Полнота истины «позитивного марксизма»

 

На тексте какой — то газетной статьи советских времен о Герберте Маркузе Лифшиц написал: «Негативный марксизм и позитивный марксизм. Мой доклад 1927 года[99]. С этого нужно начать мое объяснение с миром»[100].

Благими намерениями, как известно, проложена дорога в ад. Наша перестройка, например, началась с провозглашения «здравого смысла» и замены беспочвенных утопий безусловными положительными ценностями, а привела к разрушительной вакханалии от экономики до культуры. Везде и всегда консервативные партии защищают традиционные, устоявшиеся, позитивные начала — по крайней мере, на словах. С другой стороны, не напоминают ли защитники ислама и традиционных ценностей, вставшие на тропу войны с Западом, восстание тайпинов или «русский бунт, бессмысленный и беспощадный»? Один мыслитель XIX века увидел за спинами бедняков — тайпинов не что иное, как, по его словам, дьявола in persona. Звали его Карл Маркс.

По мнению Мих. Лифшица, марксизм по самой своей глубинной сути представляет программу Restauratio Magna — великого восстановления. Это вы разлагаете жизнь, вы нигилисты — такова, писал Лифшиц, главная мысль «Коммунистического манифеста», обращенная к капиталу, его представителям и его культуре. Мысль Маркса не всегда была верно понята, точнее, она была понята прямо противоположным образом, и марксизм нередко становился знаменем разрушительных идей и сил. По мнению Лифшица, и у Маркса, как у многих великих до него, жест, говоря словами князя Мышки — на, бывал противоположный. «Марксизм отрицательный, негативный, абстрактный, марксизм в уз–307

ком смысле слова как антитеза всего предшествующего. Отчасти неизбежно и у самих Маркса и Энгельса (особенно у последнего, например, «Людвиг Фейербах…») в их конфликте с буржуазной идеологией, с апологетикой. Это и сейчас действительно. Тем не менее нужно найти и нужно выдвинуть другую сторону марксизма, тем более, что эта реори — ентация его была начата уже Лениным»[101].

Лениным, который предстает ныне величайшим нигилистом и разрушителем всех времен и народов, затмившим Чингисхана, настоящим дьяволом in persona? Ленин в качестве альтернативы демонической власти истин, не желающих ограничивать себя? Не смеется ли Лифшиц над нами, или, скорее, это история посмеялась над его добросовестной иллюзией? На эти вопросы не ответишь двумя словами, тут такой клубок, который нужно долго и терпеливо разматывать. Созданное Лениным государство лежит в руинах, а его идеи привлекают, кажется, ныне только явных или неявных экстремистов — маргиналов.

Но все — таки, «Пусть будет выслушана и противоположная сторона» — так называлась одна из поздних статей Мих. Лифшица.

«Бога жалко!! Сволочь идеалистическая!!»[102]— пишет Ленин о Гегеле в своем конспекте его «Лекций по истории философии». За несколько лет до появления этого текста соратники — большевики (А. Богданов[103]) обвинили автора книги «Материализм и эмпириокритицизм» в потакательстве религии. Полемический перехлест? Само собой понятно, что Ленин — атеист до мозга костей и яростный противник официальной церкви. Но одна из центральных идей «Материализма и эмпириокритицизма» заключается в том, что абсолютная истина существует. Она существовала для Ленина не в качестве догмы, в которую можно вполне искренне верить, но для пользы дела обходить на практике. Опора на абсолютную истину была основой ленинской практической политической тактики и стратегии.

Какова же эта «абсолютная истина» Ленина? И обладает ли она той мерой внутренней самокритики, дифференцированности и тонких различий, которая делает вину Ленина «шекспировской», а не виной Гитлера?

Последуем за реальной логикой Ленина, той, что привела к октябрьскому перевороту. Это нам необходимо для понимания того, что в последующем Лифшиц назовет «коперниковским поворотом теории отражения».

В России начала XX века буржуазная революция неизбежна. Она может повести страну по двум совершенно различным путям — прусскому (бонапартистскому) и американскому (демократическому). Русская буржуазия в основе своей созрела под крылом царской бюрократии, повязана с ней, является плутократией, противницей реальных демократических реформ. Все сказанное выше — аксиома не только для Ленина, но и для такого объективного, литературно одаренного свидетеля революции, как «ново — жизненец» Н. Суханов. Попытки А. Солженицына и ему подобных доказать обратное приводят к рождению литературных монстров, подобных «Красному колесу», — истина мстит за себя, доказывая таким отрицательным способом свое существование.

Но у Суханова — или Плеханова — «истина» начинает пробуксовывать, терять убеждающую силу, сталкиваясь с реальностью. Какая власть осуществит в России демократическую буржуазную революцию по американскому образцу? Пролетариат в союзе с крестьянством, отвечает Ленин. При нейтрализации буржуазии. А это уже начало социализма. Но страна — то в целом к социализму не готова. Это тоже объективная истина, которая была до 1917 го-.310

да непререкаемой и для Ленина. Две взаимоотрицающие истины, сталкиваясь между собой, что дают в результате? У Плеханова — союз с российской плутократией в 1917 году. У Суханова, этого, по определению Ленина, лучшего представителя российской демократии, — настороженный нейтралитет постороннего наблюдателя. А у Ленина?

Его известный ответ Суханову, продиктованный со смертного одра, выглядит очень неубедительным, что признавали (вполголоса, конечно) даже официальные пропагандисты марксизма — ленинизма поздних советских времен. Ленин называет несколько факторов, которые породили возможность прорыва порочного круга времени. Один из них — безвыходность положения, в котором очутилась страна. Другим является отчаянная решимость крестьян и рабочих. Но разве это марксистские аргументы? Они совершенно не укладываются в научную логику, которая, как утверждали меньшевики в споре с Лениным, требует учитывать прежде всего материальный фактор, т. е. степень развития производительных сил в России начала века. Ленинская же логика в данном случае больше напоминает философию абсурда С. Кьеркегора, чем материализм.

Но только напоминает, будучи противоположной ей по существу. Для Кьеркегора мир абсурден и лишен смысла, вера развенчивает реальность как

ЗП

нечто пустое и рассыпающееся. Вера Ленина совершенно иного рода. Он убежден не просто в том, что абсолютная истина существует, а в том, что она существует реально и присуща тому миру, в котором мы живем. Этой объективной логике жизни он доверяется, когда советует следовать лозунгу Наполеона: надо сначала ввязаться в бой, а там посмотрим. Ибо жизнь умнее всех наших предположений. Но из сказанного для него не следует, что нужно отказаться от расчетов, планов и прогнозов. Напротив, надо стремиться к тому, чтобы довести их до предела возможного совершенства. Предел заключается в том, что объективная реальность в конечном счете умнее всех наших прогнозов. И потому, как напишет позднее Мих. Лифшиц, не «мы мыслим и чувствуем объективную реальность — она мыслит и чувствует себя нами»[104].

Мировая война, рассуждает Ленин, породила в России революционную ситуацию. Но русская демократия столкнулась, по признанию Ленина, с «бесспорным положением» — «Россия не достигла такой высоты развития производительных сил, при которой возможен социализм»[105]. Что делать?

По мнению Суханова, умыть руки и предаться мировой скорби. По мнению Ленина — довериться своему «богу». Разумеется, мы имеем в виду не всесильного Саваофа, который сотворил мир и взирает с небес на нас, грешных. «Бог» Ленина — объективные отношения реальной действительности. Всесильна истина («Учение Маркса всесильно, потому что оно верно»). Объективные отношения действительности включают в себя и нашу волю, наше сознание, наши действия.

Обстоятельства сложились так, как не мог заранее предвидеть ни один ум, даже самый гениальный. Революционная ситуация в обстановке общего кризиса, порожденного мировой войной, — это реальность. Готовность народа и революционной партии взять в свои руки власть — это реальность. Если революционные массы будут преданы демократией, власть перейдет к шовинистам, черносотенцам. Однако это объективная, бесспорная истина, что одна Россия социализм не построит. Ей нужна опора во всем мире. И эта опора есть, она обязательно будет, продолжает Ленин. Пусть Запад еще молчит, пусть на Западе сильна рабочая аристократия, — просыпается Восток. В нем есть колоссальный демократический потенциал, а не только отсталость (позднее литераторы «течения» Лифши — ца — Лукача разовьют эту мысль на примере рома–313

нов Вальтера Скотта, для которого перевес цивилизованной Англии над дикой и отсталой Шотландией весьма относителен: шотландцы во многих отношениях ближе к духу подлинной свободы и человеческого достоинства).

Но вывод Ленина — не стихийный иррациональный порыв. Да, он советует отбросить к черту такие старые книжки, которые вчера еще казались совершенно правильными (Ленин называет работы Каутского, на которые сам писал положительные рецензии). Вчера было правильно, а сегодня — нет. Почему? Не потому, что очень революцию делать хочется. А потому, что если не делать революцию, то будет безусловно хуже. Восстание народов — это реальность, а не выдумка, его остановить нельзя. Если предать подъем миллионов, то он выльется в бунт, бессмысленный и беспощадный. Бунт — на руку самым реакционным силам, которые, подавив его и частично опираясь на него, создадут реакционный черносотенный режим. Во всем мире. Фашизм — результат не просто проигранной, но прежде всего преданной революции.

Одно дело — проиграть в борьбе, и совершенно другое — сдаться без борьбы. Иногда, правда, лучше сдаться, отдать пистолет грабителям, если шансов на победу нет, учил Ленин своих слишком левых

последователей. Но сдаться тогда, когда шансы есть, когда отказ от борьбы обязательно обрекает на десятки лет контрреволюционного террора и реакции целые народы, — это… Это — «педантство». Вот какое слово находит Ленин для характеристики Суханова и других честных мелкобуржуазных демократов. Кстати, кто такие были саддукеи, фарисеи и «книжники», отвернувшиеся от проповеди Христа? Если верить Новому Завету — педанты, которые предпочли верить мертвой букве старой веры, а не факту живой реальности.

Объясняя причины победы в Гражданской войне Ленин неоднократно повторяет одно, совершенно «немарксистское», ненаучное понятие — «чудо». По всем законам здравого смысла и «практической» политической науки революционная Россия, оказавшись в одиночестве, должна была проиграть более сильным в материальном смысле противникам. Она имела против себя, кроме внутреннего «белого движения», кроме такой мощной идеологической силы, как церковь, весь «цивилизованный», капиталистический мир. Но произошло чудо — и обессиленная, взбаламученная страна отобрала у великих держав ее солдат. Западные правительства в спешке возвращали их назад, опасаясь, что войска, проникнутые «большевистским» духом, повторяют у себя на родине «русский эксперимент».

Да и сами капиталисты были расколоты. Финляндия, где победил белый террор, не пропустила германские войска в революционную Россию. Ее правители нисколько не сочувствовали большевизму, но отлично знали, что единственная политическая сила в современной России, которая способна на деле, без обмана, дать ей независимость, — это власть большевиков. Демократы во главе с Керенским и Черновым угрожали ответить на требование независимости русскими штыками.

Если вспомнить ожесточеннейшую борьбу Ленина со своими сторонниками по национальному вопросу (например, полемику с Бухариным и Пятаковым в 1915 году), то становится очевидным, что «чудо», о котором говорил Ленин, было результатом его напряженной и неустанной идейной борьбы. Но все — таки это именно чудо, а не нечто заранее просчитанное и вычисленное, что следует из предпринятых действий с естественно — научной необходимостью. Раскрывая свое понятие «чуда», Ленин говорит о моральной сипе как главной причине победы в Гражданской войне. Моральная сила в его понимании — это не результат проповедей и благих намерений. И не просто субъективное качество люд'.й, готовых отдать свои жизни за общее дело. Моральная сила есть совокупность объективных отношений эпохи, то, что Лифшиц позднее на–316

зовет «духом вещей»[106]. В бессмысленном кошмаре, какой представлял собой мир накануне революции, возникло совершенно новое объективное качество — сила сплочения миллионов, которая оказалась способна победить пушки и танки. Появилось то, что Гегель называл «объективным духом», имея в виду аналогичные события Французской революции, — разъяснял Лифшиц позицию великого диалектика в своем докладе на Гегелевском конгрессе. В отличие от Суханова, Керенского, Плеханова и подавляющего большинства духовных лидеров эпохи, включая религиозные авторитеты, Ленин, подобно Гегелю, Платона и Сократу, не на словах, а на деле верил в существование объективной истины[107]. Но он не просто доверился ей, как Богу, а вступил с ней в напряженный диалог. Она не внушала Ленину свыше боговдохновенных решений, которым нужно следовать не рассуждая. «Безвыходной» ситуация была не только в материальном смысле, но и в идейном, до известной степени, тоже. С одной стороны, социализм — единственный путь развязывания узла времени, с другой — «бесспорное», по признанию Ленина, положение, что Россия к социализму не готова. Каждая из этих истин перемалывает, как жернов.

В заметках по поводу книги Суханова Ленин роняет, как бы мимоходом, слова о том, что нашим и западным социал — демократам «и не снится, что иначе вообще не могут делаться революции»[108]. Оказаться между двумя жерновами, двумя взаимоисключающими истинами — это норма? Фактическая и духовная безвыходность — это всемирно — историческая закономерность?

Современная естественная наука в лице биохимика, лауреат? Нобелевской премии И. Пригожина пришла к мысли, что да, подобные «безвыходные» ситуации не только в человеческом обществе, но и в природе, даже неорганической, — «норма». «Природу необходимо описывать так, — пишет Пригожий, — чтобы стало понятно само существование человека»[109]. Но не только появление человека, жизнь, цитирует Пригожий другого автора, Моно, «не следует из законов физики, но совместима с ними. Жизнь — событие, исключительность которого необходимо сознавать»[110].

Если бы природа следовала советам Плеханова или Суханова, то не было бы ни жизни, ни природы. «Таким образом, — замечает Лифшиц, — упрек «не нужно было браться за оружие» следует, может быть, обратить к одноклеточным»[111]. Жизнь прошла в щель между «невозможностями» — как и революция в России. Человек, доказывает наука, появился именно потому, что его человекообразные предки оказались в безвыходном положении. Безвыходном с точки зрения «нормальной» логики «нормальных» людей. Но бывает безвыходность, которая, пишет Ленин, «удесятеряя тем силы рабочих и крестьян, открывала нам возможность иного (выделено мной. — ВА.) перехода к созданию основных посылок цивилизации…»[112].

 

«Заем у бесконечности»

 

И все же изложенная выше логика, воплощенная в политике и идеях Ленина, оставляет ощущение некоторой неполноты и неясности. Или даже софизма, когда высказанное «бесспорное» суждение затем незаметно заменяется иным, противоположным по смыслу. Вначале Ленин говорит, что Россия не готова к социализму и предмета спора тут никакого нет. Но буквально на следующей странице он утверждает, что заранее этот уровень определить нельзя. Значит, не такое уж бесспорное первое утверждение? Затем вождь революции ставит вопрос: а почему нельзя сначала создать предпосылки для цивилизации, а затем двигаться к социализму? Получается, что все — таки первое утверждение «бесспорно» и речь идет только о том, чтобы иным, не привычным путем создать материальные предпосылки для социализма, которых в России пока нет? Но для создания этих предпосылок пришлось совершить вовсе не традиционную буржуазно — демократическую революцию, а такую, которая непосредственно перерастала в социалистическую, что и провозгласил Ленин в своих «Апрельских тезисах». Но как можно начинать социалистическую революцию, если для нее нет материальных предпосылок? Логический круг.

Подобный же круг возникает в логике Маркса и Энгельса. Вспомним известные рассуждения последнего о том, что, возможно, в сложившейся ситуации (1853 года) им придется взяться не за свое дело, возглавить не вполне социалистическую ре–320

волюцию, а затем под влиянием обстоятельств невольно изменять своим обещаниям, сложив в конце концов головы, и, что еще хуже, предстать дураками в глазах потомков[113]. Зачем же делать явную и непоправимую ошибку? Маркс считал восстание парижских коммунаров ошибочным и несвоевременным, он убеждал их не начинать его. Но когда восстание стало фактом, Маркс увидел в нем историческую необходимость, не отказавшись, однако, от своего первоначального прогноза. Так ошибкой было восстание коммунаров — или исторической истиной и необходимостью? Идея Ленина об «ошибке гигантов» встраивается в тот же логический или, вернее, антилогический ряд, порочный круг. Причем приведенные примеры не исключение, а, скорее, правило, характеризующее метод мышления классиков марксизма.

Подчеркнем прежде всего, что логический круг порожден безвыходностью, непроясненностью исторической ситуации, он заключен в реальности, а не в головах мыслителей. Как разорвать его, выйти за его пределы? Идеи Кьеркегора или лозунг парижских студентов 1968 года «Будьте реалистами, тре — Этот эпизод рассмотрен Лифшицем в его статье I960 года «Ветер истории» См Мих Лифшиц Собр соч в 3–х томах Т 1, с 300–301

буйте невозможного!» сводятся к тому, что можно назвать ницшеанским или хайдеггеровским великим Ничто: в мире нет ничего, на что наша потребность в истине и свободе реально могла бы опереться. Выход — только в иррациональной и принципиально недоступной пониманию божественной воле, в трансцендентном мире, не соприкасающемся с миром реальным, пустым и бессмысленным. Или в нашей революционной активности, которая презирает и ломает скучную и тупую повседневность, не способную к самопорождению смысла.

«Я не ищу успеха потому, что давно — давно Ich hab' mein Sach' auf Nichts gestellt», — писал Лифшиц в конце своей жизни, цитируя строки стихотворения Гете «Vanitas! Vanitatum vanitas». Эту же цитату из Гете мы находим в его работе о Чернышевском (1939 год)[114].

И у Гете, и у цитирующего его Чернышевского Ничто, на которое они ставят, есть неразумие с точки зрения здравого смысла и «реальной политики», на самом деле оно охватывает более широкие сферы реальности, чем доступное пониманию обывателя, в том числе и образованного. Речь идет именно о силах самой действительности, взятой под углом зрения бесконечности ее возможностей, которые не в силах ухватить и оценить рассудок. Ничто Гете, Чернышевского и Лифшица прямо противоположно Ничто Ницше и Хайдеггера, Адорно и бунтующих студентов образца 1968 года.

В 1917 году Ленин — практически в полном одиночестве, ибо не был поддержан собственной партией, — поставил все, что имел, на Ничто: мировую революцию, которая казалась совершенно невозможной и невероятной в сложившейся ситуации для меньшевиков и других демократов. И победил, получив мощное встречное движение самой реальности (позднее Мартов писал о «мировом большевизме», хотя и оценивал его критически). Выход из порочного круга времени и обстоятельств произошел благодаря тому, что позднее Лифшиц назвал «заемом у бесконечности». Опираясь на то, что выходит далеко за пределы реальной политики, — «дух вещей», с одной стороны, а с другой — на опыт предшественников (Марксов анализ подобной же ситуации, данный в 1856 году), Ленин превратил анонимный дух вещей в моральную силу миллионов, в их сознательные действия, творящие новый мир — и новую мировую ситуацию. Пройдя между двумя жерновами безвыходность стала выходам. Вот оно, недостающее звено в логической цепочке классиков марксизма — «заем у бесконечности», то есть опора на мир как целое.

В наши дни все, кому не лень, повторяют меньшевистский тезис о том, что Ленин не учел материального фактора — фактической неготовности России к социалистической революции, неразвитости ее производительных сил. Но вульгарные материалисты не способны понять, что материя наряду с полюсом фактического, контингентного, имеет не менее реальный противоположный полюс, выражающий дух самих вещей, т. е. целое. Возникновение принципиально нового не только в человеческом обществе, но и в природе опирается на второй полюс реального бытия, всегда так или иначе актуализирует целое. Ленин — продолжатель традиций Дидро (на философию которого ориентирует естественную науку И. Пригожий), а меньшевики — представители нигилистического номинализма, этой страшной болезни формализованного знания.

Не всегда, правда, «подпитка» бесконечностью возможна, она требует особых обстоятельств, в которые здесь нет возможности входить. И, что не менее важно, за этот «заем» приходится платить очень высокую цену. Ибо ограниченная истина времени (содержащаяся в позиции меньшевиков) имеет свои права, забвение ее тоже мстит за себя.

Россия была не готова к социализму — и все последующие трагические события доказали это.

Но это один полюс истины. Другой заключался в том, что отсталая страна оказалась центром мировых противоречий, целое мировой истории наиболее рельефно проступило в России. И русский мужик стал выразителем этого целого мировой истории. Причем не только вопреки своей отсталости и нецивилизованности, но в известной степени и благодаря ей. Ибо в этой отсталости было определенное преимущество перед Западом, преимущество более глубокой демократии (избавленной от односторонностей развития демократии на Западе), хотя демократии грубой, легко, увы, превращающейся в свою противоположность — плебейскую уравнительность, от которой уже один шаг до фашизма.

Впрочем, разве жизнь не платит за найденный ею выход — смертью, которой не знает неорганическая природа? Разве не платит человек за обретенную им свободу и творчество? «Трагическим является, в сущности, уже само существование человека, этого авангарда природы, — мыслящей материи, отделившейся от ее элементарной жизни и страдающей в своем промежуточном положении»[115]. Лучше было бы человеку вовсе не рождаться, сказано где — то у Гомера. Но он родился — и создал не только вопреки, но в известной мере и благодаря своей конечности и смертности то, что именуется классикой.

Ленин, безусловно, потерпел сокрушительное поражение. К концу XX века в России окончательно, кажется, победил «чумазый», хам. В то же время Ленин оказался прав — история России в XX веке может быть верно понята только как процесс «иного перехода к созданию основных посылок цивилизации, чем во всех основных западноевропейских государствах». Ныне мы, имея за спиной многие уже обретенные основные посылки, стоим перед задачей создания новых. И как почти столетие раньше, решить эту задачу не сможем, если не будем искать выхода из безвыходной мировой ситуации, если не пройдем вместе со всем миром между Сциллой и Харибдой современности.

Мы начали наш разговор с того, что «абсолютная истина» постмодернизма — о трагической вине, стоящей за спиной всех «абсолютов» истории, — не может претендовать на «шекспировскую» трагическую вину. Она виновата обычной, не «метафизической» виной, именно той, какую несут в себе все ложные «идеологии», от крайне левых до крайне правых, включая в себя традиционный западный либерализм и плюрализм. Абсолютной истины в позиции постмодернизма, конечно, нет. Хотя про–326

блема ограничения самой истины, взятия ее под контроль поставлена на повестку дня именно XX веком, и в первую очередь — Октябрьской революцией и ее судьбой. Как дополнить (или ограничить) истину, чтобы свести к минимуму ее возможные трагические последствия? Ибо только тогда, когда истина дополнена такой своей противоположностью, которая поднимает ее до степени полноты, она становится абсолютной.

По мнению Мих. Лифшица, справиться с подобными, действительно новыми, вставшими на повестку дня задачами способен не негативный (общераспространенный — от «советского марксизма» до Франкфуртской школы), а позитивный марксизм. Он — суть, сердце того, что на самом деле говорил Маркс, развитие и осуществление его принадлежит Ленину с выдвинутым главой советского государства девизом: союз со всеми антифутуристами (читайте: антинигилистами). Да, Ленин потерпел поражение, но его поражение было платой за прорыв «порочного круга», за созидание нового мирового состояния, тогда как тотальный нигилизм ведет к углублению кризиса, замыканию в полной безнадежности «ничто».

Логика «позитивного марксизма» не была изложена Лениным в специальном сочинении, но со — держалась в логике его тактики и стратегии. Онто–327

гносеология и «теория тождеств» Мих. Лифшица представляют собой попытку детальной научной обработки этого опыта (а также опыта мировой культуры), выражения его в адекватной логической форме.

 

«Коперниковский поворот теории отражения»

 

Подробный анализ текстов Лифшица из его архива должен быть отложен до времени их публикации. Подчеркну лишь несколько моментов философской системы Лифшица, а именно те, которые лежали в основе его диалога с Эвальдом Ильенковым. Но позволю себе начать с маленьких воспоминаний личного характера.

Я решился стать профессиональным «идеологом» под влиянием одной из статей Эвальда Васильевича (шестидесятых годов), ибо она убедила меня, что и у нас, в СССР, философ может быть умным и порядочным человеком. Не скрою, что меня в статье Ильенкова привлекла скрытая, как мне казалось тогда, критика ленинизма. В его рассуждениях о теории познания Спинозы я увидел очень существенную «поправочку» к теории отражения.

Впечатление от первого знакомства с текстами Лифшица, напротив, было двойственным. С одной

стороны — удивление: откуда мог взяться человек, который пишет так, как, наверное, писали бы ожившие Вольтер и Дидро! Это живая классика, в которую нельзя поверить, ибо на нашей выжженной почве такое просто невозможно (потом я узнал, что подобные мысли возникали и у других читателей Мих. Лифшица). С другой стороны, содержание некоторых написанных им страниц (именно содержание, а не литературная форма) казалось тем же самым или почти тем же самым, что и набившие оскомину догмы «единственно правильного учения». Прошло несколько лет, и вот на глаза попалась статья «Либерализм и демократия» (Вопросы философии, 1968, № 1) которая взволновала буквально до слез. Я тут же послал письмо Михаилу Александровичу и через несколько дней получил ответ. С Эвальдом Васильевичем лично познакомился много позже, благодаря посредничеству Лифшица. Помню его оживление и радость, когда он узнал о том, как рабочие на заводе, где я читал лекции, воспринимают диалектику. Совсем иное настроение было у Ильенкова в нашу последнюю встречу незадолго до его трагической гибели. Он давал мне прочесть выделенные им страницы книги Орвелла «1984», которую вывез, кажется, из Австрии. Вот, вот истина, вот то самое — лихорадочно повторял Эвальд Васильевич, и глаза у него при

этом были, как мне показалось, потухшие, смотревшие в никуда.

С Лифшицем я многие годы не соглашался, защищал модернизм и знаковую концепцию искусства. Он отвечал мне, как правило, какими — нибудь шутливыми замечаниями и советовал почитать то — то и то — то. «В особенности необходимо хорошо знать Ленина, — писал мне Михаил Александрович, — и приучить себя к тому, что теория величайшей ценности заложена здесь в самой ♦невидной», практической форме». Признаться, для меня это была новость, ибо Ленина в качестве серьезного философа я не воспринимал.

Так что же доказывает Лифшиц в полемике с Ильенковым?

В письме Мих. Лифшица к М.Г. Михайлову от 21 августа 1980 года есть следующие строки: «Пишу (как всегда в спешке) большую и чисто философскую статью «Диалог с Ильенковым». И как всегда ворчу, недоволен, страдаю и ругаюсь» В письме к тому же адресату от 5 мая 1981 года Лифшиц замечает: ♦Ваш акафист Ильенкову прочел с удовольствием. Но прошу иметь в виду, что у меня с ним есть расхождения. Хотя он и воспринял от меня и Лукача не мало, но другой стороной, особенно на последнем этапе сошелся с психологами, которые в философии не разумеют. Они придумали понятие «деятель–330

ности», которая играет у них такую же роль, как шишковидная железа у Декарта, то есть нечто среднее между духом и материей. Но такого нет, и деятельность тоже бывает либо материальная, либо духовная. Я ищу решение проблемы идеального в другом и советую взять еще несколько уроков материалистической диалектики у Платона. Так что моя статья об Ильенкове носит характер диалога. Поэтому я ее и не дал в сборник его статей, а дал только начало — поминальную часть. Остальное со временем прилажу для моего сборника статей».

Среднего как самостоятельного третьего элемента наряду с духом и материей нет. Но есть другое, «истинно среднее», die wahre Mitte, которое не образует независимого от полюсов элемента, а возникает подобно электрической дуге между ними. Истинно среднее есть высшее, mesotes как acrotes, подчеркивает Лифшиц, единство между истинными полюсами, а не крайностями. Такова, например, классика в искусстве. И не только в искусстве. Есть классика и в объективном мире, как человеческом, так и природном.

Идеальное — это классика мира в самом широком смысле слова. Человек (когда он достоин своего понятия) есть истинная середина бытия. Ибо дух, сознание, согласно известным словам Энгельса, — «цветение материи». Но высшее, как известно, мо–331

жет внезапно превращаться в низшее. «Случается орлам и ниже кур спускаться …» — писал Ленин по поводу Розы Люксембург. Дух и сознание человека, увы, очень часто оказываются ниже и хуже самой грязной материи (напомню известные слова Ленина о тех «мозгах нации», которые он называл «дерьмом»). Что мы можем сказать, например, о таком интеллектуале, как Н. Устрялов, который, следуя за сборником русской интеллигенции «Вехи», советовал в тридцатые годы соединить советский строй с фашистской идеологией и практикой? И он был далеко не одинок. Нечто подобное можно прочитать у П. Флоренского в те же годы. Сознание западных интеллектуалов самой высокой пробы, таких, например, как Хайдеггер, когда оно подводит умы к необходимости служения (и служения с нерас — суждающим энтузиазмом!) гитлеровскому режиму, тоже трудно назвать классикой мира. Конечно, при этом перед нами не кусок дерьма в прямом смысле слова, а сознание, нечто интеллигибельное, хотя и такое, что вызывает гораздо худшие последствия, чем потребление в пищу испражнений.

Необходимо различать два смысла слова «идеальное», и об этом достаточно сказано в диалоге Мих. Лифшица с Э. Ильенковым. Приведу только одно дополнение из «Науки логики». Гегель пишет: «Ideale имеет более определенное значение (пре–332

красного и того, что к нему относится), чем Ideelle…»[116]. И то и другое понятие Гегель применяет при анализе сознания. Вызывает сомнения, как правило, не очевидное различие между понятиями Ideale и Ideelle. Непонятно другое — как может понятие «идеального» применяться по отношению к неживой, немыслящей, не обладающей сознанием природе, существующей вне человеческого сознания. Ведь это же идеализм!

Разумеется, Лифшиц не хочет сказать, что природа обладает сознанием. Но дух есть цветение материи. То есть высшее свойство материи, высший этап развития ее, которого она достигает в теле человека, обладающего сознанием. Это — Абсолют природы. Но бойтесь Абсолюта, который не желает соблюдать имманентные ему границы и пределы! Абсолют, выходящий за свои границы (а они есть даже у абсолюта), превращается в свою противоположность: вместо сознания перед нами — бред, добровольный или вынужденный. Такое сознание, не переставая быть сознанием, приобретает качества материи, точнее, одного ее полюса — фактического, слепого, лишенного целого.

Но здравый смысл цепко держится за свои определения. Сознание — это сознание, то есть нечто

нематериальное, следовательно, идеальное. А природа вне человека — это немыслящая материя, не обладающая свойством сознания. Однако речь — то у Лифшица идет совсем о другом. Он не отменяет суждения здравого смысла, а дополняет и уточняет их. Если мы скажем, что немыслящая материя вне и без человека не обладает свойством сознания, то это будет верно, как верна всякая тавтология: не мыслящее есть не мыслящее, Но идеальное, замечает Гегель, имеет и иное, более определенное значение прекрасного вообще, то есть классики.

Человек — центр, абсолют, классика природы, способный делать «заем у бесконечности», но только до тех пределов, когда он, в ослеплении самомнения, не начинает унижать природу, отказывая ей в тех качествах, что объективно могут быть даже выше человеческих. Например, природа бесконечна, а человек конечен. Не человек сотворил природу, а природа человека. Природа бесконечна в своих творческих возможностях, а человек, это высшее и единственно способное к сознательному творчеству существо, — обречен подражать ей даже в самых смелых своих фантазиях. Подражать не в том примитивном смысле, что буквально воспроизводит уже существующее, а в том, что его небывалые и действительно создающее нечто принципиально новое проекты истинны лишь в той мере,

в какой возвращают нас к сердцу мира, к истине природы, а не уводят от нее (природы не абстрактной, в духе просветителей, а реальной, включающей в себя человека, который преобразует ее и тем самым дополняет природу до ее собственной истины). Ибо в противном случае дерзновенные человеческие проекты, как Атлант, оторванный от матери — земли, гибнут и саморазрушаются. По мнению Лифшица, суть позитивного марксизма — Ленина в первую очередь — заключается не только в способности брать «заем у бесконечности», но прежде всего в том, чтобы сводить к минимуму неизбежную плату за прорыв порочного круга времени. Последнее — самая злободневная задача эпохи, открытой Октябрем.

Природа, мир вне нас обладает объективным свойством целостности, и когда мы делаем «заем у бесконечности», то опираемся на это целое, берем себе в союзники «дух вещей». Ибо человек как микрокосм есть представитель целого природы, носитель его. Однако как только человек забыл, что он — всего лишь представитель этого целого, что он должен дорого платить за сделанные им «заемы» у мира, — он тут же низвергается с высоты своего положения, превращаясь в нечто худшее, чем простая немыслящая материя. Вот что говорит нам теория отражения материализма. Возвыситься над

противоположностью духа и материи в качестве третьего элемента, подобно тому как возвышается один угол треугольника над двумя другими, — невозможно. Попытка такого возвышения, доказывал Лифшиц в одном из своих философских памфлетов[117], — это не истинно среднее, а жалкая претензия на диктаторство, свидетельствующая об утрате чувства реальности.

Идея, что одно может переходить в другое, становиться тождественным другому, стала общепринятой в современной софистике. Лифшиц развивает другой момент диалектики, который был только намечен у таких классиков, как Гегель. Тождество противоположностей предполагает существование различия, что хорошо известно. Заслугой Ленина является то, что он выявил конкретную форму движения различия — есть по крайней мере два типа тождеств. Одно дело — движение России по американскому пути. Это одна форма единения духа и материи, народа и власти. И есть другой путь — прусский, другое, принципиально отличное тождество противоположностей. В этом различии — суть дела. В том числе ключ к пониманию так называемой ленинской теории отражения.

В конечном счете все противники ее (сознательные или бессознательные) пытаются найти третий элемент, возвышающийся над духом и материей. Для Ильенкова (а еще ранее — неок<