Кое-что из других лирических поэтов

Праксилла, милая поэтесса здоровой веселости и чувственной житейской мудрости, рассказывала в своих стихотворениях о похищении Хрисиппа Лаем и о любви Аполлона к Карну (фрагм. 6 и 7).

Согласно Афинею, Стесихор, «сам большой сладострастник», также писал стихотворения в том жанре, который назывался в античности «песнь о мальчиках» (Ath., xiii, 601 а). Ни одно из них не сохранилось.

Вакхилид (фрагм. 13) упоминает среди мирных трудов занятия молодежи в гимнасиях, праздники, исполнение песен о мальчиках.

«Сколиями» назывались застольные песни, распевавшиеся главным образом гостями после трапезы, когда вино развязывает языки, и сочинявшиеся ex tempore. Одна из таких импровизаций звучит следующим образом: «Стать бы мне лирой слоновой кости, тогда мальчики пустились бы со мной в дионисийский пляс» (Сколий, 19).

Дошедшее до нас поэтическое наследие Биона из Смирны, млад
шего современника 'Феокрита, довольно незначительно. Из его сти
хотворения к Ликиду упомянем следующие строки: «Если кого из
бессмертных воспеть захочу иль из смертных, //Только бормочет
язык мой, и петь не хочет, как прежде; //Стоит же только запеть мне
для Эроса иль для Ликида, //Тотчас из уст у меня моя песня, ликуя,
польется»¹⁶⁷.

В другом стихотворении (viii) он обращается к Гесперу, или вечерней звезде:

Геспер, ты светоч златой Афродиты, любезной для сердца!

Геспер, святой и любимый, лазурных ночей украшенье!

Меньше настолько луны ты, насколько всех звезд ты светлее.

Друг мой, привет! И когда к пастуху погоню мое стадо,

Вместо луны ты сиянье пошли, потому что сегодня

Чуть появилась она и сейчас же зашла. Отправляюсь

Я не на кражу, не с тем, чтобы путника ночью ограбить,

Нет, я люблю. И тебе провожать подобает влюбленных.

Наконец, в восьмом стихотворении перечислены знаменитые пары друзей и восхваляются те, что нашли счастье взаимной любви: Тесей и Пирифой, Орест и Пилад, Ахилл и Патрокл.

 

¹⁶⁷ Цитаты из Биона даны в переводе Μ. Ε. Грабарь-Пассек. (Прим пер.).

III. СТИХОТВОРЕНИЯ «АНТОЛОГИИ»

Нам уже столь часто приходилось цитировать в качестве свидетельств отрывки из тысяч эпиграмм Палатинского кодекса, что в данном очерке гомосексуальной литературы следует привести лишь те эпиграммы, которые сообщают нечто особенно характерное. Так, Антистий (Anth. Pal., xi, 40) пишет: «Клеодем, сын Евмена, еще мал, но и такая кроха, он проворно пляшет с мальчиками. Посмотри, он обвязал бедра пестрой шкурой оленя, а его золотистые волосы украшает венок из плюща! Сделай его взрослым, благой Вакх, чтобы твой юный служитель стал во главе священных танцев молодежи». Эпиграмма Лукилия (xi, 217) звучит почти современно: «Чтобы избежать подозрений, Аполлофан вступил в брак и ходил женихом по рынку, говоря: «Завтра же будет у меня ребенок». Когда же он появился на следующий день, то вел за собой не ребенка, а подозрение».

Двенадцатая книга «Палатинской Антологии», полностью посвященная любви к юношам (258 эпиграмм, 1300 строк), имеет в рукописи заголовок «Мальчишеская Муза Стратона». Помимо Стратона, стихотворения которого открывают и заключают сборник, здесь представлены девятнадцать других поэтов, среди которых — весьма славные имена; кроме того, в составе книги дошло 35 эпиграмм неизвестных поэтов. Книга может быть названа гимном к Эроту; тема всюду — одна и та же, но в столь бесконечно многообразных вариациях, как сама природа.

СТРАТОН ИЗ САРД

(Anth. Pal., xii, 1, 2, 5, 244, 198, 201, 227, 180, 195)

Поэт, живший при императоре Адриане, составил сборник эпиграмм о красавцах, и двенадцатая книга «Антологии» содержит девяносто четыре стихотворения, подписанных его именем.

Сборник открывает не обращение к Музам, как было принято в античной поэзии, но призывание Зевса, который в глубокой древности подал пример мужам, похитив Ганимеда, и считался с тех пор покровителем любви к мальчикам. Тема, за которую берется поэт, значительно отличается от принятого прежде: «Не ищи на этих страницах ни Приама у алтаря, ни бед Медеи и Ниобы, ни Итиса в его покое и соловьев в листве, — все это велеречиво воспели поэты прошлого. Но ищи здесь сладостной любви, к которой примешаны милые Хариты, и Вакха. Серьезная мина им не к лицу».

Муза Стратона была не чужда и любви к мальчикам, но так как он не видит разницы и необходимости выбирать, поэт любит все, что прекрасно. Ничто не способно противостоять этой любви, она сильней поэта, который часто не прочь сбросить ее ярмо, но раз за разом он понимает, что это не в его силах. Если мальчик прекрасен, а взоры его столь чарующи, словно у его колыбели стояли Хариты, нет меры радости поэта; но чем ярче красота, тем скорее наворачивается на уста сожаление о том, что она мимолетна и вот-вот исчезнет.

Великая страсть находит свое выражение также и в поэзии; ввиду этого двенадцатая книга «Антологии» содержит известное число весьма эротичных эпиграмм, которые на современный взгляд могут показаться в высшей степени непристойными.

МЕЛЕАГР

(Anth. Pal., xii, 86, 117, 47, 92, 132, 54, 122, 52 (ср. 53), 125, 137, 84, 164, 256, 154, 59, 106, 159, 110, 23, 101, 65, 133, 60, 127, 126)

Мелеагр из Гадары (Келесирия), о чьих эротических стихотворениях, посвященных девушкам, уже шла речь выше (с. 173), провел свою молодость в Тире. Находясь здесь, он не желал иметь дела с девушками и поэтому был особенно восприимчив к красоте мальчиков; хотя число тех, к кому он пылал любовью, весьма внушительно, больше всех он любит Минска, чье имя мы встречаем в его эпиграммах наиболее часто.

Из шестидесяти эпиграмм Мелеагра, вошедших в двенадцатую книгу «Антологии», тридцать семь обращены к мальчикам, называемым по имени, причем восемнадцати из них посвящены отдельные стихотворения; кроме того, Мелеагр упоминает многих других, так что читатель поражается его легкой впечатлительностью, даже принимая во внимание, что некоторые стихотворения суть не что иное, как поэтическая игра, лишенная какой-либо реальной основы, и что один и тот же мальчик мог выступить в нескольких эпиграммах под разными именами. Как бы то ни было, Мелеагр твердо убежден в том, что предпочтение следует отдать любви к мальчикам, и ему известно, как подкрепить этот ответ на часто обсуждавшийся вопрос посредством нового и неожиданного аргумента:

Женственная Киприда сжигает любовию к женам,

Этот мальчишка Эрот правит любовью мужской.

Мне-то за кем? За сыном? За матерью? Мнится, Киприда

Как-то сказала сама: «Верх берет дерзкий юнец».

[перевод Ю. Голубец]

Когда вспыхивает чудо Эрота, рассудок бессилен и безраздельно господствует страсть. Да это и понятно, ибо уже в самом нежном возрасте Эрот играл душой поэта, словно в кости. Однако во всем виноваты глаза поэта, жадно впитывающие отроческую красоту, из-за чего душа подпадает под власть Эрота.

Здесь уже ничем не поможешь: душа пленена и пытается ускользнуть, словно птица, рвущаяся прочь из клетки. Сам Эрот связал ей крылья, зажег в ней огонь, и жаждущему не остается ничего другого, как утолять жажду слезами. Любые стенания напрасны, ибо из-за них Эрот забирает над сердцем еще большую власть.

Но все это, полагает поэт, вполне естественно, потому что его мальчик столь хорош, что сама Афродита предпочла бы его своему сыну Эроту. Свою красоту его любимец получил от самих Граций, однажды

встретивших и расцеловавших его; этим объясняется пленительная грация его юного тела, его милый лепет и немой, но красноречивый язык его глаз. Когда он далеко, когда ему пришлось отплыть в морское путешествие, тоска по нему приходит на смену любви. Тогда поэт завидует кораблю, волнам и ветру, которые могут наслаждаться лицезрением его единственного любимца; как бы хотелось ему превратиться в дельфина, чтобы нежно донести мальчика на своей спине к желанной цели.

(а) «Любовь принесла ночью под мой покров грезу о нежно смеющемся мальчике восемнадцати лет, все еще носящем хламиду; и я, прижимая его нежную плоть к своей груди, срывал пустые надежды. В памяти моей еще теплится желание, и в глазах моих еще жкчет сон, схвативший для меня в погоне этого крылатого призрака. О душа, несчастливая в любви, перестань наконец понапрасну лелеять мечты о красавцах».

(b) Нот, мореходам попутный, страдальцы влюбленные, схитил

Подпуши у меня, — он Андрогета унес.

Трижды блаженны суда и трижды благостны воды.

Счастлив четырежды ветр, отрока морем неся. Если б дельфином мне стать!

На плечах перенес бы по морю,

Чтобы он смог увидать Родос, где отроков сонм.

[перевод Ю. Шульца]

Как не хочется поэту преждевременно пробуждаться от таких снов! Глупый петух, своим криком разрушивший мир мечты! Будь ты проклято, грубое создание, — пафос поэта оборачивается здесь комизмом.

Однажды поэт пускается в плавание по морю. Все опасности моря уже счастливо миновали, поэт радостно покидает качающийся корабль и ступает на твердую землю; и вновь Рок является перед ним в образе хорошенького мальчика: новая любовь — новая жизнь.

Другой раз он говорит:

Терпким медом сладимы, становятся сладостны вина;

О, как приятен союз сладостно—пылких сердец!

Сладостный Алексид Клеобула пылкого любит —

Разве Киприда и тут мед не смешала с вином?

[перевод Ю. Голубец]

О Минске¹⁶⁸ («мышонке»):

Мальчик прелестный, своим ты мне именем сладостен тоже,

Очарователь — Минск; как же тебя не любить?!

Ты и красив, я Кипридой клянусь, красив совершенно.

Если ж суров, — то Эрот горечь мешает и мед.

 

 

¹⁶⁸ Минском звали одного из пажей Аотиоха; см. Полибий, ν, 82, 13.

И в другом месте:

Знаю всего я одну красоту. Глаз мой — лакомка хочет

Лишь на Минска смотреть; слеп я во всем остальном.

[перевод Ю. Шульца]

Но особенно восторгается поэт красотой глаз Минска: (а) «Тир, я Эротом клянусь, питает красавцев; Минск же //Всех их затмил, воссияв, словно как солнце меж звезд». (Ь) «Дивная прелесть сверкнула; он пламя очами швыряет. //Или Эрот подарил мальчику громы в борьбе? //Здравствуй, Минск! Страстей огонь ты людям приносишь — // Мне же сверкай на земле благостным только огнем!» [перевод Ю. Шульца] (с) «О Минск! В тебе пристань обрел корабль моей жизни. //И последний души вздох посвящаю тебе. //Юноша милый, поверь мне, клянуся твоими очами, —- //Светлые очи твои даже глухим говорят: //Если ты взгляд отуманенный бросишь, — зима предо мною, //Весело взглянешь — кругом сладкая блещет весна!» [перевод В. Печерина]

Прежде поэт сам посмеивался над слишком влюбчивыми глупцами, но Эрот не склонен с ним шутить:

Пойман теперь я, не раз смеявшийся прежде над теми,

Кто среди буйных пиров к отрокам страстью болел.

Вот, Минск, и меня Эрот перед дверью твоею

Здесь поместил, надписав: «Благоразумья трофей».

Однако не один Эрот радуется своему триумфу — Минск тоже с ликованием поздравляет себя с победой над упрямцем:

Был я еще не настигнут страстями, как стрелы очами

Выпустил в грудь мне Минск, слово такое сказав:

«Вот, я поймал наглеца и гордо его попираю.

Хоть на лице у него царственной мудрости знак».

Я же ему чуть дыша отвечал: «Не диво! И Зевса

Также с Олимпа Эрот вниз совлекал, и не раз».

[перевод Ю. Шульца]

Но поэт вскоре позволяет обратить себя в новую веру, и теперь, когда он уверен в любви своего Минска, его счастье омрачает лишь одно — опасение, как бы мальчика не похитил Зевс.

Из многочисленных стихотворений, посвященных другим звездам, приведем лишь некоторые:

Жаждущий, я целовал дитя нежнейшее летом,

Жажду свою утолив, так напоследок сказал:

«Зевс, наш отец, ты пьешь нектар на устах Ганимеда,

Видно, напиток такой стал для тебя как вино?»

Так и я, Антиоха лаская, — милей он всех прочих, —

Пью сей сладостный мед из Антиоха души.

[перевод Ю. Голубец]

Если взгляну на Ферона, в нем вижу я все; если вижу

Все, но не вижу его, — мне не видать ничего.

[перевод Ю. Шульца]

В полдень я на пути повстречал Алексиса, недавно

Волосы снявшего лишь летом при сборе плодов.

Двое лучей тут меня обожгли: один — от Эрота, —

Впрямь у мальчишки из глаз; солнца — вторые лучи,

Эти — ночь усыпила, а первые — те в сновиденьях

Образ его красоты все разжигают сильней.

Сон, облегчающий многих, принес мне одни лишь мученья,

Эту являя красу, льющую в душу огонь.

[перевод Ю. Шульца]

Боль мне сердце терзает — самым копчиком ногтя

Резвый, беспечный Эрот больно царапнул его.

Молвил с улыбкой он: «Вот и снова сладостна рана,

Бедный влюбленный, и мед жарко горит от любви!»

Если в толпе молодой вдруг вижу я Диофшгга,

С места не сдвинуться мне, сил не осталось моих.

[перевод Ю. Голубец]

3. АСКЛЕПИАД

(Anth. Pal., xii, 135, 162, 163)

Асклепиад Самосский считался учителем Феокрита, который высоко ценил его как поэта и человека. Эпиграммы, дошедшие под его именем, отмечены изяществом формы и нежностью чувства; одиннадцать эпиграмм сохранились в «мальчишеской Музе» «Антологии»; вот одна из них:

Страсти улика — вино. Никагора, скрывавшего долго

Чувства свои, за столом выдали чаши вина:

Он прослезился, потупил гл^за и поник головою,

И на висках у него не удержатся венок.

[перевод Л. Блуменау]

В другой эпиграмме поэт изображает Афродиту, которая дает малышу Эроту уроки чтения и письма. Однако итог ее усилий оказывается весьма отличным от ожидаемого; вместо текста ученик вновь и вновь перечитывает имена двух красивых мальчиков, которые связаны тесными узами сердечной дружбы; нежное восхваление отроческой дружбы мы встретим также в принадлежащей тому же автору эпиграмме 163.

4. КАЛЛИМАХ

(Anth. Pal., xii, 102)

Каллимах из североафриканской Кирены жил между 310—240 гг. до н. э. Он является самым выдающимся эпиграмматистом алексан-

дрийского периода. После обучения в Афинах вместе с уже известным нам поэтом Аратом мы находим его в Александрии: поначалу Каллимах — прославленный преподаватель и грамматик, затем, при дворе Птолемея Филадельфа, он становится одним из деятельнейших сотрудников всемирно известной, широко разветвленной библиотеки. Его литературная деятельность была посвящена главным образом науке, но он не был чужд и поэзии. В оставленных им эпиграммах отчетливо слышится эротическая нота, и в двенадцатой книге «Антологии» мы находим ни много ни мало — двенадцать стихотворений Каллимаха, воспевающих красоту хорошеньких мальчиков и посвященных таинствам Эрота. Он знает, как осветить неисчерпаемый предмет с поразительно интересной новой точки зрения:

Ищет везде, Эпикид, по горам с увлеченьем охотник

Зайца или серпы следов. Инею, снегу он рад...

Если б. однако, сказали ему: «Видишь, раненый насмерть

Зверь здесь лежит», — он такой легкой добычи б не взял.

Так и любовь моя: рада гоняться она за бегущим,

Что же доступно, того вовсе не хочет она.

[перевод Л. Блуменау]

ДРУГИЕ ПОЭТЫ

Наряду с указанными выше великими поэтами в двенадцатой книге «Антологии» своими эпиграммами о любви к мальчикам представлены двадцать четыре поэта второго ряда.

От Диоскорида (II век до н. э.) помимо прочих до нас дошла такая эпиграмма (171):

Ты, в паломничий путь Евфрагора красавца унесший,

Вновь вороти его мне, сладостный ветер Зефир,

Долго его не д^ржи; ведь даже короткое время

ТысячЬлетьем сочтет любящий в сердце своем.

[перевод Ю. Шульца]

Риан Критский (расцвет — III век до н.э.), раб по происхождению, был поначалу смотрителем в борцовской школе. О предпочтении, которое он оказывал юношам, можно судить по его стихам: так, нам известно, что служение Аполлона царю Адмету объяснялось им эротическими причинами (ср. Каллимах, «Гимны», ii, 49). Из одиннадцати сохранившихся эпиграмм шесть посвящены мальчикам; они несколько фривольны, зато остроумны и исполнены изящества. Он добился успехов в области филологии, подготовил ценные издания «Илиады» и «Одиссеи» и прославился как эпический поэт, особенно как автор поэмы о второй Мессенской войне.

Мы уже цитировали его стихотворение, где он говорит о «Лабиринте мальчиков, из которого нет спасенья»; к этому можно добавить еще один образчик его творчества:

Дексиник, ловивший в тени под зеленым платаном

Черного клеем дрозда, птицу за крылья схватил;

И со стенанием громким кричала священная птица...

Я же, о милый Эрот, юное племя Харит,

Я бы на месте дроздов, — лишь бы в этих руках оказаться,

Рад бы не только кричать, — слезы сладчайшие лить.

[перевод Ю. Шульца]

Одна из эпиграмм Алкея Мессенского (xii, 64) нежна и отмечена тонкостью чувства:

Писы хранитель, о Зевс, Пифенора, Киприды второго

Сына, венком увенчай ты под Кронийским холмом!

Ставши орлом, у меня не похити, однако, владыка,

Отрока кравчим себе, как Дарданида давно.

Если ж угодный тебе я от Муз приготовил подарок,

То о согласье скажи дивного отрока мне.

[перевод Ю. Шульца]

Алфей Митиленский (там же, 18) становится на оригинальную точку зрения в следующей эпиграмме из шести строк: «Несчастливы те, в чьей жизни нет любви, ибо без любви трудно что бы то ни было сделать или сказать. Я, например, слишком медлителен, но попадись мне на глаза Ксенофил, я полетел бы к нему быстрее молнии. Посему прошу всех: не робейте, но следуйте сладостному желанию: любовь — оселок души».

Автомедонт (там же, 34) берет шутливый тон в следующей эпиграмме: «Вчера я ужинал с наставником мальчиков Деметрием, блаженнейшим из мужей. Один отрок сидел у него на коленях, другой выглядывал из-за плеча, третий, вносил блюда, а последний подливал вино, — восхитительная четверка. Я спросил его в шутку: «Что, друг любезный, по ночам ты тоже с ними занимаешься?»

Звен (Anth. Pal., xii, 172; ср. Катулл, 85) находит новую формулировку для неподражаемого Odi et ото Катулла: «Если ненависть — боль и любовь — боль, то из двух зол,я избираю рану боли благой».

Юлий Леонид (Anth. Pal., xii', 20) воспользовался собственной удачной находкой:

Зевс, должно быть, опять удалился на пир к эфиопам, Или же златом проник в милой Данаи чертог.

Диво великое: как красу Периандра увидев,

Юношу милого Зевс вновь не восхитил с земли?

Или мальчиков бог больше, как прежде, не любит?..

Наконец, отберем три (xii, 87, 116, 123) из тридцати пяти анонимных эпиграмм, дошедших в составе двенадцатой книги «Антологии».

Бог ужасный, Эрот, никогда ты меня не направишь

К женщине — страстью к одним юношам пылко горю!

То я Демоном пылаю, то должен завтра Йемена

Видеть — так вот всегда длятся мученья мои!

Если бы я только двоих и видел! Как будто из сети

Страстно рвется ко всем зренье безумное вновь!

[перевод Ю. Голубец]

Другой раз страсть проводит поэта невредимым сквозь все опасности после буйной попойки:

Пьяный пойду и спою очень громко... Прими же, мой милый,

Этот венок, ведь он весь страсти слезою омыт!

Долог мой путь пребудет, ведь час уже поздний — спустился Мрак...

А мне Фемисон¹⁶⁹ светит, как светоч в ночи.

[перевод Ю. Голубец]

Автор следующей эпиграммы также неизвестен:

Стал победителем в бое кулачном отпрыск Антикла

Менехарм, и ему десять повязок я дал,

После поцеловал, окровавленного в состязанье, —

Сладостней тот поцелуй меда и смирны мне был.

[перевод Ю. Голубец]

Сорвав, таким образом, лишь малую часть цветов, столь пышно благоухающих в двенадцатой книге «Антологии» (Musa puerilis Стратона), мы подошли к 1ак называемой кинедической поэзии, важнейший представитель которой — Сотад — уже был предметом нашего рассмотрения (с. 178).

Первоначально слово кинед (κίναιδος) обозначало «любитель мальчиков» и имело обсценный смысл; затем так стали называть профессиональных танцоров в некоторых непристойных балетах, которые известны нам из Плавта и Петрония и по фрескам Виллы Дориа Памфили в Риме; они танцевали под аккомпанемент в высшей степени вольных, а с современной точки зрения, бесстыдных песен. От них сохранились только крайне незначительные фрагменты. Кулачный боец Клеомах из Магнесии влюбился в актера-кинеда и находившуюся у того на содержании девушку, что навело его на мысль вывести их персонажами своих диалогов (кинедическая поэзия: см. Плавт, «Хвастливый воин», 668 [ш, 1, 73]; Петроний, 23; О. Jahn, Wandgemalde des Columbariums in der Villa Pamphili (Philol. Abhandl. der Munchener Akademie, viii, 254 ел.); относительно истории Клеомаха см. Страбон, xiv, 648a).

Согласно Афинею (xv, 697d), «у всех на устах была песня, прославлявшая любовь к мальчикам»; автором песни, от которой сохранилось две строчки, был Селевк (начало второго века до нашей эры): «И я тоже люблю мальчиков: это прекраснее, чем изнывать под супружеским ярмом, ибо в душегубительной битве тебя прикроет от удара друг».

 

¹⁶⁹ Фемисоном звался также любимец царя Антиоха I. Он происходил с Кипра и любил наряжаться молодым Гераклом — набрасывать на нагие плечи львиную шкуру и вооружаться луком со стрелами и дубиной. Фемисону, принявшему такой облик, люди приносили жертвы (Питерм у Афинея, vii, 289 ел.).

IV. ПРОЗА

Излишне давать здесь исчерпывающий очерк греческой прозы, перечисляя те места из нее, что касаются педерастии, так как о греческих прозаиках нами сказано довольно. Поэтому достаточно будет назвать несколько сочинений, уделяющих этому предмету особое внимание.

Под именем Демосфена до нас дошел трактат, озаглавленный Erotikos, который, очевидно, под влиянием Платонова «Федра», представляет собой восторженное восхваление в эпистолярной форме мальчика по имени Эпикрат. При всей своей приятности и занимательности трактат этот, как показала филологическая критика, не принадлежит великому оратору. Важнейшим гомосексуальным прозаическим произведением древнегреческой литературы является «Симпосий» («Пир») Платона, написанный через несколько лет после праздничного застолья, устроенного трагиком Агафоном для своих друзей — Сократа, Федра, Павсания, Эриксимаха и Аристофана — по случаю победы в драматических состязаниях 416 года до н.э. После того как с едой было покончено и гости приступили к вину, Федр предлагает побеседовать о силе и значении Эрота. Так это прекраснейшее и колоритнейшее из творений Платона приобретает форму единственного во всемирной литературе гимна к Эроту, сущность которого самым увлекательным и глубоким образом рассматривается с разнообразнейших сторон. Прибегнув к остроумно изобретенному мифу, Аристофан определяет любовь как стремление половины некогда единого первоначального человека, которого бог поделил надвое к другой своей половине. Кульминационной точкой является речь Сократа, определяющего любовь как жажду бессмертия, оплодотворяющую лоно женщины семенем, а душу мальчика и юноши мудростью и доблестью. По определению Сократа, Эрот достигает высочайшего мыслимого идеала — чувственное и духовное сливаются в удивительной гармонии, из которой с логической последовательностью вытекает следующее требование: по-настоящему хороший учитель должен в то же время быть хорошим педофилом (любителем мальчиков), иными словами, посредством взаимной любви и общих усилий учитель и ученик должны стремиться к наивысшему возможному совершенству. Не успевает Сократ закончить свою речь, возможно, прекраснейшую из всех написанных на греческом и любом другом языке, как в дом Агафона вторгается слегка подвыпивший на другой пирушке Алкивиад и произносит знаменитый, искрящийся самым пылким восторгом перед любимым учителем панегирик Сократу, в котором тот возносится на вершины сверхчувственной духовности и почти сверхчеловеческого самообладания.

По сравнению с «Пиром» платоновский диалог «Алкивиад» выглядит почти бесцветным. Речь здесь идет о прекрасном, но испорченном всеобщим обожанием Алкивиаде; в диалоге развивается мысль о том, что будущему советчику народа надлежит прежде всего решить для себя, что является для народа справедливым и полезным.

Любовь к мальчикам составляет предмет платоновского «Федра», названного именем любимца его молодости. В полдень на берегу Илисса

под раскидистым платаном, когда вокруг стрекочут кузнечики, протекает разговор, который постепенно подводит собеседников к сократовскому определению Эроса: педофилия представляет собой стремление к истинно прекрасному и миру идей.

До сих пор не решено окончательно, правильно или нет приписан Платону диалог Erastae («Любовники»), названный так потому, что участвуют в нем поклонники двух мальчиков, с которыми Сократ беседует о том, что многознание не имеет ничего общего с истинным философским образованием.

Одной из очень популярных в философской литературе тем является рассмотрение вопроса, всегда ли любовь мужчины к женщине должна ставиться выше любви мужчины к мальчику. Из многочисленных сочинений, посвященных этой проблеме, 'в первую очередь следует назвать дошедший под именем Лукиана трактат (Лукиану, несомненно, не принадлежащий) Erotes, или «Две любви».

Внутри прелестного рамочного повествования протекает спор между двумя друзьями, коринфянином Хариклом, отстаивающим любовь к женщинам, и афинянином Калликратидом, защищающим любовь к мальчикам.

Выступающий в роли третейского судьи Ликин в конце концов выносит суждение, наилучшим образом характеризующее греческое понимание любви: «Браки полезны людям в жизни и, в случае удачи, бывают счастливыми. А любовь к мальчикам, поскольку она завязывает узы непорочной дружбы, является, по-моему, делом одной философии. Поэтому жениться следует всем, а любить мальчиков пусть будет позволено одним только мудрецам. Ведь ни одна женщина не обладает полной мерой добродетели. А ты, Харикл, не сердись, если Коринф уступит Афинам» [перевод С. Ошерова].

То, что Erotes пользовались в античности большой популярностью, явствует из того факта, что это произведение нашло нескольких подражателей, наиболее извЬстный из которых — Ахилл Татий. В заключительных главах второй книги его романа обсуждается тот же вопрос, что лег в основу псевдолукиановых Erotes, причем обсуждение протекает схожим образом, принимая форму речей «за» и «против».

В романе Ксенофонта Эфесского о любви Габрокома и Антии имеется гомосексуальный эпизод. Гиппофой рассказывает о том, как в своем родном городе Перинфе он страстно любил мальчика по имени Гиперанф. Однако мальчика покупает богатый торговец из Византии Аристомах. Гиппофой следует за ними, убивает Аристомаха и бежит вместе с любимцем. Близ Лесбоса их корабль настигает неистовая буря, во время которой Гиперанф тонет. Находящемуся вне себя от горя Гиппофою не остается ничего иного, как воздвигнуть мертвому любимцу прекрасный надгробный памятник, после чего отчаявшийся любовник подается в разбойники.

Философ Максим Тирский, живший при императоре Коммоде (годы правления 180—192), в своих многочисленных сочинениях не раз обращался к рассмотрению проблемы любви к мальчикам. Так, мы располага-

ем его δνατριβαι, или беседами об Эросе Сократа. Эту же тему разрабатывал до него гермафродит Фаворин — ученейший и знаменитейший философ эпохи Адриана.