Духовность внутри. А снаружи?

Не понимаю, почему это было возможно, допустимо вести себя так, как будто мы, наша семья, только что из черной деревни приехали? Я имею в виду так называемую бытовую культуру… Почему родители носили эти драные байковые халаты и вечно порванные от рукавов книзу рубашки? Почему дома надо ходить перед взрослеющей дочерью в сатиновых трусах или жутких штанах с отвисшими коленками и задом? Я понимаю: «совок», дефицит всего на свете, а мы, интеллектуалы, не желали пользоваться спекулянтами и вообще заморачиваться поисками приличных шмоток, ибо это низко. Но почему, считая своим богом Чехова, который говорил о том, что «в человеке все должно быть прекрасно», можно было так распускаться среди близких, на глазах взрослеющих детей, доводя порой меня до тошноты от вида самых родных людей… Почему?
– Пап, пожалуйста, не чеши пятку. – Комок отвращения застревал у меня в горле, когда я слышала этот громкий и, надо сказать, занудливо долгий наждачный звук ногтей о голую, желтую, мозолистую пятку. Стоптанные, абсолютно драные тапочки чуть подванивают рядышком. Это мы все перед телевизором сидим.
– А в чем дело? – раздражался папа.
В чем дело? Ну, не могу же я сказать, что меня сейчас вырвет!
– Дочь, очень уж ты брезглива, – укоризненно качала головой мама.
Наверное, да. Есть у меня такой дефект. Причем до сих пор.
Интересно, что в своих книжках мама живописала сию неприятную сторону жизни, бытовую нечистоплотность и «совковость» вот каким образом: она романтизировала все эти неэстетичные вещи, эти стоптанные вонючие тапки и рваные халаты, вложив высоченную якобы духовность в их обладателей и носителей. Существа женского пола в байковом дранье и с небритыми подмышками – душевно самые тонкие, умные и, разумеется, желанные для настоящих мужчин. И мужчины в стоптанных тапках и в растянутых трениках – самые верные и добрые на свете мужья. А «излишняя» чистоплотность, аккуратность и ухоженность отчего-то часто свойственны ее отрицательным героям – бездуховным мещанам, аморальным людишкам. М-да… «Плюнуть-таки хочется». Мам, а как же твой любимый классик с его «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей»? А?

Откуда я взялась такая чистюля и брезгуха – совершеннейшая загадка. Но всю жизнь, до встречи с моим любимым, я страдала от чьего-нибудь бытового свинства – то родителей, то первого мужа… Драные халаты, несвежие трусы, дырявые тапки, грязные носки, немытые ноги… Всю жизнь я наблюдала это! С родителями я страдала молча, на первого мужа орала, как базарная торговка (кстати, совершенно бесполезно – не действовало!), и думала опять и снова, что это со мной что-то не так, раз все остальные, близкие мне, спокойно живут и не замечают этого кошмара. Значит, не кошмар, что ли?..
Зато теперь я наслаждаюсь тем, что живу с человеком, к которому самый брезгливый на свете придира не сможет предъявить никаких претензий. И в этом смысле мы нашли друг друга, между прочим. Я наслаждаюсь… нормой. Я ею дышу! Я получаю удовольствие от человека, который рядом. И ни разу еще не испытала чувства брезгливости: мой любимый повода не дает. Господи, чему я радуюсь, если подумать? Вот что значит бо´льшую часть жизни прожить со свинками…
Совсем немного пообщавшись с моим семейным окружением, любимый сразу все углядел и унюхал. А потом недоуменно разглядывал меня:
– Ты-то откуда такая взялась? Откуда в тебе все это, чего и близко быть не должно?
– В семье не без урода, – смущенно хихикала я. – Но надо сказать, иногда бывало очень тяжко…
– Еще бы, – грустно вздыхал он.
Напрасно я порой похваливаю себя, ребенка, как умную и развитую девочку. Часто я бывала тупа, как сибирский валенок, и ненаблюдательна, как олигофрен. Так долго, почти до взрослости, не замечать очевидных и стыдных вещей…
Приходим всей семьей в гости, садимся за стол. Салаты, закуски, свежие овощи, нарезки… Ну, это еще куда ни шло. Но когда подается мясо в виде, к примеру, антрекота или куски рыбы, то выясняется, что я не знаю, как с этим всем обращаться. Позорище! Трудно поверить, но ни единого раза меня, девочку, никто не учил, как держать нож и вилку, как резать мясо, как обращаться с рыбой. Когда же дома, не дай бог, у нас была на ужин жареная рыба, я не ела, а пряталась в своей комнате, чтобы не видеть этого жуткого плевания костей на тарелки, прилипших к щекам и подбородкам кусков рыбы и все тех же рыбных скелетов… Бр-р-р-р!
Про разные ножи для разных видов еды я узнала, будучи уже взрослой. Ресторанов в нашей жизни сроду не было, появились они (да и то о-о-очень редко, не чаще раза в год), когда я была уже глубоко замужем и растила дочь. Это теперь я люблю выбирать рестораны в зависимости от их кухни и наличия в десертном меню крем-брюле.
Разбирает любопытство: когда мама с папой ездили, например, на курорты и питались в общественных местах, как они выглядели? Как реагировали на них окружающие? Проверить это лично не довелось: за всю жизнь родители взяли меня с собой в поездки всего дважды. Первый – в последнее дошкольное лето, в Одессу (тогда я еще вообще не заморачивалась никакими вилочно-ложечными проблемами, и это, кстати, неправильно!). Второй раз мне было четырнадцать, и отдыхали мы в привилегированном доме отдыха в Сочи. Там я была занята исключительно своим неожиданным совершенно взрослым успехом у противоположного пола и тоже ни о чем таком не думала и ничего вокруг не замечала. А ведь наверняка за столом был позор. Задним числом – очень стыдно…
Кстати, любопытно: до тридцати лет я нигде не бывала, никуда не ездила, кроме как эти два раза в детстве на Черное море. И в этом смысле удивительным образом попадала в категорию детей из неблагополучных и бедных семей. Ведь дети «нашего круга» бывали с родителями, к примеру, в разных частях Прибалтики (любимый курорт интеллигенции) и регулярно на всяких югах – это было нормально. Мама с папой тоже нередко туда ездили, но без детей. Зато у меня была дача. Все детство у меня была дача…
А потом у меня был бедный муж, которому ничего такого не было нужно, а я уже ни к чему и сама не стремилась. Но зато у нас была дача. Может, лучше бы ее никогда не было?..
Зато теперь я вижу мир. Боже, как он прекрасен, оказывается! У слепой дурочки открылись глаза, и она увидела свет. И выкрикнула, как полоумная, на всю вселенную банальность: мир надо видеть! Не в книгах, не на картинках, не по телевизору – глазами надо видеть, собственными! Нюхать, щупать, слушать, и только тогда можно лишь приблизиться к пониманию того, что такое этот мир, как он разнообразен и удивителен. Нет, мамочка, ты фатально ошибалась, утверждая, что знаешь весь свет и без поездок – через книги.
– Да я везде была – и в Риме, и в Мадриде, – любила ты повторять. – Я через книги чувствую запах других стран, городов… Я будто все видела и все знаю.
Ерунда это, мама, полная чушь. Ничего ты не знаешь и не видела. Именно всего лишь будто. Потому-то у тебя такой узкий, зашоренный, убогий взгляд на весь мир, часто наивный и кособокий.
– В Америке самая развитая в мире демократия, поэтому там люди счастливы. Но вся их культура выращена на гидропонике, поэтому такая поверхностная.
Ах, как все просто, оказывается!
Ты же судишь обо всей жизни по книгам и телевизионным передачам. Несчастное существо! Впрочем, в этом ты сама виновата: не хотела видеть мир, отбрыкивалась, как могла («Мне не надо, у меня нет сил, а зачем мне это нужно – я и так все знаю…»). Чего боялась? Неужели ты боялась картины, которая может перевернуть все твои книжные, покрытые толстенным слоем пыли представления обо всем на свете? Похоже, что так. Или просто лень?

Вывод на кривых ножках

Когда моя девочка подросла, я была объята страхами за нее до полной паранойи, до дрожи, до паники, до бреда. Это было болезненно, явный перебор. Мне нужен был, как теперь политкорректно выражаются, психотерапевт, а прямо говоря – психиатр. Ведь была б тогда моя воля, я бы водила дочку на коротком поводке и стояла рядом даже во время ее пребывания на унитазе. Всегда. Как часовой с ружьем. Лет, наверное, до десяти ей было запрещено одной входить в подъезд, пользоваться лифтом. От подходящих слишком близко на улице незнакомых людей ей было строго-настрого велено убегать без оглядки с криками «Караул! Помогите!» Я – параноик? Да. Даже спорить не буду. Но было кое-что в моей жизни, из-за чего, думаю, каждая любящая мать сочтет мою паранойю почти нормальной…
Жила я в детстве на Бутырке – тот еще райончик. Не Гарлем, конечно, но близко… Если кто помнит 70-е годы: по вечерам улицы не освещены, фонарей с фонарями не найдешь, дворы и подъезды темны, как южная ночь без звезд, и никаких тебе домофонов и кодовых замков. И еще странная вещь: тогда был, похоже, некий всплеск активности маньяков, эксгибиционистов и просто сексуально озабоченных, не вполне здоровых мужиков. Помню, лет, наверное, с семи и недели не проходило, чтобы я не встретила в каком-нибудь углу, в подворотне, ну, в любом укромном местечке мужскую особь, вытащившую свое хозяйство и старательно дергающую его, глядя на девочек мутным взглядом.
Из музыкальной школы мне чаще всего приходилось возвращаться поздно – часов в семь-восемь, а бывало и почти в девять: как известно, осенью-зимой в Москве в это время уже ночь темная. Сначала я ехала домой в переполненном троллейбусе – час пик, усталый, злой народ толпами пытался добраться с постылой работы до своих «хрущобных» квартирок. Транспорт ходил ужасающе, люди висели на ступеньках, двери почти не закрывались.
– Да пройдите же вы вперед, суки!
– Некуда, козел, проходить, увянь!
– Вашу мать, двери не закрываются…
– Машина не отправится, пока не закроются двери, – удивительно равнодушным, по-олимпийски спокойным голосом говорил водитель в микрофон.
Так и ехали – в тесноте и в обиде. И очень даже нередко ко мне пристраивался какой-нибудь выродок и начинал щупать мои ноги, норовя залезть под пальто. Будучи до ужаса закомплексованной, стыдливой и не готовой к таким вещам девочкой, вместо того чтобы орать изо всех сил, драться и обращаться за помощью к окружающим, я, сжав зубы, сдерживая слезы ужаса и с выпрыгивающим, оглушительно стучащим сердцем, молча, как сапер на разминировании, отчаянно протискивалась сквозь толпу, пытаясь убежать…
– Мам, – жалобно скулила я дома. – Опять меня щупали…
– Боже, какой кошмар! – всплескивала руками мама и горестно качала головой. Папа не реагировал вообще.
Каждый вечер после троллейбуса я с ужасом подходила к нашему двору, гадая: удастся мне проскочить до своего самого крайнего подъезда целой и невредимой и что меня ждет в самом подъезде? Но ни разу домашние не вышли меня встречать, хоть я постоянно и говорила, что боюсь.
На первом этаже нашего дома располагался винный отдел гастронома «Восход». Поэтому мой подъезд был бесплатным туалетом для всех соображающих рядом на троих. В лифтах всегда плескалась моча по самую щиколотку. Чтобы доехать до своего этажа, нужно было приподнимать брюки и еще затыкать нос, потому что дышать было совершенно невозможно. Лампочки в подъезде чаще всего не горели, а порой и лифт был черной зловонной кабиной пыток. Но это хотя бы не угрожало жизни…
Однажды случился настоящий кошмар. Я возвращалась поздно, следом увязалась Рожа, которая зашла за мной в подъезд. Я знала, что нельзя заходить с «этим» в лифт, и сразу бросилась к лестнице (а ведь все происходило практически в полной темноте – лампочки были выбиты или вывернуты подчистую!). На втором этаже я поняла, что совершила трагическую ошибку: Рожа тоже пошла за мной на лестницу. Путь к отступлению был отрезан… Десять этажей я практически бежала. Когда я влетела на свой этаж и оказалась в тамбурном междверье, Рожа набросилась на меня сзади… В тот раз я отбилась от него с помощью портфеля, он смог «всего лишь» общупать меня всю. Я навсегда запомнила эти воспаленные красные глаза и противную белую как мел морду…
А ровно через неделю в собственном подъезде изнасиловали и убили мою одноклассницу. Ей было тринадцать лет.
Когда я ставлю себя на место родителей, то понимаю, что после всего этого не то что музыкалку отменила бы навеки, но постоянно встречала и провожала бы дочь вплоть до замужества, да еще снабдила бы ее ножом или молотком каким-нибудь. Или любой ценой достала бы какой-нибудь газовый баллончик (не помню, появились они тогда уже в мире или нет).
Но в нашей семье отношение ко мне не изменилось. Никто не взволновался, не побежал в милицию, меня не инструктировали, как себя вести в подобных ситуациях, ничем не вооружили и уж тем более даже не подумали забрать из музыкальной школы, пусть хоть весь мир рухнет!
Вот и вывод приходит сам на кривых противных ножках: меня не любили. Если у кого-нибудь есть иное объяснение, готова его выслушать. Но его не может быть. Потому что любовь в данном случае диктует единственно возможный вариант поведения, все остальное – бред, ложь, дегенеративная тупость. Дегенератами мои родители не были. Помню, как мама плакала из-за убитой девочки из моего класса… Всегда, когда я уходила из дома, она мне говорила: «Будь осторожна». «Конечно», – отвечала я. И ни разу в жизни я не заставила любимую маму психовать: если задерживалась, то всегда звонила, каждую минуту помнила, что нельзя волновать мамочку – у нее может подняться давление. Поэтому и от подруг трезвонила, и «двушки» у меня в карманах не переводились – а вдруг я пойму посредине улицы, что задерживаюсь? Надо же сразу звонить – маму успокаивать.
А теперь думаю: не зря ли я так заботилась обо всем этом? Так ли уж беспокоилась моя мамочка из-за меня, как декларировала это вслух? Темными зимними вечерами, когда я пробиралась домой мелкими перебежками, с оглядкой и порой с трудом избегая беды, дома в этот момент никто и не думал волноваться: папа с мамой всегда, когда я приходила, спокойно смотрели телевизор…
Кстати, в так почитаемой моими родителями Америке, равно как и во многих других цивилизованных странах, есть весьма жесткие законы по поводу того, до какого возраста и до которого часа дети не могут без сопровождения взрослых даже появляться на улице. Уже только поэтому моих родителей, если бы мы жили, скажем, в славном городе Нью-Йорке, могли бы привлечь к ответственности. А уж в ситуации «оставления ребенка в опасности», то есть не реагирования на мои жалобы об угрозе моему здоровью и жизни, они могли бы схлопотать реальный тюремный срок. Впрочем, если бы подобное наказание грозило матери в СССР, думаю, она решила бы поначалу просто-напросто ежедневно сопровождать меня туда-обратно в музыкальную школу. И таким образом, уверена, эта пытка для меня очень быстро закончилась бы вообще: ну, не стала бы мама так себя мучить! Но маме с папой повезло: в нашей стране не было и, увы, по сей день нет таких правильных законов. На радость нерадивым родителям.

Миф недопроявленной любви

Недавно в какой-то телепередаче умная дама-психолог высказала такую мысль: «Никакая любовь не подразумевается, тем более – любовь к детям. Любовь нужно проявлять всякими способами». И в который уже раз я поразилась точности такой простой, как мычание, мысли! Да, конечно, нужно проявлять, елкипалки! Просто так целовать, обнимать, заботиться каждую минуту, бежать на помощь сразу же, как только это понадобилось… Тем более – к ребенку. Тогда и только тогда он растет спокойным, веселым, уверенным, что он – не один, что на его стороне всегда самые родные, самые близкие люди – его любимые мама и папа. Это дарит ему силы для жизни, для преодоления всех трудностей взросления, это гарантирует ему покой и даже здоровье. Я вспомнила, как говорила дочке с ее малолетства: я всегда твой верный солдатик! Господи, надеюсь, что поступала по отношению к ней так, как нужно, – с первого ее дня до сегодняшнего! Вроде бы да…
Но вот что меня смущает… Если надо себя заставлять «проявлять» любовь, то любовь ли это? По-моему, «активно любить» для любящего так же естественно, как дышать! И никаких усилий не требуется. Даже более того: это же доставляет удовольствие! Лишний раз приласкать, тысячный раз сказать «Как же я тебя люблю!», все время быть готовой прийти на помощь и встать на защиту, совершенно не выносить боли любимого существа… А как, собственно, по-другому? Я даже не понимаю… Нет, совершенно не могу ни представить, ни понять.

Золотые слова: любовь не подразумевается. Любовь проявляется. От себя добавляю: иначе это не любовь.

Сколько себя помню, почитание матери было для меня естественно, как дыхание. Думаю, это во многом заслуга самой мамы с ее талантом вбивать в голову все, что угодно, тому, кто интеллектуально слабее. Ребенок по определению в этом смысле в разных весовых категориях со взрослым… Так вот, от мамы я с коляски слышала лекции на тему «Мать – понятие святое».
– Для меня качество человека определяется его отношением к матери. Это – лакмусовая бумажка. Какая бы мать ни была – она мать. Ее надо любить, жалеть, заботиться о ней. Что бы ни случилось.
Очень удобная для каких угодно матерей теория воспитания ребенка. К тому же общепринятая, что тоже весьма кстати. Маме удалось создать в моем представлении некое подобие божественной личности, когда речь шла о матери как таковой, а уж моя была богиней богинь на этом олимпе.
Не могу сказать, что родители подавали мне пример поклонения своим матерям… Они жили от своих родителей очень далеко, навещали их редко, да и вспоминали нечасто. Я бабушек почти не знала, не представляла себе, как они живут. Родители не докучали мне рассказами о своих мамах и папах.
Помню, как однажды, в моем глубоком детстве, мы ждали в гости бабушку с Украины… Мама очень волновалась и накануне приезда бабушки побежала в магазин покупать новое постельное белье: наше было все драное-предраное! Бабушка такие вещи страх как не любила, и мама боялась ее гнева. А вот почтение и почитание… Не знаю, не замечала. Может, я просто такая ненаблюдательная? Но и в редких маминых рассказах о своем детстве особого поклонения ее матери я тоже не помню. Скорее нормальное, здоровое, критическое отношение.
Но от меня мама хотела другого, и уж, конечно, никакой критики, никакого анализа, даже когда я стала взрослой. Упаси бог! И преуспела, добилась своего. Мама, а трудно быть богом? Или от этого ловится неземной кайф?