Я заметил памятную доску на стене.

Памяти Томаса Дора,

Почтенного и усердного школьного учителя,

Мирского проповедника и благотворителя этого прихода.

Он публично обличал грехи

И молча шел по пути добродетели.

Он оставил все свое состояние

На религиозные трактаты для бедных.

Эта доска воздвигнута

На средства его скорбящих друзей и учеников.

MDCCCX

Блаженны мертвые, покоящиеся в Господе ^[44]

 

Раздался грохот планшета, звон разлетевшихся в стороны скрепок и визг: «О мисс, он порвал мой рисунок!»

– Томас Дор, где же ты? – пробормотал я. – Нам бы не помешало сейчас подкрепление.

Но в ответ не раздался удар грома, не разверзлась могила, лишь разнеслись по церкви крики: «Генри отнял у меня резинку, сэр».

Я сделал все, что было в моих силах; я носился взад-вперед со своей вспышкой и фотоаппаратом, снимая, как все работают; я разливал кофе, раздавал шоколадные батончики. Но с каждым разом я видел все меньше детей, занятых работой. Они под различными предлогами покидали церковь и с несчастным видом торчали на крыльце; камень попал в туфлю; нужно в туалет; у кого-то кружилась голова, кого-то тошнило. Я бессчетное число раз водил их в туалет в особняк. Детей заинтересовали бабочки, выставленные в холле. Когда новость о бабочках достигла церкви, число желающих отправиться в туалет выросло до невероятных размеров; можно было подумать, что среди нас свирепствует эпидемия холеры или дизентерии.

В конце концов мне пришлось заключить с ними сделку. Я пообещал детям, что, если они закончат свою работу и все за собой уберут, я устрою небольшую экскурсию к бабочкам.

– Это взятка, – прошипела Доринда, когда мы вошли в комнату с шелковичными червями.

– Вы хотите нормальную выставку или нет? – прошипел я в ответ, хватая Генри за руку как раз в тот момент, когда он запихивал трех живых червей в пачку из-под сигарет (это несмотря на то что все витрины были заперты…).

Должен признаться, я с радостью смотрел, как очертания Тэттершемской церкви исчезали в сумерках в зеркале заднего вида, когда я, словно озабоченная овчарка, ехал домой вслед за микроавтобусом. Я был рад, что ничего дурного не произошло, хотя микроавтобус был набит хлопавшими крыльями парусниками.

Дети с довольным видом высыпали из автобуса на школьном дворе. Всю дорогу домой они напевали строчки из старых популярных песенок – верный признак того, что с ними все было в порядке.

– А куда он вас сегодня ведет, мисс? – во весь голос поинтересовался Джек Харгривз.

– Что ты имеешь в виду? – возмутилась Доринда.

– Вы в кино идете, да? С вашим парнем. Я хочу сказать, что, если он не жадный, сегодня в «Рокси» фильм с Элвисом.

– Это ковбойский фильм, мисс, – «Люби меня нежно».

– О, такой чудный фильм, мисс, – его в конце убивают, – хором воскликнули девочки.

– Там мокрухи полно, – хором закричали мальчики.

– Давайте я подвезу вас домой, – тактично сказал я Доринде, видя, что она готова взорваться.

Высаживая ее у ворот, я спросил:

– Так как насчет старины Элвиса?

Она пригласила меня в субботу в Мирсден, на стипль-чез; весь день лило как из ведра. Худшего наказания я не могу себе представить.

 

На этом вся история могла бы закончиться, но в воскресенье дождь продолжал идти, и я весь день провел в фотолаборатории, проявляя пленку, отснятую в церкви. Фотографии оказались удивительно четкими благодаря вспышке, и я, чтобы порадовать Доринду, напечатал их размером десять на восемь дюймов. Они будут прекрасно смотреться на стенах класса, думал я. Единственное, что не давало мне покоя, – это какое-то лицо, выглядывавшее из-за надгробия. Оно оказалось на одном из снимков. Лицо принадлежало не мне и, разумеется, не Доринде. Оно было слишком уродливым. И, поскольку человек был лысым, это не мог быть никто из учеников.

Оно почти спряталось среди резких теней, порожденных вспышкой; человек наблюдал, как две девочки переводят на бумагу медную табличку с надписью, вделанную в пол. Девочки были поглощены своим занятием (или притворялись, что поглощены) и, очевидно, не подозревали, что за ними подглядывают. Мне почему-то казалось, что лицо это не принадлежит живому человеку; я бы сказал, что это маска с одной из могил, только темные глаза были живыми – они блестели, смотрели. Лицо это не выходило у меня из головы, пока я проявлял и печатал фотографии. Я все время подходил к сохнувшему снимку и разглядывал неизвестного; думаю, я старался найти какое-то разумное объяснение его появлению – игра света на куске полуразрушенной статуи, порождение моего воображения, обман зрения. Но оно смотрело, оно смотрело, отрицать это было невозможно, смотрело злобным, голодным взглядом. Мне не понравилась мысль о том, что лицо – плод моего воображения; я всегда придерживался здравых взглядов и не страдал навязчивыми идеями.

В среду я приехал в школу с фотографиями; дети обрадовались, увидев меня, Доринда тоже – и, как это ни странно, сама директриса. Дети все это время заканчивали работы, начатые в церкви, и стены были увешаны пестрыми рисунками. Казалось, вернувшись в школу, они снова обрели свою буйную энергию, и в результате получилась лучшая выставка, какую когда-либо видели в школе. Работы были такими интересными, что пригласили школьного инспектора. Меня представили ему: это был бесцеремонный молодой человек, который пришел в бурный восторг от моих снимков и заявил, что управляющие школьными делами редко проявляют такой интерес к учебному процессу, а затем предложил перенести выставку в фойе здания администрации графства. Я решил, что он, вероятно, ищет способ подобраться к Доринде, но его энтузиазм казался неподдельным, и директриса была на седьмом небе.

Я указал на странное лицо на фотографии. Доринда настаивала, что это игра света. Но Джек Харгривз возразил:

– Ага, сэр, он там был. Старикашка этот. Он ничего не говорил, просто шастал в тени, подсматривал за девчонками, грязный старый тип. Я подумал, что это сторож.

Директриса бросила на Доринду очень странный взгляд, и та слегка побледнела. Инспектор торопливо сменил тему и снова принялся расхваливать рисунки с косоглазыми херувимами и прекрасное изображение надгробия, над которым трудился Генри. Сверху стояла статуя скорбящей женщины, закутанной в плащ, в стиле Регентства, на плите была высечена надпись:

 

Памяти Мэри Крейг,

Женщины образцового благочестия и благоразумия,

Покинувшей этот бренный мир в возрасте 29 лет,

Но успевшей приобрести

 

– Это нужно закончить, – сказал инспектор.

– Не могу, сэр, – это все, что мы успели скопировать. В конце пришлось торопиться.

– Жаль, – произнес инспектор, – Незаконченный рисунок определенно нельзя вывешивать в здании администрации.

Я заметил, что Генри бросил взгляд на Джека Харгривза; мне показалось, что в нем отражается неподдельное отвращение. Лишь позднее я понял, как сильно я ошибся.

 

В понедельник утром телефон у меня в магазине зазвонил, возвещая о неприятностях. Это была директриса, и даже по телефону я понял, что губы ее крепко сжаты и что она трясется от ярости.

– Вам лучше всего приехать немедленно, мистер Эшден! Я с самого начала знала, что из этой затеи с церковью ничего хорошего не выйдет. По-моему, нужно собрать совет управляющих, но, мне кажется, сначала надо поговорить с вами.

Я преодолел милю до школы за рекордное время. Директриса, ожидавшая у входа, сразу же на меня набросилась. Губы ее действительно были крепко сжаты, и она действительно тряслась. Она повела меня в холл, где располагалась выставка Доринды, которую пока не перенесли в администрацию. Дрожащей рукой директриса указала на большой рисунок, висевший в центре. Это было изображение надгробия времен Регентства, выполненное Генри и Джеком Харгривзом; леди в плаще по-прежнему походила на увядший лист салата, но надпись была закончена:

 

Памяти Мэри Крейг,

Женщины образцового благочестия и благоразумия,

Покинувшей этот бренный мир в возрасте 29 лет,

Но успевшей приобрести

Ту зрелость духа, что не зависит от числа прожитых лет.

MDCCLXXX

 

К несчастью, поверх этой строгой надписи огромными неровными буквами были выведены другие слова. Слова «прелюбодейка», «блудница» и «публичная девка».

– Вот, – заявила директриса, – что выходит из опрометчиво устроенных экспедиций.

Она повела меня в свой кабинет. Инспектор был там, выглядел он слегка бледным перед лицом такого бурного приступа женского гнева. Здесь была и Доринда – она сильно раскраснелась и имела вызывающий вид.

– Вы спрашивали мальчиков… об этом? – осведомился я.

– Разумеется нет.

– Могу я их увидеть? – спросил я как можно более спокойно. – Мне кажется, пора прекратить выставлять себя в дурацком свете.

– Что вы хотите этим сказать, мистер Эшден?

– Я хочу сказать, что подобные слова редко входят в словарь школьника двадцатого века.

Инспектор кивнул; он был неглуп. Директриса поняла намек, и Генри был вызван в кабинет.

– Генри, – начал я, – скажи мне, ты знаешь, что означает слово «блудница»?

Генри осторожно оглядел наши лица; он был стреляным воробьем и за милю чуял неприятности. Затем на лице его отразилось искреннее недоумение.

– Это когда кто-то заблудился? – предположил он.

– А «публичная женщина»?

– Ну, которая выступает перед публикой? – На лице его мелькнула ухмылка.

– Нет, Генри.

– Тогда не знаю, сэр. – Лицо его снова стало замкнутым.

– А скажи мне, Генри, как бы ты назвал… женщину… которая берет деньги за то, что идет с мужчиной?

На лице мальчишки появилось выражение неподдельного ужаса. Такие слова никогда не произносились в этой святая святых.

– Можешь отвечать, Генри, – произнесла директриса, едва шевеля губами.

– Э-э… шлюха, мисс. Девка с панели. Или подстилка. – Глаза его стали совершенно круглыми, сверкнули белки.

– Итак, если ты не знаешь, что такое «блудница», Генри, то зачем ты написал это слово на изображении могилы?

– Потому что оно было там написано, когда мы с Джеком пришли туда в субботу, сэр. Мы не знали, срисовывать его или нет, но решили, что это какое-то официальное звание.

Когда мы с инспектором бежали к машинам, я обогнал его на полных десять ярдов…

 

– Никогда за сорок лет моего служения Господу я не видел ничего подобного, – гремел преподобный Эрнест Лейси. – Стоит ради блага прихода впустить в церковь детей, и вот что происходит. В наше время дети…

– А вы можете предположить, – перебил его я, – как в наше время дети могли забраться так высоко? Я хочу сказать, есть ли здесь лестница, которой они могли бы воспользоваться?

Молодой полицейский сержант, которого Лейси привел с собой, глубокомысленно кивнул.

– Лестницы нет, – ответил преподобный Лейси. – Должно быть, они принесли ее с собой.

– На велосипедах?

– Это работа взрослого человека, сэр, – сказал сержант. – Это видно по размаху, по высоте букв. – Он встал на скамью и потянулся. – Высокий парень – почти как я. Это не дети, преподобный.

– Отвратительно.

– Генри, – спросил я, – а этот лысый старик был здесь, когда вы приезжали во второй раз?

– Ага, – ответил присмиревший Генри. – Болтался вокруг, пялился на нас. Но ничего не сказал. Я решил, что он нас выгонит, но он молчал. Его интересуют только девчонки… И еще, по-моему, он со сдвигом. – Генри покраснел и смолк.

– Почему ты так решил, Генри?

– А можно я шепотом скажу, сэр? – Он подошел ближе. – Джек Харгривз заметил, что он в одной рубашке, рваной, грязной. Решил, что он один из них, сэр.

– Один из кого, Генри? – неприятным тоном переспросила директриса.

– Беглый сумасшедший, сэр, – солгал Генри. – Псих.

– Псих или нет, – сказал сержант, – но если это дело рук взрослых, это преступление. А теперь извините меня, преподобный отец, я соберу вещественные доказательства. После этого здесь можно будет навести порядок.

Он подошел к могиле и соскреб в небольшой конверт немного черной краски, которой были выведены мерзкие надписи. Я заметил, что краска еще не высохла – она легко сошла с белого мрамора. Сержант, принюхавшись, сморщил нос.

Мы оставили его в церкви и поехали обратно в школу; всю дорогу директриса испускала вздохи, словно дракон, остывающий после того, как дышал огнем. Доринда издавала едва слышные самодовольные звуки, похожие на требование извинений от начальства.

 

Звонок у двери магазина зазвенел, когда я варил кофе. Вошедший оказался молодым сержантом из церкви; он был в форме. Я предложил ему чашечку; он принялся расхаживать по моему магазину, разглядывая вещи.

– Это все уже оплачено, сержант, – предупредил я резко, но как бы в шутку.

– Не волнуйтесь, сэр, – успокаивающим тоном ответил он. – Я сам немного занимался старинными вещами. Прекрасные венские часы… вижу, стоят двадцать фунтов.

Я поднял брови.

– Для вас – девятнадцать, сержант. Или это взятка полицейскому при исполнении обязанностей?

Как ни странно, он рассмеялся и достал чековую книжку.

– Боюсь, я не обычный сержант; у меня по всем предметам «отлично». Это не дает покоя моему суперинтенданту. Он думает, что во мне есть нечто сверхчеловеческое. Сначала он отправил меня в Брэмшилл-колледж,^[45] чтобы от меня избавиться, а теперь держит в штаб-квартире, чтобы я разбирался с благородными или со всякими чудными делами, вроде этого случая в Тэттершеме.

– Значит, дело получило продолжение?

– О да. В некотором роде. Мы знаем, что у него есть ключ от церкви.

Я издал удивленный возглас.

– Викарий нанял женщину, чтобы вычистить памятник, затем закрыл церковь; он думал, что у него единственный ключ. Неделю спустя он заглянул туда – оказалось, шутник снова взялся за свое. Он был там еще трижды за последние две недели. Я провел несколько бессонных ночей в ризнице, но, пока я сидел там, ничего не произошло. В первую ночь, когда меня не было, надписи появились снова.

– Вам не позавидуешь, – сказал я. – Отвратительное место. Не хотел бы я провести там ночь в одиночку даже за жалованье суперинтенданта.

– Я был не один, сэр, – криво усмехнулся он. – Со мной был местный бобби.

– И что он об этом думает?

– Ничего. Он новенький – в прошлом году перевели из Строппинга. Боюсь, деревенские бобби сейчас не те, что прежде. Я хотел попросить вас поехать со мной и осмотреть здание еще раз, сэр, если вы не возражаете. Мне нужно ваше профессиональное мнение.

– Вы же знаете, что это не дети.

– Знаю.

Перед тем как уйти, я сунул в карман фотографии, сделанные в церкви. Точнее, одну из них.

Я смотрел на интерьер церкви в ужасе. Казалось, все могилы были осквернены.

 

Уильям Трентон,