Глава 9. Люблю тебя, как весенний медвежонок

 

 

На лекции на следующий день Мидори опять не показалась. Я терялся в

догадках, что могло случиться. С тех пор, как она звонила мне в последний

раз, прошло уже десять дней. Я хотел уже позвонить к ней домой, но вспомнил,

как она сказала, что позвонит сама, и передумал.

В четверг той недели я столкнулся в столовой с Нагасавой. Он пришел с

подносом с едой в руках, сел рядом со мной и сказал, что извиняется за все,

что в тот раз произошло.

- Да все в порядке, уж я-то поел на славу, - сказал я. - Банкет,

правда, получился, что ни говори, странноватый.

- Да не говори, - сказал он.

Некоторое время мы продолжали есть молча.

- Мы с Хацуми помирились, - сказал он.

- Правильно, - сказал я.

- Я и тебе, кажись, лишнего наговорил?

- Чего это с тобой, раскаиваться никак вздумал? Нездоровится тебе, что

ли?

- Очень может быть, - сказал он и пару раз чуть заметно кивнул. -

Хацуми говорит, ты ей со мной расстаться советовал?

- Само собой.

- Оно и правильно.

- Она очень хороший человек, - безразлично сказал я, поглощая соевый

бульон.

- Я знаю, - сказал Нагасава, вздыхая. - Настолько хорошая, что для

меня, пожалуй, даже слишком.

Когда зажужжал зуммер, оповещающий о том, что мне кто-то звонит, я

спал, как убитый. У меня тогда был что называется самый сон. Поэтому я никак

не мог сообразить, что к чему. Ощущение было такое, будто пока я спал, моя

голова погрузилась в воду, и мозги размокли.

Взлянув на часы, я увидел, что была четверть седьмого, но было это утро

или день, определить было невозможно. Невозможно было даже вспомнить, какой

сегодня день недели. Я выглянул в окно и увидел, что флаг на флагштоке

поднят не был. Из этого я заключил, что время сейчас несколько более

позднее, чем шесть часов пополудни. Видимо, поднятие государственного флага

тоже весьма полезная вещь.

- Ватанабэ, ты сейчас свободен? - спросила Мидори.

- Сегодня какой день недели?

- Пятница.

- Сейчас вечер?

- Само собой. Вот ты странный. Вечер сейчас, э-э, шесть часов

восемнадцать минут.

Все-таки вечер, подумал я. Ну да, я же заснул, пока читал книгу, лежа

на кровати. Пятница - я быстро прикинул. В пятницу вечером работы нет.

- Время есть. Ты где сейчас?

- Станция Уэно. Я сейчас на Синдзюку поеду, давай там встретимся?

Мы договорились о месте и времени встречи, и я повесил трубку.

Когда я приехал в DUG, Мидори уже сидела в самом конце стойки бара и

пила. На ней под белым мятым мужским плащом со стоячим воротником были

тонкий желтого цвета свитер и синие джинсы. На запястье у нее было два

браслета.

- Чего пьем?

- "Tom Collins" (джин, лимонный сок, сахар и содовая), - сказала

Мидори.

Я заказал виски с содовой и лишь тогда заметил большую сумку у ее ног.

- Я путешествовала. Только вовращаюсь, - сказала она.

- Куда ездила?

- Нара и Аомори.

- За один раз? - пораженно спросил я.

- Ну прям, какая бы я ни была необыкновенная, как я за раз в Нара и

Аомори съезжу? По отдельности съездила. За два раза. В Нара с парнем моим, в

Аомори одна смоталась.

Я отпил глоток виски с содовой и поджег сигарету во рту у Мидори.

- Намучалась? Похороны и все такое.

- Да похороны - дело нехитрое. Мы к этому привычные. Оделся в черное да

сиди себе с серьезной рожей, а люди вокруг все как надо сделают. Родственник

наш да соседи сами и выпивку купили, и суси приготовили, и утешили, и

поплакали, и потрепались, и вещи покойного разделили, как захотели, все

просто. Тот же пикник. Сравнить с тем, как я мучалась каждый день, за

больным ухаживала, так пикник и только. Намучались, как только могли, уже и

слез никаких не осталось, что у сестры, что у меня. Сил никаких нет и даже

плакать не можем, честное слово. А окружающие это видят и возмущаются, какие

в этой семье дочери бессердечные, ни слезинки не прольют. А мы тогда назло

тем более не плачем. Можно и притвориться, что плачешь, ничего сложного, но

мы так ни за что не сделаем. Злость потому что берет. Все только и ждут, что

мы плакать будем, так что мы тем более не плачем. Мы с сестрой в этом

сходимся. Хоть у нас характеры и совсем разные.

Мидори подозвала официанта, позвякивая браслетами, и заказала еще "Tom

Collins" и блюдце фисташек.

- Как похороны закончились, и все разошлись, мы с сестрой вдвоем до

утра "Масамунэ" пили. Где-то полторы больших бутылки. Всех вокруг ругали, на

чем свет стоит. Вот он дегенерат, дерьмо собачье, пес паршивый, свинья,

лицемер, жулик, так и трещали до конца. И полегчало ведь.

- Да уж наверное.

- Потом напились, завалились в постель и заснули без задних ног. По

телефону кто-то звонит, а мы ноль внимания и сопим себе дальше. Потом как

проснулись, суси на двоих заказали, посоветовались и решили. Закроем на

какое-то время магазин и будем делать то, что хотим. До сих пор мы так

упирались, уж это-то мы можем себе позволить? Так что сестра решила со своим

пожить спокойно, а я со своим решила на три дня с двумя ночевками съездить

куда-нибудь.

Сказав это, Мидори на некоторое время замолчала и почесала край уха.

- Ты извини, что я грубо так говорю.

- Да ерунда. Вот почему ты в Нара, значит, поехала.

- Ну да, мне всегда Нара нравилась.

- Оторвались там?

- Не-а, ни разу, - сказала она и вздохнула. - Не успели в гостиницу

приехать и чемоданы бросить, у меня месячные начались сразу.

Я не удержался от смеха.

- И ничего смешного! На неделю раньше начались, прикинь! Я чуть не

расплакалась, честное слово. Он тоже злится, аж воет... Его разозлить легко

очень. А что я сделаю? Я же не специально. А у меня эти дела к тому же

обильные очень. И боли сильные. Мне первые дня два вообще ничего не хочется

делать. Мы, когда такое дело, встречаться не будем, ладно?

- Да я бы и рад, а как я об этом узнаю? - спросил я.

- А я тогда как у меня месячные начнутся, первые дня два или три

красную шапку носить буду. Тогда ведь понятно будет? - сказала Мидори,

смеясь. - Как увидишь меня в красной шапке, даже если на улице встретишь,

делай вид, что не узнал, и смывайся.

- Вот лучше бы все женщины в мире так и делали, - сказал я. - Ну и чем

вы в Нара занимались?

- А что было делать, с оленями поигрались, туда-сюда походили да

вернулись, ужас какой-то, честное слово. Поссорились с ним и до сих пор

после этого больше не виделись. Ну, вернулась потом в Токио, дня два или три

дурака поваляла да решила съездить куда-нибудь спокойно одна и поехала в

Аомори. У меня друзья есть в Хиросаки, так я на пару дней у них

остановилась, а потом в Симогита съездила и в Таппи. Хорошие там места

очень. Я как-то один раз к карте того района комментарии писала. Ты в тех

местах бывал?

Я ответил, что не бывал.

- Знаешь, - Мидори отпила глоток "Tom Collins" и почистила фисташку, -

пока одна каталась, все время про тебя думала. Хотелось, чтобы ты рядом со

мной был.

- Почему?

- Почему? - переспросила Мидори и посмотрела на меня так, точно глядя в

пустоту. - В каком смысле, почему?

- Почему меня, говорю, вспоминала?

- Потому что нравишься ты мне, почему же еще? Какая еще причина может

быть? Кому же хочется, чтобы рядом человек был, который не нравится?

- Но у тебя же парень есть, с какой стати тебе обо мне думать? - сказал

я, медленно попивая виски с содовой.

- Раз парень есть, то что, и вспомнить тебя нельзя?

- Ну я же не в этом смысле...

- Слушай, Ватанабэ, - сказала Мидори, тыкая в мою сторону большим

пальцем. - Я тебя предупреждаю, у меня сейчас внутри за месяц всякой всячины

накопилось, и все перепуталось и бурлит по-страшному. Так что ты,

пожалуйста, больше меня не грузи. А иначе я прямо здесь разреветься могу, а

я если плакать начну, то всю ночь реву. Или ты не против? Я как зверь плачу,

окружающее все не воспринимаю, честное слово.

Я кивнул и больше ничего говорить не стал. Потом заказал второй виски с

содовой и стал есть фисташки. Трясся шейкер, сталкивались друг с другом

стаканы, гремел извлекаемый из аппарата лед, а за всем этим пела старую

песню про любовь Сара Воган (Sarah (Lois) Vaughan).

- Да у нас с ним и отношения ухудшились после той ерунды с тампоном, -

сказала Мидори.

- Что еще за ерунда с тампоном?

- Ну, месяц назад где-то пили как-то я, он и его друзья, человек пять

или шесть. И я расказала, как в соседнем доме жещина чихнула, а у нее в этот

момент тампон выскочил. Смешно ведь?

- Смешно, - согласился я, смеясь.

- Все ржут, аплодируют. И только он разозлился. Чего я, говорит, всякие

низости рассказываю. Все настроение всем испортил.

- Хм-м.

- Он хороший, но в таких делах узколобый, - сказала Мидори. - Вот я,

например, если трусики надену не белые, а цветные какие-нибудь, он злится.

Как ты считаешь, это не узколобость?

- Ну-у, оно, конечно, да, но это же вопрос вкуса, - сказал я.

- для меня сам факт, что такой человек любил Мидори, был удивителен, но

я решил этого вслух не говорить.

- А ты чем занимался это время?

- Да ничего особенного. Все одно и то же.

Сказав это, я вспомнил, как мастурбировал, думая о Мидори, как обещал.

Я тихо, чтобы не услышали окружающие, рассказал об этом Мидори.

Мидори расцвела и щелкнула пальцами.

- И как? Получилось?

- Да на половине неловко стало, и я бросил.

- Почему, не получается?

- Ну.

- Жалко, - сказала Мидори, искоса глядя на меня. - Нельзя, чтобы

неловко было. Можно же что-нибудь развратное-развратное вообразить. Я же

разрешаю, чего тут стесняться? О, а давай я в следующий раз по телефону

буду! А-а... да, здесь, здесь... а-а, как хорошо... не могу больше... я

сейчас кончу... а-а, нет, не здесь... типа такого. А ты будешь слушать и это

делать.

- В общаге телефон в лобби у входа висит, там ходят все, - объяснил я.

- Если я там онанировать буду, меня комендант убьет, гарантирую.

- Правда? А что же желать?

- Что, что. Придется опять самому пробовать.

- Ты постарайся.

- Угу.

- Я просто не сексуальная сама по себе.

- Да нет, проблема не в этом, - сказал я. - Как бы тебе объяснить, тут

в отношении проблема.

- У меня спина очень чувствительная, если руками тихонечко ласкать.

- Буду иметь в виду.

- Ну что, пойдем сейчас порнуху смотреть? Там такой крутой

садомазохизм! - сказала Мидори.

Мы пошли в лавку, где подавали блюда из речного угря, наелись угрей,

пошли в один из этих грязных кинотеатров, которых даже на Синдзюку было

всего несколько, и стали смотреть кинопрограмму из трех фильмов с возрастным

цензом. Мы купили газету и выяснили, что садомазохистских фильмов кроме как

там нигде не показывали.

В кинотеатре стоял какой-то запах непонятного происхождения. К счастью,

когда мы вошли, сразу началось то самое садомазохистское кино. Работающая в

фирме девушка и ее младшая сестра, ученица старшей школы, подвергались

извращенному насилию, будучи схвачены и заточены где-то несколькими

маньяками. Сюжет был такой, что маньяки, угрожая, что изнасилуют школьницу,

совершают всяческие жестокости в отношении старшей сестры, и та в итоге

становится полной мазохисткой, а ее сестренка, которую насильно заставляют

на все это в подробностях смотреть, сходит с ума. Настроение фильма было

черезчур перекрученным и мрачным, да и эпизоды повторялись похожие друг на

друга, так что я на середине заскучал.

- Я бы на месте младшей так не надрывалась. Я бы получше смотрела, -

сказала мне Мидори.

- Да уж наверное, - сказал я.

- А тебе не кажется, что у младшей слишкой темные соски для

старшеклассницы, которая еще не спала ни с кем?

- В натуре.

Мидори смотрела фильм весьма увлеченно. Я подумал, что если картину

смотрят с таким огненным усердием, то за вход вполне можно было бы брать и

полную плату. Мидори подробно докладывала мне обо всем, что приходило ей в

голову.

"Ой, бедненькая, что они с ней делают!" или "Вот звери, втроем сразу,

это же вообще труба!" или "Ватанабэ, вот бы мне кто-нибудь так сделал!" Мне

было куда интереснее следить за ней, чем за событиями на экране.

Во время перерыва я оглядел зал, и кроме Мидори женщин, похоже, там не

было. Парень, по виду студент, сидевший рядом, увидев Мидори, отсел

подальше.

- Ватанабэ, - спросила Мидори, - а ты возбуждаешься, когда это

смотришь?

- Ну, бывает, - сказал я. - С этой целью такие фильмы ведь и снимают.

- Стало быть, когда такие вещи показывают, у всех, кто здесь это

смотрит, поголовно stand up? И тридцать, и сорок, все поголовно? У тебя от

этой мысли ощущения странного не возникает?

Я сказал, что, пожалуй, что-то такое есть.

Вторая картина была сравнительно нормальной направленности. Но в

компенсацию своей нормальности она была еще более нелепой, чем первая. В ней

то и дело показывались сцены орального секса, и каждый раз во время этих

эпизодов по залу разносились громкие звуки спецэффектов. Я слушал эти звуки,

и мне становилось как-то не по себе оттого, что я живу на этой странной

планете.

- И кто такие звуки придумал? - сказал я Мидори.

- А мне эти звуки нравятся, - сказала Мидори.

Также можно было слышать звуки того, как происходит половой акт. Мне до

этого никогда не приходилось замечать, чтобы такие звуки раздавались в

реальности. Слышен был также скрип кровати. Такие сцены тянулись без конца

одна за другой.

Сперва Мидори смотрела с интересом, но потом ей, видно, наскучило, и

она потащила меня наружу. Я встал, вышел на улицу и вздохнул полной грудью.

Впервые, наверное, воздух на улице Синдзюку показался мне таким освежающим.

- Здорово, - сказала Мидори. - В следующий раз пошли опять.

- Да сколько ни смотри, одно и то же ведь.

- А что делать, у нас ведь тоже все одно и то же.

И она, пожалуй, была права.

Выйдя из кинотеатра, мы опять пошли в другой бар и выпили. Я пил виски,

Мидори выпила три или четыре стакана коктейля неизвестно из чего. Когда мы

вышли из бара, Мидори заявила, что хочет залезть на дерево.

- Нету здесь никаких деревьев. И на ногах ты не стоишь ни черта, никуда

ты не залезешь, - сказал я.

- Всегда ты со своими раскладками весь кайф людям испортишь. Хотела

напиться - вот и напилась. Можно же? Пьяная, не пьяная, на дерево-то залезть

смогу. Во, залезу на высокое-превысокое дерево и поссу сверху, как цикада.

- Ты в туалет хочешь, что ли?

- Ага.

Я отвел Мидори в платный туалет возле станции Синдзюку, заплатил за

вход и отправил ее внутрь. Потом купил в киоске еженедельник и стал ждать

ее, читая газету.

Мидори долго не выходила. Спустя пятнадцать минут я забеспокоился и уже

стал подумывать, не надо ли сходить посмотреть, когда она наконец вышла

наружу. Лицо ее слегка побледнело.

- Извини, пока сидела, заснула, - сказала Мидори.

- Как самочувствие? - спросил я, помогая ей надеть плащ.

- Так себе.

- Я тебя домой провожу, - сказал я. - Поедешь домой, примешь ванну,

проспишься, и все пройдет. Устала просто.

- Не поеду я домой. Чего дома делать, там нет никого, не хочу туда

одна.

- Блин, ну а что ты делать-то собираешься? - спросил я.

- Пошли тут где-нибудь в мотель и вдвоем будем спать, обнявшись. Будем

дрыхнуть до утра. А утром тут где-нибудь позавтракаем и вместе в универ

поедем.

- Ты что, за этим меня и позвала?

- Конечно.

- Так не меня надо было тогда звать, а парня своего! Ну по-любому же

так нормальнее будет! А для чего тебе твой парень тогда?

- А я с тобой хочу быть.

- Нельзя, - отрезал я. - Во-первых, мне до двенадцати часов в общаге

надо быть. А иначе самовольный уход получится. Я уже один раз так делал, мне

влетело тогда. Во-вторых, я если с женщиной сплю, то я сдерживаться не могу,

и не люблю я это терпеть, когда внутри кипит все. Я к тебе тогда приставать

могу начать.

- Изобьешь меня, свяжешь и сзади отымеешь.

- Слушай, я не шучу ведь.

- Но мне же одиноко. Мне страшно одиноко. Я понимаю, мне перед тобой

неудобно. Лезу к тебе со всякой фигней, а сама для тебя ничего не сделаю.

Болтаю, что хочу, зову куда-то, за собой таскаю. Но у меня для этого кроме

тебя нету никого. Двадцать лет я живу, и никто никогда ни разу моих капризов

не исполнял. Что папа, что мама, только и делают вид, что не замечают

ничего, и парень мой тоже такой. Я капризничаю, а он злится. Ругаемся потом.

Никому, кроме тебя, я такого сказать не могу. А сейчас я замучалась, как

только могла. Хочу слышать, как кто-то мне говорит, что я милая, что

красивая, когда засыпать буду. Вот и все. А как проснусь потом, буду опять в

своем уме, и больше ничего такого для себя одной просить не буду ни за что.

Я тогда хорошая буду.

- Все равно не могу я.

- Ну пожалуйста! А не то я тут сяду и всю ночь реветь буду, и отдамся

первому, кто со мной заговорит.

Делать было нечего, и я позвонил в общежитие и попросил позвать к

телефону Нагасаву. Я попросил его сделать так, будто я нахожусь в общежитии.

Сказал ему, что я с девушкой. Он обрадованно ответил, что в таком деле

подсобит с удовольствием.

- Я табличку на двери поверну так, будто ты в комнате, так что можешь

не беспокоиться, отрывайся. Завтра через мое окно залезешь, - сказал он.

- Вот спасибо! Потом сочтемся, - сказал я и повесил трубку.

- Все нормально? - спросила Мидори.

- Ну как-нибудь, - тяжело вздохнул я.

- Может тогда на дискотеку сходим, пока время есть?

- Ты же устала.

- Да с этим-то проблем нет.

Пока Мидори танцевала, казалось, что силы и правда к ней возвращаются.

Она выпила два стакана виски с колой и потом танцевала, пока пот не выступил

у нее на лбу.

- Здорово! - сказала Мидори, садясь за столик и переводя дыхание. -

давно так не танцевала. Двигаешься, и кажется, что душа тоже раскрепощается.

- Да ты, насколько я вижу, и так всегда раскрепощенная, разве нет?

- А вот и нет, - сказала Мидори, опустив улыбающееся лицо. - Знаешь,

что-то я в себя пришла, и есть захотелось. Давай пиццы поедим?

Я проводил ее в пиццерию, куда часто ходил сам, и заказал разливное

пиво и пиццу с анчоусами. Я был не так уж голоден, поэтому из двенадцати

кусков съел только четыре, а остальные все съела Мидори.

- Быстро ты восстанавливаешься! Только что ведь бледная была, шаталась,

- сказал я, не веря своим глазам.

- Это потому что мой каприз исполнили, - сказала Мидори. - Поэтому

теперь мне поддержка не нужна. А вкусная пицца!

- А у тебя правда дома никого сейчас?

- Ну да, сестра сказала, что у парня своего переночует. Она трусливая,

без меня одна спать не может.

- Не пойдем тогда ни в какой мотель, - сказал я. - Туда пойдешь, потом

только погано будет. Ну их к черту, поехали к тебе домой. Одеяло для меня

найдется, надеюсь?

Мидори подумала и кивнула.

- Ладно, тогда поехали к нам.

Мы сели на метро линии Яманотэ, доехали до Оцука и подняли железную

штору магазина Кобаяси. На шторе была приклеена надпись "Временно закрыто".

Похоже, штору не открывали давно, и внутри магазина стоял запах старой

бумаги.

Почти половина стеллажей была пуста, и почти все журналы были увязаны

для возврата. По сравнению с тем, каким я увидел его в первый раз, магазин

казался еще более пустым и заброшенным. Он был похож на выброшенные волнами

на берег останки корабля.

- Не собираетесь, смотрю, больше магазин держать? - спросил я.

- Продать решили, - потерянно сказала Мидори. - Продадим, а деньги с

сестрой пополам разделим. И будем жить без чьего-то покровительства. Сестра

в следующем году замуж выходит, а мне еще три года осталось в универе

доучиться. Денег должно хватить. Да и подрабатывать буду, опять же. Как

магазин продастся, снимем где-нибудь квартиру и поживем пока с сестрой

вдвоем.

- А продастся магазин?

- Должен. Из знакомых один собирается шерстяную лавку открыть, так он

недавно спрашивал, не продадим ли магазин, - сказала Мидори. - Но папу так

жалко. Он так старался, и магазин открыл, и долги потихоньку раздавал, все

силы отдавал, какие были, а в итоге почти ничего ведь не осталось. Исчезло

все, будто пена.

- Но ты же осталась, - сказал я.

- Я? - повторила Мидори и странно усмехнулась. Потом глубоко вздохнула

и проговорила, - Пошли наверх. Холодно тут.

Мы поднялись на второй этаж, и она усадила меня за кухонный стол и

подогрела воду для ванны. Между делом она вскипятила воду в чайнике и

заварила чай. Пока вода в ванне разогревалась, мы с ней сидели, разделенные

столом, и пили чай.

Она какое-то время смотрела мне в лицо, подперев подбородок рукой.

Никаких звуков, кроме тиканья часов и шума то начинающего работать, то

останавливающегося охлаждающего устройства в холодильнике, слышно не было.

Часы показывали уже около одиннадцати.

- Ватанабэ, у тебя такое лицо смешное, если приглядеться, - сказала

Мидори.

- Да? - ответил я, несколько задетый.

- Мне вообще-то люди с красивыми лицами нравятся, но на твое лицо когда

смотрю, как бы это сказать, чем чаще смотрю, тем все больше кажется, что вот

ему и так сойдет.

- Я о себе тоже так иногда думаю. Что и так сойдет.

- Я не имею в виду сейчас ничего плохого. Ну не получается у меня свои

чувства выражать нормально. Меня поэтому неправильно понимают часто. Я имею

в виду, что ты мне нравишься. Я тебе еще не говорила?

- Говорила, - сказал я.

- Я ведь тоже про мужчин узнаю понемногу.

- Мидори принесла "Мальборо" и закурила.

- Если начало - это ноль, то узнать можно много.

- Наверное.

- Кстати. Поставишь свечку папе? - сказала Мидори.

Я прошел за ней в комнату, где находился буддийский алтарь, зажег

курительную свечу и молитвенно сложил ладони.

- А я недавно перед папиной фотографией вся разделась догола. Вся

разделась, уселась, как йог, и свое тело ему показывала. Это, папа, грудь, а

это пупок...

- А это зачем? - ошарашенно спросил я.

- Ну просто показать хотела. Ведь половина меня - это же папина сперма,

правильно? Почему не показать? Вот это, типа, твоя дочь. Ну, пьяная еще была

к тому же.

- А-а.

- Сестра тогда как вошла, так аж вскрикнула. Как тут было не закричать,

когда я перед изображением покойника вся голая сижу?

- Ну да, пожалуй.

- Я тогда ей объяснила, чего я хочу. Так и так. Садись, сказала, тоже

рядом, разденься и покажись папе. А она не стала раздеваться. Посмотрела,

как на идиотку, и ушла. Сестра в таких вещах слишком консервативная.

- Она-то как раз сравнительно нормальная, - сказал я.

- А как тебе наш папа показался?

- Я с людьми когда в первый раз встречаюсь, теряюсь обычно. А вот с ним

вдвоем совсем тяжело не было. Настолько было просто. И поговорили с ним о

разном.

- О чем вы говорили?

- Об Эврипиде.

Мидори расхохоталась, точно от чего-то ужасно веселого.

- Ну ты оригинал! Ну это же надо, первый раз видит больного, умирающего

человека, который от боли страдает, и рассказывает ему про Эврипида! Таких

людей больше нет, наверное.

- Дочерей, которые перед изображением покойного отца догола

раздеваются, тоже, наверное, больше нет.

Мидори расхохоталась и звякнула колокольчиком на буддийском алтаре.

- Отдохни, папа. Мы теперь весело будем жить, так что спи спокойно.

Тебе ведь не больно теперь? Ты ведь умер, тебе теперь не больно, наверное. А

если до сих пор больно, ты пожалуйся богу. Скажи, ну сколько же можно? Найди

в раю маму и живите с ней дружно. Я у тебя его видела, когда помогала ходить

по-маленькому, он у тебя такой замечательный! Так что не унывай. Спокойной

ночи тебе.

Мы по очереди приняли ванну и переоделись в пижамы. Я надел практически

новую пижаму, которую ее отец надевал всего несколько раз. Была она мне

несколько маловата, но это все же было лучше, чем ничего. Мидори постелила

мне в комнате, где стоял алтарь.

- Не страшно тебе, что алтарь здесь? - спросила Мидори.

- Не страшно. Я же ничего плохого не сделал, - сказал я, смеясь.

- Только ты побудь со мной рядом и обнимай меня, пока я не засну, ага?

- Ладно.

Я до конца обнимал Мидори на ее тесной кровати, хоть несколько раз и

чуть не свалился с ее края. Мидори уткнулась носом мне в грудь и обвила

руками меня за пояс. Я правую руку завел ей за спину, а левой держался за

кровать, опираясь на нее, чтобы не упасть. Обстанока была совершенно не

эротичная. Перед носом у меня была ее голова, и ее коротко постриженные

волосы щекотали мой нос.

- Скажи чего-нибудь, - сказала Мидори, спрятав лицо у меня на груди.

- О чем?

- О чем хочешь. Чтобы мне приятно было.

- Ты ужасно милая.

- Мидори, - сказала она. - Назови меня по имени.

- Ты ужасно милая, Мидори, - поправился я.

- Насколько ужасно?

- Такая милая, что горы обваливаются и моря мелеют.

Мидори подняла голову и посмотрела на меня.

- Все-таки ты очень по-особенному выражешься.

- Обожаю, когда ты мне так говоришь, - сказал я, смеясь.

- Скажи что-нибудь еще красивее.

- Я тебя очень люблю, Мидори.

- Как сильно?

- Как весенний медведь.

- Весенний медведь? - Мидори опять подняла голову. - В каком смысле,

как весенний медведь?

- Ну вот гуляешь ты одна по весеннему полю, а с той стороны подходит к

тебе медвежонок с шерсткой мягкой, как бархат, и круглыми глазками. И

говорит он тебе: "Здравствуй, девочка. Давай со мной поваляемся?" И вы с ним

обнимаетесь и играете весь день, катаетесь по заросшему клевером пригорку.

Красиво?

- Правда красиво.

- Вот так сильно я тебя люблю.

Мидори тесно прижалась к моей груди.

- Класс, - сказала она. - Если ты так меня любишь, то все-все будешь

слушать, что я скажу? Не будешь сердиться?

- Еще бы!

- И всегда-всегда меня береги.

- Конечно, - сказал я. Затем погладил ее по-мальчишески короткие мягкие

волосы. - Не бойся, все будет хорошо.

- Все равно страшно, - сказала Мидори.

Я слегка обнимал плечи Мидори, и через какое-то время ее плечи стали

мерно подниматься и опускаться, и послышалось ее ровное дыхание, и я

потихоньку вылез из постели, пошел на кухню и выпил пива.

Мне никак не спалось, и я хотел было что-нибудь почитать, но сколько ни

смотрел вокруг, ничего похожего на книгу в глаза не бросалось. Я уже

собрался пойти в комнату Мидори и поискать какую-нибудь книгу на книжной

полке, но побоялся, что мои шаги ее разбудят, и передумал.

Некоторое время я просто пил пиво, когда вдруг вспомнил: так ведь в

этом доме же есть книжная лавка! Я спустился на нижний этаж, включил свет и

осмотрел художественные книги. Ничего достойного прочтения там особо не

было, и большую часть я уже до этого читал.

Но почитать что-то было надо, и я выбрал "Под колесами" Германа Гессе

(Hermann Hesse, "Unterm Rad") с пожелтевшей от времени с обратной стороны

обложкой, и положил на прилавок деньги, сколько значилось на ценнике книги.

Получалось, что по крайней мере на эту сумму запасы магазина Кобаяси

уменьшились.

Попивая пиво, я сел за кухонный стол и стал читать книгу. Впервые я

почел "Под колесами" в тот год, когда поступил в среднюю школу. И вот спустя

восемь лет я среди ночи сижу на кухне в доме у девушки, да еще в тесной

пижаме, которую при жизни носил покойный отец подруги, и читаю книгу с тем

же названием.

Я подумал, что как-то это странно. Ведь не окажись я в такой ситуации,

я не стал бы перечитывать роман "Под колесами".

Не все в "Под колесами" было правдоподобно, но роман это был неплохой.

На кухне, погруженной в ночную тишину, я с большим удовольствием медленно

читал этот роман, строчку за строчкой. На полке стояла покрывшаяся пылью

бутылка брэнди, и я плеснул немного в кофейную чашку и выпил. Брэнди согрело

мое тело, но сна не принесло.

В начале четвертого часа я потихоньку сходил посмотреть, как там

Мидори, но она, похоже, сильно вымоталась и спала без задних ног. Уличный

фонарь торгового ряда, стоявший за окном, белым светом освещал комнату,

точно луна, и она спала, повернувшись к его свету спиной.

Тело ее не шевелилось, точно заледенело. Я приблизил к ней ухо, но

ничего, кроме ее дыхания, слышно не было. Мне подумалось, что спит она,

совсем как ее отец.

Походная сумка так и лежала рядом с кроватью, а белый плащ висел на

спинке стула. Письменный стол был аккуратно прибран, на стене перед ним

висел календарь с изображением Снупи.

Я слегка раздвинул шторы на окне и выглянул на безлюдную улицу внизу.

На всех лавках были опущены железные шторы, и только выстроившиеся перед

питейным заведением торговые автоматы, съежившись, ждали утра. Временами гул

колес грузовиков дальнобойщиков тяжело сотрясал воздух вокруг. Я вернулся на

кухню, выпил еще чашку брэнди и продолжил читать "Под колесами".

Когда я дочитывал книгу, небо уже посветлело. Я вскипятил воду, выпил

растворимого кофе и написал шариковой ручкой письмо на бумаге, лежавшей на

столе. Написал, что выпил немного брэнди, купил "Под колесами" и еду домой,

так как уже рассвело, всего хорошего. Немного поколебавшись, дописал: "Ты

такая милая, когда спишь". Затем вымыл чашку, выключил свет на кухне,

спустился по лестнице, потихоньку поднял железную штору и вышел. Я

беспокоился, не подумают ли чего соседи, если увидят, но в шестом часу утра

на улице никого не было. Лишь ворона сидела на крыше и оценивающе оглядывала

окрестности. Я взглянул на задернутое розовыми шторами окно комнаты Мидори,

затем пошел на станцию метро, доехал до конечной станции и до общежития

опять шел пешком.

Общественная столовая, где кормили завтраками, была открыта, и я съел

там теплый вареный рис с соевым бульоном, соленой капустой и яичницей. Затем

пошел к общежитию с обратной стороны и тихо постучал в окно комнаты на

первом этаже, где жил Нагасава. Нагасава тут же открыл окно, и я вошел. Кофе

будешь? - сказал Нагасава, но я отказался. Я попрощался с ним и пошел к себе

в комнату, почистил зубы, снял брюки, перевернул одеяло и, укрывшись им,

закрыл глаза. Наконец наступил сон без всяких сновидений, подобный тяжести

свинца.

Я каждую неделю писал письма Наоко, и от нее тоже пришло несколько

писем. Письма были не такие длинные. В письме она писала, что с наступлением

ноября по вечерам стало все больше холодать.

"Твой отъезд обратно в Токио и приход глубокой осени были почти

одновременными, и я долго не могла разобрать, из-за того ли у меня такое

чувство, что где-то в моем теле открылась зияющая пустота, что ты уехал, или

из-за времени года.

Часто разговариваем о тебе с Рэйко. Она просила даже передать тебе в

этом письме привет. Рэйко так же хорошо относится ко мне, как и всегда.

Сомневаюсь, смогла бы я вынести жизнь здесь, если бы ее не было.

Когда мне одиноко, я плачу. Рэйко говорит, что это хорошо, что я могу

плакать. Но одиночество - это действительно тяжело. Когда мне одиноко,

разные люди заговаривают со мной из ночной темноты. Как деревья шуршат от

ветра в ночи, так разные люди заговаривают со мной. В такие минуты я помногу

разговариваю с Кидзуки или сестрой, которые давно уже стали призраками. Им

тоже одиноко, и они ищут, с кем поговорить.

Я часто перечитываю твои письма в такие одинокие мучительные ночи.

Большая часть того, что приходит снаружи, приводит мой рассудок в смятение,

и лишь мир вокруг тебя, который ты описываешь в свих письмах, как нельзя

лучше меня успокаивает. Так странно, не знаю, почему так.

Поэтому я их читаю по несколько раз, и Рэйко тоже по несколько раз их

перечитывает. И мы говорим с ней вдвоем о том, о чем в них написано. Мне

очень понравилась история об отце Мидори. Мы с нетерпением ждем твоих писем,

которые приходят раз в неделю, как одного из наших немногих развлечений -

письма здесь развлечение.

Я тоже стараюсь выбирать время и писать, но стоит взяться за бумагу, и

руки опускаются. Это письмо я тоже пишу, собрав все свои силы. Рэйко

отругала меня за то, что я не посылаю ответа.

Но ты не пойми меня неверно. Я очень много чего хочу тебе сказать,

много чего сообщить. Но на бумагу эти вещи выходить не хотят. Из-за этого

писать письма для меня необыкновенно мучительно.

Девушка по имени Мидори, похоже, очень забавный человек. Прочитав это

письмо, я сказала, что ты ей, похоже, нравишься, а Рэйко сказала:

"Естественно, мне тоже Ватанабэ нравится".

Последнее время мы каждый день собираем белые грибы и каштаны и едим

их. Все время едим кашу с каштанами или с грибами, но очень вкусно и не

надоедает. Но Рэйко, как и раньше, ест совсем мало и только курит без конца.

Птички живы и здоровы, кролики тоже. Пока."

Через три дня после того, как мне исполнилось двадцать лет, пришла

посылка от Наоко. Внутри были свитер винного цвета и письмо. "Поздравляю с

днем рожденья", писала Наоко.

"Желаю тебе счастливого двадцатилетия. Мои двадцать лет, похоже,

закончатся мерзко, но если ты будешь счастлив и за себя, и за меня, то

радостнее для меня ничего, наверное, и быть не может. Я искренне так считаю.

Этот свитер мы с Рэйко связали вдвоем по половине. Если бы я вязала

одна, то управилась бы, наверное, где-то к дню святого Валентина. Та

половина, что получилась получше, это ее, а та, что не получилась, моя.

У Рэйко все так хорошо получается, что, глядя на нее, мне за себя

становится стыдно. Мне ведь совершенно нечем похвастать перед другими. Пока,

не болей."

Была там и коротенькая записка от Рэйко.

"Как жизнь? Для тебя Наоко, может быть, и создание, подобное высшему

счастью, а для меня она не более чем никудышная неумеха. Ну ничего, свитер к

сроку с грехом пополам довязали. Как он тебе, нравится? цвет и рисунок мы

выбирали вдвоем. С днем рожденья тебя."