Глава 7. Тихое, мирное, одинокое воскресенье 


Мы поможем в написании ваших работ!



ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?

Глава 7. Тихое, мирное, одинокое воскресенье



 

 

В четверг, на следующий день после моего возвращения из "Амире", было

занятие по физкультуре. Я несколько раз проплыл бассейн длиной пятьдесят

метров из конца в конец.

Благодаря хорошей разминке я почувствовал себя несколько бодрее, и у

меня разыгрался аппетит. Я основательно заправился в столовой обедом и пошел

в библиотеку филфака посмотреть кое-какие материалы, когда вдруг столкнулся

с Мидори.

С ней была миниатюрная девушка в очках, но увидев меня, она подошла ко

мне одна.

- Ты куда? - спросила она меня.

- В библиотеку.

- Брось, пошли лучше со мной пообедаем.

- Да я только поел.

- Ну еще раз поешь.

В итоге мы с ней оказались в кафе по соседству, и она съела керри, а я

выпил кофе.

Она была в желтом шерстяном жилете с вышитыми рыбками, надетом поверх

белой блузки с длинным рукавом, на шее была тоненькая золотистая цепочка, на

руке часы с рисунком из мультяшки. Керри она ела жадно и аппетитно, а

расправившись с ним запила все тремя стаканами воды.

- Ты уезжал куда-то? Я тебе звонила, - сказала Мидори.

- Ну да, а что, попросить чего хотела?

- Да не попросить. Просто позвонила.

- А-а.

- Что "а-а"?

- Да ничего. Просто "а-а". Как там у вас, ничего больше не загоралось?

- Ну, а в тот раз в натуре классно было. И не пострадало почти ничего, зато

дым столбом, реалистика! Люблю такие вещи.

Сказав это, Мидори выпила еще воды. Переведя дыхание, она посмотрела

мне в лицо.

- Слушай, Ватанабэ, что с тобой такое? У тебя вид такой убитый,

случилось чего? И резкость в глазах как будто разладилась.

- Да устал просто после поездки.

- А лицо такое, будто с привидением там повстречался.

- Угу.

- Ватанабэ, у тебя лекции после обеда есть?

- Немецкий и теология.

- Может, прогуляешь их?

- Немецкий никак. Тест сегодня.

- А до скольки он?

- В два кончается.

- Поехали тогда потом в город, бухнем где-нибудь?

- В два часа дня? - переспросил я.

- Ну можно ведь иногда? У тебя такой вид убитый, мне кажется, тебе со

мной выпить не повредит. И мне тоже с тобой выпить не помешает. давай?

- Ну давай бухнем, - сказал я, вздыхая.

- В два часа в фойе филфака буду ждать.

Когда закончилась лекция по немецкому языку, мы сели на автобус,

поехали на Синдзюку, зашли в DUG в подземном этаже за издательством

"Кинокуния" и выпили по две водки с тоником.

- Я сюда хожу иногда. Тут даже когда днем пьешь, никакого напряга не

ощущаешь.

- Ты что, всегда днем пьешь?

- Иногда... - она замолчала, поболтала стаканом, так что загремели

оставшиеся кусочки льда. - Когда жить осточертевает, прихожу сюда и пью

водку с тоником.

- Жить осточертевает?

- Бывает, - сказала Мидори. - Проблемы всякие есть.

- Какие?

- Ну всякие: в семье, там, с парнем моим, или месячные вовремя не

начинаются.

- Еще по одной?

- Конечно.

Я поднял руку, подозвал официанта и заказал еще две водки с тоником.

- Помнишь, как ты меня поцеловал в то воскресенье? - сказала она. - Я

все вспоминаю, классно было очень.

- Хорошо, коли так.

- Хорошо, коли так, - опять повторила она за мной. - Ты правда так

по-особенному разговариваешь!

- Да? - сказал я.

- В общем, я вот подумала. Вот если бы это я тогда впервые в жизни с

мужчиной целовалась, вот бы было здорово. Вот могла бы я в жизни моей все

местами переставить, сделала бы обязательно так, чтобы это был мой первый

поцелуй. И потом всю жизнь бы вспоминала. Что-то сейчас делает Ватанабэ, с

которым я впервые после того, как на свет появилась, целовалась? Вот теперь,

когда ему уже пятьдесят восемь лет... Вот так бы вспоминала. Здорово было

бы, да?

- Здорово, - сказал я, очищая фисташки от скорлупы.

- Ватанабэ, а все-таки, почему у тебя такой вид убитый?

- Оттого, наверное, что все еще не могу полюбить этот мир, - сказал я,

подумав. - Такое почему-то ощущение, что этот мир ненастоящий.

Она смотрела мне в лицо, подперев подбородок рукой.

- У джима Моррисона в песне явно что-то такое было.

- People are strange when you are a stranger.

- Peace, - сказала она

- Peace, - повторил я.

- Как насчет со мной в Уругвай свалить? - сказала она, все так же

подпирая подбородок рукой. - Бросить весь этот университет, семью, любимых.

- Тоже неплохо, - сказал я, смеясь.

- Здорово было бы послать все к черту и уехать туда, где никто-никто

тебя не знает, как думаешь? Мне иногда так хочется это сделать! Вот увез бы

ты меня вдруг куда-то далеко-далеко, я бы тебе детей нарожала, здоровых, как

быков. И все жили бы счастливо. Носились бы по дому.

Я смеясь опрокинул третий стакан водки с тоником.

- Не хочешь, видно, пока детей, здоровых, как быки? - сказала она.

- Интересно было бы. Посмотреть бы, какие они будут.

- да не хочешь, и не надо, - сказала она, поедая фисташки. - Просто

напилась среди дня, и в голову лезет ерунда всякая. Все к черту послать,

уехать куда-то. Уругвай, не Уругвай, поедешь туда, а там все равно все то же

самое будет.

- Может и так.

- Куда ни езжай, разницы никакой. Хоть здесь сиди, хоть уедь куда. Во

всем мире все одно и то же. Дать тебе вот эту, непробиваемую?

Мидори дала мне фисташку с чрезвычайно твердой скорлупой. Я с трудом

очистил ее.

- Но в то воскресенье мне правда на душе так легко было! Залезли такие

вдвоем на крышу, на пожар глядим, пиво пьем, песни поем. давно мне так легко

не было. Все мне что-то навязывают. Стоит столкнуться где-то, и начинается:

то то, то это. Ты меня по крайней мере не принуждал ни к чему. - Не

настолько я хорошо тебя еще знаю, чтобы принуждать к чему-то.

- Значит, когда получше меня узнаешь, тоже к чему-то принуждать будешь,

как все остальные?

- Вполне возможно, - сказал я. - В реальном мире все люди живут,

кого-то к чему-то принуждая.

- А мне кажется, что ты так делать не будешь. Шестое чувство. Я по этим

делам эксперт: принуждать кого-то или быть принуждаемым. Ты не такой.

Поэтому я когда с тобой, у меня на душе спокойно. Понимаешь? В мире сколько

угодно есть людей, которым нравится принуждать и быть принуждаемыми. Бегают,

орут, что их принуждают, или они кого-то принуждают. Нравится им это. А мне

это не нравится. Просто выхода другого у меня нет.

- А ты к чему кого-то принуждаешь, и к чему тебя принуждают?

Она положила в рот кусочек льда и некоторое время перекатывала его во

рту.

- Хочешь больше про меня узнать?

- Интересно, в принципе.

- Я спросила: "Хочешь больше про меня узнать?" А ты не по теме

отвечаешь.

- Хочу про тебя больше узнать, - сказал я.

- Правда?

- Правда.

- Даже если отвернуться захочется?

- Что, так страшно?

- В каком-то смысле, - сказала она, наморщив лоб. - Давай еще по одной.

Я подозвал официанта и заказал нам по четвертой водке с тоником. Пока несли

водку, она все так же сидела, поставив локоть на стол и подперев рукой

подбородок.

Я молча слушал, как Thelonious Monk поет "Honeysuckle rose". В кафе

кроме нас было еще пять или шесть посетителей, но спиртного кроме нас никто

не пил. Ароматный запах кофе наполнял все дружелюбной послеполуденной

атмосферой.

- У тебя в это воскресенье время будет? - спросила она у меня.

- Я тебе, наверное, в тот раз уже говорил, но по воскресеньям у меня

всегда время есть. Если не считать, что к шести на работу надо.

- Тогда встретимся в это воскресенье?

- Давай.

- Я в воскресенье утром к тебе в общагу заеду. Во сколько, не знаю.

Ладно?

- Без разницы, - сказал я.

- Слушай, Ватанабэ. Знаешь, чего я сейчас хочу?

- Даже не представляю.

- Хочу лечь, во-первых, на широкую мягкую кровать, - сказала она. -

Чтобы было мне хорошо-хорошо, пьяная чтобы была совсем, вокруг чтобы

никакого дерьма собачьего не было, а лежал бы ты рядом. И раздевал бы меня

потихоньку. Нежно-нежно. Потихонечку, как мама маленького ребенка раздевает.

- Угу, - сказал я.

- И мне все это нравится, я ничего не понимаю, а потом вдруг прихожу в

себя и кричу: "Нет, Ватанабэ! Ты мне нравишься, но у меня парень есть,

нельзя! Я так не могу! Пожалуйста, перестань!" Но ты бы не переставал...

- Я бы, между прочим, перестал.

- Да знаю, это же воображение просто. Мне так нравится, - сказала она.

- А потом ты мне его показываешь. Как он у тебя стоит. Я отворачиваюсь, но

краешком глаза смотрю. И говорю: "Нет! Нельзя! Он слишком большой, слишком

твердый, он в меня не войдет!"

- Да не такой он и большой, совсем обычный.

- Да какая разница, это же воображение. И тогда у тебя лицо становится

такое грустное-грустное. А мне тебя становится жалко, и я тебя утешаю.

"Бедненький!"

- И вот этого тебе сейчас хочется?

- Ага.

- Какой кошмар! - я не удержался от улыбки.

Мы покинули кафе, опустошив по пять стаканов водки с тоником. Я хотел

было рассчитаться, но Мидори оттолкнула мою руку, вынула из бумажника

хрустящую десятитысячную купюру и все оплатила.

- Все нормально, у меня тут получка с собой, да и это ведь я тебя

позвала, - сказала она. - Конечно, если ты убежденный фашист, и тебе не

хочется, чтобы женщина тебя угощала, тогда другой разговор.

- Хочется-хочется!

- Да и дело свое ты не сделал.

- Он же твердый и большой, - сказал я.

- Ну да, - сказала она и повторила. - Он же твердый и большой.

Она спьяну споткнулась о ступеньку, и мы чуть не скатились вниз по

лестнице. Когда мы вышли из кафе, укрывавшие небо тонкой пеленой тучи

разошлись, нежные лучи предзакатного солнца освещали улицу.

Мы с Мидори некоторое время послонялись по улице. Она сказала, что

хочет залезть на дерево, но на Синдзюку подходящих деревьев, к сожалению, не

оказалось, а императорский парк на Синдзюку к тому времени уже закрылся.

- Жалко, обожаю по деревьям лазать, - сказала она.

Вдвоем с ней мы глазели на витрины магазинов, и еще незадолго до этого

казавшийся неестественным облик улицы выглядел сейчас весьма естественно.

- Такое чувство, что благодаря тому, что тебя встретил, смог немножко

полюбить этот мир, - сказал я.

Остановившись, она внимательно посмотрела мне в глаза.

- Правда! И резкость в глазах навелась. Видишь, как полезно со мной

общаться?

- Точно! - сказал я.

В пол-шестого она сказала, что ей пора возвращаться домой, чтобы

приготовить ужин. Я сказал, что тоже сяду на автобус и поеду в общежитие,

проводил ее до станции Синдзюку, и там мы расстались.

- Слушай, знаешь, чего я сейчас хочу? - спросила она у меня перед

расставанием.

- Я понятия не имею, чего ты хочешь, - ответил я.

- Чтобы нас с тобой схватили пираты и раздели догола. А потом вдвоем

накрепко веревкой связали лицом к лицу.

- Это зачем еще?

- Ну пираты извращенцы попались.

- Да ты сама, по-моему, извращенка, - сказал я.

- А потом говорят нам, чтобы мы развлекались так в свое удовольствие,

так как через час нас выкинут за борт, и бросают в корабельный трюм.

- Ну и?

- И мы один час с тобой развлекаемся. Катаемся, извиваемся.

- И вот этого тебе сейчас больше всего хочется?

- Ага.

- Какой кошмар! - сказал я, качая головой.

В воскресенье Мидори приехала ко мне в пол-десятого утра. Я был только

что из постели и даже умыться еще не успел.

Кто-то постучал в дверь моей комнаты и крикнул: "Ватанабэ, к тебе

телка какая-то пришла!" и я спустился в фойе, а там в лобби, сидя в кресле,

закинув ногу на ногу, зевала Мидори в неправдоподобно короткой джинсовой

юбке.

Идущие завтракать студенты все до одного заглядывались на ее стройные

ноги. Ноги у нее, бесспорно, были красивыми на зависть всем.

- Рановато я, похоже, - сказала Мидори. - Ты только встал, что ли?

- Я сейчас умоюсь и побреюсь, ты минут пятнадцать подожди, ладно? -

сказал я.

- Я-то подожду, только тут все на мои ноги так пялятся.

- Естественно. Пришла в мужскую общагу в такой короткой юбке, вот все и

пялятся.

- Да ничего страшного. Я сегодня трусики надела красивые очень.

Розовенькие, с волнистыми кружевами симпатичненькими.

- Так это еще хуже, - сказал я, вздыхая.

Я вернулся в комнату и наскоро умылся и побрился. Затем надел серую

вязаную кофту поверх голубой рубахи с пристегивающимися на пуговицы уголками

воротника, спустился вниз и вывел ее из общежития. Меня прошибал холодный

пот.

- Слушай, и что, все, кто здесь живут, мастурбацией занимаются? -

сказала Мидори, глядя на здание общежития.

- Ну да, пожалуй.

- А мужчины, когда это делают, про женщин думают?

- Ну наверное, - сказал я. - Мужчин, которые мастурбируют, думая про

курсы акций, спряжение глаголов или Суэцкий канал, наверное, нет. В

основном, пожалуй, про женщин думают, наверное...

- Суэцкий канал?

- Ну это к примеру.

- А про женщину какую-то определенную думают?

- Ну почему ты своего парня об этом не спросишь? - сказал я. - Почему я

тебе такие вещи должен объяснять с утра в воскресенье?

- Ну мне интересно просто, - сказала она. - А у него если спросишь, он

сердиться сразу начинает. Нечего, говорит, девушке про такие вещи

спрашивать.

- Правильно говорит.

- Ну интересно мне. Это же просто любопытство. Вот ты когда

мастурбируешь, ты про какую-то определенную девушку думаешь?

- Лично я - да. За других ничего сказать не могу, - задумчиво ответил

я.

- А про меня ты никогда не думал, когда это делал? Скажи честно, я не

обижусь.

- Никогда, правда, - честно ответил я.

- А почему? Я непривлекательная?

- Да нет, ты привлекательная, симпатичная, и твои провокационные манеры

тебе идут очень.

- Тогда почему ты обо мне не думаешь?

- Ну во-первых, потому что я тебя считаю своим другом и не хочу тебя в

это ввязывать. В сексуальные фантазии всякие. А во-вторых...

- Потому что тебе есть, о ком фантазировать?

- Ну да, - сказал я.

- Ты и в таких делах приличия соблюдаешь, - сказала она. - Вот это мне

в тебе нравится. Но все-таки, можно я разок в этом поучаствую? В этих

сексуальных фантазиях или иллюзиях то есть. Я хочу попробовать. Ты мой друг,

и я тебя прошу. Не могу же я других просить. Никому ведь не скажешь:

подумай, пожалуйста, обо мне этой ночью, когда будешь онанировать. Я тебя

считаю своим другом, поэтому прошу. И расскажи потом, пожалуйста, как это

было. Что мы делали...

Я вздохнул.

- Только по-настоящему нельзя. Мы ведь друзья. Понимаешь? По-настоящему

нельзя, а так делай, что хочешь. думай, что хочешь.

- Да мне как-то не приходилось это с такими условиями делать, - сказал

я.

- Попробуешь?

- Попробую.

- Ватанабэ, ты не думай, что я пошлая, или озабоченная, или

провоцировать кого-то люблю. Просто мне это все очень интересно и ужасно все

знать хочется. Я ведь все время в школе для девочек училась, пока росла.

Поэтому ужасно хочу знать, о чем мужчины думают, как их тела устроены. И не

так, как в женских журналах про это пишут, а как бы в виде case study

(разбор прецедента).

- Case study... - безнадежно пробормотал я.

- Но я когда что-то хочу узнать или попробовать, мой парень или

плюется, или сердится. Говорит, что я пошлая или что с головой у меня не в

порядке. И минет никогда делать не дает. А я так хочу это изучить!

- Хм, - сказал я.

- Тебе тоже не нравится, когда тебе минет делают?

- Да я бы так не сказал.

- Значит, нравится?

- Нравится, - сказал я, - но давай об этом в другой раз поговорим.

Сегодня такое классное воскресное утро, и не хочется, чтобы время уходило на

разговоры о мастурбации и минетах. Давай про что-нибудь другое поговорим.

Твой парень в нашем универе учится?

- Нет, конечно, в другом. Мы в старшей школе познакомились на почве

самодеятельности. Я в женской школе училась, он в в мужской - так ведь часто

бывает? Совместные концерты и все такое. Правда, полюбили мы друг друга уже

когда из школы выпустились. Это, Ватанабэ...

- Чего?

- Правда, подумай про меня хоть один раз.

- Попробую в следующий раз, - задумчиво сказал я.

На станции мы сели на метро и доехали до Отяномидзу. Я еще не

завтракал, поэтому во время пересадки на станции Синдзюку купил в киоске

мерзкий сэндвич и выпил отвратительного кофе, похожего на кипяченую краску,

которой печатают газеты.

Воскресное метро было полно едущих на прогулку семей и влюбленных

парочек. Вдобавок по вагону носились пацаны в одинаковых униформах с

бейсбольными битами в руках. В вагоне было еще несколько девушек в

мини-юбках, но в такой короткой юбке, как Мидори, не было никого.

Временами Мидори оправляла задравшуюся юбку. Несколько юношей неотрывно

смотрели на ее ноги, и мне от этого было не по себе, но она вела себя

абсолютно естественно, точно ее это особо не трогало.

- Знаешь, чего я сейчас больше всего хочу? - тихо сказала она где-то в

районе Итигая.

- Понятия не имею, - сказал я. - Только ради бога, не рассказывай об

этом в метро. Люди услышат, неудобно.

- Жалко. В этот раз просто грандиозно получилось, - сказала она с

неподдельным сожалением.

- А что там, на Отяномидзу?

- Поехали-поехали, там увидишь.

Воскресная Отяномидзу была битком набита учениками средних и старших

школ, приехавших то ли на репетиционные экзамены, то ли на занятия на

подготовительных курсах.

Левой рукой придерживая ремень спортивной сумки, а правой держа меня за

руку, она выбралась из толпы галдящих школьников.

- Ватанабэ, а вот ты смог бы как следует объяснить, как образуется

сослагательное наклонение настоящего и прошедшего времени в английском

языке? - вдруг спросила меня Мидори.

- Смогу, наверное, - сказал я.

- А вот скажи тогда, в повседневной жизни от таких вещей какая польза?

- В повседневной жизни от этого никакой пользы нет, - сказал я. - Но я

считаю, что такие вещи не столько приносят какую-то конкретную пользу,

сколько являются тренировкой для более упорядоченного усвоения других вещей.

Она ненадолго задумалась с серьезным лицом, затем сказала:

- Какой ты молодец! Я об этом и не думала никогда. Просто считала, что

от всех этих сослагательных наклонений, дифференциалов, таблиц Менделеева

никакого проку нет. Я такие заумные вещи поэтому всегда игнорировала.

Значит, неправильно я жила?

- Как так игнорировала?

- Так, считала, что их нет. Я даже синусов с косинусами не знаю вообще.

- Ловко же ты тогда школу закончила и в универ поступила, - пораженно сказал

я.

- Дурак ты, Ватанабэ, - сказала она. - Соображать надо просто, а

экзамены в универ можно сдать, и не зная ничего. Я шестым чувством все знаю.

Когда пишут, выберите из трех ответов правильный, я только так угадываю.

- Я не такой сообразительный, как ты, поэтому мне приходится овладевать

более или менее упорядоченным способом мышления. Вроде как ворона к себе в

дупло стекляшки таскает.

- А какая от этого польза?

- Ну как, - сказал я, - какие-то дела потом будет легче делать.

- Какие, например?

- Метафизическими знаниями овладевать, например, или иностранными

языками.

- А от этого какая польза?

- Это кому как. Кому-то от этого есть польза, кому-то нет. Но в любом

случае это все только тренировка, а есть польза или нет ее - это уже второй

вопрос. Как я тебе сразу и сказал.

- Ну да, - восхищенно сказала она, продолжая спускаться вниз по склону,

держа меня за руку. - У тебя так здорово получается кому-то что-то

объяснять!

- Да ну?

- Да. Я у многих спрашивала, какой толк от английского сослагательного

наклонения, но никто вот так как следует не объяснил. Даже учителей

английского я об этом когда спрашиваю, они или теряются, или сердятся и

смотрят, как на дуру. Никто как следует не растолкует. Если бы тогда

появился человек вроде тебя и правильно объяснил, я бы, может, смогла

сослагательными наклонениями интересоваться.

- Угу, - сказал я.

- Ты "Капитал" читал? - спросила она.

- Читал. Весь не прочитал, конечно. Как и большинство людей.

- Ты его понимаешь?

- Что-то понимаю, что-то нет. Чтобы "Капитал" по-настоящему прочитать,

сначало нужно необходимую для его понимания систему знаний освоить. Конечно,

в целом я марксизм в общих чертах, мне кажется, понимаю.

- Как ты думаешь, может первокурсник, который до этого таких книг в

руки не брал, прочитать "Капитал" и с ходу его понять?

- Да вряд ли, наверное, - сказал я.

- Я в универ как только поступила, первым делом в фолк-клуб записалась.

Петь хотела. Но это оказалось логовище каких-то идиотов. Сейчас как вспомню,

так мурашки по коже бегут. Прихожу туда, а они мне говорят сперва Маркса

почитать. С такой-то страницы по такую-то прочитать велели. Лекцию мне

прочитали о том, что фолк в основе своей должен быть связан с обществом. Ну

делать нечего, стала усердно Маркса читать, как домой пришла. Но понять не

могла ни слова. Почище сослагательного наклонения. Кое-как страницы три

одолела и бросила. На следующей неделе пошла на собрание и сказала, что

почитала, но ничего не смогла понять. Так они меня после этого вообще за

дуру считать стали. Понимание вопроса, типа, отсутствует, общественное

сознание утеряно. И они ведь не шутили. А я же просто сказала, что книгу не

смогла понять. Как-то это черезчур, ты не считаешь?

- Угу, - ответил я.

- А эти дискуссии какая нудятина! Все делают вид, типа они все на свете

знают, и говорят трудными словами. Я не могла ничего понять и каждый раз

переспрашивала. "Что значит империалистическая эксплуатация? Как это связано

с восточно-индийскими компаниями?" или "Разгром

производственно-образовательной коалиции, это значит, что и после того, как

закончишь университет, в компанию на работу устраиваться нельзя?" Но никто

не объяснял. Вместо этого делают возмущенные лица и меня же ругают. Ты

веришь?

- Верю.

- "Как можно этого не понимать? С какими вообще мыслями ты живешь,

Мидори?" Больше их ни на что не хватало. Конечно, я не такая уж умная. И я

простой человек. Но ведь мир стоит на простых людях, и эксплуатируют тоже

именно простых людей. Какую революцию, какую перестройку общества ты будешь

делать, если ты сыплешь словами, которых простые люди не понимают? Я тоже

хочу сделать, чтобы мир стал лучше. Я считаю, что если кого-то правда

эксплуатируют, надо сделать, чтобы не могли эксплуатировать. Потому ведь я и

переспрашиваю, правильно?

- Ну.

- Вот тогда я и подумала. Все они, подумала, идиоты и вруны. Орут

красивенькие словечки в тему и выделываются, а сами только и думают, как бы

новеньким первокурсницам пыль в глаза пустить да под юбку залезть. А на

четвертом курсе они волосы коротко постригут, быстренько на работу

куда-нибудь в "Мицубиси" или TBS, IBM, банк "Фудзи" устроятся, смазливенькую

женушку, которая никаких Марксов никогда и в руки не брала, за себя возьмут,

ребеночка родят и красивеньким именем его назовут. Какой там еще разгром

производственно-образовательной коалиции? Смешно, аж слезы наворачиваются.

И первокурсники другие тоже просто смех. Никто ничего не понимает, а

сами выделываются, типа все знают. А мне говорят потом: "Вот ты дура, ну не

понимаешь ни фига, так ты говори "да, да, правильно", и все!" А было дело,

Ватанабэ, мне вообще так тошно стало, можно я тебе про это уже тоже

расскажу?

- Давай.

- Мы как-то раз на вечернее политсобрание должны были пойти, и всем

девушкам сказали сделать по двадцать о-нигири (рисовые колобки), чтобы все

поели. Серьезно. Это уже полная половая дискриминация была. Но я промолчала,

подумала, что возмущаться все время тоже неправильно, и принесла двадцать

о-нигири. Положила в рис маринованые сливы и в морскую капусту сушеную

завернула. Знаешь, что они потом сказали? Что Мидори в рис кроме маринованых

слив ничего не положила и ничего к нему не принесла. Что другие студентки,

типа, в рис кету или икру минтаевую клали и омлет к рису принесли. Я

обалдела просто. Как так, орут чего-то там про революцию, а сами из-за

каких-то о-нигири возмущаются, а я ведь в каждый маринованые сливы положила

и в морскую капусту завернула, это ведь уже какой шик! Про детей в Индии

вспомнили бы!

Я рассмеялся.

- Ну и что с этим клубом стало?

- В июне бросила. Разозлилась, аж тошно было. И вообще кто в этом

универе учится, это почти одни идиоты. Все только и дрожат, как бы кто-то не

узнал, что они чего-то не понимают. Поэтому все читают одни и те же книги,

говорят об одном и том же, слушают джона Колтрейна (John Coltrane) или

смотрят фильмы Пазолини (Pier Paolo Pasolini) и делают вид, что от этого

тащатся. Это, что ли, и есть революция?

- Ну как, я революцию своими глазами не видел, ничего сказать не могу.

- Если это революция, не надо мне никаких революций. Меня же тогда точно

расстреляют за то, что я в горсть риса кроме маринованой сливы ничего не

положила. И тебя точно расстреляют. За то что правильно понимаешь

сослагательные наклонения.

- И такое может быть, - сказал я.

- Я знаю, Ватанабэ. Я ведь простой человек. Будет революция или не

будет, простым людям ничего не остается, кроме как продолжать существовать в

какой-нибудь дыре. Что такое революция? Самое большое, названия учреждений

поменяются. Но они этого вообще не понимают. Те, кто говорит эту ерунду. Ты

видел когда-нибудь работника налоговой службы?

- Нет.

- Я видела несколько раз. Они в дом заходят без приглашения и ведут

себя по-хамски. "Что у вас в расходной книге творится? Да вы тут не понять

чем занимаетесь, а не торгуете. Это что, расходы? Квитанции показывай,

квитанции!" Мы в угол забъемся и сидим тихонько, а как обед наступает, мы им

суси подаем по особому заказу. Но папа мой никогда с налогами не жульничал и

все платил, честное слово. Мой папа такой человек. Воспитание у него старое.

А эти из налоговой все время наезжают. Доходы у нас, говорят, маленькие

что-то. Серьезно. Продажи плохие, вот и доходы маленькие, что тут

непонятного? Я такую ерунду как слышу, так злюсь, что хочется заорать на

них, чтобы шли и так наезжали на кого-нибудь побогаче. Если будет революция,

эти люди из налоговой себя по-другому станут вести, как ты думаешь?

- Весьма сомнительно.

- Тогда я в революции не верю. Я только в любовь верю.

- Peace, - сказал я.

- Peace, - сказала она.

- А мы сейчас куда идем? - спросил я.

- В больницу. Папа в больницу лег, сегодня мне с ним сидеть надо. Моя

очередь.

- Папа? - пораженно сказал я. - Твой папа разве в Уругвай не улетел?

- Да это я сочинила, - сказала Мидори с невинным лицом. - Он давно уже

говорил, что поедет в Уругвай, но он не может никуда ехать. Он даже за

пределы Токио выехать так просто не может.

- А состояние как?

- Сказать прямо, дело времени.

Какое-то время мы шли молча.

- Этой болезнью мама болела, так что я все знаю. Опухоль мозга. Ты

веришь? Каких-то два года назад от этой болезни мама умерла, а теперь и у

папы опухоль мозга.

Внутри университетской больницы, видно, из-за того, что было

воскресенье, толпились лишь посетители, пришедшие навестить больных, да

пациенты с легкими диагнозами. А еще там витал особый больничный запах.

Запахи, издаваемые дезинфекционными средствами и цветами для больных,

мочой, одеялами, смешивались и целиком окутывали больницу, а посреди всего

этого носилась, стуча каблуками туфель, медсестра.

Отец Мидори лежал в двухместной палате на койке со стороны двери. Облик

его, лежащего там, напоминал маленькое животное, получившее глубокую рану.

Он безвольно лежал на боку, вытянув левую руку с воткнутой в нее иглой,

по которой поступал раствор Рингера, и не шевелился. Это был худой мужчина

мелкого телосложения, и впечатление создавалось такое, будто впредь он будет

еще больше худеть и становиться еще меньше.

На голове была белая повязка, бледная рука была в следах от уколов.

Наполовину прикрыв глаза, он смотрел куда-то в одну точку в пространстве, а

когда Мидори и я вошли, он посмотрел на нас, и глаза его были воспаленные и

красные. Посмотрев на нас секунд десять, он опять перевел свой изможденный

взгляд куда-то в пространство.

Глядя на эти глаза, можно было понять, что этот человек вот-вот умрет.

Никакой жизненной энергии в его теле почти не было заметно. Все, что в нем

было, это лишь слабый неясный след былой жизни. Такое же впечатление мог

произвести старый обветшавший дом, дожидавшийся, когда всю мебель вывезут, и

его снесут.

Вокруг его иссохшихся губ тем не менее пробивалась, точно молодая

трава, щетина. Надо же, человек настолько утерял жизненную энергию, а усы

все растут, подумал я.

- Здравствуйте, - поздоровалась Наоко с тучным мужчиной средних лет,

лежавшим на койке у окна. Тот лишь улыбнулся, точно не мог как следует

говорить.

Он пару раз кашлянул, выпил воды, стоящей у изголовья, кое-как

повернулся на бок и перевел взгляд за окно. За окном виднелись столбы и

линии электропередачи. Больше ничего видно не было. На небе не было ни

облачка.

- Как себя чувствуете, папа? - сказала Наоко, наклонившись к уху отца.

Говорила она так, будто проверяла работу микрофона.

- Как вы сегодня?

Отец, еле шевеля губами, сказал: "Плохо". Казалось, что он не столько

говорит, сколько пытается извлечь звуки из сухого воздуха во рту. "Голова",

сказал он.

- Голова болит? - спросила Наоко.

- Да, - сказал отец.

Похоже было, что сказать больше одного слова за раз у него не

получалось.

- Ну что поделаешь? Сразу после операции, вот и болит. Тяжело, конечно,

но потерпи, - сказала Мидори. - А это мой друг Ватанабэ.

- Здравствуйте, - сказал я. Ее отец слегка приоткрыл рот и тут же опять

закрыл.

- Садись, - сказала Мидори, указывая на обтянутый винилом круглый стул,

стоящий около койки.

Я повиновался и сел. Она набрала из чайника воды, напоила отца и

спросила, не хочет ли он фруктов или фруктового желе. Отец сказал, что не

хочет. Мидори сказала, что хоть немножко надо поесть, он ответил, что поел.

У изголовья койки имелась подставка в виде маленького столика, на

которой стояли чайник со стаканом, поднос, маленькие часы и другие предметы

быта.

Из мешка под подставкой Мидори вынула чистую пижаму и нижнее белье,

сложила их и убрала в тумбочку у двери. На дне мешка были продукты для

больного. Там были два грейпфрута, фруктовое желе и три огурца.

- Огурцы? - недоуменно сказала Мидори. - А огурцы-то зачем? И о чем

сестра только думает? Не представляю. Я же ей по телефону объясняла: купи

то, купи это. Не просила я ее никаких огурцов покупать.

- Может ты просила киви, а она не расслышала? - подсказал я.

(по-японски "огурец" звучит как "кюри")

Мидори щелкнула пальцами.

- Точно, я киви просила! Но все равно, логически если подумать, неужели

непонятно? С какой стати больной человек будет сырые огурцы есть? Будешь

огурец, папа?

- Не хочу, - сказал отец.

Мидори села у изголовья и стала рассказывать отцу о всякой всячине. Что

телевизор не показывает, и они вызвали мастера, что женщина из Такайдо через

пару дней обещала прийти его проведать, что Миява из аптеки перевернулся на

велосипеде. Отец слушал ее рассказы и только поддакивал.

- Ты правда ничего есть не хочешь, папа?

- Не хочу, - ответил отец.

- Ватанабэ, грейпфрут будешь?

- Не-а, - ответил я.

Немного погодя Мидори отвела меня в комнату отдыха, села на диван и

закурила. В комнате отдыха курили еще трое пациентов, смотрящих какую-то

политическую дискуссию по телевизору.

- Вон тот мужик с костылем так мои ноги разглядывает! Вон тот, в очках,

в голубой пижаме, - довольно сказала она.

- А что еще делать? Когда в такой юбке, каждый глядеть будет.

- Ну и ладно. Все равно тут всем скучно, полезно иногда и ноги у

молодой девушки поразглядывать. Может они поправляться быстрее будут от

возбуждения?

- Да хорошо если наоборот не получится, - сказал я.

Она какое-то время смотрела на поднимающийся прямо вверх дым сигареты.

- Папа мой, - сказала Мидори, - он человек неплохой. Иногда загибает что-то

такое, что аж злость берет, но в основе он, по крайней мере, человек

честный, и маму любил искренне. И жил он по-своему правильно. Пусть и

характер у него где-то слабый, и торговать он толком не умеет и сильно

подняться не смог, но он был в сто раз лучше тех типов, что вокруг шныряют,

всех обманывают и только под себя гребут. У меня тоже характер такой, что я

уступать не люблю, так что мы с папой вечно ругались, но человек он

неплохой.

Мидори взяла мою руку так, точно подобрала что-то с земли, и положила

себе на колени. Половина моей ладони легла на ее юбку, остальная половина на

ее бедро. Она какое-то время смотрела мне в лицо.

- Ватанабэ, неудобно, конечно, больница все-таки, но ты бы не мог еще

со мной побыть?

- До пяти побуду без проблем, - сказал я. - Мне с тобой хорошо, да и

заняться больше нечем.

- А ты по воскресеньям что в основном делаешь?

- Стираю. Глажу.

- Ватанабэ, ты мне про ту девушку не хочешь, наверное, рассказывать?

Про твоя девушку?

- Ну да. Не хочу. Сложно очень, да и не получится, наверное, объяснить

нормально.

- Ладно, можешь не объяснять, - сказала она. - А можно я тебе расскажу,

как я ее себе представляю?

- Давай. Интересно, как же это ты ее преставляешь. Я весь внимание.

- Я думаю, что женщина, с которой ты встречаешься, замужем.

- Во как?

- Красивая женщина лет тридцати двух или трех из богатого дома. Меховые

шубы, туфли от Чарльза Джордана (Charles Jourdan), шелковое нижнее белье и

сексуально озабоченная. И делает страшные мерзости. В будни среди дня

отдается безудержному сексу вдвоем с тобой. Но по воскресеньям муж дома,

поэтому она с тобой видеться не может. Ну как, ошиблась я?

- Здорово ты нафантазировала! - сказал я.

- Она тебя, разумеется, заставляет связывать ей руки и завязывать

глаза, а потом целовать все ее тело, каждый уголок. Потом заставляет тебя

совать ей туда разные предметы или делать какие-нибудь акробатические штуки

и все это снимает на "Полароид".

- А это мысль!

- Она ужасно озабоченная в сексе, поэтому пробует все, что только

можно. Каждый день она только и делает, что изобретает что-то еще.

Свободного времени у нее полно. Ага, думает она, а вот это мы попробуем в

этот раз, когда придет Ватанабэ! А когда вы оказываетесь в постели, то

занимаетесь этим до изнеможения раза три, меняя позы. И она тебе говорит:

"Ну как, правда, у меня восхитительное тело? Тебя уже никогда не

удовлетворят молоденькие девчонки. Разве могут молодые девчонки делать это

как следует? Ну как? Ты чувствуешь экстаз? Но пока не кончай!"

- Да ты никак порнухи смотришь слишком много, - сказал я, смеясь.

- Наверное, - сказала она. - Но я порнуху обожаю! Пошли вместе в

следующий раз?

- Пошли, как у тебя время будет, так и пойдем.

- Правда? Вот увидишь, такой класс! Давай что-нибудь садомазохистское

посмотрим. Когда плетью бьют или женщин мочиться при людях заставляют. Я

такие вещи обожаю!

- Давай.

- Знаешь, Ватанабэ, что мне в порно-кинотеатре больше всего нравится?

- Не знаю.

- Когда секс показывают, люди вокруг, знаешь, слюну сглатывают вот так,

да? - сказала она. - Вот мне этот звук, как они слюнки глотают, нравится до

безумия. Так прикольно!

Когда мы вернулись в палату, Мидори опять стала рассказывать отцу обо



Поделиться:


Последнее изменение этой страницы: 2016-04-26; просмотров: 176; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы!

infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 3.233.221.42 (0.426 с.)