К счастью, российские и казахстанские дипломаты, к которым наша газета обратилась за комментариями, свели назревающий конфликт к шутке.

Вспоминаю и совсем уж анекдотический пример «адаптации» русских названий к национальному языку. Еще в советское время на вокзале в городе Джамбул я увидел в расписании движения поездов два таких рейса: «Алматы – Жанасибирск» и «Алматы – Жанакузнецк»(в пер. с каз.: жана – новый).

Но это к слову. Насколько я знаю, одни американские госструктуры приняли новую транскрипцию Kyiv, а другие пишут по‑прежнему – Kiev.

– В общем, это абсолютно политизированный вопрос, не имеющий никакого отношения к топографии…

– … еще раз доказывающий, что язык – любимая игрушка в руках власти.

– Если уж идти на принцип, давайте, наконец, перестанем называть Германию Германией, а начнем говорить Дойчланд (Deutschland), как произносят сами немцы.

– Откуда, кстати, пошло разночтение?

– Германия как государство сложилось достаточно поздно. А обобщенное латинское название всех народов, живших на этой территории, было германцы. Соответственно, латинская традиция закрепилась в некоторых языковых нормах. Другие страны пошли по пути адаптации национальных языков к старому самоназванию германских народов – тевтоны. Что превратилось, например, в датском в tysk, в итальянском – в tedesco. А ближе к французам жило племя аллеманы, по ним и назвали Германию – Allemagne. Ближе к Скандинавии обитали саксы, поэтому по‑фински «немец» – saksalainen. То же происходило и с обозначением русских в других языках. Прежде чем русские как народ сформировались из славянских племён, живших на этой территории, эти племена были знакомы прибалтийским или угрофинским народам, нашим самым древним соседям. Поэтому по‑латышски «русский» – это kriеvs, от кривичи; по‑фински – venalainen, от вятич (в древности «вентичи»), или венеды.

– Все это захватывающе интересно, но как бы нам не свернуть со столбовой дороги нашего разговора на тему «Язык и власть». Влияние политики на лексику одними переименованиями ведь не ограничивается. Однажды я спросил писателя Владимира Сорокина, одного из лучших, на мой взгляд, современных русских стилистов: «Чем отличается говно от дерьма?» Он засмеялся: все почему‑то считают меня специалистом по этой коричневой субстанции. Но ответил: «Тем же, чем мудак от дурака. Дерьмо – культурный эквивалент говна. А говно – это просто говно. Это жизнь». И тогда я задал второй вопрос: «Оттуда во время языковой реформы 1950‑1960‑х годов в слове дерьмо появился мягкий кончик «ь»? Раньше‑то его не было. Вспомним Маяковского: «…роясь в сегодняшнем окаменевшем дерме». Знаешь, что он сказал? «Реформа прошла в период хрущевской оттепели. Помягчали нравы – вот и на дерьме отразилось». Вообрази, политика отражается даже на орфографии! В чем ты видишь смысл лингвистических реформ именно для власти?

– Основной движущий мотив связан с централизацией власти, большим контролем…

– Большим контролем над языком?

– Да, чтобы через его общую норму осуществлять больший контроль над обществом. На практике это выглядит так. Есть понятие интерпретация. Мы можем обозначить явление в более негативной коннотации (со‑значении) или в более позитивной. Простой пример: разведчик или шпион, боевик или повстанец. То есть в каждой синонимической паре – один и тот же человек, и делает он, в общем, то же самое. Но называем мы его по‑разному – в зависимости от отношения к нему. Это первое, чем власть способна оказать воздействие на массовое сознание, общественное мнение и, соответственно, его отношение к какому‑либо явлению.

Второй момент. Создавая единую лингвистическую норму, власть может юридически контролировать население. Закон немыслим без формулировок, и законотворчество невозможно без языкового творчества. Любое судебное разбирательство – это состязание слов. Виновен или невиновен? Оправдать или осудить? Самооборона или насилие? Изнасилование или по обоюдному согласию?

– Прости, прерву. В 2006 году на Священном Синоде Патриарх Алексий II сказал: «Сегодня убийство нерожденного ребенка называют прерыванием беременности, жизнь во блуде – гражданским браком, а корыстолюбие – материальной заинтересованностью».

– Совершенно четко подмечено. Так вот, устанавливая нормы определения каких‑то деяний, власть устанавливает и свое отношение к ним, и последствия, которые они за собой влекут. Третий аспект: централизация власти через централизацию языка. Во Франции еще с XVIII века шла борьба за вытеснение всех провинциальных языков – провансальского, бретонского, корсиканского и т. д.

– Вытеснение конкретно откуда?

– Из образования и письменного обращения, а этого достаточно. Достаточно для того, чтобы низвести язык до уровня вымирания. Если ему не учат, на нем не пишут и не читают, его удел – удел отверженного. Он может влачить существование, но будет выполнять крайне ограниченные функции. Во Франции этот процесс начался еще при абсолютизме Бурбонов, очень активно продолжался в революционный период, да и не прекращался практически ни при одном режиме. Вообще, французское отношение к языку – очень государственническое. Для Франции и французов вопрос языка – один из фундаментальных. Это одна из стран, где борьба за сохранение и господство своего языка – краеугольный камень государственной политики: поддержка франкофонии во всем мире, вытеснение иноязычных произведений искусства и массовой культуры и недопущение заимствований в свой язык. Даже слово «компьютер» у них свое – ordinateur.

– События августа 2008 года подкинули нам с тобой немало материала на тему «Язык и власть». О всё более изощренном использовании языка как политического инструмента говорят уже даже не такие пафосные акции, как переименование Ленинграда в Санкт‑Петербург, а мельчайшие, на первый взгляд, детали – вроде одной‑единственной буквы в географическом названии, употребление или неупотребление которой сразу заявляет о политической позиции говорящего. Сейчас, если журналист в России скажет или напишет Цхинвали, Сухуми или Батуми, а не, соответственно, Цхинвал, Сухум и Батум, то грозит схлопотать ярлык антигосударственника. Как ты думаешь, скоро ли в российских СМИ начнут говорить Тифлис?

– Если Тифлис звучит, то с презумпцией понимания со стороны слушателей, которые отсылаются тем самым к другой эпохе, когда это было официальное название столицы одной из провинций Российской империи. А что касается Цхинвала и т. д., то в этой связи Интернет сейчас превратился в поле битвы – и идеологической, и чуть ли не военной. Была очень пылкая дискуссия по поводу Сухума, так как нет однозначной трактовки, что означает название этого города. Я видел и грузинскую версию, в которой букве «и» придавалось абсолютно существенное, фундаментальное, определяющее значение в генезисе названия, и абхазскую, согласно которой эта буква изначально отсутствовала. Вот тебе еще одно доказательство того, что магическая сила присутствует не только в слове, но даже в морфологической единице.

– Сразу напрашивается другой пример сказанному – когда уже предлог, используемый применительно к стране, говорит о твоих политических предпочтениях. Если произносишь на Украине, с Украины – значит, российский государственник. Если в Украине, из Украины – симпатизируешь оранжевым. Помню, Леонид Кравчук, большой ученый, в языкознании знающий толк, в бытность президентом Незалежной доказывал необходимость употребления в русском языке именно второго варианта: дескать, мы же не говорим на России …

– Это вопрос так называемого узуса (в пер. с лат.: обычай), исторически сложившейся традиции использования той или иной грамматической либо синтаксической формы. В русском языке по отношению к континентальной стране действительно употребляется предлог «в»: в США, во Франции, а «на» – по отношению к островам: на Кубе, на Мадагаскаре, на Ямайке и т. д. Тем менее, во всех языках есть исключения. К примеру, в английском все города произносятся без артикля, а вот Гаага – единственный, который его требует: The Hague.

– Насколько я знаю, определенный артикль – в виде исключения – применим и к Украине: The Ukraine.

– Да. Хотя в последнее время благодаря универсализации этот артикль все чаще отпадает. А вот у названия страны Аргентина в английском есть два варианта написания: Argentina и The Argentine.

– А в чем разница?

– Ни в чем. Просто The Argentine было первоначальным названием. Но сегодня во всех словарях присутствуют обе версии. А что касается Украины, то исторически сложившееся использование предлога «на» изначально не имеет никакой политической окраски. Это всего лишь узус, привычная форма, имеющая отношение к происхождению топонима: Украина – окраина. Украина, впоследствии ставшая государством, – не единственная украина. В XVI–XVIII веках были волжская, кубанская и целый ряд других украин вокруг исторического ядра российского государства. Впоследствии одна из украин сохранила монополию на это слово, и оно, потеряв нарицательность, перешло в название государства. Изменение предложной формы с «на» на «в» понятно и логично внутри самой Украины и на украинском языке, но не совсем ясна попытка навязать это другому государству и языку. Кстати, в одном выступлении (не могу, к сожалению, точно вспомнить, когда и где оно состоялось), посвященном отношениям с Украиной, Путин трижды сказал «в Украине» и столько же раз – «на Украине»: я специально считал. Очевидно, это свидетельствует, с одной стороны, о внутреннем противоречии между стремлением наладить отношения с соседями и желанием показать самодостаточность своей страны; а с другой – о неуверенности в том, какова же на самом деле норма.

– Вернемся к Грузии. Тебе не кажется ещё одним проявлением магии слова тот факт, что эта страна, по‑английски Georgia, именно при президенте США Джордже Буше (George Bush) стала проамериканской?

– Я думаю, что в языке – как и вообще во Вселенной – ничего случайного не бывает. И более того: многие американцы, в том числе политики, склонны поддерживать Грузию, возможно, на подсознательном уровне ассоциируя ее с одним из своих штатов. А кое‑кто, не исключаю, и не в курсе, что Грузия и Джорджия – это не одно и то же.

Язык – гибкая субстанция, и одни и те слова можно трактовать по‑разному. Возьмем пример из высокой политики. Подписан план «Медведев – Саркози» из шести пунктов по урегулированию грузино‑югоосетинского конфликта. Только стороны разъехались – обнаруживается, что в документе имелись в виду разные вещи. Одним из спорных моментов стало «размещение иностранных наблюдателей в зоне конфликта». Разночтения вызвало – что считать «зоной конфликта»? Запад полагает, что это Абхазия и Южная Осетия, неподконтрольные, но все же части грузинской территории. С точки зрения России, это уже признанные государства, поэтому тут и обсуждать нечего: с ними мы и сами договоримся, а «зона конфликта» – прилегающая к ним территория; в западной трактовке – «территория собственно Грузии». Всего одна фраза, в согласованном всеми сторонами и на нескольких языках документе, уже через пять минут вызывает разные интерпретации.

Точно так же и в общечеловеческие понятия – «любовь», «дружба», «верность», «предательство» – каждый человек вкладывает что‑то свое, что радикально не согласуется с чьей‑то другой трактовкой. Уж не говоря о том, когда речь идет о «войне», «территориальной целостности». И о «больших деньгах».

– Равно как по‑разному мы интерпретируем одни и те же визуальные образы в зависимости от наших представлений о мире. Или, если хочешь, от меры испорченности. В качестве иллюстрации приведу анекдот: «В церковь заходит гей, а там поп с кадилом. Гей ему кричит негромко: «Мужчинка! Мужчинка в сарафане! У вас сумочка горит!»

Ну да шутки в сторону. Зачту тебе сообщение Associated Press, датированное летом 2008 года, а ты прокомментируй: «Президент Венесуэлы Уго Чавес объявил о начале кампании по искоренению из делового и технического общения сограждан английских заимствований. Руководство недавно национализированного телеканала CANTV надеется, что сможет отучить своих сотрудников и телезрителей от слов staff (штат), password (пароль), marketing (маркетинг), заменив их на соответствующие эквиваленты – equipo, contrasena, mercadeo.

– Язык – это система, которая стремится к экспансии. К расширению количества абонентов. И язык для тебя тем ценнее, чем больше потенциальных адресатов и собеседников ты имеешь. А конъюнктурные политические манипуляции над языком очень редко бывают эффективными. Обострение напряженности между двумя странами – Венесуэлой и США – может вызывать и такие кульбиты в языковой политике. Но если люди почувствуют, что употребление этих неологизмов как‑то сузит сферу их общения, то, конечно, пользоваться они ими не будут. Неологизмы имеют смысл только в том случае, когда они сопровождают новые реалии. Да, новая реалия должна иметь новое имя. Но когда обиходное слово отражает привычную реалию, его очень трудно вытеснить новым словом. А если это происходит, то как раз из‑за стремления зарядить старую форму новым смыслом, придать существующей реалии новую энергию. Так после распада Союза стали употреблять рэкетир вместо вымогатель, и это понятие теперь неразрывно связано с лихими девяностыми. Слово – лишь на первый взгляд комбинация букв и звуков, это верхушка айсберга. А подводная часть – комплекс эмоциональных и психологических связей, которые делают его объемным и рельефным. Слово, реалия, образ, ощущения – единое целое. И поменяв одну табличку этого комплекса, мы не можем не воздействовать на остальные компоненты, которые составляют его суть. А что до венесуэльских экспериментов, то английский язык всё переварит. Как и русский.

– И ещё неоднократно выйдет зайчик погулять? Даже такая упитанная харизма Уго Чавеса, считаешь, ничего не сможет поделать?

– У языка своя судьба, независимая от воли одного человека. Или даже массы людей. Вспомним Советскую Россию 1920‑х годов. Огромный поток, лавина новых слов. Многие использовались какое‑то время, затем ушли, растворились. Остались только те, которые соответствовали явно новым реалиям. Слово «колхоз» сохранилось, поскольку раньше колхозов не было. Определенный исторический период, новая реалия, отношение к ней – и слово как верхушка айсберга. В этой пирамидке слово – это последнее колечко, которое набрасывается сверху. Если же предлагается заменить давно используемое слово – это должно быть связано с изменениями в самой реалии.

– Ты ведь не станешь отрицать, что у большевиков была и такая удачная лингвистическая акция, как оптимизация русского алфавита…

– Она оказалась действительно удачной, именно поэтому и была довольно быстро принята русской эмиграцией. Потребовалось всего несколько лет, чтобы эмигранты, несмотря на все свое неприятие советской власти, взяли на вооружение новый русский алфавит. Это было реально более удобно и пошло на пользу языку и людям, на нем говорящим. Поэтому никто и не сопротивлялся.

 

 

Полный абзац!

 

Слово «русский» – вне закона

Рассказывает Вадим Борейко:

К 200‑летию со дня рождения Николая Гоголя – точнее, Миколы Гоголя – на Украине выпустили юбилейное собрание его сочинений в семи томах. В переводе на украинский. Например, фраза из повести «Тарас Бульба»: "Это было, точно, необыкновенное явление русской силы: его вышибло из народной груди огниво бед" – на мове звучит следующим образом: "Це був справдi надзвичайний вияв украiнськой сили: його викресало з народних грудей кресало лиха". А пассаж "Пусть же пропадут все враги и ликует вечные веки Русская земля!" переведён как: "…Хай же згинуть вороги i лишається на вiки вiчнi Козацька Земля!"

 

 

Анекдот в тему

 

– Как будет по‑украински «пушкиновед»?

– Шевченкознавець!

 

Глава 5

Нет привычки на Руси проповедовать Пи‑Си

 

 

«Если бы в XIV веке, когда появилась фамилия Толстой, существовало понятие политической корректности, то этот номер у россиян не прошел бы, и семья, чей основоположник изволил быть преизрядного весу, получила бы иное прозвание: «Лев Полновесный, "Анна Каренина", роман в 8 частях».

Татьяна Толстая, «Политическая корректность»

 

 

– Давай поговорим о политкорректности (political correctness, или PC, или Пи‑Си). Тема эта безбрежная, Татьяна Толстая в своём блестящем памфлете еще более 10 лет назад её по полочкам разложила. Сфокусируемся на лексической эволюции одного только понятия. Объясни мне, какая вообще разница между негром, ниггером, черным и афроамериканцем? В период последней предвыборной кампании в США как‑то увидел по Euronews интервью пожилого техасского ковбоя, который на вопрос, почему он не будет голосовать за Барака Обаму, не задумываясь, ответил: «I don’t like niggers!» В контексте современной Америки его слова можно считать радикальным политическим вызовом и чуть ли не гражданским поступком…

– Ну да. Очевидно, в радиусе многих миль от него не было ни одного представителя цветного населения. Вряд ли бы он так выразился на улицах большого американского города. А что касается этимологии, то niger – это чёрный на латыни, negro – на испанском, black – понятно, на английском языке. Вполне приемлемо даже на уровне очень политкорректного Голливуда (который не выпустит ни одного боевика, где оба партнера‑полицейских были бы одной расы), когда в разговоре представители афроамериканской расы могут вполне называть друг друга ниггерами. Что абсолютно недопустимо со стороны другой этнической группы. Какой‑то период в английском было приемлемо слово black …

– После окончания сегрегации?

– Да. Это была аналогия латинскому и испанскому понятиям, фактический перевод определения этой группы людей. Но политкорректность подразумевает отход от формального признака.

– Формальный признак здесь – цвет кожи.

– И суть политкорректности – в добавлении эвфемизма.

– В данном случае – историко‑географического.

– Да. В случае с чернокожими американцами, в понятии Аfro‑Americans отражено их происхождение и нынешняя страна проживания. Аналогична замена слова проститутка (prostitute) на сексуальный работник (sex worker). Сегодня на Западе при обсуждении социальных тем слово prostitute уже неупотребимо. На любой конференции переводчиков даже специально предупреждают: только sex worker! То есть из слова ушла оценочность и осталась сфера деятельности и сама деятельность.

– Даже прозвание индейцы в современной Америке считается неполиткорректным: его заменили на Native Americans – коренные американцы…

– В русском языке проводится большее различие между жителями Индии и коренными жителями Америки: индИйцы и индЕйцы. В английском этой разницы нет: и те, и другие – Indians. Это первое. А второе: в общем ключе политкорректности нужно было найти определение для этих людей, не имеющее ничего общего с их мифическим индийским происхождением, а с другой стороны, привязывающее их к Америке и характеризующее их отношение к ней: исконные, коренные, то есть native.

– А когда возникла политкорректность в ее сегодняшнем понимании?

– Если не считать отдельных всплесков времен суфражисток, как массовое явление – с 1960‑х годов, в период, во‑первых, сексуальной революции, во‑вторых, десегрегации негров, в‑третьих, на волне антивоенного движения против вьетнамской кампании. Ну и, кроме того, на всё это наслаивается культурное движение хиппи.

– Каким образом?

– Была в ту пору основополагающая книга – «The Greening of America»(«Пробуждение Америки») Чарльза Рейка. В ней рассматривалось три типа американского сознания. Первым обладали люди, которые построили Америку: пионеры, разбойники, золотодобытчики, – они новые земли разведали, всё, что было раньше, похерили и установили свои порядки. Второй тип сознания – корпоративная Америка: расцвет больших компаний, корпоративной культуры, протестантской этики, люди, встроенные в иерархическую лестницу, без особых творческих амбиций, но делающие своё дело, винтики системы. И третий тип, возникший в конце 1950‑х и получивший расцвет в 1960‑е, – это движение битников, музыка, наркотики, психоделика и т. д. Каждый тип сознания, в гораздо большей мере, чем конкретное поколение, неизбежно несет свой язык – чтобы отделить себя от старшего поколения и прежнего типа сознания. И этот новый язык в ситуации 1960‑70‑х годов наложился на смену политической культуры в Америке. Конфликт поколений происходит всегда, но в то время ему сопутствовало несколько конфликтов сразу: расовый, военный и т. д. Любое столкновение двух культур вызывает языковые изменения, а множественное наслоение конфликтов привело к смене языковой парадигмы. А вскоре за этим, через какой‑то десяток лет, последовала еще и компьютерная революция.

– Вернемся к афроамериканцам. Ты помнишь, что в Советском Союзе негров любили, как нигде в мире. Африку кормили и вооружали, Анджелу Дэвис защищали, Лёня с людоедом Бокассой целовался. Но мы упорно называли негров неграми. И, значит, вели себя неполиткорректно, как последние невежи. Я вот еще о чем подумал. Ни negro Барак, ни black Обама никогда не стали бы президентами США. А афроамериканец Барак Обама – смог. Еще одно доказательство магии слова: переименование понятия повлекло за собой перемену его участи. Смена языковой парадигмы, о которой ты говорил, вызвало сколь логичные, столь в то же время неожиданные последствия, которые еще лет десять назад никто не рискнул бы предсказать. Воистину, как вы лодку назовете… Однако вот что меня озадачивает. В 2004 году я ездил в Афганистан на выборы президента. Страна, как ты знаешь, многонациональная. Главные этносы (по мере убывания численности) – пуштуны, таджики, узбеки, хазарейцы и т. д. Кандидатов было человек 18. И что интересно, процент голосов, отданных за каждого, оказался равен численной доле этнической группы, которую он представлял. Кроме пуштуна Карзая: за него проголосовало 55 процентов, хотя эта народность составляет треть населения (впрочем, тут американцы могли «дорисовать» нужную цифру, поскольку он их ставленник, а большинство избирателей – неграмотные). Чернокожих в США, по официальным данным, всего 12 процентов. Тем не менее, Обама победил белого Маккейна с большим отрывом. Неужели политкорректность полностью вытеснила из сознания американцев те самые племенные инстинкты, о которых ты рассказывал? Ведь в современной политике она стала настоящей дубиной. Вспомни, как Берлускони, забыв, какой долгий путь прошла Америка от хижины дяди Тома до барака – виноват, Барака Обамы, – назвал нового президента США загорелым и потом долго извинялся, что «он не то имел в виду» и «его не так поняли». А стоило министру иностранных дел Польши Сикорскому сказать, что у нового президента США польские корни, поскольку кенийский дедушка Обамы съел польского миссионера, – так его вообще подвергли обструкции…

– Афроамериканцы – это не языковая группа, у них нет своего отдельного языка. Это просто американцы с тёмным цветом кожи. А Барак Обама – мулат, строго говоря. Его мать – абсолютно белая женщина…

– Бабушка тоже, царствие ей небесное…

– «Казус Обамы» в какой‑то степени можно соотнести с российским историческим опытом, в котором особого отношения к этническому происхождению на самом деле не было. Начиная с Бориса Годунова – татарина, с Ивана Грозного, в жилах которого текла кровь закадычных врагов – Дмитрия Донского и хана Мамая…

– …и продолжая Николаем II, который был русским на 1/128 часть, то ли грузином, то ли осетином Сталиным, евреями‑полукровками Лениным и Андроповым.

– Понятие «русский» в первую очередь ассоциировалось с языком, нежели с этнической принадлежностью. Хочешь моё определение «русского»? Человек любого этнического происхождения, мыслящий по‑русски и относящий себя к русской нации, является русским. Так что победа чернокожего кандидата в стране, где языковая идентичность тоже доминирует не только над национальной, но и даже расовой, вполне естественна, хотя многим и кажется экстравагантной.

– Говоря о политкорректности в языковой сфере, ты и сам строго политкорректен, рассуждаешь безоценочно и упорно игнорируешь мои попытки обострить проблему. Но ведь она, политкорректность, – это modus vivendi не только в вербальной области, но и в отношениях внутри социума. Я имею в виду политику по отношению к иммигрантам на Западе. Скажем, Европа, некогда отъевшая харизму, а ныне ее утратившая: пик пассионарности прошёл, – распространяет собственные материальные блага и гражданские права на так называемых людей вторжения. Которые благосклонно их принимают, не сильно, впрочем, утруждаясь на предмет обязанностей. Старый Свет часто делает перед «третьим миром» странные реверансы, о которых его не просят. Например, Папа Римский Бенедикт XVI, к удивлению многих католиков, принес извинения исламу за крестовые походы. Но в то же время вряд ли кто в здравом уме может ожидать от Всемирной исламской организации покаяния за захват Константинополя и превращение Софийского собора в мечеть. С удовольствием пользуясь велфэром и прочим соцпакетом, иммигранты в большинстве не интегрируются в западное общество, а наоборот, часто навязывают ему собственные установки. Вспомни скандал во Франции с ношением хиджаба в школах и вузах. Да и сам ты говорил, что на окраинах Парижа есть районы, где не говорят по‑французски. Тем временем истинные французы испытывают неловкость за своё коренное происхождение.

– Иммигранты намного лучше, чем западные люди, владеют магией языка. Они инстинктивно, на глубинном уровне улавливают магию европейского слова. Они овладевают мантрами, связанными с гражданскими правами, социальной безопасностью и прочим, и очень умело этим оперируют и манипулируют.

– Мне политика такой политкорректности в Европе видится добровольно‑самоубийственной. Не удивлюсь, если еще при нашей с тобой жизни там всё переменится фундаментально и напрочь. Всё ведь к тому идёт.

– Меня это убеждает ещё раз в том, что магия слова управляет гораздо б о льшими процессами, чем нам кажется.

– Я одного не пойму. Если в Америке политкорректность родилась из чувства вины перед потомками черных невольников, то в европейских странах – несмотря на колонизаторское прошлое многих из них, хотя и не всех, – массового рабства‑то не было. Кто принудил Европу делать «ку» перед иммигрантами?

– В период расцвета работорговли США ещё не существовали. А затеяли этот бизнес как раз ныне политкорректные англичане, французы, испанцы и голландцы. Так что «историческое чувство вины», возможно, распространяется и на них. Но колонизаторское прошлое – лишь один из факторов. Кроме того, есть факторы взаимоотношений с Восточной Европой, с коммунистической системой.

– Не вижу прямой связи.

– А связь такая. Здесь работает та же самая первобытная система табу и заклинаний во благо своего племени. Некогда были созданы понятия: свободный мир, западные ценности, демократия – в оппозиции к той части мира, где этого как бы не было. Как только возникает понятие – появляется многообразие его интерпретаций. То есть существует словарное значение понятия и масса коннотаций, как им пользоваться применительно к разным ситуациям. Но вдруг мир полностью поменялся. Вызовы времени оказались иными. А словарь остался тот же. И заклинания о свободном мире начали во многом работать против тех, кто их использовал: страшного монстра, с которым боролись, уже нет, но камлания против него сохранились – в неизменности, в укорененности стереотипов. И в этом суть всех противоречий современной европейской политики. В частности, в отношениях с Россией.

– В отношении России с Западом – стереотипов не меньше.

– В какой‑то степени – да. Но, как мне кажется, с той стороны их все‑таки больше. В России даже в советское время было больше информации о Западе, чем у них о нас, и устремленности туда. Проще говоря, мы читали больше их книг и видели больше их фильмов. Помнишь, как в нашей юности говорили: да, Запад загнивает, но каков запах! То есть, общее восприятие ситуации живет в словах, которые в средствах массовой информации фигурируют как клише. И если проанализировать прессу, то клише в отношении стран, народов, политических течений практически не меняются.

– Ты не считаешь, что в возобновившемся противостоянии России и Запада обе стороны с неподдельным удовольствием впали в прежние стереотипы, просто с нескрываемым кайфом? Взять грузино‑югоосетинский конфликт, где Россия вопреки фактам сразу была объявлена агрессором, и только потом стали разбираться. Но акценты уже были расставлены: первое слово дороже второго. Стереотипы тем и хороши, что они привычны и удобны, как старая разношенная обувь.

– Очень трудно жить без врага. Значительно труднее, чем без друга. Без друга худо‑бедно проживешь. А без врага – где точка отсчёта? Где баррикады? Как вообще существовать, когда ты можешь свободно, дыша полной грудью, идти в любую сторону, на запад и восток, и днем, и ночью, никого не боясь? И многие заклинательные действия базируются на вот этом психологическом основании: без врага труднее, чем без друга. А когда они находят подтверждение – реальные ли, притянутые за уши или воображаемые, – то это воспринимается на ура, с благодарностью: наконец‑то мое заклинание сбылось! Кстати, было психологическое исследование, которое пришло к выводу: двое быстрее и ближе сходятся, когда ругают кого‑то третьего.

 

 

Полный абзац!

 

Конец – это чьё‑то начало

Рассказывает Вадим Борейко:

Однажды в казахстанской газете «Время», где я работаю, на первой полосе поставили аршинную шапку «Баста!» (в пер. с итал. basta! – кончай!) и снимок во всю страницу: речь шла о забастовке рабочих вагоноремонтного завода. Приходи ко мне озадаченный ответственный секретарь Куаныш Малдыбаев: «Слушай, но «баста!» в переводе с казахского, с ударением на последнем слове, означает «начинай!» «Никакого внутреннего противоречия не вижу, – отвечаю ему. – Кончай работу – начинай забастовку. Да и Высоцкого вспомни: «Ведь конец – это чьё‑то начало».

 

 

Анекдот в тему

 

Лекция по филологии в институте. Профессор:

– Во многих языках двойное отрицание означает утверждение. Но нигде двойное утверждение не может означать отрицание. Скептический голос с задних рядов:

– Ну да, конечно…

 

Глава 6

В постели со слоном

 

«Крах Рима привёл к развитию национальных языков на основе латыни; Британское содружество наций если на чем‑то и держится, то на общем английском, от Канады до Нигерии. Распад империи, которая так гордилась своей географией на одной шестой части суши, сократил территорию государства, но расширил территорию русского языка, впервые сделав его инструментом внешних сношений: на нём могут договориться туркмен с эстонцем. Нравится, не нравится – нет другого средства межнационального общения, такая вот Евразия».

Пётр Вайль, «Карта Родины»

“Отнимающий у других теряет свое”.

Лао‑Цзы

«Язык – не абстрактная конструкция учёных или составителей словарей, но нечто возникающее из работы, потребностей, связей, радостей, склонностей, вкусов и прежних поколений человечества, имеющие свои основы, широкие и низкие, близкие к земле».

Уолт Уитмен

– Как все сущее, язык имеет свой срок: он рождается, живет и умирает…

– Истории известны примеры, когда язык возрождался из пепла и когда терялся в течение пары поколений.

Вот иврит, модернизированная форма древнееврейского языка, который стал национальным языком Израиля. Для людей, приехавших из разных стран и живших в недружественном окружении, общее средство коммуникации оказалось инструментом выживания. Иврит стал национальной идеей, условием существования нового государства, нового общества. И это осознавалось не на уровне лозунгов, а на уровне инстинкта самосохранения.

Есть и другой пример – языка ирландского. Ирландцы столетиями боролись против британского владычества и, когда сбросили ненавистное иго, естественно, восстановили свой язык в качестве государственного. Но они совершили, на мой взгляд, ошибку, потому что стали на основе старокельтских корней создавать новую терминологию. Пытались насильственно внедрять ирландский в несвойственные ему сферы употребления. А новым поколениям нужно было овладевать новыми специальностями, познавать мир, и в течение двух‑трех десятков лет они полностью перешли на английский. И сейчас на ирландском говорит от силы один процент населения страны.

– Как я понимаю, мы переходим к теме «В постели со слоном». Иначе говоря, к проблеме сосуществования и даже выживания малых языков в соседстве с языками доминирующими.

– В современном мире сложилась определенная языковая иерархия. Есть глобальный язык – английский, который считается универсальным. Существуют мировые языки, способные собственными ресурсами обеспечивать экономические, технологические, политические, социальные, культурные потребности общества: французский, испанский, русский, китайский и др. Есть языки национальные, на которых говорят в одной‑двух странах. Есть страны и провинции, в которых национальный язык соседствует с одним из мировых языков. В Бельгии – фламандский с французским. В Уэльсе – валлийский с английским. В Казахстане – казахский с русским. Носитель малого языка ценит родную речь, потому что она – часть его мировосприятия, часть воздуха страны, где он живет. С другой стороны, он должен ценить возможность приобщения к одному из мировых языков.

– Тем не менее, что касается русского языка, то в постсоветских странах тенденцию мы наблюдаем к его изгнанию из многих сфер жизни: из топонимики, делопроизводства, официального употребления. Очевидно, это форма национального самоутверждения и избавления от политической зависимости от бывшей метрополии. Особенно усердно искореняют великий и могучий на Украине и в странах Балтии. Процитирую сообщение агентства «Интерфакс» от 5 февраля 2009 года:

«В одной из киевских школ участников творческого конкурса дисквалифицировали за попытку прочесть стихи Пушкина на русском языке. Об этом агентству заявили представители Министерства иностранных дел РФ. По словам российских дипломатов, инцидент со стихами Пушкина произошел в средней школе Соломенского района Киева. На районном конкурсе, приуроченном ко Дню всех влюбленных (14 февраля), школьникам предлагалось исполнить песню и танец, а также показать небольшую театральную сценку. Двое участников конкурса решили прочитать отрывок из "Евгения Онегина", как отметили в МИДе, "не думая о возможных последствиях". "Возможными последствиями" оказалось отстранение школьников от конкурса, так как им не удалось прочитать "Онегина" на украинском языке по требованию жюри. Позже школьники, подчеркивают в МИД РФ, пожаловались, что из‑за русского языка отстранили еще несколько человек».