Жена галя. Собачка зон мирекл олимпия, кот Афоня, кот Шкет. Я и сосед рост

 

Галя была на фестивале в Варне, когда вернулась, спросила: «Ругаться не будешь?» — достала из сумки нечто: два глаза, два уха и хвостик, как ниточка, — котенок грамм на сорок. И назвала Галя котенка — Ангел. Но пришел Юра Рост и сказал:

— Какой же это ангел?! Это типичный Афоня. (У котенка на мордочке было коричневое пятно.)

Сейчас Афоня взрослый, солидный, огромный кот и держится с таким достоинством, что так и просится называть его Афанасий Георгиевич.

Как и все в возрасте, Афоня консерватор.

Второй наш кот — Шкет среднего роста (как и я). Он прост в общении и демократ.

Шкет появился у нас лет через пять после Афони. Кто-то куда-то уезжал и оставил нам кота, как его зовут, забыли спросить, я его назвал Шкет (так звал меня отец).

Шкет кот дотошный, он изучил все. Он даже знает, что у меня лежит в столе в запертом ящике, потому что не было случая, чтобы Шкет не появился, когда я открываю что-нибудь, и не заглянул туда. Когда приносят пенсию, он прыгает на комод и смотрит на ведомость — какая у кого пенсия. А как-то когда от нас уходила знакомая, я увидел, что из ее полиэтиленовой сумки виднеется кончик хвоста. Это Шкет проверял, что эта дама с собой носит.

Афоня у нас главный кот. За ним иду я, за мной — Шкет. С таким рейтингом согласны все, кроме Зон Мирекл Олимпии и моей жены Гали. Галя считает, что самая главная у нас в доме собачка Липочка, потом она, потом — как хотим: хотим кот Афоня, за ним — Шкет, хотим кот Афоня, за ним — я! «Сами разбирайтесь!»

Зон Мирекл Олимпия (для своих собачка Липочка) — лучшая подруга Гали. Они неразлучны, вместе ходят на работу, на выставки, на презентации, вместе спят, вместе завтракают, обедают и ужинают, вместе смотрят телевизор.

Утро у нас начинается так: сначала приходят Шкет с Афоней и начинают мяукать — чтобы я пошел с ними на кухню и покормил их. Потом прибегает Липочка, ложится на спину, чтобы я ее почесал и сказал, что она красавица — раскрасавица! Это ей надо обязательно сказать с утра, иначе у нее весь день будет плохое настроение. Потом встает Галя и идет с Липочкой гулять. Теперь Шкет ложится на спину, и я ему говорю, что мы его любим ничуть не меньше Липочки.

А потом я слышу шаги. Это в квартире надо мной проснулся Юра Рост. И летом на потолке появляется мокрое пятно и начинает капать — это Рост у себя на балконе поливает цветы. (Балкон Юры над моим эркером.) А зимой на этом балконе Рост ставит елку. Украшает ее красивыми игрушками, прилаживает лампочки, и горит она у него, пока не растает снег.

Я спросил Юру:

— Зачем ты ставишь эту елку? В комнате от нее темно. А снизу не видно.

— Да? А я думал, дети смотрят, — огорчился Юра.

И на следующий Новый год елку не поставил.

Первого января утром его разбудил звонок в дверь. За дверью делегация мальчишек.

— Дяденька, вы что, заболели?

— Нет, здоров. А почему вы так решили?

— Елки нет.

И с тех пор каждую зиму на балконе над моим эркером стоит елка, и на ней сверкают игрушки и лампочки.

 

ПРО ЛЮБОВЬ

 

Я был молод и был влюблен. Безнадежно. Она была замужем и не была ко мне благосклонна. Но как-то вдруг позвонила и пригласила меня к себе вечером на чай (муж был в отъезде).

Я занял денег, поехал на Центральный рынок, купил большой букет цветов и персики. Она жила на площади Маяковского, в доме, где был магазин «Грузия». Я поднялся на ее этаж, остановился перед дверью. Сердце в пятки уходит. Спустился в магазин, купил бутылку коньяка.

Она пригубила маленькую рюмочку, а я — всю бутылку. Храбрости не прибавилось.

Спустился, купил еще бутылку коньяка. Поднялся. Сидим. Она опять пригубила маленькую рюмочку и ела персики, а я выпил вторую и понял: уже тепло, еще грамм сто добавить — и будет полный порядок, но было уже одиннадцать вечера, магазин закрылся. И я предложил ей вызвать такси и поехать в аэропорт «Внуково».

— Там буфет всю ночь работает, — объяснил я.

Она отказалась.

— Ну как хочешь, — сказал я.

И поехал во «Внуково» один.

Прав был Венечка Ерофеев: каждому поют свои ангелы.

 

САМОУБИЙЦЫ

 

В фильме «Не горюй!» отец Гермоген говорит: «Да вознесет Господь Бог каждого в свое время!» Читатель, вы задумывались когда-нибудь, почему все религии не любят самоубийц? А вот почему. Каждому свое время. Там знают, кто когда должен появиться и готовы его принять. И вот представьте себе, какой-то тип спьяну сиганул с балкона и явился Туда: — «А вот и я! Здрасте!» Ему не очень-то рады. Говорят: «Простите, но вам совсем на другое время назначено». — «Но я-то уже здесь». — «Видим. Отойдите пока вон к тем товарищам, что в сторонке стоят. А если появится окошко, мы вас пропустим». А товарищи те — это тоже самоубийцы, и тоже окошка ждут. Вот и околачивайся в этой веселенькой компании неизвестно сколько лет, десятилетий или веков. Нет уж!

 

ГОЛЫЙ ЛЫСЫЙ МУЖИК

 

В семьдесят шестом году американцы отобрали «Афоню» для показа на кинофоруме в Лос-Анджелесе, и я должен был полететь туда на три дня.

Перед вылетом меня вызвал Сизов и сообщил, что фильм Акиры Куросавы «Дерсу Узала» получил в Лос-Анджелесе «номинейшн» на «Оскара» за лучший иностранный фильм, и поручил мне эту «номинейшн» получить и привезти.

— Это такая доска, на ней нарисован голый лысый мужик, — объяснил мне Сизов. — Фильм — наш, советский. Ты все равно летишь туда, вот и возьми эту доску, чтобы мне из-за этого сутки в воздухе не болтаться!

Из-за нестыковки самолетов в Нью-Йорке я задержался, и в Лос-Анджелес на день опоздал.

Доску с голым лысым мужиком вместо меня получил помощник консула и, когда я прилетел, он мне эту доску вручил. А также он дал мне билеты на торжественную церемонию и на банкет. И объяснил, что в зале я обязательно должен сидеть на своем месте, потому что всех номинантов будет снимать телевидение.

В этот же день был просмотр «Афони». В холле кинотеатра меня встретили классик американского кино — автор фильма «Королева Христина», кинорежиссер Рубен Мамулян и советский консул (консул специально прилетел на просмотр «Афони» из Сан-Франциско). Мы стояли и беседовали. Мамулян сказал, что в этом году советский фильм вряд ли получит «Оскара». По политическим мотивам.

Пришли на просмотр и бывшие мосфильмовцы — Яша Бронштейн, Миша Суслов и другие… Они стояли в стороне и ко мне не подошли, чтобы у меня из-за общения с эмигрантами не было неприятностей. И я к ним не подошел, чтобы не подумали, что они агенты. Так мы и смотрели друг на друга издалека.

Зал был большой, около трех тысяч мест. Я сидел с Рубеном Мамуляном, смотрел на экран и думал: «Зачем я привез сюда эту картину? Они ничего не поймут». Чтобы перейти дорогу, я стоял полчаса из-за машин, а у меня за весь фильм проехало не больше десяти-двадцати.

Но американцам фильм, как ни странно, понравился. Они долго аплодировали, и была очень доброжелательная пресс-конференция.

 

РУБЕН МАМУЛЯН

 

Рубен Мамулян был родом из Тбилиси. Уехал он где-то в начале двадцатых, а разрешили ему посетить родину только через полвека — в семьдесят третьем. До этого считалось, что он снял антисоветский фильм «Ниночка» и впускать этого очернителя в страну ни в коем случае нельзя. «Ниночку» эту никто не видел — но так считалось! Во время той поездки Мамулян показал мне фильм, и, вернувшись в Москву, я сказал начальству, чтобы они посмотрели фильм. «Ничего антисоветского в этой ленте нет. Смешная и добрая комедия с Фрэдом Астером в главной роли». Начальство посмотрело «Ниночку», и Мамуляну дали добро на въезд.

В Тбилиси его принимал Лева Кулиджанов. Он рассказал: в день приезда, уже ночью, когда они возвращались из ресторана на фуникулере, Мамулян захотел посмотреть на дом, где он жил до революции. В Сабуртало (район в Тбилиси) они вошли в типично тифлисский дворик — с фонтаном посередине и верандами, и Рубен стал вспоминать и показывать, кто где жил. И вдруг откуда-то сверху женский голос:

— Рубен, это ты?

На веранде третьего этажа, облокотившись на перила, стояла седая женщина в халате.

— Я.

— А меня ты узнаешь? — спросила женщина.

— Нет… Хотя… Подожди, подожди. — Рубен снял очки. — Узнал! Ты Натэлла!

Та покачала головой:

— Натэлла там, — она подняла палец и показала на небо. — Я ее дочь.

 

СПИЦЫ № 2

 

На следующий день у меня была задача: купить Ланочке спицы № 2. Рубен Мамулян любезно предложил, что он заедет за мной к шести часам, и поэтому времени у меня было много.

Дочь моя Ланочка очень скромная, и поэтому всегда, когда я спрашивал, что ей купить, говорила: «Мне ничего не покупай, папа». И мне самому приходилось ломать голову над тем, что ей понравится, а что — нет. На сей раз я сказал: «Ланочка, я все равно тебе что-то привожу и не уверен, что это тебе нужно. Скажи честно, что бы ты действительно хотела, чтобы я тебе привез?»

Она подумала и сказала: «Ну ладно, папа, если у тебя останутся деньги, купи мне спицы для вязания, № 2».

Не буду вас утомлять подробностями, но после многочасового блуждания по этажам безмерного супермаркета, где на первом этаже продавались одноэтажные коттеджи, мне все-таки удалось найти эти спицы № 2. Оказывается, жестами очень трудно объяснить, что тебе нужны именно спицы для вязания.

 

СУВЕНИР

 

Я вспомнил, как помогал одному нашему хроникеру во время туристической поездки в Японию сделать покупку. Хроникер почему-то решил, что я знаю английский язык, и попросил меня помочь купить ему презервативы с усиками.

— Ну не знаю я, как по-английски презерватив, — попытался увильнуть я.

— Наверное, так и есть — «презерватив», это не русское слово.

Пришли в аптеку. Юный продавец в очках очень вежливо поприветствовал нас и спросил по-английски, чем он нам может помочь.

— Зе презерватив, — чтобы было понятнее, я приставил артикль «зе».

Он не понял.

— Презерватив фор лав, — выкрикнул хроникер громко, чтобы было понятнее.

Продавец пожал плечами. Тогда хроникер сжал кулак, выставил руку вперед и стал показывать, что он на нее что-то надевает.

Продавец кивнул и показал нам резиновые перчатки:

— Это?

— Нет! Ноу! Найн фор арбайтен, фор лав с майн фрау, — заговорил на «эсперанто» хроникер и показал на то место, где располагалась часть тела, для которой предназначалось это великое изобретение французского ученого.

— О, кондом! — догадался наконец продавец.

— Гондон, гондон! — обрадовался хроникер. — Дошло наконец!

Продавец тоже заулыбался и положил на прилавок пакетик.

— Есть разных цветов. Вы какой хотите? — спросил он.

— Цвета любого, только объясни, что мне надо с усиками.

Как будут усы по-английски, я тоже не знал. Я показал на пакетик и пошевелил двумя пальцами:

— Вот этот гондон, но с усиками, понимаешь?

Продавец не понял. Хроникер приложил руку к своему месту и там пошевелил пальцами, продавец покраснел и стал сопеть.

— Ну тупые! — сказал хроникер.

— Подожди, сейчас он поймет. Вот это, — я постучал по пакетику, — с усиками, — я подергал себя за усы и еще раз пошевелил двумя пальцами.

Продавец вконец испугался, сказал нам — вейт, плиз, ушел, через несколько секунд вернулся с пожилым господином, наверное, своим папой. Папа спросил строго, что нам надо. Мы повторили процедуру с пальчиками и с усами, папа каким-то образом понял, что мы ищем, и сказал:

— Это в Японии не продается. Департамент здравоохранения это запретил, — но он может предложить нам разноцветные изделия, и начал класть на прилавок пакетики: — Вот малиновые, желтые, зеленые и даже черные есть.

— Скажи, что берем малиновые, и спроси, есть ли у него свечи от геморроя, настоящие, японские?

Как будет по-английски «свечи от геморроя», я тоже не знал, а объяснять на пальцах категорически отказался, свечи хроникеру мы купили, когда пришли на корабле из Нагасаки в порт Находку.

 

УЛЫБКА В КАРМАНЕ

 

Ровно в шесть ко мне в номер поднялся Мамулян.

— Ты что, еще не одет?! — удивился он.

— Как не одет? Одет. — На мне был мой парадный синий костюм, рубашка, галстук.

— Но нужен смокинг и бабочка! — Сам Мамулян был в смокинге и бабочке.

Я сказал, что никто меня не предупредил, и свой смокинг я не взял. (Смокинга у меня вообще никогда не было.)

— Что делать? Прокат закрыт! Ну ладно, сойдет и костюм, но бабочка у тебя хотя бы есть?

— Есть! — И я достал из ящика бабочку.

Ту самую бабочку, которую мы купили с Таланкиным в шестидесятом году в папиросном ларьке перед поездкой на фестиваль в Карловы Вары.

Я не удивился, когда в самолете обнаружил в ботинке эту бабочку. Дело в том, что бабочка висела у меня в шкафу вместе с галстуками над ботинками. Иногда идешь, чувствуешь какой-то дискомфорт, снимаешь туфлю, а там бабочка! Это случилось и перед вылетом в Америку. (Упала в ботинок.)

Я пошел в ванную, снял галстук и примерил бабочку. Она была на резинке, узкая и мятая. Резинка жала. Я снял бабочку, стал развязывать узелок. Узелок не развязывался. Я начал помогать себе зубами, узелок поддался, но и зубы отлетели! «Тьфу, забыл, что передними можно только улыбаться!»

Перед отлетом в Америку у меня разболелся передний зуб, и я пошел к Семену Семеновичу, знакомому стоматологу. Он сказал, что зуб надо удалить, а то вдруг он у меня там, в Америке, заболит, а зубы лечить в Америке очень дорого, дешевле машину купить! Он выдрал мне зуб, обточил два соседних, поставил временные коронки и предупредил, что пищу надо жевать коренными, передними только улыбаться.

Я сунул зубы в карман и посмотрел на себя в зеркало — без них я себе не понравился.

— Георгий, поторапливайся! — позвал меня Мамулян.

— А сколько нам ехать?

— Минут сорок.

«Высохнет», — подумал я и смочил бабочку водой.

У гостиницы нас ждал черный лимузин с советским флажком. Это мне уж совсем не понравилось.

Я положил бабочку на сиденье, сел на нее. И так, с красным флагом на капоте лимузина, с зубами в кармане и с мокрым задом, представитель великой державы поехал на национальный праздник американского кино.

Перед зданием, где происходит церемония вручения «Оскара», выстроены временные трибуны, на которых сидят десятки тысяч зрителей, пришедших посмотреть на подъезжающих «звезд». Тысячи корреспондентов, сотни полицейских. Блицы, прожектора, оркестры, лимузины. В мощных динамиках звучат объявления: «Элизабет Тейлор»! «Грегори Пэк»! «Лайза Миннелли»! «Джек Николсон»!…

Вошли в фойе. Я смотрю только на бабочки и на зубы. Бабочки на всех разные — атласные, бархатные, шелковые, серебряные, прошитые золотой нитью, с брильянтами — но все широкие! А зубы у всех одинаковые — ровные, блестящие, заграничные! Если судить по шкале моего зубного врача, у каждого во рту — минимум «Мерседес», а у некоторых и «Роллс-ройс». И все улыбаются.

Рубен сказал, что поскольку мы сидим в разных местах, надо договориться, что после окончания мы встретимся здесь, и заметил, что бабочка на мне сидит косо. (Я нацепил ее в последний момент.)

Я пошел в туалет, снял бабочку, перевернул, надел наоборот. Теперь она встала набекрень в другую сторону. «Хрен с ним, — подумал я. — Все равно меня никто здесь не знает». И пошел в зал на свое место.

Там рядом со мной оказался продюсер Акиро Куросавы. Имя его я сейчас точно не помню, а выдумывать не хочу. И для краткости буду называть его «Мой Японец». Фильм «Дерсу Узала» снимался на «Мосфильме», и мы с Моим Японцем были хорошо знакомы — часто обедали вместе в столовой. Мой Японец мне обрадовался, я ему — тоже, он был очень симпатичный человек. (Тем более что доска с «голым лысым мужиком» уже стояла у меня в номере на диване!) Мой Японец тоже обратил внимание, что бабочка у меня сидит криво. Я сказал, что знаю об этом, и продемонстрировал ему непокорный нрав моей бабочки — нажал на нее пальцем и отпустил, она моментально заняла прежнюю позицию. Мой Японец сказал: «джаст э момент», потрогал мою бабочку, потом достал кошелек, вынул из него монетку десять центов, опустил ее в складку верхнего крылышка бабочки, посмотрел внимательно и сказал:

— Ол райт, Джордж!

В зале церемонии для вручения премии «Оскар», кроме огромного экрана на сцене, в поле зрения сидящих есть еще небольшие мониторы. Церемония вручения происходит так: называются все пять претендентов, и их всех показывают на большом экране и на маленьких мониторах. Потом мы видим ликующего победителя, который выбегает на сцену, получает фигурку и говорит длинную речь. Я не знаю, сколько всего вручается «Оскаров», но тогда мне показалось, что их было не меньше тысячи — за лучший видовой фильм, за лучший документальный фильм, за лучший анимационный фильм, за лучшую музыку, за лучший сценарий, за лучший реквизит, за лучший кастинг — и все это вперемежку с какими-нибудь шоу. Номера мне показались сомнительными по вкусу, а сама церемония — занудством. И я заснул. Очевидно, глаз у меня был не совсем закрыт, потому что каким-то образом я увидел на экране монитора, что Мой Японец лезет ко мне целоваться. Проснулся — действительно, Мой Японец обнял меня, поздравил и пошел на сцену. И тут я сообразил — «Оскара» дали! Сейчас Мой Японец этого «Оскара» заберет и увезет в Японию, а фильм советский! И мне этого до конца жизни не простят! Скажут: «Не любишь ты Родину, Данелия!» Все это молниеносно прокрутилось у меня в голове, я вскочил и рванул к сцене. В юности я неплохо бегал стометровку, какой-то навык сохранился. Моего Японца я обошел и выбежал на сцену первым.

«Оскара» за лучший фильм на неанглийском языке вручал глава американских продюсеров Жак Валенти и Звезда. Фамилии той Звезды не помню, но ноги запомнил. Ночью разбуди и спроси, скажу — ноги длинные, глаза зеленые!

Американцы оказались людьми сообразительными, и Жак Валенти вручил нам две статуэтки «Оскаров». Одну — Моему другу японцу для режиссера Акиро Куросавы, другую мне — для киностудии «Мосфильм».

Мой Японец бодро толкнул речь минут на восемь, поклонился и пригласил к микрофону меня. Куда деваться?! Подошел к микрофону и сказал четко: I don't speak English, but thank you very much.

Когда зрители поняли, что это и есть все мое выступление, раздался шквал благодарных аплодисментов, — так им надоели длинные речи.

(Без зубов «th» у меня прозвучало идеально, почти так же хорошо, как у Джека Николсона, и намного лучше, чем у Моего Японца.)

Потом нас с Моим Японцем со сцены увели в большую комнату, где была уйма фотокорреспондентов. Там надо было поднимать «Оскара» и улыбаться. «Оскара» я поднимал, но улыбаться не стал.

— Чиз, чиз, — подсказывали мне фотокорреспонденты.

Какой, к черту, «чиз», если моя улыбка лежит у меня в кармане!

Узнав о моей проблеме, Мой Японец сказал, что его папа в таких случаях сажает зубы на жевательную резинку, и раздобыл для меня у кого-то жвачку. И когда в конце церемонии все, кто получил «Оскара», вышли на сцену, чтобы там широко улыбаться, я тоже был на сцене и тоже широко улыбался! Синеватые, изготовленные Семен Семенычем пластмассовые зубы жевательная резинка держала прочно. Видно, умный мужик был отец Моего Японца.

 

ТОЛЬКО ФАКТЫ

 

В Москве в аэропорту, когда мы прошли таможенный контроль и вышли в зал — раздались аплодисменты. Встречать нас пришло очень много народу. Здесь были мама, Люба, Ланочка, мои друзья и представители иностранных отделов «Мосфильма» и Госкино. Сережа Вронский крикнул:

— Гип-гип ура!

— Ура! — подхватили все.

А Вадим Юсов (боксер) и мой друг, архитектор Нодар Мгалоблишвили (гимнаст) взяли меня за руки и за ноги и начали подкидывать.

Но недолго я был триумфатором. Через минуту выяснилось, что встречали меня так, потому что думали, что «Оскара» дали мне. За фильм «Афоня». Оказывается, мой приятель, диктор «Голоса Америки», вещающего на Грузию на грузинском языке, Ладо Бабишвили объявил, что «Оскар» за лучший иностранный фильм получил известный грузинский режиссер Георгий Данелия. (Про то, что я получил этого «Оскара» за фильм Акиро Куросавы, он не сказал: зачем забивать голову грузинам сложными японскими именами.)

Из Тбилиси маме тут же стали звонить все знакомые и незнакомые и поздравлять, а мама позвонила и поздравила Сережу Вронского. А уж Вронский постарался, чтобы об этом узнали все!

 

АМЕРИКА

 

Со словом Америка у меня ассоциируются два ярких впечатления, которые остались после первой поездки. Первое — омерзительное, а второе — радостное и праздничное.

Первый раз я поехал в Америку в 1969 году туристом. Была небольшая, но очень славная компания: Константин Симонов, Шакен Айманов, Витас Желакявичюс, Сергей Урусевский, Эльдар Шенгелая и еще несколько хороших людей.

В Нью-Йорке нам с Эльдаром Шенгелая подсказали: если хотим что-то купить, лучше всего это делать на Яшкин-стрит, там все стоит намного дешевле. Где Яшкин-стрит, таксист не знал, на карте такой улицы не было, и мы ему на нашем английском стали объяснять. Он сказал, что понял, и привез нас на улицу Бауэри. Сейчас ее снесли, а раньше это была улица притонов, куда стекались наркоманы и алкоголики со всей Америки.

Шли мы по этой улице довольно-таки долго, минут сорок (мне они показались вечностью), и за это время не встретили ни одного трезвого. Все — мужчины и женщины, черные и белые, старые и юные, даже дети! — были пьяны, грязны и отвратительны. Они пили из горлышка, орали, дрались, валялись на тротуаре. А некоторые были еще и очень агрессивны. И какие страшные лица: синие, как у утопленников, изуродованные шрамами, с пустыми глазами. (Наш советский алкаш рядом с ними выглядел бы как огурчик.)

Особенно запомнился один старик. Он брел по мостовой со спущенными штанами (видимо, был в туалете, а надеть их забыл).

А второе яркое впечатление — это Диснейленд. Там я вернулся в детство.

И до сих пор, когда вспоминаю Америку, перед моими глазами возникает старик со спущенными штанами и веселый Микки-Маус.

И еще в той поездке я познакомился и подружился с Димо Цхондия и его приятелями.

 

ДИМО

 

Это было в Сан-Франциско. Он стоял у входа в гостиницу в длинном, до пят, плаще и кепке-хинкали, облокотившись на ярко-зеленый «линкольн». На вид ему было лет семьдесят. Завидев нас с Эльдаром — мы из Музея искусств возвращались домой, — он пошел нам навстречу и, мешая русские и грузинские слова, закричал на всю улицу:

— Только не говорите, что это не вы! Я вас сразу узнал! Признавайтесь, который из вас Шенгелая, а который Данелия? Здравствуйте, я Димо Цхондия.

Он пожал нам руки. Сказал, что узнал — среди туристов, которые приехали из России, есть грузины — и ждал нас. «Соскучился! А сейчас едем ко мне обедать!»

Он усадил нас в машину, и мы поехали.

— Ну как там русские большевики? Все свирепствуют? — спросил он.

Мы молчим.

— Говорите, не бойтесь, это свободная страна. Говори что хочешь!

И начал ругать Советский Союз, и ругал до тех пор, пока мы не подъехали к огромному супермаркету.

— Вот сейчас вы увидите, что вы не в СССР! Пока не вошли, скажите, чего в этом магазине нет? Придумайте что хотите!

— Сулугуни.

— О'кей!

Мы вошли в магазин. Там действительно было все, что только можно было придумать. Нашел он и сулугуни.

— Мистер, кам ин, кацо, кам ин! — стал звать он продавца.

(Когда Димо говорил по-английски, у меня было полное впечатление, что он говорит по-грузински с мингрельским акцентом.)

Он купил посуду, скатерть, вилки, ложки, ножи (все одноразовое). Вино, воду, закуски. И целиком горячий обед, на троих, в коробках.

— Вот! И ничего готовить не надо. Поели и выкинули в мусоропровод! Никаких хлопот! Американцы — великая нация!

Когда мы вышли из магазина, сзади и спереди его «линкольна» были припаркованы машины. Он поехал вперед — и ударил одну в бампер. Поехал назад, стукнул другую машину. И так несколько раз.

— Как машины поставили, кретины! — ругался Димо. — Тупые они, эти американцы! Одни идиоты!

По дороге у него возникли сомнения — как лучше ехать домой. Он остановил машину и уткнулся в карту.

— Мы находимся здесь, — стал водить он пальцем, — я живу вот здесь. Ближе всего ехать так. Но здесь пуэрториканцы. Поймают и маму… (непечатное слово). А можно еще так. Но сюда тоже нельзя — здесь негры! Поймают и маму, и нас вместе с ней… (непечатное слово)! Демократия! У нас бы их всех давно выселили в Казахстан, и никаких проблем — езди где хочешь! Сталина бы им, хотя бы на годик, был бы порядок!

Он принялся ругать Америку и ее демократию и на русском, и на грузинском. И ругал до тех пор, пока мы не приехали на очень симпатичную улочку, совсем тбилисскую, и не остановились возле шикарного трехэтажного особняка.

— Моя сакля, — сказал он не без гордости, — прошу.

Мы вошли в хорошо обставленную гостиную. В кресле-каталке сидела старушка и разглядывала картинки в «Плейбое». За роялем огромный седовласый розовощекий старик играл ноктюрны Шопена.

— Хай, май френдз, — громко поприветствовал их Димо.

Те заулыбались.

На рояле стояла бутылка кока-колы.

Димо строго спросил великана:

— Это что такое?

— Кола, — буркнул тот виновато.

— Ну что мне с ним делать? В угол поставить? — спросил он нас по-русски. — Девяносто три года кретину!

Он забрал бутылку с рояля, погрозил старику пальцем и сказал:

— Последний раз!

Я думал, мы пойдем наверх, а мы стали спускаться по лестнице вниз.

— Большой ученый этот Хансон, — сказал Димо, — был ассистентом у Нильса Бора. Слышали о таком? Он швед. А шведы еще тупее, чем американцы!

Мы вошли в небольшую комнату, по обстановке похожую на советскую. На стене висели портрет Шота Руставели, чеканка, акварель — тифлисская улочка и фотография де Голля в рамочке. С автографом. А в углу была какая-то панель с лампочками. Димо объяснил, что весь дом его, но он с женой живет здесь, внизу. Потому что там, наверху, живут его пациенты. Они с женой ухаживают за ними, а еще он следит за их здоровьем. По профессии он врач, но здесь, в Америке, его диплом не утвердили (мафия!), и он организовал дом для престарелых. Сейчас у него три старушки и два старика.

Димо накрыл на стол, мы сели, наполнили бокалы. Только Димо начал тост за Грузию, замигала лампочка на панели. Димо снял телефонную трубку.

— Я вас слушаю, мисс Робинсон… Я вас понял, мисс Робинсон… Хорошо, мисс Робинсон! Финиш, мисс Робинсон. Финиш! — он повесил трубку и сказал:

— Эта дура говорит, что слышит, как туалет журчит! Говорит, это действует ей на нервы! А если в ее комнате из пушки выстрелить — не услышит. Она двадцать лет как оглохла! Побывали бы в моей шкуре, ребята, поняли бы, как правы были спартанцы, что всех старух и стариков бросали с обрыва!

Мы пообедали. Выпили за все, за что положено. После обеда Димо, как и говорил, вместе со скатертью и посудой собрал все и выбросил в мусоропровод. А потом поведал нам свою историю.

В отличие от Вань Чень Луня Димо Цхондия не был эмигрантом первой волны. В середине двадцатых годов он был молодым преуспевающим советским врачом в Тифлисе. Но когда в Грузии начали сажать, посадили и его. Поначалу содержали их в весьма приличных условиях (приезжали представители по правам человека из-за границы), и конфликты с тюремным начальством возникали из-за того, что им несвоевременно меняли белье и нерегулярно обеспечивали свежей прессой. А потом их всех затолкали в теплушки, в каждый вагон человек по восемьдесят, — и через всю страну отвезли на Север. А там — на баржу и на Соловки! Первую зиму он спал прямо на снегу. Спасло его то, что он был врачом. Его взяли работать в санчасть. И еще он стал делать уколы начальнику лагеря и его жене. Они были морфинистами. Поскольку морфием баловались не только начальник с женой, но и другие чекисты, запасы морфия быстро закончились. И его в сопровождении двух конвоиров послали на базу в Архангельск — за морфием и лекарствами для санчасти. Как только они высадились на материке, конвоиры принялись пить. И пока ехали до Архангельска, на станциях Димо таскал их на себе из буфета в вагон. А когда приехали в Архангельск, конвоиры дальше привокзального буфета не пошли. Надрались там и заснули. Димо решил не ждать, пока они проснутся, и сбежал. На товарных поездах, в вагонах, под вагонами, без билетов, без документов, без денег он добрался до Тифлиса, чтобы оттуда пробраться в Турцию. Но перед отъездом решил повидать жену и сына. Когда Димо забрали, по совету друзей они переехали из Тбилиси в деревню, в Мингрелию к его родне. Димо знал, что его в Грузии уже ищут, и отправился в деревню пешком. Ночью шел, а днем прятался. Однажды залез на высокое дерево и там провел день. А когда добрался до деревни и постучался в дом (ночью), там его уже ждали. Поскольку тюрьмы в деревне не было, его заперли в сарае, чтобы утром отвезти в город. На рассвете он нашел в сарае кусок проволоки, просунул через верх двери, откинул задвижку и вышел. И на улице встретил старушку-учительницу, у которой он учился. Она выгоняла корову. Учительница обрадовалась, что он цел, невредим и на свободе, а то прошел слух, что его сослали в Сибирь. И стала рассказывать, что хочет устроить вечер выпускников школы. И попросила Димо помочь организовать концерт. В районо (районный отдел образования) ей сказали, чтобы кто-нибудь из учеников обязательно прочел стихотворение о Лаврентии Павловиче Берии. (Берия был тогда первым секретарем ЦК Грузии.) Она собрала стихотворения про Берию (их уже много успели сочинить), но не знает, на каком остановиться. Она просит Димо послушать и посоветовать. Потому что в таких стихах не очень разбирается, а он человек городской и современный. И начала декламировать стихи — одно за другим. Память у учительницы была отменная, а стихов про Берию действительно написали несметное множество.

— Вы представляете? Стою я посреди деревни и слушаю оды в честь этого мерзавца! Знаю — вот-вот обнаружат мой побег, понимаю — надо бежать, но прервать пожилую женщину в середине разговора не могу! Так нас тогда воспитали!

Учительница читала стихи долго, и Димо схватили. Но через месяц он снова бежал. На сей раз из тюрьмы в Зугдиди. Ему удалось перебраться в Турцию, а оттуда — во Францию. В сорок третьем году он воевал в Африке. Был полковником медицинской службы в армии де Голля. Есть ордена. «Это фото мне Шарль написал уже в Париже». (О фотографии де Голля на стене.) После войны во Франции было очень голодно, и он перебрался в Америку. Женился, но гражданским браком (его первая жена жива, и он с ней не разводился), его жена хорошая женщина. Украинка. Вообще украинцев в Сан-Франциско много, даже есть памятник Тарасу Шевченко. Но он с украинцами не очень. Какие-то они не такие…

— Почему?

— Сталина они совсем не любят!

— А вы его любите?

— Сталин был грузин!

На это было трудно возразить.

После того как Димо бежал, он долгое время старался, чтобы в Советском Союзе никто не узнал, что он жив, боялся за свою семью — жену и сына. Окольными путями узнавал, как там они.

Но времена менялись, и в шестидесятых к нему в Сан-Франциско приехал сын! Сучилось это так: У Димо был друг — Гарри Орбелян. Во время войны Гарри попал в плен. Потом не вернулся: боялся репрессий. И в итоге после долгих мытарств оказался в Америке. Там он занялся торговлей и стал крупным бизнесменом — у него была сеть магазинов. Гарри контактировал с советским посольством и нередко помогал им устраивать приемы и банкеты. Даже в какой-то степени финансировал приезд министра иностранных дел СССР Молотова в Америку. В посольстве к нему относились уважительно. И вдруг в советской газете «Известия» появляется статья, в которой написано, что есть в США эмигрант — отщепенец и предатель по имени Гарри Орбелян. И этот Орбелян организовал из таких же, как он, отщепенцев и предателей оркестр и с этим оркестром разъезжает по Америке и исполняет антисоветскую музыку и антисоветские песни. Все бы ничего — мало ли какие гадости они там пишут! — но у Гарри в Ереване остались мама и младший брат! (Младший брат Гарри — Константин Орбелян был тогда уже известным композитором и джазменом.) Гарри знал, что после этой статьи у его родных будут большие неприятности и что это губительно скажется на карьере брата. Он вылетел в Вашингтон, пришел в наше посольство и сказал:

— Если в советской прессе в ближайшие дни не появится опровержение этой гнусной клеветы, больше ко мне не обращайтесь. Отщепенцы и предатели не обязаны вам помогать!

Ему сказали, что практики опровержений в советской прессе нет, но они могут устроить ему поездку в Армению и он повидает маму и родственников. Ехать в Советский Союз Гарри боялся и сказал:

— Устройте, чтобы мама и брат смогли приехать сюда.

Гарри был человеком полезным и нужным, в посольстве пообещали похлопотать. А еще Гарри не забыл и про своего друга Димо. Он воспользовался моментом и попросил, чтобы разрешили приехать и сыну Димо Цхондии. Там согласились и на это.

Димо очень волновался, боялся, что не узнает сына, он видел его младенцем. Но он узнал. Как только его сын появился на трапе самолета, он потерял сознание и не приходил в себя несколько дней.

А через несколько лет и сам Димо с «новой» женой поехал в Грузию. Первая жена Димо все эти годы верила, что муж жив, и осталась верна ему. А когда ей делали предложения (она была красивая женщина), удивлялась и говорила:

— Как я могу выйти замуж? У меня есть муж. Он обязательно вернется. Что я ему скажу?

И когда они все встретились, «новая» жена (они с Димо были женаты двадцать восемь лет) сказала — то, что случилось, несправедливо и Димо должен вернуться к «законной» жене. А первая жена сказала:

— Все эти годы вы были ему надежной подругой и делили с ним все невзгоды. Мы все уже пожилые люди. Дом есть, место есть, давайте жить вместе.

 

ДРУЗЬЯ ДИМО

 

Несколько дней наша группа была в Сан-Франциско, но мы с Эльдаром ничего не увидели. Все эти дни мы просидели в подвале у Димо, в компании с его друзьями: Леваном Дадиани, его женой Макой, с моим однофамильцем Аполлоном Данелией, с Ладо Бабишвили. Пили за Грузию и пели грузинские песни.

ЛЕВАН ДАДИАНИ. Отец — белый генерал. (Мингрельская княжеская фамилия.) Шанхайская эмиграция. Леван хорошо знал Александра Вертинского. Крестил его дочь Машу. Когда мы с ним познакомились, он работал на телевидении режиссером. А в следующий раз, когда я приехал в Америку, он был уборщиком офисов. (Его телекомпания прогорела). Но эта перемена на нем никак не сказалась. Он был так же элегантен, обаятелен, самоуверен, и отношение к нему окружающих было такое же уважительное, как и раньше.

Леван познакомил нас с русской эмиграцией первой волны. Это была молодежь — почти все родились за границей. Но говорили по-русски очень чисто, правда, с оборотами, какие до этого мне встречались только в литературе. Там я первый раз услышал обращение — «господа». Не в кино, не со сцены театра, а в быту. А мне казалось, что они дурака валяют. Впрочем, и сейчас никак не могу привыкнуть к этому обращению.

АПОЛЛОН ДАНЕЛИЯ. Прошел тот же путь, что и Гарри Орбелян. Попал в плен, не вернулся. Живет в Сан-Франциско, работает на бензоколонке. Из всех он был самый скромный. Он все время просил нас с Эльдаром зайти к нему домой, выпить хотя бы по чашке чаю. Перед отъездом мы побывали у него дома. Жил он скромно, в маленьком домике. Он познакомил нас со своими дочерьми. Его дочери были высокие, белокурые, длинноногие — типичные американки. Они, не прекращая, жевали резинку и не знали ни слова — ни по-грузински, ни по-русски. Работали стюардессами.

Жена у Аполлона была русская, но я с ней не был знаком.

ЛАДО БАБИШВИЛИ. О нем я уже упоминал. Это тот Ладо, который работал на радиостанции «Голос Америки» и объявил, что я получил «Оскара».

Тот же путь, что Гарри Орбелян и Аполлон Данелия, — плен, скитания, Америка.

В конце восьмидесятых годов, когда началась перестройка, он приехал с делегацией американских бизнесменов — переводчиком. Со своими американцами поездил по Грузии, побывал и в Москве. В Москве он был у меня в гостях — делился впечатлениями. Многое изменилось. Хуже или лу