая Петербург, я разделял общее убеждение большинства моих друзей и знакомых, что Советская власть не продержится долго. Мне и в голову не приходило, что я покидаю Россию навсегда. Впоследствии я не раз еще жестоко поплатился за свой легкомысленный оптимизм, который соблазнял меня выдавать собственные желания за реальную действительность и жить все время на бивуаке, вместо того чтобы примириться с жизнью на чужбине и стараться войти в эту жизнь, не рассчитывая на скорое возвращение на родину.

X. Берлин и Иена

После короткого пребывания в Финляндии я переехал в Берлин, где, остановившись у отца, засел за писание книги «Основы педагогики».

Книгу эту я написал в Прусской госуд. библиотеке, куда ходил ежедневно, как на службу, в течение нескольких месяцев. Закончил я ее во Фрейбурге, где провел лето 1922 г. Здесь я возобновил дружбу со своими университетскими приятелями Р. Кронсром, Г. Мелисом, J. Cohn'om, помогавшими мне ориентироваться в немецкой философской и педагогической литературе последних лет. Здесь также я познакомился с А. Коуге, С. А. Карцевским, Д. И. Чижевским, дружба с которыми много мне дала в позднейшие годы. Осень и зиму 1922 г. я провел в Иене, где усердно работал в библиотеке университета, собирая материал для истории либерализма и социализма; в Иене также основательно познакомился с сочинениями Прудона. Кроме Чижевского, также переехавшего в Иену на зимний семестр 1922 г., я близко сошелся в Иене с Dr. Flitner'oM, начинающим доцентом при кафедре педагогики, и с Miss Ida Koritchoner, которая начинала свою карьеру в World Association for Adult Education в качестве ее «travelling secretary», имеющего своей задачей завязать контакт Лондонского центра с главными центрами внешкольного образования в Германии и других странах Зап. Европы. Дружба с ними оказала большое влияние на ход моей деятельности в позднейшие годы. В Иене я прочитал два доклада — один публичный об Октябрьской революции, а другой — в Философском обществе при Иенском университете о диалектике как методе философского познания. Упоминаю об этом докладе потому, что он принадлежит к числу не написанных мною работ, о которых я писал выше. Я повторил его с успехом несколько лет спустя в Русском филос. о-ве в Праге и решил написать его, но так и не собрался. Подробно разработанный конспект его сгорел в 1944 г. В конце 1922 г. В Берлин приехала группа русских ученых, высланных из Сов. Союза, и основала в 1923 г. Русский научный институт в Берлине. Будучи привлечен к сотрудничеству, я переехал в Берлин, где в 1923/24 учебном году прочел в Институте курс лекций по логике. Во время моего пребывания в Берлине я чаще других встречался с Г. Д. Гурвичем, беседы с которым очень помогли мне в разработке правовой проблематики социализма. В конце 1922 г. в Берлин приехали также В. Е. Сеземан и Ф. А. Стспун, который привлек меня к сотрудничеству в издававшихся в Париже «Современных Записках».

XI. Прага

Осенью 1923 г. вышла в Берлине моя книга «Основы педагогики». Это облегчило моим друзьям в Праге (С. Карцевскому, привлекшему меня к редактированию основанного им в 1923 г.

журнала «Русская школа за рубежом», Г. Гурвичу, переехавшему в начале 1923 г. в Прагу) выставление моей кандидатуры на профессора педагогики в организуемом в Праге Русском педаг. институте. Весною 1924 г. я переехал в Прагу и в течение 4-х лет преподавал в упомянутом Институте, выступая также с публичными лекциями и докладами в Русском народном университете в Праге, в Русском филос. обществе и иных обществах как в Праге, так и в других городах Чехословакии, в частности также в О-ве Духновича на Подкарпатской Руси. После ликвидации Русского псдаг. института чешское правительство продолжало выплачивать мне, как и иным русским профессорам, скромную стипендию, которая, хотя и все более урезывалась с годами, была, однако, основою моего материального существования. Мне хотелось бы выразить здесь благодарность чешскому правительству за эту поддержку, позволившую мне развернуть оживленную научную и литературную деятельность. Кроме редактирования «Русской школы за рубежом», в каждом выпуске которой я печатал несколько рецензий, обзоров и почти всегда также теоретическую статью на педаг. темы, я б.ыл постоянным сотрудником «Современных Записок», «Die Erziehung» и ряда других изданий на русском, немецком, итальянском, французском, чешском и польском языках. Статьи мои печатались также в сербских, хорватских, болгарских, литовских, латышских изданиях, где я имел постоянных переводчиков.

Статьи мои пражского времени можно разделить на четыре группы: 1) по теоретической философии, из которых наиболее значительной была статья о физике Галилея в ее отношении к физике Аристотеля, 2) по социальной философии, из которых более всего времени и сил отняла у меня работа «Проблема правового социализма», печатавшаяся в виде статей в парижских «Современных Записках». Во время писания этой работы, в которой я старался уже ясно противопоставить принцип оправовления хозяйства и государства марксистской концепции огосударствления хозяйства, очень много дали мне беседы с выдающимся экономистом и статистиком, учеником А. А. Чунрова, автором превосходного учебника статистики, изданного им по-чешски, — С. Коном (S. Коnn). Я очень подружился с ним, особенно во время его продолжительной, тяжелой болезни, преждевременно сведшей его в могилу (в 1930 г). Редакция «Совр. Записок» в лице И. И. Фондаминского предлагала мне издать мою серию статей о правовом социализме отдельной книгой, но я, считая, что текст книги должен быть основательно исправлен и дополнен, все откладывал эту работу и пропустил все поставленные мне сроки. По моей вине не осуществилось также издание немецкого перевода моих «Основ педагогики», хотя уже в 1925 г. благодаря посредничеству Риккерта я заключил очень выгодный для меня договор на ее издание с фирмой Mohr (P. Siebeck) в Тюбингене. Исполненный моей петербургской приятельницей Е. Малер (впоследствии проф. русского языка в Базельском университете) и еще двумя приятелями перевод так и лежал годами непросмотренный. Приняться за редактирование перевода мне мешал какой-то комплекс недовольства своей работой. Мне казалось, что текст «Основ педагогики» должен быть основательно переработан, чтобы выйти по-немецки.

Преодолеть этот комплекс мне удалось только в 1934 — 35 году, когда я основательно переработал представленный мне чешский текст «Основ педагогики». Поэтому чешское издание этой моей книги я считаю наиболее аутентическим. Приниматься же за переработку лежавшего в ящике стола немецкого текста было уже слишком поздно. Он сгорел во время Варшавского восстания. Кроме комплекса недовольства и даже какого-то отвращения к изданным уже мною и пользовавшимся успехом работам, мешали мне приняться за переработку другие мои работы. Третью группу опубликованных мною статей составляли педагогические статьи, которые я писал по-русски преимущественно для «Русской школы за рубежом» и по-немецки (для «Die Erziehung» и других изданий). В «Русской школе за рубежом» я печатал также большое количество рецензий и обзоров, да и самое редактирование журнала отнимало очень много времени, хотя я делил труд редактирования сначала с своим другом С. А. Карцевским, а по отъезде его в Женеву с Н. Ф. Новожиловым. Наконец, была еще и четвертая группа моих статей — мои очерки о Достоевском, Вл. Соловьеве и Л. Толстом, написанные мною по-русски и по-немецки, а частично изданные также по-французски и по-польски. Очерк мой о трагедии добра в «Братьях Карамазовых» так понравился профессору В. Pares'y, директору School of Slavonic Studies, King's College, London, что по его предложению школа эта избрала меня своим заграничным членом.

Упомяну еще о неудачной попытке Б. В. Яковенко возобновления в Праге издания «Логоса» при моем активном участии. Нам удалось выпустить только один номер (в 1925 г.), в котором, кроме ряда рецензий, я напечатал также критическую статью о гносеологии Н. О. Лоского (по поводу вышедшего по-русски и по-немецки труда его «Логика»).

Годы 1926—1932 были также годами частых лекционных поездок за границу: на русском языке я читал лекции в Париже (в Русском инст. социальных знаний), в Берлине (в Русском научн. инст.), в Варшаве, в Кракове и Вильнс, в Ревеле, Ковне, Риге. На немецком языке я выступал с докладами в Кантовском обществе в Праге и в Вене, по приглашению Учит, союзов в Дрездене, Берлине и Лейпциге, по приглашению университетов в Бреславле и Мюнстере. В 1928 г. благодаря Miss Koritchoner я получил приглашение на Конгресс Wold Association for Adult Education в Cambridge, по окончании которого совершил трехмесячное лекционное турне по Англии.

Кроме лекций и докладов в центрах внешкольного образования, объединенных в Workers Association for Adult Education, я прочел также доклад в Лондонской — School of Slavonic Studies, King's College, недавно избравшей меня своим заграничным членом.

Поездка эта была для меня чрезвычайно поучительна. В Лондоне я жил в доме сотрудника «Русской школы за рубежом» Н. А. Ганца, с которым близко сошелся. Благодаря Miss Koritchoner и Н. Ганцу я имел возможность основательно познакомиться с английской педагогическою литературою и с педагогическим движением в Англии. Впоследствии я вместе с Н. Ганцем (N. Hans) издал по-английски и по-немецки книгу о педагогике и школе в Советской России. В 1929 г. Георг Кершенштейнер пригласил меня выступить с докладом на Всенемецком педагогическом съезде в Висбадене. Доклад этот на тему «Государство и школа во Франции и Англии» был вместе с прениями издан в трудах съезда, а впоследствии вышел также в расширенном виде (отдельно брошюрой) по-русски и по-немецки (в «Zeitschrift fur Ceschichte der Padagogik»). Сам Кершенштейнер не мог быть на съезде вследствие болезни, которая через два года свела его в могилу, и я по его желанию навестил его, возвращаясь из Висбадена в Прагу, в Баденвейлере, где он лечился в санатории. Беседа с ним, как и весь образ этого благородного человека, на всю жизнь врезалась в моей памяти. <…>

В 1931 г. Славистское общество, образовавшееся при немецком университете в Праге и начавшее издавать ежемесячник «Slavische Rundshau», пригласило меня в качестве сотрудника, предлагая мне одновременно лекторат русского языка при Немецком университете. Среди главных сотрудников общества и редакторов «Slavische Rundschau» наиболее деятельным был русский лингвист Р. О. Якобсон (ныне профессор в Columbia University), бывший инициатором моего приглашения. Он меня привлек также к участию в «Пражском лингвистическом кружке», одним из основателей которого был мой друг Карцсвский. В кружке этом я в 1933 г. прочел по-чешски доклад о ступенях преподавания родного языка в школе, так и не написанный мною. Впрочем, основные мысли этого доклада мне удалось впоследствии изложить в своей книге «Структура и содержание современной школы». Участие в Славист, об-ве и Лингвист, кружке, совпавшее также с моей работой над учебником русского языка, очень расширило мой лингвистический горизонт. Моими близкими коллегами были г-жа Saunova, лектор польского языка, и Кирилл Христов, известный болгарский поэт, занимавший скромное место лектора болгарского языка. С Христовым я особенно подружился в последние годы своего пребывания в Праге. Кроме Славист, об-ва при Нем. университете, я был также членом чешского Славянского института («Slovansky Ustav»), в издании которого вышел сборник о Л. Толстом с моею статьсю «Толстой как мыслитель».

<…> В годы, когда подрывная работа немецких национал-социалистов все более и более давала себя чувствовать в политической и академической жизни Чехословакии (1934 — 36), в Праге начал функционировать философский кружок, объединявший чешских (Козак, Мунажовский, Паточка), немецких (Крауз, Карнап, Утниц, Грубе), русских (Н. Лосский, Р. Якобсон) философов, лингвистов и математиков. В кружке этом я тоже в 1934 — 35 гг. представил краткое вступление и тезисы для дискуссии (на тему «Ценность и свобода»). Это был последний год моего пребывания в Праге.

Получив приглашение на кафедру в Варшаве, я уже готовился к отъезду и усиленно изучал польский язык, на котором мне предстояло осенью начать лекции. Весною 1935 г. я получил также приглашение от Дирекции фирмы Bat'a в Злине вступить в число педагогических сотрудников и лекторов организуемого фирмой в Злине Института внешкольного образования. Приглашение это было результатом прочитанного мною с успехом курса педагогики на учительских курсах, организованных образцовой школой имени Масарика в Злине. Так я по десяти годах эмигрантского существования в Праге начал наконец входить в чешскую жизнь — увы, когда отъезд мой из Праги в Варшаву был уже для меня бесповоротно решен. На решение мое оставить Прагу повлияло в особенности все ухудшающееся семейное и материальное мое положен ие. <… >

XII. Варшава

<…> Однако только осенью 1934 г., будучи снова в Варшаве, я получил официальное приглашение. Было это вскоре после Международного конгресса по моральному воспитанию в Кракове, состоявшемся непосредственно после VIII Международного конгресса по философии в Праге. На обоих этих конгрессах я прочитал доклады («О начале целостности в педагогике» и «О существе и ступенях нравственного воспитания»), опубликованные в «Трудах» Конгрессов. На съезд в Кракове я получил приглашение от Организационного Комитета Съезда, предлагавшего мне прсдседательствованис на одной из секций. После съезда я провел две недели в Татрах — в санатории Польского учит, союза в качестве гостя правления Союза. Такое исключительно внимательное отношение ко мне польских педагогических и учительских кругов не могло, разумеется, не повлиять на мое решение. Я согласился занять кафедру — но только через год, чтобы тем временем ликвидировать свои обязательства в Праге и получиться польскому языку.

Уже первый год моей профессуры в Варшаве показал, что я не ошибся в своем решении. Я очень быстро изучил польский язык так, что мог уже не читать лекций с предварительно написанной и поправленной рукописи, а говорить свободно. Писал свои лекции я только в течение первого семестра. Помогала мне в писании и стилистически выправляла мои лекции, а потом мои статьи ученица проф. Радлинской М. К. Нсмыская, которая умело руководила моими полонистическими студиями. Благодаря ей я быстро познакомился с классической и современной польской литературой, так же как и с научной литературой в области философии, социологии, педагогики. Совместная работа (я, со своей стороны, помогал ей в обработке ее социологических работ, впоследствии опубликованных Институтом общественного хозяйства) так нас сблизила, что через полтора года мы сочетались браком. Так как, уезжая в Варшаву, я фактически разошелся с первой своею женою, правовое оформление нашего развода не представляло трудностей. Разойдясь, мы остались в дружественных отношениях и продолжали регулярно переписываться. Старший сын мой, Евгений, остался с матерью в Праге, где уже несколько лет был студентом в политехникуме, будучи также (что было его главным призванием) одним из наиболее талантливых и признанных членов пражского содружества молодых русских поэтов («Скит»), младший сын, Димитрий, по окончании гимназии в 1937 г. переехал вслед за мною в Варшаву, где поступил в Университет с намерением изучать славистику.

<…> Несмотря на значительное число лекций, к которым надо причислить еще частые публичные выступления, жизнь в Варшаве укладывалась так, что я имел возможность научной работы. Курсы моих лекций сосредоточивались вокруг двух главных тем: философии воспитания и структуры школы в демократическом современном обществе. Обе эти темы давно уже были предметом моих размышлений. В двух статьях, написанных непосредственно перед переездом моим в Варшаву: (1) «О единственной школе», напечатанной в словацком журнале Naia Skola» и в польском — «Ruch Pedagogiczny» (2) «О памяти морального воспитания», доклад на Съезде морального воспитания в Кракове, напечатанный в «Die Erzichung» и в Трудах Съезда, я сформулировал проблематики, подробную разработку которых пытался представить в своих лекциях и статьях 1934 — 38 гг. Задумавши написать «Философию воспитания», которую я все подробнее и утонченнее старался разрабатывать в своих лекциях, я решил издать предварительный ее очерк в книге «О противоречиях и единстве воспитания» («О sprzecznosciach i jednosci wychowania»). Центр этой книги составляет упомянутый доклад о моральном воспитании, вокруг которого я расположил другие мои статьи, посвященные отдельным сторонам философской проблематики воспитания. Книга эта, вышедшая по-польски в 1938 г., должна была служить как бы переходом от «Основ педагогики» к «Философии воспитания». Эта последняя должна была слагаться из следующих глав:

Часть 1. Воспитание как биологический процесс (Pflege, Dressur).

Гл. 1. Категории биологич. жизни и воспитание в мире животных.

Гл. 2. Биологизм (натурализм) в теории воспитания (bcheviorism, Montessori).

Гл. 3. Опека и дрессировка в воспитании человека.

Часть 2. Воспитание как социальный процесс (Zucht).

Гл. 4. Категории социальной жизни и воспитание первобытного человека.

Гл. 5. Социологизм в теории воспитания (а) Е. Durkheim, (b) Марксизм, (с) Е. Krieck.

Гл. 6. Воспитание как социальная функция (как формирование члена социальной группы).

Часть 3. Воспитание как духовный процесс (Bildung).

Гл. 7. Категории духовной жизни: (а) ценность, (Ь) личность, (с) традиция, (d) культурные блага.

Гл. 8. Воспитание как образование (Bildung, Culture).

Гл. 9. Гуманизм в теории воспитания: (a) W. Humboldt, (b) G. Gentile)

Часть 4. Воспитание как спасение (Erlosung).

Гл. 10. Психоанализ как светская теория спасения.

Гл. 11. Догматизм религиозной педагогики.

Гл. 12. Реальность Царства Божия и воскресение человека.

Чтобы дать более близкое представление о содержании книги, приведу здесь схему антропологии, лежащей в основе моей философии воспитания. Жизнь человека протекает одновременно в четырех планах, причем высшая плоскость человеческого бытия наслаивается на низшей, оформляет ее, не нарушая, однако, ее внутренней законосообразности.

Основная корреляция	Ступени любви	Ступени бессмертия	Планы воспитания	Ступени счастья
1. План биологического бытия
Биологич. особь — биологич. вид наследственность	Половое вожделение	Бессмертие в потомстве	Опека и дрессировка(Pflege und Dressur. Care and Training)	Наслаждение
2. План общественного бытия
Индивид — социальная группа: власть	Appetitus socialis, attachement au groupe social	Длительность группы во времени, «обычное» предание (воспроизводящее прошлое)	Обработка молодого поколения соответственно потребностям группы	Триумф Success
3. План духовной культуры
Личность - духовное общение: ценность	Эрос (любовь совершенного, любовь ценностей; «любовь к дальнему»)	Историческое бессмертие в прекрасных произведениях и занятиях, творческое предание (преодолевающее прошлое)	Образование (Bildung, Culture), соучастие в культурных ценностях. SelCrealization of personality	Удовлетворение от исполненного долженствования («Ты им доволен ли, взыскательный художник»)
4. План благодатного бытия
Душа человека – Царствие божие Бог	Cantas (Любовь к ближнему и любовь к Богу как потенцированная любовь к ближнему)	Личное бессмертие	Спасение (Erlosung, Deliverance, the super — spiritual process of making one's soul free from Evil)	Радость (joie, joy)

Соответственно планам жизни человека, и образование — сложный процесс, одновременно биологический, социальный, духовно-культурный и духовно-благодатный. Животное живет только в плане биологическом, и потому воспитание в мире животных не выходит за пределы опеки и дрессировки. У первобытного человека воспитание не выходит за пределы «обработки», воспроизводящей обычай. Античная культура за немногими исключениями не выходила за пределы «образования» — план Эроса. Главные направления в педагогике можно классифицировать соответственно этой схеме; натурализм сводит весь процесс воспитания к первому его слою — опеке и дрессировке, социологизм — ко второму слою — обработке молодого поколения соответственно потребностям (интересам) соц. группы, гуманизм — к третьему слою — образования. Моя собственная точка зрения в «Основах педагогики» не выходила за пределы гуманизма. — Подробно разработанный конспект «Философии воспитания» был уже готов в 1937 г. Пользуясь им при своих лекциях на эту тему, я постоянно дополнял и шлифовал его вплоть до Варшавского восстания, во время которого он погиб вместе с другими моими рукописями.

Значительно более посчастливилось мне с книгой на вторую мою тему: «Структура и содержание современной школы». Я писал ее (сразу по-польски, так же как и книгу «О sprzecznosciach i jednosci wychowania») частями в 1937 — 38 гг., используя некоторые статьи свои, ранее уже опубликованные, и одновременно излагая ее на своих лекциях. К началу 1939 г. книга была уже готова, проредактирована систематически женою и приятелем моим В. Радваном и весною отдана в набор. В середине августа я подписал последнюю корректуру ее к печали, но было уже поздно. Набор ее был уничтожен во время военных действий в сентябре 1939 г. К счастью, у меня сохранился экземпляр корректуры, уцелевший также во время Восстания. Дополненный и исправленный мною текст этой книги уже напечатан и должен на днях поступить в продажу.

Среди работ, выполненных мною в довоенные годы в Варшаве, я хотел бы еще упомянуть мою небольшую статью о Ломбардо-Радиче, написанную по поводу его смерти для журнала «Przedszkole». В журнале этом в гг. 1937 — 38 и 1938 — 39 печаталась (в сокращении) книга Л.-Р. «Education infantile». Перевод этот, проредактированный мною, должен был вместе с моею статьею о Ломбардо-Радиче выйти отдельной книжкой. Набор этой книги тоже погиб в сентябре 1939 г., и до сих пор мне еще не удалось найти полного собрания выпусков «Przedszkolc» с текстом книги и моей статьи о Л.-Р. Однако я не теряю надежды найти эти номера в какой-нибудь провинциальной библиотеке и думаю, что мне удастся найти также издателя для книги Ломбардо-Радиче. Смерть его была тяжелым для меня ударом. Я познакомился с Ломбардо-Радичс в 1925 г. — заочно, и переписка наша продолжалась до самой его смерти. Моей мечтой было поехать в Италию и завершить нашу заочную дружбу личным знакомством. Изучение работ Ломбардо-Радиче очень много дало мне для углубления моих педагогических взглядов. Я выразил свою высокую оценку его педагогической концепции в своем очерке «Schuola serena», напечатанном в «Die Erziehung» и вошедшем в мою польскую и чешскую книгу «Школа и демократия». В упомянутой короткой статье я пытался выразить также свое восхищение личностью Ломбардо-Радиче как учителя, писателя, общественного деятеля, как человека — не только на основании его сочинений, но и корреспонденции, тщательно мною хранившейся. Увы, все его письма погибли в огне Варшавского восстания, так же, как висевший в моем кабинете прекрасный портрет его — гравюра, подаренная мне его вдовой, и несколько фотографий его, хранившихся в моем письменном столс. — В январе 1939 г. я закончил также работу над сравнительно большим очерком (50 стр.) «Русская педагогика в 20 столетии». Очерк этот я начал писать по заказу доцента Нем. пражского университета К. Grube, преждевременно умершего в 1935 г. Этот страстный противник гитлеризма, автор прекрасных книг о педагогике W. Humboldt'a, предполагал издать в Akademischer Verlag в Halle несколько моих работ, а также серию небольших книг о современной педагогике в славянских странах. Мой варшавский коллега Б. На- врочинский (В. Nawroczynski) написал для него книжку о польской педагогике, которую я по его просьбе перевел с польского на немецкий язык. Неожиданная смерть К. Грубе помешала осуществлению этих планов. В «Akademischer Verlag» успела выйти только моя книжечка о судьбе педагогики Монтессори, Наврочинский издал свою книжку по-польски. Я же закончил писание своего очерка о русской педагогике, в котором даю изложение и критику также собственных своих взглядов, по настоянию своих сербского и польского издателей. Так как я начал писать очерк, рассчитывая издать его также по-чешски, то писал я его по-русски. Он вышел по-сербски, безжалостно сокращенный — в сборнике о русской науке, изданном ред. белградского журнала «Учитель» («Учител») в 1939 г. Недавно я получил полную копию его, сохранившуюся в Праге. Издание его в настоящее время требовало бы значительных дополнений и ретуши соответственно духу времени. Упомяну еще, что во время моего пребывания в Варшаве я был избран действ, членом Варшавского философск. общества, а также почетным членом Хорватского научного общества в Загребе. Инициатором последнего избрания был проф. Бук-Павлович, с которым я познакомился на Филос. конгрессе в Праге.

XIII. Годы воины 1939 — 1945