Латиноамериканский эксперимент

 

Если англосаксонская экспансия в период с 1600 по 1850 г. по большей части осуществлялась на почти пустых континентах, то этого никак нельзя сказать о колонизации Центральной и Южной Америки испанцами. Оценки численности местного населения накануне прибытия испанцев сильно расходятся, однако нет сомнений в том, что даже после того, как войны, болезни, недоедание и изнурительный труд в течение следующего века привели к резкому сокращению населения, американские индейцы все еще превосходили испанцев по численности в соотношении от 5 до 30 к одному[744]. Кроме того, новые поселенцы не стремились вытеснить индейцев, как это часто бывало в Северной Америке и Австралии, где аборигены, привыкшие к кочевой жизни, рассматривались завоевателями как бесполезное население. Напротив, как только закончились первоначальные кровавые столкновения, завоеватели быстро осознали значимость аборигенов для экономики. В результате последние были закрепощены (иногда в буквальном смысле слова помещены в загоны и заперты) и распределены en bloc [745] между частным владельцам и церковью. Один лишь Эрнандо Кортес, как завоеватель Мексики, получил имение, или encomienda [746], с 23 тыс. крепостных американских индейцев, которые должны были платить ему подати и в отношении которых он действовал как землевладелец, губернатор, верховный судья и шеф полиции одновременно. Другие encomenderos имели соответствующие бенефиции — поместье с 2 тыс. и более плательщиков податей было обычным делом. Подражая аристократам Кастилии и Арагона, они создавали частные армии для обеспечения своей власти[747].

В период с 1542 по 1549 г. боязнь федерализации, а также леденящие душу сообщения о зверствах, чинимых в отношении американских индейцев, заставили императора Карла V изменить политику. Действуя через Consejo de las Indias [748] — высший орган, ответственный за дела колоний, — он попытался отменить еncomiendas. Это привело к крупному восстанию, и Карл вынужден был отступить. Единственное изменение, которое удалось реализовать, — это ограничение права наследования, так что encomiendas, оставшиеся вакантными, сразу отходили короне, а все остальные — после пятого поколения. В качестве компенсации даже за такое небольшое изменение была введена система repatrimiento [749], или принудительного труда. Будучи возведенной на основах, ранее заложенных ацтекской и инкской империями, она обязывала индейцев работать либо на частных лиц, либо же на правительство — строить дороги, оказывать транспортные услуги и т. п. Например, в Перу каждый трудоспособный абориген должен был проводить полгода из каждых семи лет на печально известных серебряных рудниках[750]. Другие местные жители оставались прикрепленными к haciendas [751] долговой кабалой, живя и умирая на фермах, где они получали жалованье натурой. В частности, в наиболее отдаленных регионах, куда не проникала правительственная власть, это означало, что они полностью зависели от милости владельцев, которые эксплуатировали их экономически и осуществляли над ними «политическое» правление. Так или иначе, труд американских индейцев подготовил почву как для экономического развития колоний, так и для богатства, которое вскоре стало поступать оттуда в Испанию. Без этого ни Перу, ни впоследствии Мексика не смогли бы превратиться в те сокровищницы, которыми они стали.

В политическом отношении правительство в Латинской Америке было продолжением испанского правительства[752]. Эти земли, открытые европейцами в то время, когда разделение между правителем и государством только начинало приобретать отчетливость, воспринимались как собственность короля, который управлял ими с помощью вышеупомянутого consejo [753]. Самыми высокопоставленными чиновниками на местах были королевские губернаторы. Изначально их было двое — в Мехико и Лиме, гораздо позже еще двое появились в Новой Гранаде (1717) и Буэнос-Айресе (1778). Затем шли генерал-капитаны. Вначале это были офицеры, служившие под началом губернаторов в качестве командующих довольно небольших по численности вооруженных сил, имеющихся в их распоряжении. Но впоследствии на эту должность было назначено большее число людей и под их управление были переданы районы, которые были либо подразделениями вице-королевских районов, либо представляли собой еще меньшие территориальные единицы, напрямую подчинявшиеся метрополии. Третий эшелон правительственной машины состоял из corregidores [754], которые подразделялись на два вида: те, которые должны были контролировать испанские города, и corregidores de indios, ответственные за индейские pueblos [755]. Каждый из появившихся со временем 12 губернаторов и генерал-капитанов опирался на помощь audiencia [756] судебно-исполнительного совета, в то время как жалобы на более низком уровне рассматривались разъездными окружными судьями, или oidores.

Как и в Европе того времени, образовавшаяся бюрократическая пирамида была основана на купле-продаже должностей и насквозь пронизана коррупцией, так как купившие должность чиновники пытались возместить затраты и получить как можно большую прибыль. Опять же, как и в Европе, со временем эти качества только усиливались. Система продажи должностей фактически превратилась в ограничение власти короны, которой она по идее должна была служить — тем более что из-за больших расстояний и трудностей поддержания связи большинство чиновников могли поступать так, как хотели. В то время, когда города метрополии были поставлены полностью под контроль правительства, городам Нового Света были предоставлены элементы самоуправления в форме cabildos, или муниципальных советов. Каждый испанский город имел такой совет, состоящий из двенадцати regidores [757], которые избирались состоятельными гражданами (vecinos) и получали одобрение губернатора или генерал-капитана; некоторые из них даже имели право назначать себе преемников. В этих обстоятельствах cabildos быстро превратились в закрытые самовоспроизводящиеся олигархии, которые, как это часто случалось и в Европе в ранний период Нового времени, управляли городами прежде всего в собственных интересах. В последующие века cabildos часто приходили в упадок из-за того, что королевские чиновники усиливали свой контроль. Но они никогда не исчезали, и на практике, когда корона хотела провести те или иные реформы, она первым делом обращался к cabildos, поскольку без их содействия ничего нельзя было сделать.

Эти институты, так же как мелкие чиновники (писцы, констебли, рыночные надзиратели и т. д.) не являлись чем-то оригинальным по отношению к аналогичным институтам и должностным лицам на родине. Но фактором, который сильно изменял и даже трансформировал их, было существование в Латинской Америке глубокого расового разделения. Белые женщины, свободные или рабыни, появились в колониях почти с самого начала. Они составляли незначительное меньшинство, первоначально, по всей вероятности, не более 10 %. Таким образом, завоевание Америки испанцами было одновременно завоеванием местных женщин, которые, по словам немецкого наемника, состоявшего на испанской службе в области Рио де ла Плата, считались «очень хорошенькими, прекрасными любовницами, нежными и со сладострастным телом»[758]. Поставив владение encomiendas в зависимость от наличия наследника, корона, по крайней мере первое время, стимулировала encomenderos, которые не могли привезти себе жену из Испании, жениться на местных женщинах. В других случаях (особенно это касалось духовенства) имело место внебрачное сожительство, прямое сексуальное рабство или случайные связи. Какими бы ни были их продолжительность и правовой статус, эти союзы неизбежно приводили к появлению потомков со смешанной кровью. Ситуация еще больше осложнялась присутствием черных рабов. Первые из них были привезены уже в 1502 г. из самой Испании. Позже несколько миллионов были ввезены из Африки, чтобы заменить сокращающиеся трудовые ресурсы американских индейцев. Но поскольку среди рабов большинство было мужчинами, они тоже вступали в связи с индейскими женщинами или mestizos [759]. В результате появилось фантастическое число различных комбинаций, которые испанцы, всегда имевшие склонность к схоластике, старательно классифицировали и каталогизировали[760].

Хотя градации часто были абсурдными, предрассудки, стоявшие за ними, были вполне реальными. Европейское Средневековье в общем не знало расовых предрассудков — вместо этого людей, как правило, классифицировали в соответствии с их религией. Позже ситуация изменилась. Унаследование престола Филиппом II от Карла V обозначило момент окончания прежней политики, в рамках которой смешение рас воспринималось терпимо и даже поощрялось. С тех пор вплоть до реформ в самые последние годы колониальной эпохи испанское правительство сознательно старалось отделять «сообщество испанцев» (republica de españoles) от «сообщества индейцев» (republica de indios). Хотя межрасовые браки никогда не запрещались, эти две группы управлялись по различным правилам. Самое важное правило в отношении американских индейцев состояло в том, что они и только они должны были платить подати. Кроме того, им запрещалось носить оружие и покупать спиртные напитки, но, с другой стороны, они не должны были отвечать перед Инквизицией, поскольку считались «неспособными мыслить здраво». В период с 1563 по 1680 г. было издано множество законов с целью расселить по отдельности людей, принадлежащих разным расовым группам (в 1680 г. все эти законы были опубликованы в виде огромного сборника[761]). Эти люди также должны были ходить в разные церкви, школы, состоять в разных гильдиях и т. д. — система, не слишком сильно отличавшаяся от того, что впоследствии было названо апартеидом и известная современникам как regimen de castas [762].

В отношении конкретных индивидов было абсолютно невозможно определить, кто к какой группе принадлежал. Учета не велось, и люди, выглядевшие как белые, обычно такими и считались, но в обществе в целом темный цвет кожи был синонимом чего-то низшего, а смешанное происхождение — незаконнорожденности. Повсюду в Латинской Америке верхушка социально-политической пирамиды сформировалась из людей, недавно прибывших из Испании и Португалии и известных как gapuchines (носящие шпоры) или chapetones [763]. Они смотрели на всех остальных свысока и монополизировали в своих руках все наиболее важные должности, как светские, так и духовные. Следующий уровень составляло богатое местное белое население, или креолы, которые занимали места в cabildos и выступали в качестве чиновников низшего уровня. Еще ниже стояла белые безземельные бедняки, но и они смотрели свысока на metizos и pardos [764], не говоря уже о чернокожих и индейцах. Среди последних значимые места занимали caciques, или деревенские вожди, которые часто сотрудничали с европейцами, за что их иногда повышали до hidalgo [765]. За этими исключениями основная масса населения — белые, индейцы, чернокожие и смешанного происхождения — практически не имели доступа к должностям, в том числе духовным, а также к университетам и семинариям, которые вели к занятию должностей. Тем не менее величайшее презрение, которое они испытывали друг к другу, не давало им объединиться против своих господ. В частности, большинство индейского населения, держась за то, что осталось от их родного языка и религии, влачило унылое существование на когда-то принадлежавших им землях. Время от времени они напоминали о своем существовании, поднимая восстания, самым крупным из которых был бунт, который возглавил в 1780–1781 гг. Инка Тупак Амару — вымышленное имя, взятое метисом Хосе Габриэлем Кондор-Канки.

Только в последней трети XVIII в. в правление короля Карлоса III из династии Бурбонов были предприняты попытки реформировать систему с целью усиления королевского контроля, снижения коррупции и некоторого расширения участия основной массы населения в управлении. Два высших эшелона власти, вице-королевства и генерал-капитанства, были децентрализованы, а те, кто их возглавлял, получили большую власть, в частности, в вопросах обороны, включая создание первых постоянных вооруженных сил, которые к 1800 г. насчитывали в общей сложности около 20 тыс. человек. Под их руководством в правительственном аппарате появился новый уровень — intendants, т. е. получающие жалованье чиновники, аналогичные французским интендантам, отвечавшие за финансовые дела и общественные работы. В попытке вдохнуть новую жизнь в cabildos был отменен прежний институт corregidores; после чего испанские города были переданы под управление subdelegados [766], которые обладали меньшей властью и должность которых не продавалась. Другая категория subdelegados отвечала за дела индейцев, и их главной задачей было защищать тех от самых серьезных злоупотреблений со стороны землевладельцев. На деле, не считая успешной отмены repartimiento, попытка помочь небелому населению в целом провалилась, поскольку эксплуатация сохранялась в других формах, в том числе в виде дани, а также системы, при которой subdelegados и другие чиновники заставляли население покупать у них определенное количество определенных продуктов по назначаемым ими самими ценам.

По оценке немецкого исследователя Александра фон Гумбольдта, посетившего Мексику в 1803 г., только треть ее обитателей жила в условиях не худших, чем низшие классы в Испании, ставшей к тому моменту самой отсталой страной в Западной Европе[767]; в Перу, которое было расположено еще дальше от Мадрида и в котором было еще сложнее провести реформы, ситуация была еще хуже. Однако для высших классов период, последовавший за Семилетней войной, был временем значительной экономической экспансии[768]. В Европе рос спрос на такие продукты тропиков, как кожи, какао, кофе, табак и сахар. В результате производство одного лишь сахара за период с 1756 по 1800 г., по некоторым сведениям, выросло в 10 раз, в то время как торговля Испании с колониями в целом в десятилетия, последовавшие за 1788 г., выросла в 4 раза. Благодаря прибылям появился капитал, применение которому было найдено в связи с возросшим интересом к разработке месторождений. После долгого периода застоя начали появляться технические новинки, нередко благодаря немцам и специалистам, которые прошли обучение в Германии и которых нанимало и отправляло в колонии королевское правительство, выплачивавшее им жалованье. Вместе с приростом населения, дававшему необходимый прирост трудовых ресурсов, вскоре возобновились поставки серебра, в частности из Мексики.

Теоретически, креолы должны были бы быть благодарны правительству за эти и другие экономические достижения, так как, проведя административную реформу, оно поспособствовало последним или, по крайней мере, сделало их возможными. В действительности произошло обратное. На высшем уровне учреждение современной гражданской службы лишь подчеркнуло то, до какой степени americanos, как они начали себя называть, были исключены из нее, несмотря на наличие у них собственности и других цензовых признаков. На нижнем уровне переход от системы продажи должностей к выплате жалования привел к тому, что многие мелкие чиновники потеряли свои источники дохода. Развивающаяся экономика оказалась ограниченна старой имперской системой, в рамках которой была запрещена торговля между разными колониями, а заокеанская торговля должна была вестись исключительно с Испанией посредством знаменитого casa de la contratacion [769] в Севилье. Несмотря на то что некоторые из самых обременительных ограничений были отменены в 70-е годы XVIII в., ситуация напоминала ту, которая сложилась в Северной Америке накануне американской революции, с той лишь разницей, что бедная и отсталая Испания не могла удовлетворить спрос колоний на промышленные товары в такой же мере, как Великобритания, бесспорный промышленный гигант своего времени.

Начиная с 80-х годов XVIII в., пришедшие сначала из Франции, а затем из Северной Америки либеральные идеи сумели преодолеть рамки цензуры и начали получать распространение. Однако в лучшем случае они затронули только богатую часть белого населения, gente distinguida [770], — правительственных чиновников, армейских офицеров, купцов, специалистов и землевладельцев, которые хотя и отказывались давать самоуправление зависимому от них населению, желали его для себя. Когда в 20-е годы XIX в. разгорелась борьба за независимость, к которой подтолкнуло завоевание Наполеоном Иберийского полуострова, она представляла собой всего лишь столкновение одной части белого населения с другой из-за того, кто будет участвовать в управлении. Хорошей иллюстрацией может послужить одно из самых ранних «патриотических обществ», сформировавшееся в Буэнос-Айресе в 1801 г. Членство в нем было ограничено «людьми благородного происхождения с хорошими манерами». В обществе, основанном на расовых предрассудках, это означало запрет на членство для иностранцев, чернокожих, мулатов, zambos (потомков чернокожих и индейцев), метисов и других людей смешанного происхождения. Хотя запрет на членство метисов впоследствии был отменен, остальные запреты оставались в силе, демонстрируя тем самым, что существует предел, до которого это общество готово снисходить даже ради такого благородного дела, как отнятие власти у Испании[771]. Только в Мексике массы индейцев и полукровок присоединились к восстанию, напугав своих господ, что привело к временному союзу последних с Испанией. Здесь и в других странах результатом стало то, что на смену хозяевам из далекого Мадрида или Лиссабона, пришли те, которые жили рядом и которые оказались даже более жестокими, чем первые.

Как было абсолютно ясно самому Боливару[772], в условиях рабовладения, с одной стороны, и повсеместной бедности, апатии и фактического крепостничества — с другой, было очень сложно создать абстрактное государство — в будущем, которое он предвидел, царили «мелкие тираны». Это было тем более справедливо, что политическим самосознанием обладала очень небольшая часть населения, которая была рассредоточена по множеству мелких поселений, разбросанных по огромному континенту — в отличие от США, где первые колонии протянулись вдоль береговой линии и с легкостью могли вступать в контакт друг с другом. Например, в Бразилии 1823 г. насчитывалось менее 4 млн жителей. На первый взгляд ситуация была аналогична сложившейся в США в 1776 г.; но если последние были нацией процветающих фермеров и городских жителей, то в Бразилии огромное большинство либо было чернокожими рабами, либо представляло собой бесформенную, почти нищую массу людей разных рас, среди которых была довольно высока доля бродяг. Другими примерами могут служить Уругвай, в котором в момент начала борьбы за независимость от Аргентины насчитывалось лишь 60 тыс. жителей, и сама Аргентина, в которой еще в 1852 г. проживало в общей сложности 1200 тыс. человек, включая еще один класс людей без постоянного места жительства — gaushos [773]. Известно, что в период с 1811 по 1821 г. во всех ставших независимыми странах были приняты конституции. Они наделили правами цветное население, отменили подати и сделали светских граждан равными перед законом (военные и церковь стояли отдельно и имели fueros — привилегии, делающие их неподсудными обычным судам). Однако нельзя одним указом уничтожить дискриминацию, бедность и изоляцию, царившие веками. В Бразилии даже рабство сохранялось до 1888 г.

Какими бы ни были конкретные условия жизни, более 95 % населения оставалось в положении, при котором они не могли ни влиять на правительство, ни, что еще важнее, контролироваться им[774]. В кругах незначительного меньшинства, к которому это не относилось, почти невозможно было отделить частные интересы от публичной деятельности. Политика стала (и нередко по-прежнему остается) игрой в «музыкальные стулья» между очень небольшими группами людей; например, в Чили жена одного президента (Мануэль Бульнес, 1841–1851) была также дочерью президента, сестрой президента и матерью президента. С учетом местных различий обычно одна фракция состояла из землевладельцев, которые поддерживали централизованное авторитарное правительство с целью не допустить приобретение личной свободы остальным населением (не говоря уже о праве участвовать в политике), а также более эффективно его эксплуатировать. Их либеральные оппоненты обычно были горожанами, купцами и профессионалами в разных областях, но включая также отдельных представителей небелого населения, сумевших каким-то образом чего-то добиться, часто путем получения профессии или службы в армии, где они достигали успеха благодаря исключительным способностям. Основными требованиями либералов были резкое уменьшение влияния церкви, включая конфискацию ее обширной земельной собственности и упразднение церковных судов, принятие более демократичной формы правления и федеративного устройства, а также обеспечение личной свободы социальных низов, от которых они надеялись получить поддержку[775]. Но даже там, где им удавалось реализовать свою программу, демократия, ограниченная требованием грамотности и высоким имущественным цензом, никогда не предоставляла избирательных прав более чем 2–4 % населения, а число тех, кто мог занимать публичные должности, ограничивалось несколькими тысячами человек.

Имея столь серьезные препятствия, единственной страной, которой более или менее удалось сохранить политическую традицию, не прерываемую насилием, была Чили[776]. Здесь, как везде, основная масса населения была сельской, необразованной и очень бедной. С 1830 г., когда противоборствующие фракции провели свою последнюю битву, по 1870 г. власть в основном находилась в руках консервативных землевладельцев. Однако благодаря тому, что индейцев здесь было мало, а те, что были, в основном сосредоточились далеко на юге, в стране не было традиций рабства, крепостничества и правления, соединенного с владением собственностью. Когда произошел переход к либеральному правлению, он был достигнут конституционными мерами; не считая привилегированного положения вооруженных сил и того, что избирательное право оставалось довольно узким (когда оно перестало быть таковым, это быстро привело к избранию Сальвадора Альенде президентом в 1970 г.), сформировавшаяся в результате правительственная система во многом походила на систему США. Иначе развивались события в других странах, где освободительные войны обозначили лишь начало борьбы между двумя группировками. Нередко борьба была крайне жестокой, а похищения, убийства, а то и истребление целых семей, были обычными методами. Очень часто это приводило к появлению caudillos, или вождей, — явление, некогда считавшееся характерным именно для Латинской Америки, но широко распространившееся по всему миру в результате формирования множества государств в период после 1945 г.

Некоторые каудильо возглавляли ту или иную фракцию и собирали вокруг себя сторонников из числа своих друзей[777]. Многие из них были армейскими офицерами, которые стремились навести порядок и одновременно добиться власти, возглавляя juntas [778], состоящие из таких же офицеров. Как бы то ни было, все они должны были быть тиу hombres — настоящими мужчинами — но лучше всего такой характеристике соответствовали те немногие с темным деревенским прошлым; начиная в качестве главарей банд в среде угнетаемого местного населения, иногда они даже завоевывали себе высокое положение в местных сообществах, если их к тому времени не убивали в бесконечных стычках. Но каково бы ни было происхождение лидеров, на протяжении целого столетия после обретения независимости практически во всех новых государствах постоянно велись гражданские войны: так было в Аргентине (до 1862 г.), Боливии (которая побила все рекорды, поскольку пережила не менее 60 революций и переворотов), Бразилии, Колумбии (около 30 гражданских войн), Эквадоре, Мексике, Парагвае, Перу, Уругвае и Венесуэле (в которой в общей сложности произошло около 50 переворотов). Вероятно лучшее, что можно сказать об этих и других государствах Латинской Америки, это то, что с момента обретения независимости и до наших дней они не слишком часто воевали друг с другом. Однако войны, которые все-таки случались между ними — например, четырехсторонний конфликт между Парагваем, Аргентиной, Бразилией и Уругваем в 1865–1870 гг., оставивший первую из названных стран почти без мужского населения, — приводили к сотням тысяч жертв. Однако редкость внешних конфликтов они с легкостью «компенсировали» внутренней анархией, переворотами и контрпереворотами.

В той степени, в какой бесконечная череда гражданских войн вообще допускала экономическое развитие, в первой половине XIX в. сложилась новая ситуация. В то время как Западная Европа и Северная Америка вступили в век промышленной революции, бывшие испанские и португальские колонии не могли за ними последовать. Старая имперская система, погрязшая в коррупции и контрабанде, начала рушиться еще до получения колониями независимости[779]; но теперь она была отменена силами двух партий, таким образом нашедших некоторую почву для согласия. Под влиянием европейских идей либералы выступали за свободную торговлю на континенте. Консерваторы, исходя из собственных интересов, громко требовали права обменивать сельскохозяйственную продукцию и полезные ископаемые, которые они добывали, на привозимые из заморских стран товары. Поскольку политическая нестабильность мешала накоплению капитала, промышленность не могла развиваться. Поток продукции европейских заводов и фабрик с легкостью одолел конкурентов в лице местных предприятий, многие из которых все еще базировались на надомном труде, и правительство этому потоку не препятствовало, поскольку получало львиную долю дохода, используя тарифы. В частности почти полностью исчезли кораблестроение (с самого начала существовавшее в Мексике), металлообработка и почти вся текстильная промышленность, кроме самой примитивной. Предметы роскоши поступали из Франции, товары для массового потребления — из Великобритании и все в большей степени из США. Как и в большей части Восточной Европы в XVI в., а в России и в Индии — в XIX в., результатом стала деиндустриализация[780].

В той степени, в какой экономика новых государств не ограничивалась простым выживанием — что было уделом значительной части населения, — их вклад в мировую экономику заключался преимущественно в производстве сельскохозяйственной продукции и сырья. Хотя города не исчезли, они стали играть меньшую экономическую роль в сравнении с последними десятилетиями колониального правления. Они сохранились в основном в виде административных центров или, если позволяло их географическое положение, entrepôts, через которые осуществлялись приток зарубежных товаров в страну и их дальнейшее распределение по территории. Тяжелое положение городов позволило различным консервативным фракциям (слово «партия» было бы слишком громким) поддерживать свою власть в противовес либералам и за счет остального населения. В частности, в Мексике и Бразилии переход земельного имущества от местных индейских сообществ руки частных лиц происходил на протяжении всего XIX в., в то время как в Аргентине, так же как и в США, вопрос о собственности на «пустые» земли (т. е. пространства, населенные аборигенами) решался с помощью оружия. Во всех трех упомянутых странах, а также и в остальных, образовавшиеся имения зачастую можно было измерять в квадратных милях, а не акрах. За исключением предметов роскоши, потребляемых хозяином и его семьей, они почти полностью обеспечивали себя всем необходимым. Независимо от того, что гласил закон, у многих землевладельцев были собственные полиция, тюрьмы и даже орудия пыток, чтобы держать под контролем зависимое население — индейцев и метисов. Впрочем, ситуация не сильно поменялась во второй половине XIX в., когда начался приток иностранного капитала — британского, а затем американского. Напротив, иностранцы часто вступали в сговор с консерваторами, чтобы поддерживать политическую стабильность и иметь очень дешевую, почти крепостную рабочую силу в так называемых банановых республиках.

Вступив в последнюю четверть XIX в., многие из латиноамериканских государств были государствами лишь номинально. Хотя бы по той причине, что различные caudillos стремились усилить свои позиции с помощью выборов, почти все страны прошли через периоды конституционного правления, но обычно они были очень короткими. Так, в Эквадоре к 1895 г. сменилось не менее 11 конституций. Все государства имели в той или иной форме правительственную бюрократию, хотя весьма слабо развитую и из-за крайне низкого жалованья служащих весьма подверженную коррупции. В каждой стране была своя национальная валюта, хотя обычно она была подвержена высокой инфляции и не могла развиться до уровня признанного международного средства обмена. Имея в изобилии национальные флаги, гимны, почтовые марки и тому подобные атрибуты, эти государства претендовали на суверенитет в международных отношениях, но даже эту претензию делали сомнительной такие эпизоды, как создание в 1903 г. Панамы «из ребра» Колумбии. Они содержали дипломатический корпус, внешний блеск которого обычно был обратно пропорционален экономической ситуации в стране. Некоторые из них так же посылали своих представителей на разные международные конференции, которые стали собираться начиная с 1864 г.

Другой особенностью последней четверти XIX в. было начало широкомасштабной эмиграции на ранее чрезвычайно малонаселенный континент. До этого правительства некоторых латиноамериканских стран пытались стимулировать иммиграцию, но этому препятствовали постоянные гражданские войны и наличие других более привлекательных регионов, прежде всего США. Теперь же наибольшее количество иммигрантов хлынуло из Италии, Испании и Португалии (большинство португальцев отправились в Бразилию), но было немало и других групп, включая ирландцев, немцев, китайцев и японцев. В зависимости от первоначального состава населения и от количества принятых иммигрантов население некоторых стран, таких как Аргентина и Уругвай, стало практически полностью белым. Другие, например, Мексика и Бразилия, превратились в поистине многорасовое общество. Третьи же, особенно расположенные в северо-восточной части континента, сочли, что появление дополнительных групп населения приведет к стиранию различий между индейцами и белыми, и, следовательно, к падению regimen de castos. Кроме того, несмотря на то что иммиграция благотворно сказывалась на развитии сельского хозяйства — в одной лишь Аргентине площадь пахотной земли увеличилось с 3730 кв. миль в 1865 г. до 95 000 кв. миль в 1915 г., — большая часть новоприбывших селилась в городах. Там они работали по городским профессиям, таким как торговля, промышленность и услуги, формируя ядро настоящего пролетариата. По крайней мере, в более крупных странах появление массовых обществ в итоге положило конец правлению нестабильных семейных группировок. Вместо них там возникло некое подобие современных политических партий с консервативными или либеральными, централистскими или федералистскими, социалистическими или даже коммунистическими взглядами.

В самых важных странах эти факторы вместе с индустриализацией, начавшейся в 1920-е годы, положили конец старой традиции caudillismo [781]. Какими бы романтиками ни казались Эмилио Сапата и Панчо Вилья (оба выходцы из очень скромных деревенских семей), они не имели преемников и подражателей. Роль организаторов переворотов вскоре перешла к различным национальным армиям. Не то что бы эти армии были политически неактивны в предыдущем столетии, но в то время они зачастую представляли собой недисциплинированные толпы, едва ли отличающиеся от частных формирований, созданных различными caudillos. Хотя такое положение дел сохранялось в некоторых некрупных государствах (в частности, в странах Центральной Америки и Карибского бассейна), армии, которые, начиная с переворота в Аргентине в 1930 г., стали играть главенствующую роль в жизни некоторых более крупных стран, уже представляли собой нечто совсем другое. С 1890 по 1910 г. некоторые из них были приведены в порядок зарубежными профессионалами — немцами (которые оставили свой след в виде гусиного шага и пристрастия к музыке Вагнера), французами и американцами. В последние годы перед Первой мировой войной армии повсюду стали призывными, хотя на практике это касалось лишь низших классов, в то время как остальные либо покупали себе замену, либо позже поступали в университеты. Находившиеся под командованием профессионалов, всю жизнь занимающихся этим делом, управляемые и контролируемые бюрократическими методами, зачастую армии, начиная примерно с 1930 г., становились благодатной почвой для развития фашистских или даже нацистских симпатий. Оглядываясь по сторонам, военные видели слабые и коррумпированные гражданские институты, а себя считали истинным воплощением государства, единственной организацией, способной подняться над узкими фракционными или классовыми интересами[782].

Независимо от степени дисциплинированности армии, долгая история гражданских войн и переворотов означала, что ключевая черта современного государства — четкое разделение между силами, отвечающими за ведение внешних войн, и теми, кто занимается поддержанием внутреннего порядка, — так и не развилась. Занятые последним, эти армии так и не преуспели в первом. Одно время, ближе к концу XIX в., чилийские вооруженные силы, казалось, вот-вот превратятся в современную военную организацию. Но перед лицом таких противников, как Перу и Боливия, не было достаточного стимула для поддержания их на таком уровне, несмотря на то что сделать это позволяла экономическая ситуация (определявшаяся падением цен на гуано, когда вскоре после начала Первой мировой войны был открыт способ связывания азота, содержащегося в воздухе). В сравнении с другими континентами военные расходы в Латинской Америке никогда не были особенно велики, обычно составляя не более 3–4 % от ВНП. В подушевом выражении они были удивительно малы, например, по данным за 1990–1992 г. они составляли в Аргентине 58 долл., в Бразилии — 40, в Чили — 61 и в Мексике — 11 долл.[783] Однако получаемые деньги, как правило, тратятся не столько на современное вооружение, сколько на инструменты внутреннего контроля, включая многочисленные привилегии для военнослужащих. Иностранцы часто поражались великолепной униформе и увешанным медалями кителям латиноамериканских генералов — удивительно, как можно было заслужить эти награды на континенте, где со времен войны Чако в 30-е годы XX в. практически не было межгосударственных вооруженных конфликтов. Для своих же сограждан эти армии выглядели гораздо более серьезными, если не сказать угрожающими: лязгающее чудовище, власть которого над гражданским обществом смягчалась главным образом склонностью многих военных к коррупции.