Человек – это место любящего бытия…»

«Человек – это место любящего бытия…»

АНАТОЛИЙ НЕВЕЛЕВ, философ

Текст: Андрей Яншин

 

Анатолий Борисович Невелев – философ не кабинетный, и философствование для него – не умствование ради умствования, не «разминка мозгов», но нечто, без чего немыслимо само пребывание человека в мире. Это становится понятным сразу, при самом первом знакомстве с его текстами, с его воззрениями. Поэтому не удивительно, что и первый наш разговор, который я замышлял как знакомство с Невелевым-человеком, стал, по сути, знакомством с Невелевым-философом, с его философским мировоззрением. А непосредственной виной тому – мой первый вопрос, определивший все дальнейшее. После такого вопроса отступать уже некуда. Итак…

– Анатолий Борисович, что такое философия вообще, и что такое философия для вас лично? Вы ведь всю жизнь этим занимаетесь… – Философия – это то, что захватило где-то примерно лет в 16, и никогда больше не отпускало. Философия – это путь, я бы даже сказал – путь к счастью. В самом настоящем смысле слова. Исторически она возникла, я думаю, как результат духовного бума, связанного с предметным усложнением жизни, складыванием мирового рынка, глобальных отношений между людьми в рамках ойкумены. Возникла как способ удержания этого состояния универсальности, переживания мироздания, бытия как такового. Она – способ удержания бытия в человеке. Она требование к нему быть, во что бы то ни стало. Мы переживаем многое, переживаем многое по разным, частным поводам, и в основном мы погружены в частности. Мы ставим частные цели, политические, экономические, правовые, бытовые и т.д. и т.п. Жизнь нас растаскивает по этим частным секторам бытия. Такова жизнь, и она не просто многолика, но и противоречива, порой до крайнего обострения, до конфликтности. Различия развиваются в противоречия, в борьбу во всех многочисленных сферах бытия. Как в свое время говорил Анаксимандр, все частное, проявившись, обрекает себя на суд, осуждает себя через противоречия на уничтожение. Противоречивые ситуации неизбежны. Таков текучий мир. Мир как вечное движение, беспокойство («болтанка» – Гераклит) из-за того, что он представляет собой единство противоположностей. В этих объективных условиях неустойчивости существования философия отслеживает состояния счастья, универсальности, блага, которые с человеком иногда случаются, и пытается их удержать и систематически воспроизвести в слове. Она противостоит «болтанке» мира, акцентируя полюс его устойчивости, Логос. Даже называя изменчивую реальность словом «изменчивая», мы дистанцируемся от нее и получаем устойчивую личную позицию для рефлексии над нею. В известном смысле культура – это такая универсальная разметка мироздания, через призму которой мы смотрим на мир. Это всегда некоторые достаточно устойчивые культурные формы, которые задают наше отношение к миру. В свое время, сейчас не очень принято цитировать В.И.Ленина, но он, читая Гегеля, высказывает интересную мысль, что человеческая практика, миллиарды раз повторяясь, закрепляется фигурами логики. Можно было бы шире сказать: человеческая практика, миллиарды раз повторяясь, закрепляется фигурами культуры. И эти фигуры носят такой достаточно универсальный характер, и человек поэтому живет между природой, частным бытием своим – и универсальным бытием. Он на разрыве, по существу. – А что вы называете природой в этом контексте? – Природа в этом контексте – это все, что непосредственно, чувственно, предметно окружает нас. Собственно говоря, все есть природа. От человека только что? От человека идет только форма. То есть все, что касается состава, содержания и т.д., – это все природа. А человек привносит форму, значимую форму. Вот культура, по существу, это производство и воспроизводство значимой формы. Но эту значимую форму, ее изобретает кто-то один, обязательно есть такой единственный человек; но если не включается групповой эффект, если эту форму не подхватывают другие люди, тогда то, что он изобрел, просто не становится культурой. Культура возникает тогда, когда изобретение формы состоялось, и когда эту форму подхватывают другие люди и начинают систематически воспроизводить. То есть по существу культура – это систематическое воспроизводство значимой формы. И вот я здесь, может быть с некоторым допущением, называю эту ситуацию бытия человека между единичным и общим – бытием нашего Я между Платоном и Аристотелем. Что открыл Платон? Платон открыл наличие мира идей и мира вещей: мира единичного и мира общего. Платон открыл, что человек живет между этими полюсами. Причем, он в основание кладет именно вот эти универсальные формы и считает, что вещи им причастны. – Универсальные формы – то есть идеи? – Да, идеи. Вещи причастны идеям и т.д. Но потом – известная история: Аристотель, помаявшись с выведением мира вещей из мира идей, радикально меняет точку зрения и делает акцент на вещи. То есть если у Платона в основе вот те самые всеобщие значимые формы культуры под видом мира идей, то у Аристотеля – мир вещей, единичный мир вещей. И вот то, что я называю природой, в контексте нашего разговора, – это мир единичного, мир единичных вещей, мир частностей, мир предметов; по большому счету, это предметный мир, который нас захватывает. И здесь какая идея, на мой взгляд, особенно важна? Что чем больше предметное разнообразие (а сейчас мы живем в мире крайнего предметного разнообразия), тем больше посягательств на растаскивание человеческого Я. Для предельного упрощения ситуации (а ситуацию надо упрощать – упрощать для того, чтобы донести самую суть) имеет смысл зафиксировать в этой связи предмет, потому что человек, конечно, предметное существо. Я даже здесь играю со словом «предмет»: пред-мет, перед метой – и мета. То есть мы живем между предметом, на который указывает культура, и метой, то есть самой культурой. Культурой как вот этими универсальными идеальными формами, которые зафиксировал уже Платон. Итак, мы зафиксировали предмет. На очереди у нас – предметное бытие. Фиксируя его, мы, по сути, гасим все предметное разнообразие, для того чтобы сосредоточиться на абсолютно главном. Потому что если мы будем увлекаться какими-либо частностями, мне представляется, что мы уведем человека от сути. А задача-то какая? Задача: познай себя – и ты познаешь мир. Только через это… Итак, предметность, или предметное бытие, – это раз. И человеческое Я – это два. То есть предметный мир и человеческое Я, которое в отношении к этому миру находится. Вот, собственно говоря, то, что заботит философию. Все другие формы общественного сознания сосредотачиваются на каких-то фрагментах, на аспектах мира. Но как только человек интересуется каким-то аспектом мира, через этот интерес он себя идентифицирует с этим аспектом, то есть он сразу же рассыпается, сразу же разваливается на частности. И тогда мы можем говорить: экономический человек, физический человек, химический человек, религиозный человек и т.д. И здесь необходимо указать на еще один момент: это, по определению Николая Гартмана, увлеченность, захваченность. Он говорит так: мы захватываем мир, и при этом мир захватывает нас. Взаимозахваченность. Но в русской философской традиции вообще-то эта захваченность миром, увлеченность миром как называется? Любовью. И не только в философской традиции. Мы и по жизни зачастую не говорим: я увлечен, я желаю, меня это интересует. А мы просто говорим: я люблю… Я люблю такую-то пищу, я люблю такую-то одежду и т.д. Я люблю… То есть фактически речь идет о чем? О фиксации в языке некоего глубинного инстинкта народа. О каких бы увлеченностях, о каких бы «захваченностях» мы ни говорили, все это обнимается одним фундаментальным понятием – любовь. Итак, у нас получаются три момента, которые участвуют в этой концептуализации. Предметный мир (и предметный человек соответственно), энергия любви и наше Я. Идея здесь какая? Все науки так или иначе делают предметный акцент. Человек как таковой, в своей любящей ипостаси, их не интересует. Их не интересует энергия любви. Исключение – философия. Ведь что такое энергия любви? Это энергия идентификации. То, что мы любим, с тем мы себя и идентифицируем. Фактически, энергия любви – как мощная пружина, она вдавливает, она вбивает нас в любимый предмет, и мы свое Я пишем в красках этого любимого предмета. Мы отдаемся ему, и наше я колеблется вместе с линией любимого предмета, с его противоречиями. Все его противоречия – это наши противоречия. И в этом, как мне представляется, – колоссальная проблема! Серьезнейшая философская работа должна проводиться для того, чтобы дистанцировать человека от предметного бытия. Есть предмет, мною любимый, и есть я любящий, но это не вполне одно и то же. Потому что обычное, обыденное сознание слипается с предметом – и все. То есть судьба предмета – это судьба моего Я. Здесь нет свободы, здесь нет дистанции. Философия же пытается эту дистанцию обозначить. С помощью чего? С помощью мысли. Это единственное средство работы философии. Мысль. Вот этот челнок, который бегает между миром предметным и человеком. Философия как раз и пытается мыслью вклиниться между, задать вот это отношение, эту дистанцию. То есть дистанцию осмысления, по существу. Ведь дело философии какое? Предельно, мощными мазками обозначить мир – и повернуть человека к самому себе. Познай себя, и ты познаешь мир… Владимир Бибихин, наш выдающийся философ, ныне, к сожалению, покойный, в своей знаменитой работе «Язык философии» говорит, что вообще-то надо переводить слово «философия» не как «любовь к мудрости», а как «любящая мудрость». И надо переводить точнее: не «познай себя, и ты познаешь мира», а «узнай себя, и ты узнаешь мир». То есть – ты уже есть, но глаза тебе залепили предметы, ты знаешь себя в каких-то частных формах, и интерпретируешь себя в этих частных формах. И чтобы преодолеть эти частности, надо их обозначить какими-то мощными философскими мазками, но не более, – чтобы не потерять главной нити. Главной нити вот этого движения человека к себе. Я еще раз повторю: мы рассыпаемся в персональных идентичностях. Современный человек вообще дезориентирован в этой системе многообразнейшего мира, и найти путь к себе ему невероятно сложно. Так вот, идея в этой связи какая? Мир предметен, бытие человека предметно, но человек живет не только горизонтально, но и вертикально. И задача философии – показать человеку эту вертикаль его бытия. То есть найти такой философский, мыслительный механизм, который бы выявлял энергию любви в самом обычном мире, к самым обычным жизненным вещам, и закачивал бы ее в точку любви как таковой. – То есть собирать горизонтальные потоки любви в вертикаль? – Совершенно верно. И, по существу, речь здесь идет о чем? – о смене акцента. О смене акцента с того, ЧТО мы любим, на то, что мы ЛЮБИМ. Курсивом в первом случае идет что, во втором случае – любим. А если это же сформулировать по-кантовски, то утверждение получит форму вопроса, а именно: как возможен любящий человек? Вы понимаете, если решится, хотя бы теоретически, вопрос о том, как возможен любящий человек, решится в принципе все! Решится судьба человечества. Ведь что такое совесть? Это со-бытие с вестью. Вестью о чем? О любви. Конечно же, это идеальное состояние. Это идеализация, любовь как таковая, полнота любви как таковой. И конечно, скажем, напрямую, непосредственно, на манер князя Мышкина из «Идиота» Достоевского ее не реализуешь. Но с другой стороны, мы обречены самой структурой культуры, я об этом еще скажу, мы обречены стремиться ее реализовать. Дело в том, что мы живем не только в мире чувственно-предметных вещей, не только в мире образов и знаков. Мы живем в структурных уровнях, в предметных структурных уровнях бытия. Можно культуру в целом, чтобы показать ее вертикальный строй, представить как единство четырех слоев бытия. Первый – это, условно говоря, слой орудийного бытия. Это слой, который обеспечивает производство и воспроизводство человеческой жизни. Мы, как материальные существа, живем в этом материальном мире, но уже здесь полюс Платона и полюс Аристотеля имеют место быть. Полюс Аристотеля – это конкретная жизненная ситуация, в которой мы живем. И полюс Платона – это те средства, которые являются опытом человечества и которые в данном конкретном случае мы применяем для воспроизводства жизни. И вот, живя между этими двумя полюсами (культурно-орудийное бытие, с одной стороны, и материальная жизненная ситуация, с другой), мы, естественно, переживаем мир грубо, зримо, материально, чувственно и предметно. Мы производим и воспроизводим свою жизнь, поскольку картинками и понятиями эту жизнь не воспроизвести. Ее можно произвести только реально, материально, чувственно, предметно. Если это любовь, то это половая любовь, как это Фейербах пишет. С помощью которой реальный мужчина и реальная женщина воспроизводят реального человека. Воспроизводят род, поскольку человек это родовое существо. Но над этим слоем орудийного бытия надстраивается слой образного бытия. Метафорически говоря, это слой картинок, это мир образов, чувственно-предметных образов. И от этого тоже никуда не денешься. Поэтому, скажем, Эрнст Кассирер говорит, что человек – это хомо символикус, человек символический. Мы погружены в символический мир. Итак, наше Я живет предметно в чувственно-предметном, орудийном мире, но и живет в образном мире. И соответственно, в зависимости от мира меняется качество переживаний, качество той самой любви, энергии любви, о которой мы говорим. В образном бытии мы любим уже не вещь, а образ. Наша любовь становится образной, обретает новое качество, и подменить одно другим не представляется возможным. Например, что такое живопись? Это формы бытия любви, но на образном уровне. Но мы живем еще в мире слова. Как говорил Гегель, при переходе к знаковому миру образ умерщвляется, на место образа становится слово. Соответственно, наша энергия идентификации, энергия любви поднимается на новый уровень. И соответственно, поэзия – это любовь, выраженная в слове. – То есть слово – более тонкая субстанция? – Совершенно верно. Речь идет, и как тут снова не вспомнить Карла Ясперса, об истончении предметности. Предметное бытие истончается по мере универсализации бытия. И тогда получается, что мы живем и наша персональная идентичность предметно оформляется – в силу нашей привязанности, нашей любви – вещно-предметно, образно-предметно, и словесно-, знаково-предметно. И каждый новый уровень нужен и необходим: как говорится, все предметности нужны, все предметности важны. И в то же время, они не могут заменить друг друга. И казусы возникают, когда мы пытаемся действовать по логике, скажем, образной предметности в орудийной предметности, или по логике знаковой предметности в образной предметности. Ничего хорошего часто не получается, потому что это разные формы, взаимонезаменимые. И наконец, здесь какого рода момент надо обязательно осознать? Предметный мир, он же не статичен, он же динамичен, он же противоречив. И наша энергия привязанности, энергия любви тоже не статична, она динамична, она противоречива; и она легко обращается в нечто иное, зачастую прямо противоположное. Любая угроза любимому предмету это сразу же и ненависть. Скажем, на уровне бытия в вещественно-предметном мире, любой посягающий на мою собственность сразу же из благого намерения любви ввергает меня в ненависть. Я впадаю в ненависть. Или могу впасть, во всяком случае. Любое посягновение на предмет, на который я опираюсь, это посягновение на мою персональную идентичность. Но это характерно не только для уровня чувственно-предметного, но и для образного, и для знакового. На втором уровне каждый из нас выбирает определенный образ жизни. И вот, представьте, что на этот образ жизни кто-то покушается, кто-то критикует его и т.д. Скорее всего, это вряд ли понравится, это вызовет отнюдь не любящие реакции. И все то же – на уровне знакового мира, где мы выбираем определенные идеи. То есть везде мы неустойчивы. На всех этих предметных уровнях наша энергия любви, наше предметное Я, наша персональная идентичность крайне неустойчива. Поэтому, например, Алексей Федорович Лосев, наш великий философ, говорит (и я думаю, что контекст, в котором это говорится, подобен нашему), он говорит: – Под нами дышит ад... В самом деле, за что бы мы ни прятались, мы всегда испытываем тревогу. Этот киркегоровский ужас, он под нами дышит. Мы можем идентифицировать себя со своим телесным бытием, но мы понимаем, что угроза ему постоянно присутствует, поскольку физически мы очень уязвимы. Мы опираемся на определенный образ жизни, но угроза присутствует и ему. Мы, конечно, это можем подавить, вытеснить, по-фрейдовски и т.д., но все равно тревога останется, этот ад, который под нами дышит, останется, он могуч, он слишком могуч. И поэтому, конечно, возникает колоссальная тоска по устойчивости, и по устойчивости любви, кстати сказать. – Но может быть, другой устойчивости и нет? – Конечно. Но речь-то идет о чем? О том, что нас гонит к поискам опоры, к поискам предельной основы. И на пути поиска этой предельной основы как раз философия, похоже, единственная сфера, которая и является спасительной по-настоящему. Можно, конечно, говорить о религии, но религия – это уже, как мне представляется, тот этап, который все же опирается на работу, проделанную философской мыслью. И исторически-то было именно так. Философская мысль готовила возникновение религии. То есть можно, пожалуй, сказать, что философия – это посредник между наукой и религией. Помните, мы говорили о трех компонентах: предметное бытие (предметность); энергийность любви; и Я. И наука среди них делает однозначный выбор, наука выбирает предметное бытие. Что такое наука без предметного акцента? Просто ничто. Каждый ученый, естествоиспытатель, например, или обществовед, непременно говорит: это мир такой, это я не из себя выдумал, это не выдумка. А если его уличат, что его выводы не совпадают с так называемой «объективной реальностью»? Он же мгновенно теряет свою репутацию. Поэтому он просто обречен на предметную привязку. А значит, он на что обречен? Он обречен на то, чтобы приковывать Я к предмету. Поэтому наука – это чудовищная зависимость от предметного бытия. Абсолютная зависимость от предметного бытия. Какая там к чертовой матери свобода! Ученый – это просто функция от предмета. «Я» ученого – это функция от его предмета. И вся его свобода, она в рамках вот этой вот предметной формы и находится. – Смиренный слуга предмета. – Да, смиренный слуга. Поэтому науке самой по себе, без философии, проблемы поворота человека к самому себе не решить. – Видимо, недаром крупные ученые нередко уходили в философию?

– Ну, философия в науке всегда была фоном. Она всегда присутствовала, она всегда была фоном. Для чего? А для того, чтобы как раз эту дистанцию от предмета удержать.
– Чтобы не приклеиться.
– Да, не приклеиться. И вот, следующий шаг. Ведь главное на предметном уровне что? Главное – включиться в работу с энергией любви! Какую задачу ставит Сократ, и потом, когда Сократ гибнет, Платон? Возвести человека с земли на небо. Значит, Я, идентичное земле, через ряд каких-то трансформаций должно стать Я, идентичным небу. Ведь только на фоне неба я осознаю себя универсальным существом. Я дистанцировался, я вижу и небо, и землю, и я понимаю, что во мне эта энергия, трансформируясь, переходит из одного состояния в другое…
И здесь как не вспомнить Бориса Петровича Вышеславцева, его работу «Этика преображенного эроса». Он в чем обвиняет, вслед за Юнгом (кстати сказать, он приятельствовал с Юнгом), – Фрейда? Фрейд не допускает качественного преображения энергии эроса. Он зациклен на этом либидо, он вцепился в него, и оно у него так и остается лохматым природным началом («оно», «ид»), которое, в общем, свою энергию сублимирует куда-то рядышком, фактически не меняясь. То есть сама категория сублимации понимается Фрейдом не как качественное преобразование, а как просто количественное изменение. И Борис Петрович Вышеславцев говорит: ведь он же профанирует Платона. У Платона, в диалоге «Пир», совсем другая идея! Какая? На что надеется Платон? Ведь они с Сократом вроде бы идеалисты. Но очень практично и очень разумно подходят к человеку. А именно: человек там, где его любовь. Надо взять за шиворот эту энергию любви и работать с ней. Но любовь предметна, поэтому, работая с предметом, мы работаем с любовью и оказываем действительно воспитательное воздействие на человека. А для этого надо что? Надо как раз понимать сублимацию как предметное качественное преображение, возвышение. Сублимация – это не перенос куда-то рядом, не движение по горизонтали, а это именно возвышение, восхождение. И одухотворение, движение к духу, движение к любящему состоянию – это именно то, что интересует философию с самого ее возникновения. Не случайно диалог «Пир» является центральным диалогом среди диалогов Платона. Это диалог о природе эроса, о природе энергии любви. И Платон сам эти четыре этапа и проговаривает.
Смотрите, вначале первый эрос, эрос прекрасного тела, прекрасных тел. То, что я называю орудийным бытием, где наша энергия любви, эроса поглощена телесным бытием. А куда денешься?
Следующий шаг делает Платон: эрос прекрасной души. Когда любящий прекрасное тело человек замечает, что прекрасно не только тело, но и любящая это прекрасное тело душа. Правда, Платон сразу резко сбрасывает тело, значимость телесного бытия, чтобы сделать этот шаг возвышения... Прекрасная душа, эрос прекрасной души – вот для него главное. Он говорит (имея в виду, прежде всего, наверное, Сократа, ведь Сократ был не красавец): человек может быть безобразен, но если в нем живет прекрасная душа, то это безобразие не замечается. Как психологи говорят: начни говорить, чтобы я тебя увидел. Вот Сократ начинал говорить, открывал рот, и уже никто не замечал, что это вовсе не красавец, а даже напротив, потому что все были крайне увлечены бытием прекрасной души! Эрос прекрасной души. Это другой, принципиально другой эрос, нежели эрос тела. Их нельзя смешивать, они предметно разные, но это необходимые слои бытия в нас, и тот, и другой.
Дальше у Платона третий эрос, эрос прекрасного мира. То есть, видите, универсальность увеличивается, а предметная определенность бытия уменьшается. Продолжается истончение, «исчезновение» предметности и одухотворение любви. И она одухотворяется почему? Потому что человек все больше и больше движется к себе любящему. Не просто любящему что-то, а любящему как таковому. Вот этот акцент, перенос с того, что мы любим, на то, что мы любим, – он как раз здесь совершенно явно прослеживается.
И четвертый эрос у Платона – это собственно идея эроса. То есть предмет вообще сходит на-нет. И на место что встает – ничто. Небытие. Ради чего? Да чтобы экранировать энергию любви, чтобы она не ринулась куда-то к очередному предмету, не ухватила его, не потерялась в нем. И вот на фоне этого ничто человек наконец-то осознает себя любящим вообще, как таковым. И что интересно: Платон, говоря об этом, заставлял своих учеников прекратить записи и обратиться на себя. То есть тем самым он, очевидно, показывал, что до этого момента мы все время овнешнены, мы все время отпущены куда-то на сторону. Нас нет, есть предмет, которым мы увлечены, которому мы отдались.
–То есть мы, так или иначе, случайны?
– Да. А задача философии – показать: да, есть нечто, что захватило тебя в предметном мире, ты любишь, и это совершенно нормально. Но если ты застрянешь на этом, у тебя незавидная судьба. Если ты застрянешь на уровне образного бытия, ты останешься фетишистом. Если ты застрянешь на уровне идейного бытия, ты останешься фанатиком. Почему? Потому что фетишизм – это захваченная образом твоя любовь, фанатизм – это захваченная идеей твоя любовь. Какой фанатизм? Любой. Политический, экономический, этнический, национальный и т.д. Почему? Потому что ты пытаешься втиснуть универсум любви в частную форму. Да не справится эта частная форма с тем, чтобы выразить этот универсум. И фанатизм, и фетишизм, который мы наблюдаем, они этой именно природы. Это именно попытка закабалить, втиснуть в прокрустово ложе ограниченного предмета универсум человеческой любви как таковой.
– Чистую энергию, анонимную энергию, которую по определению нельзя втиснуть…
– Да, совершенно верно. Но давайте еще раз обратим внимание на этот важнейший момент. Об этом в своем четырехтомнике «Западная философия от истоков до наших дней» хорошо пишут итальянские авторы Реале и Антисери. Они там как раз описывают, что Платон, когда он выходил на идею эроса, заставлял учеников отложить записи и обратиться на него самого. Он самим собой, блеском глаз, всем своим вдохновенным видом пытался как раз показать бытие любви как таковой, идеи эроса как таковой. Гениальный ход! И одновременно – фактически предвестие того, что случилось в христианстве. Идея любви была принесена Христом как таковая… Ведь речь может идти о чем? Помните, мы говорили об аристотелевском и платоновском полюсах нашего сознания. Платоновский полюс – это полюс образца. Пока на месте образца, любимого образца стоит вещь, наше сознание овеществлено. Маркс же гениально говорит: на место вещи, при переходе к капитализму, становится человек, на место человека становится вещь. Где? На полюсе эталона.
Что мы видим на нашем телевидении? Сплошной бандитизм. Все ботают по фене. Абсолютно. И вся страна погружена в это претендующее на эталон, на эталонное бытие, на платоновский полюс в нашем сознании действо. Что мы видим? На место человека становится вещь, на место вещи становится человек. Молодые, красивые, здоровые парни истребляют друг друга пачками, абсолютно не задумываясь о том, что перед ними – неповторимое индивидуальное бытие, сосуд любви как таковой. Да что же ты делаешь с человеком?! Во имя чего? Ты по-человечески относишься к вещи, к деньгам, к материальным ценностям и т.д., и не видишь перед собой этого сосуда любви. А ведь выразить идею любви может только живой, реально, универсально любящий человек.
И вот, как мне представляется, задача философа в чем? Задача философа – олицетворять эту вертикаль любви. Указывать на эти вот слои, уровни бытия, по которым, в своем сублимирующем возвышении, проходит энергия любви. Постоянно напоминать, что культура же тебя держит не только горизонтально, ты осознай. Что если ты застрянешь на уровне только вещного бытия, и свою любовь к нему прикуешь, то тебе конец. И то же самое для образного, то же самое для знакового бытия. Ты осознай, прежде всего, что ты универсально любящее существо, это веление культуры. Это культура тебя гонит туда, желаешь ты того или нет. Причем мы, подчеркну еще раз, занимаемся отнюдь не религиозными вещами. Это сугубо культурное веление, это императив культуры, философии как ее квинтэссенции.
Поэтому, фактически, куда, на четвертом уровне, мы попадаем, в какую персональную идентичность? Если это изобразить, скажем, элементарно, кругами Эйлера в логике. Вот я возьму круг Эйлера в логике, вот А, вот не-А (рисует круг, делит его пополам, одну половину обозначает – А, другую – не-А). Фактически, мир есть единство противоположностей. Начиная с Гераклита, мы это фиксируем довольно давно. Это диалектика. Здесь (указывая на круг) есть три возможности идентификации для человека. А, не-А, и граница между ними. Теперь возьмем вещь. Я идентифицирую себя с А. А – это вещь. Ну и, соответственно, я пишу себя в красках вещного мира. И моя энергия любви выполнена тоже в красках, в предметных красках вещного мира. Это совершенно нормально. Но со стороны не-А (вторая возможность идентичности) есть и поощряющие какие-то моменты, и отрицающие. То есть существует возможность, что моя любовь здесь (А) превратится в ненависть здесь (не-А). Дальше. Образный мир, образ. Ставим на место вещи – образ. И то же самое. Логика. И то же самое противоречие. Дальше, слово. Не предельное, не философское. И то же самое. То есть – под нами дышит ад. В нашей душе, как это называл Гераклит, поселяется болтанка. Почему? Потому что мы не укоренены, мы все время укоренены не в мысли, а в чем-то более частном. И куда же нас гонит? Куда гонит нашу энергию любви, нашу энергию привязанности, по логике этого процесса? Нас гонит вот сюда (показывает на линию, разделяющую круг пополам). «Я» рано или поздно становится на границу. Вот чем А отличается от не-А. Вот этим не. То есть Я, рано или поздно, идентифицирует себя с не, идентифицирует себя с границей.
Граница, она интересна чем? Она принадлежит и А, и не-А, и не принадлежит ни тому, ни другому. И удержать эту границу можно только как? С помощью мысли. Какой? Философской. Никакая больше предметная форма не в состоянии удержать границу. А здесь моя энергия любви и становится энергией бытия как такового. Ведь по существу, – давайте вспомним здесь эти четыре этапа, четыре уровня бытия, – мы идем от того, что есть, к тому, что есть. К бытию. Почему Хайдеггер, выдающийся философ двадцатого века Мартин Хайдеггер говорит, что необходимо возобновить онтологическую проблематику? Потому что, похоже, для человечества, для человека единственный путь спасения сегодня: укоренить свое Я в бытии как таковом. Только человек – это место бытия, но место любящего бытия, по существу. Это есть точка, или граница бытия любви как таковой.
– То игольное ушко, через которое нужно пройти?
– Вот именно. Это игольное ушко. А почему это игольное ушко для большинства? Потому что мозги куриные. Проблема куриных мозгов, то есть нефилософствующих голов, становится абсолютно актуальной. Что такое наркомания? Что такое пьянство? Это попытки втиснуть универсальную энергию любви, которую человек в себе чувствует благодаря культуре, в частные формы. Когда человек колется, или когда человек пьет горькую, что он делает? Он разрушает предметную ограниченность, в которой находится его Я. Человек осознает, что эта предметная ограниченность действительно сковывает его. И он выскакивает за рамки этой предметной определенности. Ведь пьяному и море по колено. То есть речь здесь идет о чем? О том, что если у человека синдром куриных мозгов, если он не дошел до идеи, что он любящее существо как таковое, тогда, соответственно, он пытается бунтовать, вооружившись негодными средствами. Стремление к кайфу во всех его проявлениях – это бунт любви против любых частных предметных форм. Но эта не мыслящая, безмозглая любовь, в форме неограниченной жажды кайфа, разрушительна, в конечном счете, для жизни. Потому что разрушает ее необходимые предметные условия: здоровье, семью, собственность. Неприкаянная энергия любви может стать просто дьявольским наваждением.
– То есть такой человек пытается зайти через черный ход?
– Через черный ход, совершенно верно. А к игольному ушку можно идти только вот… только по этой линии (указывает на разделяющую круг Эйлера границу).
Но мы все время говорили пока о логике восхождения, о логике воспитывающего становления Я через воспитание энергии любви, через предметное воспитание энергии любви до этого самого философского предела. Но здесь важен какого рода момент? Эта энергия любви, духа должна быть плодотворной. Потому что, скажем, если рассматривать античность, то там все же с плодотворностью проблемы. Там последовательно движимый энергией любви мужчина остается один на один с собой. Сократ заранее знает, что ему ответят. Поэтому то, что вслед за Платоном называют диалогами Сократа, на самом деле монологи. Монологичный стиль. И там заходит речь о том, что мужчина рождает от мужчины и т.д., что, в общем, сильно отдает «голубизной». В упоминавшемся диалоге «Пир» мы все это прочитаем. Диалог же в настоящем смысле слова начинается с эпохи Возрождения. Когда возникает, как предмет поклонения, образ Прекрасной Дамы, когда возникает вот это фейербаховское «Я и Ты». Не Я, который знает заранее уже все, и из себя вещает, и насаждает себя в мир. А Я – Ты. Где Ты не редуцируемо, не сводимо к Я. Оно Другое. Оно «вещь в себе» и манит своей прекрасной таинственностью.
– Такая диалектическая полярность?
– Да, диалектическая полярность. Вот она где – плодотворность. Что такое культура, по определению Пастернака? Плодотворное существование. Нам позарез нужна плодотворность! Вот эта отечественная родовая установка. В русской традиции, в православной традиции это необыкновенно важный момент. То есть речь здесь идет о том, что эта энергия любви, она должна правильно вернуться в мир. Можно, конечно, высвободить свою энергию любви и – уйти в скит. Можно войти в дух и, оглянувшись на мир, сказать – фи! Но уйти от себя, реально, чувственно, предметно, – некуда. Никуда от этой градации чувственно-предметного бытия, которое задает нам культура, не деться. Не надо уходить из мира, надо, чтобы храм возник где? у тебя в душе! По существу, то, что выстраивает в нас вертикально культура, это есть структура храма. Храма бытия энергии любви в нас. Пока он не выстроен, на каждом из этапов есть опасность застрять. Но даже когда он создан, важно правильно вернуться.
Можно застрять на уровне телесно-чувственного бытия, и большинство у нас застревает. У Платона это названо приоритетом страстного начала в человеке. Можно застрять на уровне образного бытия. И несть числа примерам, когда несчастные ребятишки сегодня просто прикипают к этим компьютерным «игралкам», так что психиатры бьют тревогу, и т.д. Не только, кстати сказать, дети, но и взрослые.
– Это взрослые дети на самом деле.
– Взрослые дети. Наши образы, эта виртуальная реальность, она захватывает нас, она втягивает нашу любовь. И мы начинаем писать себя в красках этого виртуального бытия. И взрослые люди, я говорил даже с кандидатами, докторами наук, они порой говорят, например: мне не нужно общение с реальной женщиной, я все это черпаю из виртуальной реальности, и т.д., и т.п. Но это же бзик, это совершенно определенно бзик. Угроза, кстати сказать, родовому бытию. А философия должна стоять на защите родового бытия, на защите рода, как и религия. Например, православие или ислам, в своих созидательных формах, стоят на защите рода. Это одна из главных их задач: защищать и охранять родовое в человеке. Родовое какое? Созидательное, плодотворное.
Итак, важно правильно вернуться из этой, скажем так, свободной полноты духа – в мир. И здесь вырисовывается кольцо, я его называю герменевтическим кругом предметностей. Вот мы живем в этих предметных формах, и никуда от них ни денешься. Но только вся проблема в том, чтобы увязать их с помощью философской мысли. Чтобы сделать возврат одухотворенного Я в бесконечно многообразный предметный мир абсолютно выверенным, абсолютно точным. Потому что играть с этой энергией духа как таковой, не-предметной, просто нельзя. Дух не позволяет с собой играть. Абсолютная свобода духа совпадает тут с абсолютным самоограничением. Со способностью предельно серьезного отношения к не-предметности любви, которая задает дистанцию по отношению ко всему, что претендует захватить «свято место».
И здесь какого рода момент является важнейшим? На уровне, который я называю предметность-4, когда мы встаем на эту границу, – от всего предметного бытия остается только фиксация его отсутствия. Слово не. Если взять античную традицию, то это связано, например, со скептиками, которые рекомендовали что? воздерживайся от суждений, молчи. А что значит – молчи? Не говори. Так они говорят или не говорят? Они говорят. Но говорят что? «Не говори». Значит, говори не, и всё. То есть на место всего богатства слов, всего богатства знакового мира становится – «безотносительное не» (Гегель). И тут же их поджидают неоплатоники, для которых на первый план выходит категория Единого, которую можно познать только как? в экстазе. В энергийной вспышке. И неоплатоники запараллеливаются с христианскими мыслителями. Христианские мыслители черпают из этой, казалось бы, языческой философии очень серьезные для себя вещи.
Что здесь важно отметить? Что и на уровне предметности-4 предмет, предметность никуда не исчезает. Человек остается предметным существом. Но какой колоссальный здесь искус: вообще похерить предметность! Выбросить ее, якобы ее и нет. Вот мы попали в сферу чистого духа. Но чистый дух только тогда чист, когда мы произносим слово «чистый». То есть небытие как слово – это же бытие. Вначале было Слово. Вот это первое слово, ну, скажем, это может быть вопль отчаяния. Или, если вспомнить Киркегора, – философия рождается в момент отчаяния. Он говорит: не прав Аристотель, когда утверждает, что философия начинается с удивления. Философия начинается с отчаяния. А что такое отчаяние? Все предметные формы, любимые предметные формы рухнули, и на место всего, на место что становится ничто, на место «я – нечто» становится «я – ничто» И это рождает вопль отчаяния. Но вопль – это же язык. Я-зык, зык, да? Вопль – это зык, это зык отчаяния. Но зык – это слово. То есть мы держимся, как за соломинку, пролетая над пропастью страдания, за что? только за слово. Какое слово? Слово, которое – как корабль, стоящий под парами и готовый отплыть в любом направлении бытия…
Здесь уместно вспомнить сказку: пойди туда, не знаю куда, возьми то, не знаю что. Дело в том, что пока мы находимся на уровнях первой, второй, третьей предметности, о которых мы говорили (предметности орудийной, символической, знаковой), мы все время рабы указателей. Каждая вещь, как указательный столб, велит: делай то-то. Вот эта вещь говорит: сиди на мне! эта вещь говорит: считай на мне! эта вещь говорит: читай меня! и т.д. То есть наше Я тем самым рассыпается по вещному миру. То же самое происходит в образном мире, где нами повелевают образы. И то же самое – в мире слов, где нами руководят непредельные слова. И вот мудрость этой сказки заключается в чем? Она фиксирует то состояние, когда человеку не указывается ни одно из направлений. Пойди туда, не знаю куда, возьми то, не знаю что. Что дали человеку, когда ему в качестве указателя не дали ничего? Ему все же дали. Что? Слово «не», «ничто». Это человек вошел в состоянии границы, в идентичность с нею. Так вот, это состояние границы, мы, к сожалению, его не терпим. Мы обязательно вцепляемся в какую-то вещь, сразу же идентифицируем себя с ней и т.д. Ведь «свято место пусто не бывает». Сменим акценты и услышим неявное: «Свято место пусто не – бывает». Не случайно Гегель говорит, что философия пишет серым по серому. Внешней броскости никакой, есть только предельное слово, но это единственное слово, которое справится с духом.
Есть философское мнение, что мы до сих пор боролись с материей, покоряли природу и т.д. А вообще-то пришло время разобраться с духом. И важнейший шаг здесь какой? Что может остановить вот это вот хаотическое буйство духа? Только внутреннее слово «не», обращенное человеком к самому себе. Ничего больше не остановит. Все законопослушание, моральная, так сказать, ориентация человека и т.д., они зиждутся на чем? на способности человека сказать себе нет. То есть, с одной стороны, все предметности стаяли, все предметности сошли на-нет, возникла вот эта вот ясперсовская исчезающая предметность. Но, с другой стороны, исчезновение это не окончательно. Потому что на место всех предметностей становится предметное слово «не». Небытие. Ничто. Или, если вспомнить даосизм: дао, не имеющее имени. Скажем, что такое у-вэй (кит. недеяние)? Это идентификация Я с дао, которое не имеет имени. Но из этой точки (ее еще можно назвать точкой крайней неопределенности, не-определенности) открывается движение во всех направлениях: я – место мира, я – мир. В обоих смыслах русского слова «мир».
Сейчас много говорят о неопределенности. Вслушайтесь в слово не-определенность: не, тире, определенность. Можно было бы сказать: это определенность слова не. То есть неопределенность – это все же определенность чего? слова не. Гегель называет это «безотносительное не». Безотносительное, потому что граничное. И вот, фактически, когда мы свою энергию любви, а значит энергию духа, концентрированную энергию духа, фокусируем в этой предельной точке нетости, мы оказываемся на пороге человеческой свободы. Гегель говорит, что Я является чистой негативностью в этот момент. Но эта негативность какая? Это негативность сброшенной предметности, и в то же время это начало предметного бытия, но бытия, чреватого свободой. По существу, только в этой точке человек действительно начинает регулировать свой дух. Энергию любви. До того он не регулировал, он зависел от предметных форм. А теперь он становится на собственное духовное крыло.
И что же теперь дух, обретший свою свободную полноту, должен преднайти? Я думаю, что дух, энергия любви должны преднайти (если мы вспомним наши размышления о диалогичности и плодотворности существования), они должны преднайти – родовое отношение. Фейербах здесь совершенно прав: мужчину и женщину, рождающих человека. Плодотворное существование культуры – это, прежде всего, плодотворное существование рода. А ячейка рода – это мужчина, женщина и дитя. Это святое семейство. То есть это должно быть так, поскольку это одухотворено, это освещено и освящено духом. Это первая ценность созидания, главная ценность. Живая забота о живом человеке как храме духа. Решится это в мозгах и утвердится это в качестве идеала, в качестве образца бытия, – все остальное решаемо, все остальное прилагаемо. А если этот освобожденный от пут предметности дух понесет куда-нибудь в «голубую» семью, что уже сплошь и рядом случается, или куда-нибудь в вещи, в деньги, во всякую ценностную дребедень и т.д., – все рухнет. То есть шаг из этого предела высоты храма в жизнь должен быть абсолютно выверенным.
Еще раз. Что, прежде всего, освящает дух? Он освящает родовое отношение. И отсюда – вечность бытия. То есть дух – как вечное бытие Любви в реальной, быстротекущей жизни – должен подчеркивать в нас абсолютную ценность родового начала.
Дух должен вернуться в мир жизнеутверждающим.