Раздел 3. Русский характер – русская душа (9 ч)

Не до ордена – была бы Родина (3 ч)

На Первой мировой войне

С. М. Городецкий. «Воздушный витязь».

Памяти П. Н. Нестерова

Он взлетел, как в родную стихию,
В голубую воздушную высь,
Защищать нашу матерь Россию, -
Там враги в поднебесье неслись.

Он один был, воитель крылатый,
А врагов было три корабля,
Но отвагой и гневом объятый,
Он догнал их. Притихла земля.

И над первым врагом, быстр и светел,
Он вознесся, паря, как орел.
Как орел, свою жертву наметил
И стремительно в битву пошел.

В этот миг он, наверное, ведал
Над бессильным врагом торжество,
И крылатая дева Победа
Любовалась полетом его.

Воевала земля, но впервые
Небеса охватила война.
Как удары грозы огневые,
Был бесстрашен удар летуна.

И низринулся враг побежденный!..
Но нашел в том же лютом бою,
Победитель, судьбой пораженный,
МОJiодую могилу свою.

Победителю вечная слава!
Слава витязям синих высот!
Ими русская крепнет держава,
Ими русская сила растет.

Их орлиной бессмертной отвагой
Пробивается воинству след,
Добывается русское благо,
Начинается песня побед.

Слава войску крылатому, слава!
Слава всем удальцам-летунам!
Слава битве средь туч величавой!
Слава русским воздушным бойцам!

1914

Г. М. Иванов. «О, твёрдость, о, мудрость прекрасная…», «Георгий

Победоносец».

О, твердость, о, мудрость прекрасная
Родимой страны!
Какая уверенность ясная
В исходе войны!

Не стало ли небо просторнее,
Светлей облака?
Я знаю: воители горние —
За наши войска.

Идут с просветленными лицами
За родину лечь, —
Над ними — небесные рыцари
С крылами у плеч.

И если устали, ослабли мы,
Не видим в ночи, —
Скрещаются с вражьими саблями
Бесплотных мечи.

Идущие с песней в бой,
Без страха — в свинцовый дождь,
Вас Георгий ведет святой,
Крылатый и мудрый вождь.

Пылающий меч разит
Средь ужаса и огня,
И звонок топот копыт
Его снегового коня.

Он тоже песню поет,
В ней — слава и торжество.
И те, кто в битве падет,
Услышат песню его.

Услышат в последний час
Громовый голос побед.
Зрачкам тускнеющих глаз
Блеснет немеркнущий свет!

 

 

Н. С. Гумилёв. «Наступление», «Война».

а страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня,
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.

Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.

И залитые кровью недели
Ослепительны и легки,
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.

Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь,
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.

Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.

И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.

Как собака на цепи тяжелой,
Тявкает за лесом пулемет,
И жужжат шрапнели, словно пчелы,
Собирая ярко-красный мед.

А «ура» вдали — как будто пенье
Трудный день окончивших жнецов.
Скажешь: это — мирное селенье
В самый благостный из вечеров.

И воистину светло и свято
Дело величавое войны,
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.

Тружеников, медленно идущих
На полях, омоченных в крови,
Подвиг сеющих и славу жнущих,
Ныне, Господи, благослови.

Как у тех, что гнутся над сохою,
Как у тех, что молят и скорбят,
Их сердца горят перед Тобою,
Восковыми свечками горят.

Но тому, о Господи, и силы
И победы царский час даруй,
Кто поверженному скажет: «Милый,
Вот, прими мой братский поцелуй!»

 

М. М. Пришвин. «Голубая стрекоза».

В ту первую мировую войну 1914 года я поехал военным корреспондентом на фронт в костюме санитара и скоро попал в сражение на западе в Августовских лесах. Я записывал своим кратким способом все мои впечатления, но, признаюсь, ни на одну минуту не оставляло меня чувство личной ненужности и невозможности словом своим догнать то страшное, что вокруг меня совершалось.

Я шел по дороге навстречу войне и поигрывал со смертью: то падал снаряд, взрывая глубокую воронку, то пуля пчелкой жужжала, я же все шел, с любопытством разглядывая стайки куропаток, летающих от батареи к батарее.

– Вы с ума сошли, – сказал мне строгий голос из-под земли.

Я глянул и увидел голову Максима Максимыча: бронзовое лицо его с седыми усами было строго и почти торжественно. В то же время старый капитан сумел выразить мне и сочувствие и покровительство. Через минуту я хлебал у него в блиндаже щи. Вскоре, когда дело разгорелось, он крикнул мне:

– Да как же вам, писатель вы такой-рассякой, не стыдно в такие минуты заниматься своими пустяками?

– Что же мне делать? – спросил я, очень обрадованный его решительным тоном.

– Бегите немедленно, поднимайте вон тех людей, велите из школы скамейки тащить, подбирать и укладывать раненых.

Я поднимал людей, тащил скамейки, укладывал раненых, забыл в себе литератора, и вдруг почувствовал, наконец, себя настоящим человеком, и мне было так радостно, что я здесь, на войне, не только писатель.

В это время один умирающий шептал мне:

– Вот бы водицы.

Я по первому слову раненого побежал за водой.

Но он не пил и повторял мне:

– Водицы, водицы, ручья.

С изумлением поглядел я на него, и вдруг все понял: это был почти мальчик с блестящими глазами, с тонкими трепетными губами, отражавшими трепет души.

Мы с санитаром взяли носилки и отнесли его на берег ручья. Санитар удалился, я остался с глазу на глаз с умирающим мальчиком на берегу лесного ручья.

В косых лучах вечернего солнца особенным зеленым светом, как бы исходящим изнутри растений, светились минаретки хвощей, листки телореза, водяных лилий, над заводью кружилась голубая стрекоза. А совсем близко от нас, где заводь кончалась, струйки ручья, соединяясь на камушках, пели свою обычную прекрасную песенку. Раненый слушал, закрыв глаза, его бескровные губы судорожно двигались, выражая сильную борьбу. И вот борьба закончилась милой детской улыбкой, и открылись глаза.

– Спасибо, – прошептал он.

Увидев голубую стрекозу, летающую у заводи, он еще раз улыбнулся, еще раз сказал спасибо и снова закрыл глаза.

Прошло сколько-то времени в молчании, как вдруг губы опять зашевелились, возникла новая борьба, и я услышал:

– А что, она еще летает?

Голубая стрекоза еще кружилась.

– Летает, – ответил я, – и еще как!

Он опять улыбнулся и впал в забытье.

Между тем мало-помалу смерклось, и я тоже мыслями своими улетел далеко, и забылся. Как вдруг слышу, он спрашивает:

– Все еще летает?

– Летает, – сказал я, не глядя, не думая.

– Почему же я не вижу? – спросил он, с трудом открывая глаза.

Я испугался. Мне случилось раз видеть умирающего, который перед смертью вдруг потерял зрение, а с нами говорил еще вполне разумно. Не так ли и тут: глаза его умерли раньше. Но я сам посмотрел на то место, где летала стрекоза, и ничего не увидел.

Больной понял, что я его обманул, огорчился моим невниманием и молча закрыл глаза.

Мне стало больно, и вдруг я увидел в чистой воде отражение летающей стрекозы. Мы не могли заметить ее на фоне темнеющего леса, но вода – эти глаза земли остаются светлыми, когда и стемнеет: эти глаза как будто видят во тьме.

– Летает, летает! – воскликнул я так решительно, так радостно, что больной сразу открыл глаза.

И я ему показал отражение. И он улыбнулся.

Я не буду описывать, как мы спасли этого раненого, – по-видимому, его спасли доктора. Но я крепко верю: им, докторам, помогла песнь ручья и мои решительные и взволнованные слова о том, что голубая стрекоза и в темноте летала над заводью.

 

Загадки русской души (3 ч)

Долюшка женская

Ф. И. Тютчев. «Русской женщине».

Вдали от солнца и природы,
Вдали от света и искусства,
Вдали от жизни и любви
Мелькнут твои младые годы,
Живые помертвеют чувства,
Мечты развеются твои… И жизнь твоя пройдет незрима,
В краю безлюдном, безымянном,
На незамеченной земле, -
Как исчезает облак дыма
На небе тусклом и туманном,
В осенней беспредельной мгле…

1848 г.

Н. А. Некрасов. «Внимая ужасам войны…»

Внимая ужасам войны,
При каждой новой жертве боя
Мне жаль не друга, не жены,
Мне жаль не самого героя.
Увы! утешится жена,
И друга лучший друг забудет;
Но где-то есть душа одна —
Она до гроба помнить будет!
Средь лицемерных наших дел
И всякой пошлости и прозы
Одни я в мир подсмотрел
Святые, искренние слезы —
То слезы бедных матерей!
Им не забыть своих детей,
Погибших на кровавой ниве,
Как не поднять плакучей иве
Своих поникнувших ветвей…

1855 г.

 

Ю. В. Друнина. «И откуда вдруг берутся силы…»

И откуда
Вдруг берутся силы
В час, когда
В душе черным-черно?..
Если б я
Была не дочь России,
Опустила руки бы давно,
Опустила руки
В сорок первом.
Помнишь?
Заградительные рвы,
Словно обнажившиеся нервы,
Зазмеились около Москвы.
Похоронки,
Раны,
Пепелища…
Память,
Душу мне
Войной не рви,
Только времени
Не знаю чище
И острее
К Родине любви.
Лишь любовь
Давала людям силы
Посреди ревущего огня.
Если б я
Не верила в Россию,
То она
Не верила б в меня.

Ф. А. Абрамов. «Золотые руки».

В контору влетела как ветер, без солнца солнцем осветило.

— Александр Иванович, меня на свадьбу в Мурманск приглашают. Подруга замуж выходит. Отпустишь?

— А как же телята? С телятами-то кто останется?

— Маму с пенсии отзову. Неделю-то, думаю, как-нибудь выдержит.

Тут председатель колхоза, еще каких-то полминуты назад считавший себя заживо погре-бенным (некем подменить Марию, хотя и не отпустить нельзя: пять лет без выходных ломит!), радостно заулюлюкал:

— Поезжай, поезжай, Мария! Да только от жениха подальше садись, а то чего доброго с невестой нерепутает.

Председатель говорил от души. Он всегда любовался Марией и втайне завидовал тому, кому достанется это сокровище. Красавицей, может, и не назовешь и ростом не очень вышла, но веселья, но задора — на семерых. И работница… За свои сорок пять лет такой не видывал. Три бабенки до нее топтались на телятнике, и не какая-нибудь пьяная рвань — семейные. И все равно телята дохли. А эта пришла — еще совсем-совсем девчонка, но в первый же день: «Проваливайте! Одна справлюсь». И как почала-почала шуровать, такую революцию устроила — на телятник стало любо зайти.

Мария вернулась через три дня. Мрачная. С накрепко поджатыми губами.

— Да ты что, — попробовал пошутить председатель, — перепила на свадьбе?

— Не была я на свадьбе, — отрезала Мария и вдруг с яростью, со злостью выбросила на стол свои руки: — Куда я с такими крюками поеду? Чтобы люди посмеялись?

Председатель ничего не понимал.

— Да чего не понимать-то? Зашла на аэродроме в городе в ресторан перекусить чего, думаю, два часа еще самолет на Мурманск ждать, ну и пристроилась к одному столику — полно народу: два франта да эдакая фраля накрашенная. Смотрю, а они и есть перестали. — И тут Мария опять сорвалась на крик: — Грабли мои не понравились! Все растрескались, все красные, как сучья — да с чего же им понравятся?

— Мария, Мария…

— Всё! Наробилась больше. Ищите другую дуру. А я в город поеду красоту на руки наво-дить, маникюры… Заведу, как у этой кудрявой фрали.

— И ты из-за этого… Ты из-за этих пижонов не поехала на свадьбу?

— Да как поедешь-то? Фроська медсестрой работает, жених офицер сколько там будет крашеных да завитых? А разве я виновата, что с утра до ночи и в ледяную воду, и в пойло, и навоз отгребаю… Да с чего же у меня будут руки?

— Мария, Мария… у тебя золотые руки… Самые красивые на свете. Ей-богу!

— Красивые… Только с этой красотой в город нельзя показаться.

Успокоилась немного Мария лишь тогда, когда переступила порог телятника.

В семьдесят пять глоток, в семьдесят пять зычных труб затрубили телята от радости.

 

В. М. Тушнова. «Вот говорят: Россия…»

Вот говорят: Россия…
Реченьки да березки…
А я твои руки вижу,
узловатые руки,
жесткие.
Руки, от стирки сморщенные,
слезами горькими смоченные,
качавшие, пеленавшие,
на победу благословлявшие.
Вижу пальцы твои сведенные, —
все заботы твои счастливые,
все труды твои обыденные,
все потери неисчислимые…
Отдохнуть бы, да нет привычки
на коленях лежать им праздно…
Я куплю тебе рукавички,
хочешь — синие, хочешь — красные?
Не говори «не надо», —
мол, на что красота старухе?
Я на сердце согреть бы рада
натруженные твои руки.
Как спасенье свое держу их,
волнения не осиля.
Добрые твои руки,
прекрасные твои руки,
матерь моя, Россия!

1962 г.

 

О ваших ровесниках (2 ч)

Взрослые детские проблемы

А. С. Игнатова. «Джинн Сева».

А нна Игнатова – детский писатель. Окончила РГПУ им. А.И. Герцена, работала учителем русского языка и литературы. Лауреат конкурса имени Ренаты Мухи (2012), финалист Детской международной премии В.П. Крапивина (2013). Первая книга, сборник стихотворений «О слонах, троллейбусах и принцах», вышла в 2011 году. Живет в Санкт-Петербурге.

 

 

– Так ты джинн?

– Ага.

– И чего… желания исполняешь?

– Ну… Ага.

– Офигеть…

Я уже ущипнула себя за руку, несколько раз протерла глаза, потрясла головой и даже легонько постучала поварешкой по лбу. Джинн никуда не исчез, а, наоборот, уселся на табуретку, закинул ногу на ногу и спросил:

– Чаю можно?

Ничего себе сходила в магазинчик. Соку захотела. Апельсинового. Недаром мама говорит, что меня в магазин отправлять – себе дороже.

Джинн сперва еще колыхался, как желе, хлюпая и булькая, а потом вполне себе сформировался в дяденьку восточной внешности, в белых штанах и оранжевой майке. На голове – чалма, очень похожая на апельсин. На ногах – почему-то клетчатые домашние тапочки. Черные усики над губой, бороды нет. «Не Хоттабыч», – подумала я.

Пакет с надписью J 7 стоял на столе. Конечно, в нем не было ни капли сока. Оставалось пить только чай.

– Зеленый будете? – спросила я, переходя на «вы». Одно дело – тыкать неоформленной субстанции, взвившейся из пакета, и другое дело – взрослому в клетчатых тапках.

– Ага, – снова сказал джинн.

Не поворачиваясь к нему спиной, я шагнула к раковине и повернула ручку фильтра. Полилась тонкая струйка как бы чистой воды. Я подставила чайник:

– А… как вас зовут?

– Сева, – ответил джинн и показал на коробку.

– А… я думала, джинны в старинных сосудах сидят…

– По-разному, – охотно объяснил Сева. – Свободных старинных сосудов теперь мало, их в музеи сдали. А в музее нормальный джинн сидеть не будет.

– Почему? – спросила я.

В голове был горячий туман. В ушах – вата. Вода перелилась через носик чайника. Я выключила фильтр, криво закрыла чайник крышкой и поставила на газ. Очень хорошо в такие моменты совершать обыкновенные, простые действия…

– А в музеях руками трогать ничего нельзя, – развел руками Сева. – Никто не будет тереть кувшин, никто джинна не выпустит. Так и просидишь тыщу лет с дурацкой табличкой «Амфора из дворца царя Филиппа, IV век до н. э.». А она вовсе и не четвертого века, а пятого и не из дворца, а из дома напротив, где вином торговали.

Сева вздохнул и замолчал. Я вежливо покивала.

– А пакеты ничего, комфортные, – продолжил джинн и почесал плечо. – Форма стандартная, удобная. Коробка – она и есть коробка, ни тебе узкого горлышка, ни вмятин от ручек… Знаешь как впиваются? И ста лет не высидишь.

– А… сколько вы в соке сидели?

– Да недолго, – неопределенно махнул рукой Сева. – Это тоже плюс, кстати. Люблю вылезать часто. Общение люблю. Слушай, а бутербродов у тебя нет? Можно с сыром.

Я снова вежливо кивнула и пошла в коридор к холодильнику. Так, вот сыр, масло, вот остатки ветчины, прихвачу на всякий случай. Вот пачка сосисок…

Туман в голове начал рассеиваться. Какой ловкий джинн! Вылез и сидит себе нога на ногу. А я ему чай готовлю, бутерброды. Это джинн должен мои желания исполнять, а не наоборот! И вообще, надо еще посмотреть, что он может! Вот чай себе сделать не может, например, меня просит. Тоже мне джинн! Так и каждый вылезет из коробки – привет, я джинн, давайте чай. А сам ничего и не умеет.

Я вернулась на кухню с продуктами, взяла с подставки ножик побольше и стала нарезать сыр.

– Долго как чайник закипает, – покосился на плиту Сева. – Много воды налила, он так целый час закипать будет.

– А вы его своим волшебством вскипятите, – посоветовала я.

Он же меня еще и критикует, кулинар!

Джинн удивленно посмотрел на чайник, потом на меня:

– Волшебством – жалко, волшебство для дела понадобится. Ты ведь не хочешь свои желания потратить на домашнюю работу? Я, конечно, могу чай сделать, пол помыть, пыль вытереть… Надо?

– Не надо, – быстро сказала я. – Вот вам бутерброд.

Пока Сева жевал, я соображала. Желания… Вся загвоздка в этих желаниях. Вечно у всех обломы с неправильными желаниями. Меня всегда раздражала девочка Женя из «Цветика-семицветика». Так бездарно потратить семь… ну ладно, шесть желаний. Да и седьмое можно было бы получше загадать, если честно. А то все на свете игрушки ей подай, а всех на свете детей вылечить она не догадалась.

Нет уж, я не буду такой дурой. Я всё сама приготовлю, уберу, посуду помою, мне не трудно. И материальные разные желания типа денег, машины, новенького айфона и тэ пэ – это фигня. Это и без чудес получить можно. А вот именно чтоб чудеса волшебные…

На столе все еще стояла пустая коробка из-под апельсинового сока. Я ее взяла и хотела бросить в мусорное ведро, как примерная хозяйка.

– Э, погоди, ты что делаешь? – с набитым ртом замычал Сева. – Куда понесла? Поставь на место!

Я повертела в руках пустую коробку, пожала плечами и поставила ее обратно на стол.

– Не выкидывай, дура, – не очень-то вежливо сказал джинн. – И смотри, чтобы мама не выкинула. Я в ней спать буду.

– Спа-ать?! А удобно?..

– А удобно в квартиру постороннего человека привести и в своей комнате поселить на неопределенный срок, объяснив родителям, что это джинн из сока?

А что, дельно… Я как-то не подумала. Сева явно соображает, это приятно.

– Я ее смяла немножко, – провела я рукой по зеленым стенкам с апельсинами. – Может, тебе другую купить?

Джинн Сева внимательно посмотрел на меня и вдруг заулыбался:

– Заботливая, это хорошо. Это я удачно попал. Не, другую не надо. Уйду в другую – от тебя уйду и ничего не исполню. Так что пользуйся, пока я здесь. – Он вытянул губы трубочкой и шумно отхлебнул чаю.

Чудеса все-таки…

 

Уроки не лезли в голову. Какие уроки, какие графики квадратных уравнений, когда за моей спиной на диване сидит джинн Сева и наигрывает на гавайской гитаре финскую польку?!

Коробка из-под сока стояла у батареи. Сева заявил, что любит спать в тепле, желательно на печке.

– Сева, а можно у вас спросить?.. – Я отложила ручку и тетрадь по математике.

– Ну наконец-то! – Сева тоже отложил гавайскую гитару. – Я уже испугался, что за клиентка такая нелюбопытная попалась. Даже скучно! Давай, спрашивай!

Он уселся по-турецки и уставился на меня не мигая.

– А вот… скажите, пожалуйста, а почему вы просто Сева? Вы же джинн. Вы должны быть какой-нибудь там Гасан ибн Абдурахман или еще какой-то ибн. Ну, чтобы по-восточному было и по-старинному.

– Ишь ты, придира какая, – удивился джинн. – Сева ей не годится! Для вас же стараюсь, для вашего региона. Чтобы имя привычное было. А ей не нравится! Мне, может, твое имя тоже не очень. Виктория Викторовна! Масло масляное.

Я надулась и отвернулась к недоделанному графику. Сева снова взялся за польку.

– А больше ничего спросить не хотела? – подал он голос через минуту.

Соскучился, то-то же.

Я старательно высчитывала координаты функции и только помотала головой. Пусть не выпендривается и разговаривает как следует с дамами! Мое имя – моя гордость, между прочим! И означает оно двойную победу!

– Ладно, не дуйся, прикольное у тебя имя, – пошел на попятную Сева. – Предки с фантазией, молодцы. Двойная победа и все такое. Правильно гордишься.

Меня в жар кинуло. Он что, мысли читает? Ой, я же имени своего ему не называла!

– Читаю маленько, – кивнул Сева. – Но ты не волнуйся, это не считается за волшебство. Ты желания придумала?

– А сколько можно загадать? – спросила я.

– Вот! Это вопрос по делу. Значит так. Я сегодня добрый, чай был вкусный, масла на бутерброд ты не пожалела, можешь загадать четыре желания. – И он поднял растопыренную пятерню с загнутым большим пальцем.

– А вы разве сами количество желаний назначаете? – Я развернулась к дивану на своем любимом синем крутящемся стуле.

Сева посмотрел вокруг и демонстративно заглянул под диван.

– Ясен пень, сам. Ты видишь тут еще кого-то? Я нет. Сам назначаю, сам исполняю, сам жалобы от клиентов выслушиваю. А не захочу – вообще ничего не исполню. Если мерзавец попадется, фигушки я что-нибудь сделаю для него.

– Но как же так? – У меня в памяти всплыли всякие фильмы и мультики про джиннов, лампы Аладдина, золотые рыбки, Емелины щуки. – Разве вы не обязаны…

– Обязан? – фыркнул Сева. – С чего это? Я первый раз в жизни вижу этого болвана и чем-то ему обязан? Вот еще.

– Но как же, он ведь вас выпустил на свободу! Избавил от тысячелетнего заточения! По всем законам вы обязаны его слушаться, почитайте сказки!

Я реально возмутилась. У всех есть обязанности, в конце концов!

Джинн тяжело вздохнул и стал похож на нашего учителя математики, вызвавшего меня к доске.

– Ох, ну что за сказочные предрассудки! Ну какое тысячелетнее заточение в пакете сока! Да я эти пакеты меняю как маршрутки. Просто я джинн, добросовестный и ответственный, ясно? Мое дело – исполнять желания, и я их исполняю. Но не все же, ясен пень! Я фрилансер, могу выбирать! Начальства у меня нет, годовых отчетов нет. Вопросы есть? А может, тебе кажется, что четыре желания – это мало за маленькую чашку зеленого чая и средний бутербродик с сыром?

Я покраснела. Я всегда краснею, когда меня обвиняют.

– Да нет, нормально… – пробормотала я.

– Точно нормально? – нахмурился Сева.

– Точно… – еще гуще покраснела я. – Очень даже хорошо. Роскошные условия, честно.

– И я не жмот?

Мои щеки стали свекольными. Про жмота я нечаянно подумала, совершенно случайно! Я стала думать про чудесную щедрость и сказочное везение.

– То-то, – строго сказал Сева. – И давай думай поживей. Только не торопись.

 

Мне сказочно повезло. Теперь главное – правильно пожелать.

 

Мы с папой устроились в гостиной на диване и смотрели биатлон. Мы обожаем биатлон. Такие они там все быстрые, красивые, румяные! Ногами толкаются, руками упираются! В подъем – раз-раз-раз! Со спуска – вж-жух! А как драматично стреляют! Бац – попал! Бац – мимо! И весь стадион – ах! Зрители с ума сходят, в дудки дудят, флажками размахивают. Мы с папой на диване подпрыгиваем. Сколько волнения, сколько праздника! Вокруг пейзажи сказочные: горы, небо синее, склоны елками утыканы, как свечками. Эх, туда хочется…

Хочется! Вот чего мне хочется! Ужасно хочется! Никаких сомнений. Когда я туда еще попаду? А можно прямо сейчас!

До старта женского спринта оставалось десять минут. Комментатор со смешной фамилией Областной раскачивал зрителей своими нелепыми цитатами и намеками на близкое общение с нашей женской сборной. Каждая биатлонистка была у него зверьком или птичкой: зайчиком, мышкой, ласточкой, лошадью… И все красавицы, конечно. Интересно, как бы он меня назвал?

– Сева! – позвала я шепотом, входя в комнату. – Сева, друг…

– Какой я тебе друг? – раздалось из-под батареи. – Дверь закрой.

Я плотно закрыла дверь.

– Ну, надумала?

Из пакета вопреки всем анатомическим нормам торчала взрослая усатая голова.

– Надумала! – засияла я. – Только не тяни, там скоро старт!

– Подумаешь, старт… Успеешь наглядеться. Они целый час стартовать будут. Еще надоест смотреть-то.

Сева стал появляться из коробки. Шея, плечи, руки… Вот он сложил пальцы правой руки для щелчка…

– Погоди! – завопила я громче комментатора Областного. – Постой. Слушай, а можно туда не зрителем попасть…

– А кем? – уставился на меня Сева.

– Ну… этим, как называется, самым таким… – Я не решалась произнести свое желание, которое было, наверное, очень наглым. Или нормальным? Чудеса так чудеса!

Можно было и не произносить, ведь джинн читал мысли.

– Чемпионкой мира, что ли? – усмехнулся он. – Да пожалуйста. Время действия ставлю два часа. Вернешься – разбуди, расскажешь, как было…

Сева зевнул и втянулся обратно в пакет.

По рукам и ногам побежали мурашки. Стало щекотно, будто я бутылка с лимонадом, которую встряхнули, и во мне туда-сюда летают пузырики.

– Эй, а папе что сказать? – успела крикнуть я.

– Папе всегда правду надо говорить, – глухо проворчал Сева. – Скажи, что…

Я не дослушала и взорвалась миллионами пузырьков.

 

Первое, что я увидела, – синее небо и ослепительный снег на вершине. Альпы… Первое, что я услышала, – голос Областного, который орал, казалось, прямо в уши: «Первым номером пойдет наша легкокрылая, легконогая стрекозка, наше чудо, внезапно свалившееся на нас, можно сказать, с неба…» В этот раз его нелепые комментарии попали в десятку – не поспоришь. Значит, к зверюшкам и птичкам добавились насекомые, так-так.

Шум, гам, музыка, в глазах рябит. Зрители имена чемпионов выкрикивают, тренеры ходят хмурые, спортсменки разминаются. Все такие яркие, такие гладкие, такие блестящие, как рыбки… Ой, вот же эта знаменитая немка, та самая! Мамочки, могу потрогать за рукав… Какая она смешная, оказывается, маленькая такая! А вот чешка с медными волосами! Улыбается, как в рекламе. Ну правильно, в любой момент папарацци снять могут. Тут надо быть всегда готовой, в носу не поковыряешь… А какие перчаточки, какие штанишки… А я-то в чем? Не в домашнем платье, надеюсь? Нет, я тоже в костюмчике! Ух ты, какой красивенький, какой скользкий! Сиреневый. И номер на груди – 1. Ну, Сева, молодец, ничего не скажешь! Ай да джинн! Так, срочно делать селфи!

– Вика, ты готова? – рявкнули сзади.

Я обернулась. Ко мне шел толстый мужчина в красно-синей куртке. Наверное, мой личный тренер.

– Чего ты здесь торчишь? Ты очипилась? Бегом на старт, чтоб тебя!.. Ты вообще размялась или дурака валяешь? Проверь патроны! Да шевелись, чучело! С тебя медаль сегодня, слышишь? Я Круглову снял, тебя поставил! Давай, девочка, давай, работай, работай! Поправку на ветер поняла какую делать? Три минуты до старта! Ноги в лыжи!

А где лыжи-то?! Ах, да вот же, в руке у меня! Я нагнулась, чтобы положить их на снег, и обнаружила на плечах лямки. Винтовка. Ничего, легкая, раз я ее не сразу заметила. Ну, значит, и патроны где-то здесь, потом найду. Я же чемпионка, правильно? Я знаю, где патроны лежат.

С креплениями вышла заминка. У меня дома крепления с такой кнопочкой, а тут кнопочки нет… Как ботинок вставить, непонятно.

– Давай, Виктория, что ты возишься? – подскочил толстый тренер, поднял какие-то штучки на креплениях, помог встегнуться. – Что, переволновалась? Соберись, соберись! На тебя вся надежда! Круглову я снял, ты же знаешь!

Эх, джинн Сева, специалист, не мог мне крепления сделать знакомыми? Вот балда. Ладно, спишем на волнение. Я же чемпионка. Сейчас как побегу… Ноги-руки у меня чемпионские должны быть!

Из-за всей этой суеты даже не посмотреть вокруг! Альпы же!

– Первый номер на старт, второй – приготовиться. Раз, два, три… Старт!

– Давай, давай, давай! – разом оглушили меня несколько голосов.

И я пошла. Меня папа немножко научил коньковому ходу и говорил, что у меня уже неплохо получается. На одной ноге скользишь, вторую поднимаешь. Скользишь – поднимаешь… Скользишь… Ой, запнулась, чуть не упала. Палка воткнулась между лыж, нечаянно. Винтовка по спине елозит, зараза. Не такая уж и легкая… Уф, что-то я запыхалась.

Через две минуты, когда меня, чемпионку, обогнала четвертая участница и улетела вперед, я поняла, что влипла. Ноги-руки были мои родные, только костюмчик чемпионский. И эти мои руки-ноги уже здорово устали, а проехали не больше двухсот метров. Стадион сначала затих, потом я услышала смешки, кто-то крикнул: «Она под кайфом!» А что говорил Областной, я старалась не слушать.

Едва кончился стартовый коридор, едва я ушла со стадиона и стала забираться на первую горку (получалось только елочкой, лыжи вверх не ехали), ко мне подскочил тренер. На мое счастье, он не мог говорить. Он просто пыхтел, как и я. Молча он дернул меня за руку и стащил с трассы на обочину.

– Другим… не мешай!.. – наконец смог он произнести. Потом сорвал со спины винтовку, отобрал палки и дрожащим пальцем показал на лыжи. Я мигом расстегнула крепления, дрыгнула ногами, и лыжи откатились в кювет.

– Вон… пошла… из команды вон… уйди… – задыхался бедный толстяк.

Мне его стало ужасно жалко. Бедненький, он же не виноват…

– А вы скажите, что я сильно заболела, – посоветовала я.

– Я скажу, что ты умерла! – со всей силы рявкнул тренер.

Я сиганула за дерево, потом за другое, за третье. Петляя между елками, как заяц, убралась подальше от тренера и от трассы.

Ну, джинн Сева, я тебе устрою через два часа!

 

– А ты чего хотела? – искренне удивился джинн, развалившись на диване.

Сидит как ни в чем не бывало, нога на ногу, клетчатой тапочкой качает!

Я даже потеряла дар речи, как мой тренер, от такой наглости!

– Я же тебе ясно сказала – быть чемпионкой! По биатлону!

– И чего – в мишень не попала, что ли? – ухмыльнулся Сева.

– Да я до мишени и не добралась, какая мишень вообще! – Я была в бешенстве.

Два часа пряталась на склоне в елках, замерзла, как сосулька, а он издевается! У меня одно желание уже израсходовано, и никакого толку! Прямо как та дура Женя из «Семицветика»…

– Я же бегать на лыжах не умею, как они!

– Да ну? – удивленно захлопал глазами Сева. – А чего ж ты туда поперлась?

– Так я просила меня чемпионкой сделать!

Стукнуть его, что ли?

– А я что, не сделал? – возмутился Сева. – Первый номер, личный тренер. Костюмчик! Альпы! А бегать – это ты давай сама, я же не могу тебе чужие руки-ноги пришить.

Стукнула все-таки! По плечу. Как будто шлепнула по луже. А рука стала мокрая и липкая, вся в апельсиновом соке. Сева захихикал.

– Какой ты все-таки вредный, – захныкала я, облизывая руку. – Ты нарочно меня подставил. Друзья так не поступают!

Джинн встал с дивана (никаких пятен от сока на диване не осталось, между прочим), прошелся по комнате, потянулся:

– А кто сказал, что мы друзья? Я тебе не друг. Я просто джинн. Не воображай, пожалуйста. Лучше думай, что ты еще пожелаешь. И не тяни. Я решил срок установить. Либо я за два дня еще три твоих желания исполняю, либо они сгорят, как неиспользованный лимит в конце месяца. Время пошло.

 

Я решила посоветоваться с Иркой. Она всегда была очень практичной. И сообразительной. Она точно знала, чего хочет. Даже в столовке никогда не раздумывала, а моментально ставила на поднос блюдца и тарелочки с самым лучшим соотношением цена/качество. А я постоянно зависала над каждым салатиком. Поставлю на поднос – через минуту поменяю на другой… Нет, с такими метаниями и сомнениями желания джинну загадывать нельзя.

Я Ирке все рассказала по-честному. Как раз мы сидели в столовке на большой перемене. Ирка хрустела капустой (для фигуры полезно) и внимательно слушала.

Потом спросила:

– Что, и прямо в Альпы?

– Клянусь! – горячо зашептала я. – Два часа там провела! На снегу, под елками, а вокруг горы…

– Интересно… значит, тебя в прямом эфире показывали? Ну, на старте? Виктория Королёва – объявляли?

– Ну да, конечно… – Я растерялась.

Действительно, меня же все должны были видеть по телевизору! Меня папа должен был видеть! А он мне ни слова не сказал…

– Ну и супер, – спокойно сказала Ирка. – Мы в архиве эту запись найдем и всё увидим. Лучшее доказательство твоей правоты, ок?

Я же говорю, Ирка – голова, с ней не пропадешь. Я так боялась, что она не поверит, а она даже не напрягается, вру я или не вру. Доказательство же есть.

Ирка тут же достала смартфон и стала гуглить вчерашний женский спринт. Сама она не болельщица, прямой эфир вчера не смотрела.

Минуты две она елозила пальцами по экрану, жала на ссылки, хмурилась и хмыкала. Потом отложила смартфон и вернулась к салату из капусты.

– Странно, – спокойно сказала она, размеренно хрустя салатом. – Ни одну запись не посмотреть. Все видео убраны модераторами.

Я похолодела и одновременно покраснела:

– Ирочка, клянусь, это не я…

– Конечно, не ты, – снисходительно улыбнулась Ирка. – Ты же не хакер. Вероятно, твой Сева постарался. После школы идем к тебе. Знакомиться.

 

После школы пришли ко мне.

Коробка с апельсиновым соком, прикрытая занавеской, стояла у батареи.

– Испортится, – сразу сказала практичная Ирка.

– Да вот оно и видно. Характер у него ужасный, – согласилась я. – Но он сам попросил к батарее поставить, сказал, любит в тепле спать.

Я не понимала, верит мне Ирка или нет, но на всякий случай говорила с ней так, будто она верит.

Ирка уселась на мой любимый синий стул и покрутилась вправо-влево.

Я поставила коробку J 7 на стол и слегка постучала по нарисованному апельсину.

– Сева, выходи! – позвала я неуверенно. – Я тебя вызываю…

Ирка крутилась на стуле, ничего особенного не ожидая. Я почувствовала себя идиоткой.

– Се-ва! – позвала я погромче. – Выходи, пожалуйста.

И сильнее постучала по коробке. Потом потерла ее пальцем. Никакого эффекта.

Ирка смотрела на меня с интересом.

– Ну я же говорю, характер ужасный… – пробормотала я и опять покраснела.

Сейчас Ирка решит, что я врушка и бездарная фантазерка, выдумываю глупые истории… Ужасно обидно. Ну, погоди, Сева… – Я побежала на кухню, схватила с сушилки большую кружку и вернулась в комнату. – Если ты сейчас не выйдешь, – заорала я на пакет к Иркиному удовольствию, – я тебя налью в кружку и выпью, понял?

Секунду я выждала, затем брякнула кружкой об стол, схватила Севу в пакете и стала отвинчивать крышку.

Едва я сделала первый оборот, как пакет шевельнулся. Крышка отскочила, из белого отверстия показалась пятерня.

– Привет! – булькнули из пакета.

Ирка взвизгнула и перелетела со стула на диван. Ну наконец-то!

– Выходи давай, – уже мягче попросила я. – И тапочки не забудь. Я тебя знакомить буду.

Из маленького отверстия, как мыльный пузырь, выросла голова Севы. Я-то уже привыкла, но вообще зрелище не для слабонервных. Ирка опять завопила.

– Здрасьте… – улыбнулась голова, прищурившись.

– Это Ира, моя подруга, – показала я на диван.

– Желания на подруг не распространяются, – быстро заявил вредный джинн. – Все равно всё ты будешь загадывать.

– Да и пожалуйста, подавись своими желаниями, – ответила я. – Я вас просто познакомить хочу. Да вылези ты наконец! Видишь, человеку на тебя в таком виде смотреть неприятно!

Джинн стал появляться из пакета, не особенно торопясь. Эффектничал, гад. Вылез, потом ухмыльнулся: «Ой, тапочку забыл!» – сунул внутрь руку и с громким чпоканьем вытащил клетчатую тапку. А вчера, между прочим, без всяких чпоканий выходил и ничего не забывал.

– Знакомься, Ира, это Сева…

– Джинн Сева, – добавил джинн с интонацией Джеймса Бонда и подвигал бровями.

– Он мысли умеет читать, – предупредила я. – Так что думай про него всякую всячину, не стесняйся. Вот как я.

Сева обернулся ко мне и покачал головой:

– Что я тебе сделал-то? Зачем обзываться?

Ирка все-таки молодец, быстро успокоилась. Встала с дивана, руку Севе протянула:

– Ирина Боброва.

Джинн с удовольствием вцепился в Иркину ладонь и долго тряс.

– Весьма приятно… Очень рад… Не ожидал… Такая честь… Счастлив знакомством… – забормотал он всякую чушь.

Ирка выдернул