Тако и Сталин (мои мелкие подробности)

 

Наказывать Рому за «мелкие подробности» я не стал, потому что сам в юности насчет «мелких подробностей» был не безгрешен.

В сорок шестом году в Тбилиси, куда я приехал летом, сестры и племянницы папы, как всегда, приготовили по случаю моего приезда вкусный обед. После того как мы попили чаю с ореховым вареньем (моим любимым), средняя сестра, Тако, вывела меня на веранду и спросила:

— Гиечка, а ты со Сталиным знаком?

— Знаком.

Тако была очень милой, доброй и наивной

— Как он к тебе относится?

— Нормально. Каждый раз спрашивает: «Как поживаешь, Гия? Как учеба?»

— Я хочу тебя попросить о чем-то, только ты маме не говори. Не скажешь?

— Не скажу.

— Нашу улицу хотят расширить, и тогда наш дом сломают. Ты не можешь попросить Сталина, чтобы он сказал Чарквиани (первый секретарь Грузии), чтобы наш дом, пока мама жива, не трогали. А то переселят куда-нибудь, где мама никого не знает. И она этого не перенесет… Не сможет мама без наших соседей.

— Ладно, скажу.

— Только, ты обещал, маме не говори, она на меня рассердится. И дяде Коле не говори, он обязательно у мамы начнет узнавать.

В Москве я рассказал отцу об опасениях Тако. Он позвонил в Тбилиси своему другу строителю Виктору Гоцеридзе и выяснил, что улицу, где живет его старшая сестра, в ближайшие двадцать пять лет расширять никто не собирается. Отец велел мне сообщить об этом Тако. Но я забыл.

На следующее лето, когда снова приехал в Тбилиси, после традиционного обеда у тетушек Тако снова вывела меня на веранду и спросила:

— Виделся?

— С кем?

— С ним!

— Виделся.

— И что?

Я горько вздохнул.

— Тако, зачем ты Берии сказала, что Сталин маленького роста?

— Кому?!

— Берии, Лаврентию Павловичу. Кто тебя за язык тянул?

— Я?! Когда я могла ему что-то сказать?! Я Берию только на портретах видела! И в хронике два раза.

— Не знаю. Берия утверждает, что ты это говорила. А Сталин сказал, что он не маленького роста, а среднего. И весь мир об этом знает! А если Тако считает, что он маленький, пусть сама насчет своей улицы говорит с Чарквиани. Лично он — и пальцем не пошевелит.

Тако расстроилась.

— Гия! Никогда я не говорила, что Сталин маленький! Зачем этот мерзавец Сталина обманывает?! Не могла я такое сказать! Клянусь! Я наоборот думала, что он такого же роста, как Петр Первый! А, что он не такой высокий, это сказала Марго. (Старшая сестра). А кто-то взял и написал в НКВД донос. Гия, где живем?! Кругом одни стукачи! — И тут же испугалась. — Ты только это нигде не повторяй! А то тебя посадят! И дядю Колю посадят!

— Тако, ты дослушай до конца, — я понял, что шутка получилась недоброй. — Потом Сталин сказал Берии: «Лаврентий, сам я никому ничего говорить не буду, но раз об этом нас просит Гия, позвони Кандиду Чарквиани и скажи, чтобы начал расширять эту улицу не раньше, чем через двадцать пять лет».

— Правда?! Посмотри мне в глаза! По глазам вижу, что врешь!

— Клянусь мамой, двадцать лет вашу улицу никто не тронет!

Тако бросилась меня целовать. Знала, что клясться мамой я понапрасну не стану.

В прошлом году я был в Тбилиси. Дом тети Нади стоит.

 

МАЛО ВОЗДУХА!

 

Снимал этот фильм, как и предыдущий, Вадим Юсов. Юсов — оператор запасливый. Если он выезжает в экспедицию, он везет все, что может пригодиться. А пригодиться ему может почти все. На сей раз ему понадобился большой кран. Большой кран было запрещено вывозить с Мосфильма: он один на студии, и с него разрешали снимать только в павильонах.

— Пойди к директору, попроси, — сказал мне Вадим.

— Зачем нам большой кран?

— Для финального кадра.

После долгих уговоров директор дал кран под мою ответственность, предупредив, что кран очень дорогой и другого такого крана на киностудии нет.

У нас было три плота. Один игровой — небольшой, с шалашом, на нем плыли сначала Джим и Гек, а потом еще и Король с Герцогом, второй — съемочный, с него мы снимали сцены на игровом плоту. На нем ставили камеру, движок, осветительные приборы, выкладывали рельсы, поправляли грим актерам и удили рыбу на удочку, когда не было нужной погоды. И третий плот, самый большой, — для крана. Его планировали поставить на якоря посередине реки и от крупного плана Гека отъехать на общий план. И мы увидим плот с шалашом, сверкающую реку, зеленые берега и заходящее солнце, навстречу которому плывут наши герои.

Все три плота таскал мощный буксир, который почему-то назывался «Казахстан». Снимали мы днем, а ночью всем караваном передвигались на следующую точку. Точки были выбраны заранее и капитану показаны.

Я обычно просыпался раньше всех и будил остальных. В тот день я тоже вышел утром на палубу. Хорошо на реке рано утром. «Чуден Днепр при тихой погоде!» — но что-то на этом Днепре не то. «Казахстан» здесь, игровой плотик здесь, съемочный плот здесь, плот для крана здесь, а самого крана нет!

Перелез на буксир, разбудил капитана. С трудом.

— Где кран?

— Там стоит, на плоту.

— Когда ты его видел последний раз?!

— В Херсоне. А что?

— Нет крана!

— Иди ты! Значит, закрепили плохо! Алкаши, ядрена вошь! Пива хочешь?

Не буду писать, что я ему ответил.

— Да успокойся, Николаевич, нервы побереги, никуда она не денется, эта железка. Она тяжелая — где сковырнулась, там и валяется. Найдем!

И капитан пошел будить своего матроса, который спал у якоря на корме. Растолкал его — с трудом — они выпили пива и отправились на моторке тралить фарватер. Вернулись к обеду и сообщили, что зацепились кошкой за что-то железное и большое, километрах в трех от нашей стоянки. Кран это или нет, они определить не смогли. Глубоко. Нужен водолаз со скафандром.

Послали в Херсон за водолазом. Водолаз не хотел ехать. У него напарник заболел, а без напарника он не работает. Ему сказали, что у нас народ толковый, все сделают, что надо и как надо; и пообещали хорошо заплатить. Уговорили. Привезли водолаза со всеми его причиндалами, подтащили большой плот на место, поставили на якоря. Водолаз проинструктировал нас, как и что надо делать, мы помогли ему облачиться в скафандр, завинтили шлем, и он ушел под воду. Воздух водолазу по шлангам подавали через какой-то допотопный аппарат, с ручкой как у колодца. Связь по радио.

Слышим, водолаз сказал:

— Мало воздуха.

Стали крутить ручку быстрее.

Из-под воды нервный голос:

— Мало воздуха! Мало воздуха!

Крутим еще быстрее.

Истеричный крик:

— Вы что там, оглохли?! Мало воздуха, говорю!! Мало воздуха!!!

Все, включая меня, накинулись на колесо и давай крутить так, что чуть дым не пошел.

И тут всплывает водолаз в очень раздутом скафандре, не головой вверх, как положено, а плашмя. Подтянули мы его к плоту и отвинтили шлем. Оттуда со свистом пошел воздух и одновременно мат — хороший, морской, минут на пятнадцать! Оказывается, команда «мало воздуха» означает, что надо качать меньше воздуха. Нашего водолаза мы так раздули, что он застрял в каких-то железках и чудом выбрался. А что там лежит на дне, кран или что другое, он не понял. Еще раз лезть под воду он категорически отказался.

— Вернется напарник, тогда и поговорим, — сказал он и уехал со всеми своими причиндалами.

Тогда директор фильма Леонид Коновалов с официальной просьбой обратился к спасательной службе пароходства в Херсоне. Сразу мы к ним не обратились, потому что хотели, чтобы о потонувшем кране знало как можно меньше народа. Из Херсона пришел водолазный катер, они быстро выяснили, что в том месте на дне лежит не наш кран, а какая-то железяка. «Бог знает, что это такое, и откуда оно взялось!»

После двух дней поисков кран нашли в Херсоне, он лежал на дне, рядом с причалом, у которого перед отходом швартовался «Казахстан». Кран подняли, но снимать с него было уже нельзя; пока мы его искали, украли почти все грузы — противовесы (они нужны для баланса). Местные быстро сообразили, что грузы (пятикилограммовая чугунная пластина с ручкой) — очень полезная вещь: привязал веревку, кинул в воду и никакого якоря не надо. Сидишь себе в лодке и ловишь спокойно рыбу — хочешь на удочку, хочешь на спиннинг, хочешь на мормышку!

И финальный кадр нам пришлось снимать с кормы «Богдана Хмельницкого». Получилось хорошо (у Юсова иначе и не бывает). Но с крана было бы намного эффектней.

В Москве, разумеется, узнали, что кран побывал в воде. И у меня с Вадимом за грузы-противовесы из постановочных (гонорара) вычли по триста рублей!

— Мало воздуха, — усмехнулся Вадим, когда в кассе мы расписывались в ведомости.

 

НЕ ГОЛЛИВУД!

 

Обычно я не держусь за выбранную натуру и легко могу поменять место съемок, если оператору кажется, что так будет лучше. Настаиваю лишь в тех случаях, когда снимаются важные эпизоды.

В фильме «Совсем пропащий» есть такая сцена: разъяренная толпа гонит по полю вымазанных дегтем и вывалянных в перьях Короля и Герцога. Эту сцену я хотел снять в очень красивом месте, чтобы был контраст между поэзией природы и человеческой жестокостью. И мы с Вадимом Юсовым и Борисом Немечиком долго ездили по Днепру на катере, искали такую натуру. Как-то поднялись на высокий берег.

— Здесь будем снимать, — вдруг заявил Вадим.

— Здесь?!

Голое, пыльное поле.

— Я сниму, не понравится — переснимем. Только мы должны начать снимать — он посмотрел на часы — ровно в восемнадцать двадцать и можем снимать только минут пятнадцать.

Спорить я не стал. Раз Юсов говорит, что будет хорошо, значит, будет хорошо, и никак не мог понять, что ему здесь понравилось. Но возникла сложность. У Леонова на этой неделе подряд спектакли, и только понедельник был свободен.

В понедельник с утра начали готовиться к съемке. Подняли на площадку камеру, рельсы, осветительные приборы, протянули кабель. По всему маршруту, по которому толпа должна была гнать Короля и Герцога, ассистент Юсова Юра Невский через каждые десять метров вбил колышки, чтобы точно знать фокусное расстояние. Вадим собирался снимать на объективе 500, а при таком длинном фокуснике малейшая неточность — и все не в фокусе.

К шестнадцати тридцати поставили свет, одели и загримировали всех артистов и начали репетировать. В семнадцать двадцать, как и было запланировано, скоростной катер «Вихрь» привез Леонова. Его быстро раздели, намазали тавотом, который заменял нам ваксу, и налепили перья (с Кикабидзе мы это уже проделали). И в восемнадцать шестнадцать он был в кадре. Один раз прорепетировали.

— Приготовились к съемке!

Все заняли свои места.

Я глянул на хронометр и крикнул Леонову (он стоял довольно далеко от меня):

— Евгений Павлович, московское время ровно восемнадцать часов девятнадцать минут!

— Сказка! Голливуд! — крикнул Женя.

— Камера! — скомандовал я.

Тишина.

Снова кричу:

— Камера!

— Георгий Николаевич, аккумулятор сел, — сказал механик.

— Нет, ребята, я дома! — сказал Леонов.

Через неделю этот кадр мы все же сняли. Когда пришел материал, я на экране увидел то, что задумал Вадим. Толпа, Король и Герцог на контражуре выглядят темными силуэтами, лучи низкого солнца освещают пыль, которую они поднимают, и пыль эта под ногами горит, как огонь. Юсов есть Юсов!

 

ЭЗОПОВ ЯЗЫК

 

Блестяще сыграл Владимир Басов папашу Гека, но лучшая его сцена, к сожалению, в фильм не вошла.

Есть в романе глава, как новый судья исправлял папашу Гека. (Та, что я снял и вырезал.) Мне эта история нравится, и я перескажу ее, как она написана.

В городке, где обитали наши герои, все считали папашу Гека совсем пропащим человеком. Но приехал новый судья и объявил, что неисправимых людей нет. И он это докажет! Судья привел папашу Гека в свой дом, одел его во все новое, посадил за стол вместе со своей семьей — и завтракать, и обедать, и ужинать. А после ужина судья завел разговор насчет трезвости и прочего, да так, что папашу слеза прошибла. Он сознался, что столько лет вел себя дурак дураком, а теперь хочет начать новую жизнь, чтобы никому не было стыдно вести с ним знакомство, и надеется, что судья ему в этом поможет. Судья сказал, что готов обнять его за такие слова и при этом прослезился, а жена его заплакала. Папаша сказал, что человек, которому не повезло, нуждается в сочувствии; и судья ответил, что совершенно верно. И оба опять прослезились, и жена опять заплакала.

А перед тем как идти спать, папаша встал, вытянул руку и сказал:

— Посмотрите на эту руку, дамы и господа! Эта рука прежде была рукой грязной свиньи, а теперь другое дело; теперь это рука честного человека, который начинает новую жизнь и лучше умрет, а уж за старое не возьмется. Теперь это чистая рука. Пожмите ее, не бойтесь!

Все пожали ему руку, а жена судьи так даже поцеловала ее. После этого папаша дал зарок не пить и вместо подписи поставил крест, судья сказал, что это святая минута. Папашу отвели в лучшую комнату, которую берегли для гостей. А ночью ему вдруг до смерти захотелось выпить; он вылез в окно и обменял новый сюртук на бутыль сорокаградусной. И когда утром вошли в комнату, он, в стельку пьяный, валялся на полу.

И судья сказал, что «этого человека может исправить только хорошая пуля из ружья».

Когда кто-нибудь зарекается не пить, я всегда вспоминаю этот эпизод.

Сцену мы сняли, получилось хорошо, но когда склеили материал, я понял, что она затягивает действие, и отправил ее в корзину.

После показа в Домах кино в Москве, Тбилиси и Ленинграде фильм «Совсем пропащий» пригласили и в столицу одной из прибалтийских республик. Пришел вечером в Дом кино, зашел в вестибюль и — кошмар! Там стоит и радостно улыбается мне Марта Велдре — актриса, которая играла жену судьи! (Имя вымышленное.)

Она знакомит меня с мужем, родителями, подругами и приглашает после просмотра к себе домой на ужин, который они устраивают в честь ее дебюта в кино.

«Забыли ей сообщить, что ее нет в фильме! Свинство!»

Что делать? Я набрался смелости, отвел Марту в сторонку и сознался, что ее эпизода в фильме не будет. И объяснил почему.

У нее задрожали губы, и она сказала:

— Разве трудно было мне позвонить и сказать?! Я пригласила друзей, родителей, весь театр! Что я им скажу? Что меня выкинули, потому что моя сцена задерживает какой-то ритм?! Кто поверит! Все скажут, что я плохо играла. Большое спасибо вам, Георгий Николаевич!

Она хотела убежать. Но я задержал ее и обещал, что скажу со сцены, что эпизод, в котором она снималась, мы вырезали не по доброй воле, а нас заставили его убрать в Госкино по идеологическим соображениям.

Когда мы с директором Дома кино вышли на сцену, Марта и ее муж сидели в последнем ряду, у выхода. Директор представил меня и я, после обычной преамбулы, сказал, что в нашем фильме снималась замечательная актриса Марта Велдре, которая присутствует в зале!

Аплодисменты.

А далее я, как и обещал, сказал, что Марта сыграла роль великолепно, но, к сожалению, эпизод, в котором она снялась, Госкино велело вырезать — по идеологическим соображениям.

В зале недовольный гул.

— Почему? — спросил кто-то.

Я неопределенно пожал плечами. (Трудно было что-то придумать.)

Муж зашептал что-то на ухо Марте. Она подняла руку и спросила:

— Можно я скажу?

— Конечно, Марта.

Марта встала и сообщила:

— В том эпизоде я целовала руку актеру Владимиру Басову, который играл отца Гекльберри Финна. И они решили, что это символ!

— Какой символ? — спросили из зала.

Марта посмотрела на мужа. Тот снова зашептал что-то.

— Сейчас Бруно скажет. Бруно скажи сам! — обратилась Марта к мужу.

И Бруно, не поднимаясь, хорошо поставленным голосом произнес:

— Прибалтийская женщина целует руку пьяному русскому — разве это не есть символ могучей и кипучей советской действительности?!

В зале наступила мертвая тишина.

«Сейчас этот Бруно наговорит мне — лет на пять по пятьдесят восьмой статье!» — понял я.

И объявил:

— А теперь, товарищи, давайте предоставим слово экрану!

Когда вернулся в Москву, мама сказала, что меня с утра разыскивал министр.

Я позвонил ему.

— Ты чего из себя Солженицына строишь? — сердито спросил министр.

«Уже донесли!».

— Ты, вот что. Ты сцену, где эта баба Басову руку целует, выкинь к такой-то матери! Не нужна она! Вот тут и Брюшкина (редактор Госкино) говорит, что без этой сцены картина только лучше будет. Так что давай, выкидывай!

— Ладно, выкину, — первый раз в жизни я не стал спорить, а сразу же согласился.

 

ЧУЖОЙ ПРАЗДНИК ЖИЗНИ

 

В первой книжке я писал, что фильм «Совсем пропащий» в семьдесят третьем году был приглашен на Каннский фестиваль, но его туда не повезли, — сказали, что он еще не готов. Повезли какой-то другой. А меня с фильмом послали в Канны на следующий, 1974 год, когда фестиваль пригласил фильм Тарковского «Зеркало». Я об этом узнал, когда прилетел в Канны: в аэропорту меня спросили, почему приехал я, а не Тарковский, и мне сразу же очень захотелось улететь. Но тогда это было невозможно.

Настроение было у меня паршивое, кино смотреть не хотелось, и я с утра до вечера бродил по набережной и разглядывал яхты (их там тысячи). Но я не просто рассматривал, а выбирал себе посудину по вкусу и уплывал на ней по морям и океанам — к чертовой бабушке! Подальше от этого «праздника жизни». Конечно, в мечтах уплывал…

 

БЕЛЫЙ КАТЕР

 

Когда Бондарчук снял фильм «Ватерлоо», итальянцы заплатили ему 200 тысяч долларов постановочных. Семьдесят процентов надо было сдавать государству. Бондарчук сдал. Но начальству показалось, что у него все равно осталось слишком много, и они потребовали сдать еще семьдесят пять процентов. Но тут Сергей взбунтовался. В то время он находился за границей и потратил все, что у него было.

Бондарчук вернулся в Москву, позвонил мне: «Приезжай! У меня для тебя сюрприз!» Я приехал к нему на дачу, он отвел меня в сарай — а там стоял большой белый катер. С рубкой, каютой и мощным мотором. Красавец!

И мы решили, что на следующее лето берем камеру, удочки, консервы, древесный уголь и плывем на этом катере по Волге. Ловим рыбу, варим тройную уху на костре и снимаем документальный фильм о жизни — такой, какая она есть на самом деле. И нам не надо никакой группы и никакого плана!

Но на следующее лето пойти в плаванье у нас не получилось: Сергей начал снимать свой фильм, а я свой. И мы перенесли поездку еще на год. И следующей зимой мы снова обсуждали фильм и прокладывали маршруты.

И так лет двадцать.

 

P.S.

При жизни Сергея Федоровича катер этот так и не увидел воду. Жаль…

 

ГРУЗИН ВАНЬ ЧЕНЬ ЛУНЬ

 

Просмотр нашего фильма на том фестивале прошел неплохо, но такого ажиотажа, как на «Я шагаю по Москве», не было.

На следующий день после просмотра там же, на набережной, ко мне подошел раскосый пожилой господин. Поздравил с фильмом и спросил:

— Картвели харт, батоно? (Вы грузин, господин?)

— Диах. (Да.)

И он спросил, не тот ли я, случайно, грузинский режиссер, который был в Риме в гостях у госпожи Розы? (Он перешел на русский и говорил почти без акцента.) Я сказал, что тот — и в свою очередь спросил: не тот ли он, случайно, знакомый госпожи Розы, который умеет говорить красивые тосты?

Он сказал, что тот самый и попросил уделить ему несколько минут.

Мы сели за столик в открытом кафе. Я заказал пива, а Вань Чень Лунь (так его звали) — минеральную воду, сказал, что тосты уже четыре года не произносит, дал зарок. Он закурил тоненькую сигару и поведал: родом он из Баку, бабушка у него была грузинка, Нино Васадзе, дедушка — еврей, виолончелист, Натан Зильберман.

А отец — агроном из Китая — имел цитрусовые и чайные плантации на Кавказе. Когда случился этот кошмар — отца расстреляли, бабушка и дедушка умерли от тифа, а им с мамой чудом удалось бежать. Ну а дальше — обычные мытарства иммигранта: был матросом, фотографом, крупье, чиновником. Сейчас занимается недвижимостью. Здесь сопровождает бизнесмена из Тайваня, который хочет приобрести виллу. А ко мне у него такая просьба, не мог бы я оказать ему содействие в получении визы, он мечтает побывать на родине, в Баку, но наше консульство в Риме визу не дает. Он думает, что причиной может быть то, что какое-то время он служил в канцелярии Муссолини.

— Кем?

— Советником по Кавказу.

И Вань Чень Лунь рассказал, что в канцелярии в его обязанности входило читать азербайджанские газеты и переводить все, что касается участия в войне Италии. Но, поскольку за всю войну про итальянцев никто ничего ни разу не писал, вся его деятельность заключалась в том, что он играл в нарды с советником по Средней Азии. Он думает, что вряд ли это нанесло большой ущерб нашей стране.

Я сказал, что для них важен сам факт и не думаю, что чем-то смогу помочь.

Вань Чень Лунь грустно усмехнулся, сказал, что «надежда юношей питает, отраду старцам придает», затушил сигарку в пепельнице, расплатился, попрощался и быстро ушел. Я не успел его спросить о судьбе Лолы и песни Андрея.

На следующее утро, когда я сдавал ключ, портье передал мне конверт. В конверте была записка. Друг синьоры Розы и Бенито Муссолини писал, что у него ко мне большая просьба, — в конверте лежит монета, которую он таскал все время с собой, как талисман. Он просит, если я окажусь в Баку, кинуть ее в Каспийское море. И объяснил, что есть такая примета: если хочешь куда-то вернуться, надо бросить там, в водоем, монетку. Он знает, что должен был это сделать сам, много лет назад. «Но чем черт не шутит, киньте ее в море, вдруг поможет?!» А дальше было написано грузинскими буквами по-русски: «С уважением — Ваш китайский грузин Вань Чень Лунь».

Монетки в письме не было. Я сказал портье, что в конверте должна была быть монетка, и попросил его посмотреть в ячейке, может она выпала? Он сказал, что у них ничего никуда не выпадает и что тот китаец, очевидно, положил монету мимо конверта, потому что был совершенно пьян. Но какую-то монету он уронил, ее нашли после его ухода. Может быть, о ней я спрашиваю? И портье отдал мне монету. Это была потемневшая медная копейка царской чеканки, 1901 года.

В Баку я побывал, монетку в Каспий бросил. Помогло ли это Вань Чень Луню — не знаю.

 

ПАРАЗИТ ГИЕЧКА

 

Приза на том фестивале мы не получили. Но рецензии были положительные. Особенно хвалили игру Гека — Романа Мадянова. Мальчики снимались у меня в трех фильмах — в «Сереже», в «Совсем пропащем» и в «Фортуне». (Во всех трех удачно.) И мой друг критик Леня Гуревич написал, что дети у мня хорошо работают, потому что я разбираюсь в детской психологии. Сознаюсь: это не так.

К примеру: летом пятидесятого, после практики на стадионе в Лужниках, я поехал на Черноморское побережье, где в поселке Леселидзе сняли дом мои родственники. Сестра мамы — Верико; жена брата мамы Левана — тетя Лена; ее мать— бабушка Дико; мои двоюродные братья — Рамаз и Тимур; двоюродные сестры — Софико и Кети; жена Рамаза — Галя и их сын — трехлетний Мишка.

В одно прекрасное утро очень рано все уехали на рынок в Адлер, а меня оставили стеречь племянника. Накануне они решили, что ребенка везти на рынок нельзя, «там можно всякую заразу подхватить», и велели мне остаться и присматривать за ним. Я отказывался, говорил, что мне тоже очень надо на рынок. Но Верико сказала, что меня никто не спрашивает, что мне надо и что не надо, и еще сказала, что, если не дай бог что-нибудь не так, она голову мне оторвет!

Мишка, тогда единственный внук актрисы Верико Анджапаридзе, был, естественно, избалованным ребенком. С утра до вечера слышалось: «Миша, одну ложечку!» — «Не хочу!» — «За маму! За папу!» — «Не хочу!» — «Мишенька, деточка, нельзя ковырять ножом в носу!» — «А я хочу!» и т.д.

Когда все уехали, Мишка еще спал. А как проснулся, сразу же заявил, что умываться не будет. Я уже продумал тактику своего поведения и сказал:

— И не надо.

Мишка удивился.

— На мне микробы останутся, и я заболею, — напомнил он.

— Конечно, заболеешь.

— А тебе Верико голову оторвет!

Я сказал, что не оторвет, потому что я предлагал ему умыться, а он сам отказался. И стал, как мне было приказано, варить для него манную кашу. Сварил, накрыл на стол и позвал:

— Мишка, иди завтракать.

— Не хочу!

— Ладно, — согласился я и стал готовить себе яичницу.

— Кашу я кушать не буду! — напомнил Мишка.

— Слышу. Не глухой.

Он опять удивился.

— Но детям кушать надо, а то будет язва желудка.

— Конечно, будет.

— Верико тебе обязательно голову оторвет! Вот увидишь!

— Это ты уже говорил.

Я приготовил себе яичницу и сел завтракать. А Мишка ушел в другую комнату и начал громко, чтобы мне было слышно, плакать. Все громче и громче. Я помыл посуду, взял полотенце и плавки, крикнул: «Я ухожу!» И вышел во двор.

Мишка выбежал за мной:

— Ты куда?!

— Купаться.

— Я тоже хочу.

— Ну и иди. Только — без меня.

— Одному мне ходить нельзя. Маленьких детей крадут!

— Мишка, давай поговорим по-мужски. Вот сейчас мы придем с тобой на море, мне надо будет волноваться, кричать: «Миша, не заходи в воду, ты утонешь!» А ты не будешь слушаться. Потом пойдем обедать, и ты начнешь капризничать, «это не хочу! и это не хочу!», а хочешь только то, что тебе нельзя. А я буду тебя упрашивать: «За папу, за маму». Зачем мне это надо? Я же отдыхать сюда приехал! Давай так, если ты обещаешь, что будешь меня слушаться, я беру тебя с собой. Если нет — делай что хочешь, но без меня.

— Я буду слушаться, Гиечка, возьми меня с собой!

— А ты без разрешения в воду не войдешь?

— Не войду. Только я кушать хочу.

— Но сначала надо умыться.

И он спокойно дал себя умыть — даже зубы сам чистил. Потом съел свою кашу, и мы пошли на пляж. Пока я купался, Мишка к воде ближе, чем на три метра, не подходил и спрашивал: «Гиечка, можно я только ноги помочу?» Обедать пошли в столовую, я себе заказал суп харчо, а Мишке опять кашу. И он съел ее безо всяких уговоров.

Когда все вернулись, я сказал:

— Мишка хороший умный мальчик, только он не любит, когда с ним сюсюкают! Он все прекрасно понимает, если с ним разговаривать на равных, как со своим другом. Правильно я говорю, Миша?

— Да пошел ты знаешь куда! — крикнул Мишка и зарыдал. — Больше вы меня с этим паразитом Гиечкой не оставляйте! Он противный! Он сам купался, а мне не давал! Сам ел харчо, а меня кормил говном собачьим! (Любимое выражение старшей сестры его дедушки — толстой Наташи) Верико, оторви ему голову!

После этого Мишку мне не доверяли, сказали, что я совершенно не умею обращаться с детьми.

Такие же слова я услышал и через полвека, когда снимал фильм «Орел и решка». Первый съемочный день этого фильма был в Сочи в 1994 году. Денег было мало, экономили на всем, и прилетели в Сочи всего на два дня. Прилетели. На следующий день рано утром, часов в пять, мы должны были начать съемки со сцены «Прилет в Сочи».

Сцена:

Зина ждет на летном поле.

Чагин один спускается по трапу.

Зина: Ты куда делся?

Чагин: Заснул, еле разбудили.

(Чагина играл Кирилл Пирогов, Зину — моя любимица Полина Кутепова).

Вечером ко мне пришел Кирилл и попросил:

— Георгий Николаевич, давайте прорепетируем, а то мне страшно. (До этого Кирилл никогда в кино не снимался.)

Вышли мы во двор пансионата. Я сел на скамейку, Кирилл отошел шагов на тридцать, потом появился из-за дерева.

Я спросил:

— Ты куда делся?

— Заснул, еле разбудили, — ответил он.

И так несколько раз — он выходил, я спрашивал, куда он делся, а он отвечал, что заснул, и его еле разбудили.

На следующий день, утром в четыре, как и планировали, мы выехали на съемку. (Снимали в аэропорту, потом на шоссе, потом в городе.) Вечером, когда я курил на веранде, ко мне подошел пожилой армянин, поздоровался, извинился и сказал, что сейчас молодежь распустилась и строгость, конечно, нужна, но и меру надо знать.

— Вот вчера, мальчик от вас на два шага отойдет, вы сразу: «Ты куда делся?!» На три шага отойдет, вы опять: «Ты куда делся?!» Дисциплина, конечно, обязательно нужна, но так, я извиняюсь, тоже нельзя!

 

УПУЩЕННЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ

 

В первой книжке я рассказал, как снял два короткометражных и пять полнометражных фильмов. В этой пока отделался только от одного. Осталось девять. Много.

Сижу за письменным столом, тупо смотрю в монитор, а за окном летит снег с дождем. А ведь все могло быть иначе…

Жена оператора Сергея Вронского, Мила, преподавала русский язык в американском посольстве. Один из ее учеников, Джон Смит (имя условное), узнав, что я собираюсь экранизировать «Гекльберри Финна», сказал, что у него есть фильм о Марке Твене, и если я хочу, он может мне его показать. Я, конечно, хотел. (Это было, когда мы писали режиссерский сценарий.) И дипломат пригласил нас — меня, Милу и Сергея — к себе домой. Угостил ужином, а после показал очень интересный шестнадцатимиллиметровый фильм о великом американском писателе и его времени. А когда мы уходили, Смит вручил мне коробку с фильмом и сказал, что это «презент». (Этот презент нам очень пригодился при съемках.)

На следующий день — звонок. Вызывают. Но не на Лубянку, а по другому адресу. Прихожу, стандартная двухкомнатная квартира. Встречает меня полноватый мужчина средних лет, в очках, угощает чаем и говорит, что он знает, что я вчера был в гостях у господина Смита. Я ответил, что да, был и получил подарок, но больше никогда не пойду, а подарок сегодня же верну. Полноватый сказал, что подарок возвращать не надо. Но было бы хорошо, если бы я пригласил дипломата на ответный ужин к себе домой. Я отказался. Сказал, что не умею притворяться.

Полноватый не настаивал.

— Дело хозяйское, — сказал он.

И больше мне не звонил.

Сейчас думаю, может, зря я тогда не послушался полноватого? Может, если бы тогда я пригласил американца на обед, не смотрел бы сейчас тупо в монитор, а загорелый и поджарый, с выкрашенной хной рыжей бородой, в костюме нищего дервиша, сидел бы сейчас на свежем воздухе, под ярким солнцем Багдада напротив эстонского посольства и курил бы кальян. А в зубе мудрости под коронкой (на случай провала) у меня был бы припрятан редкий, быстродействующий яд.

Или — в белоснежных шортах, с тем же ядом в зубе, играл бы в гольф с помощником директора ЦРУ на зеленых полях Пентагона. А на Лубянке в именном сейфе хранился бы мой нагрудный знак «Почетный чекист».

И главное! — не писал бы я сейчас эту книжку, после той, первой, которая, как говорят, получилась. И не думал все время с тоской, что она будет намного хуже той! И что мои друзья, когда прочтут ее, скажут: «Надо было ему вовремя остановиться. Жалко старика».

Но упустил я тогда свой шанс. И так и остался младшим лейтенантом инженерных войск в запасе. И никакого яда у меня в зубе мудрости под пломбой нет. Да и самого зуба нет!

 

Я И БЕРИЯ

 

Полноватый был не первым сотрудником спецслужб, с которым я познакомился. Много раньше я пожал руку самому Лаврентию Павловичу Берии!

Я учился в Архитектурном институте на ул. Жданова, а жил, как и сейчас, на Чистых прудах. В институт можно было ездить на трамвае «Аннушка», до Трубной площади. Но когда у меня был большой подрамник (с большим подрамником в трамвай не пускали), я шел в институт пешком. Сначала по бульвару до улицы Кирова; по Кирова — до площади Дзержинского; потом — направо — мимо здания КГБ. Затем по Пушечной и по Жданова. И вот однажды, когда я шел по площади Дзержинского, мимо КГБ, к парадному подъезду этого учреждения подъехала черная длинная машина, охранник открыл дверцу и на тротуар ступил Председатель КГБ, всемогущий Лаврентий Павлович Берия.

Я опешил.

— Здравствуйте, — робко кивнул я.

— Здравствуйте, — Берия протянул мне руку.

Руки у меня были заняты подрамником. Я прислонил подрамник к стене и пожал ему руку! Пришел в институт и похвастался. А через полгода Берия объявили японским шпионом и расстреляли. И на первом же комсомольском собрании кто-то припомнил о моем рукопожатии «с этим грузинским врагом народа» и поставил вопрос о моем пребывании в рядах ВЛКСМ. И чудо, что меня не исключили из этих рядов.

 

ИМЕНИНЫ СЕРДЦА

 

У меня болезнь — аллергия на собрания. По мере возможности я стараюсь на них не бывать, но иногда приходится. Первые десять минут мне просто скучно, а потом очень хочется курить и начинает болеть голова. (То же самое со мной происходит, когда я смотрю фильм, который мне не нравится.)

Когда выбирали депутатов от общественных организаций, меня от Союза кинематографистов выдвинули в кандидаты. Поначалу я обрадовался, поскольку мне приходилось беспрестанно мотаться по стране (съемки, выбор натуры, премьеры, помощь ученикам), а летать через депутатский зал было бы намного комфортнее. Но на следующий день спохватился, сообразил, что придется беспрестанно сидеть на собраниях, и взял самоотвод. Хотя потом, каждый раз толкаясь часами (а иногда и сутками) в зале вылета в ожидании самолета, я жалел, что отказался. Сидел бы себе в депутатском зале в мягком кресле и пил бы горячий кофе с коньяком.

Но в моей жизни было одно собрание, на котором я забыл и про скуку, и про курение. По сей день с удовольствием вспоминаю его. Когда я поступил в Архитектурный институт, в первый же месяц состоялось общеинститутское комсомольское собрание. Проходило оно в здании Союза архитекторов СССР, в большом зале. Народу было много. В президиуме сидели ректор, парторг института и комсомольские вожди. Первые минут двадцать мне было просто скучно, а потом я почувствовал, что еще немного — и мне станет просто дурно. Я хотел смотаться, но мой друг Джеймс Жабицкий не пустил, — сказал, если я сейчас уйду, обязательно кто-то настучит, и у меня будут неприятности. Я остался, и не зря.

Под конец собрания перешли к обсуждению персонального дела. В райком пришло письмо на студента Попова: несчастная женщина сообщала, что он с ней сожительствовал, обещал жениться и бросил. Секретарь райкома сказала, что есть и другие сигналы: несмотря на неоднократные предупреждения, Попов пьянствует, развратничает и продолжает вести антиобщественный образ жизни. И районный комитет считает, что методы убеждения исчерпаны, и просит собрание обсудить вопрос о пребывании студента Попова в рядах Ленинского комсомола.

Первым выступил фронтовик. (Со мной училось много фронтовиков.) Фронтовик был контуженый, у него дергалась щека, и он заикался. Фронтовик гневно сказал, что он и его товарищи не за то кровь проливали, чтобы такие паразиты, как Попов, катались как сыр в масле и поганили жизнь окружающим. И он предлагает гнать эту гниду из комсомола!

— Гнать! — дружно поддержал оратора зал.

Потом выступил первокурсник. Он сказал, что приехал из Сибири. Когда его приняли в институт, это был самый счастливый день его жизни. Для него московский Архитектурный институт — Храм. А сейчас, когда он узнал, что в этом Храме обосновалась такая нечисть, как Попов, ему стало мерзко. И он считает, что Владлена Попова надо не только исключить из комсомола, но и отчислить из института.

— Отчислить! Давайте голосовать!

— Подождите! Подождите! Послушайте меня, дайте мне слово! Очень прошу! — раздался тоненький голосок.

На сцену выбежала щупленькая девушка в очках и начала взволнованно, чуть не плача, торопливо говорить:

— Вот мы сейчас исключим Владлена из комсомола, а вы подумали, какая это трагедия для человека?! Вот если бы меня… лучше уж расстрел! Товарищи, — она заплакала, — ребята, я вас очень прошу, давайте послушаем самого Попова, я уверена, что он раскаивается! Пусть даст честное комсомольское, что больше не будет! Предлагаю дать слово Попову!

— Дать! Дать! — закричали все.

Мне было интересно посмотреть на этого Попова, жизнелюба и покорителя женских сердец. Я, как и все первокурсники, сидел на балконе и очень удивился, когда увидел сверху, как по проходу партера неторопливо идет к сцене маленький, с пролысиной на макушке, в мятом пиджаке, парень лет двадцати пяти. Он вышел на сцену, встал на трибуну, выждал, пока в зале не наступит полная тишина, а потом спокойно сказал в микрофон:

— Я вас… (непечатное слово)! Вопросы есть?