Самодержавная традиция России

 

Вековая традиция России – самодержавная, т. е. самостоятельная, независимая от вмешательства и влияния извне. Российское государство сформировалось во второй половине XV века, когда Москва в основном завершила процесс собирания земель Северо-Восточной Руси. Тогда же, в 1480 году, Москва сбросила иго Золотой Орды. С тех пор Россия оставалась независимой не только формально, но и фактически. Предыдущий почти 250-летний период, когда русские княжества входили в состав монгольской империи потомков Чингисхана, остался в народной памяти как пора позора и унижения, которых более допускать нельзя. Краткий период подчинения России Речи Посполитой в 1605–1612 годах вызвал первый мощный национально-освободительный подъем в стране, положивший конец Смутному времени.

После этого русский народ поднимался против иностранных захватчиков в ходе Отечественных войн 1812 и 1941–1945 годов. В обоих случаях иностранцам противостояла не только армия, но народ в целом, который на время забывал внутренние проблемы (крепостное право в начале XIX века, сталинские репрессии в ХХ веке) и объединялся для отпора общему врагу. Угроза внешнего вторжения, порабощения и уничтожения государственности всегда считалась в России самой страшной опасностью. Главное требование советского народа своему правительству после 1945 года заключалось в недопущении впредь внезапного нападения иностранного противника. Ради этого («лишь бы не было войны») люди были готовы мириться с политической несвободой и низким уровнем жизни.

Начиная с XV века Россия традиционно отвергала также внешний сюзеренитет, даже в мягкой форме. Иван III, объединитель страны и первый российский государь (1462–1505), в 1469 году отверг титул короля из рук императора Священной Римской империи. Сам он при этом продолжал именоваться «великим князем и государем всея Руси», но при этом был самодержцем милостью Божией, а не согласно мандату внешнего повелителя. Его внук Иван IV (1533–1584) в 1547 году провозгласил себя царем[77] самостоятельно, а Петру I (1672–1725) императорский титул в 1721 году преподнес российский же Сенат.

Аналогично поступали и русские православные иерархи. Московские епископы отвергли Флорентийскую унию 1439 года, заключенную митрополитом-греком, поскольку она ставила православную церковь в подчиненное положение по отношению к папскому престолу. Позднее Русская церковь провозгласила автокефалию, независимо от Константинополя учредив в 1589 году патриаршество.

Речь шла не только о формальной и фактической самостоятельности, но и о целом идеологическом комплексе, ставившем Россию в уникальное положение. В XVI–XVII веках российское самодержавие вдохновлялось и подкреплялось идеей православного царства: византийские корни, концепция «Москва – Третий Рим». В XIX веке правительство выдвинуло формулы «православие, самодержавие и народность» и «за Веру, Царя и Отечество», в которых символом России являлся православный государь. В ХХ веке Советский Союз был движим коммунистической идеологией и представлением о своей «авангардной роли» в переустройстве жизни всего человечества.

Таким образом, если даже Россия провозглашала наднациональную идею, то только при своей собственной ведущей роли. В этом смысле наблюдается преемственность идеологических конструкций от «Третьего Рима» до панславизма и далее до Третьего Интернационала (Коминтерна), международного коммунистического движения во главе с КПСС, социалистического лагеря (позднее «содружества») во главе с СССР, а в наши дни – Евразийского союза и «Русского мира» во главе с Российской Федерацией.

Неудивительно поэтому, что суверенитет стал камнем преткновения в российских интеграционных усилиях 1990–2000 годов. Все интеграционные модели, на которые первоначально ориентировались российские политики, были связаны с передачей части суверенитета наднациональному органу (ЕС) или главному союзнику (НАТО), а также фактическим признанием лидерства США в мире. Уже к 1993 году, однако, обнаружилось, что такой вариант категорически не устраивает значительную часть российских элит. В результате президент Ельцин был вынужден изменить свою первоначальную нейтральную позицию по вопросу о расширении НАТО на Восток.

В своих последующих контактах с западными коллегами на тему интеграции российские политики пытались продвигать вариант, который предусматривал бы для России беспрецедентно высокую степень автономии в рамках коллективного Запада. Говорили, например, об усиленной «деголлевской» конструкции. Иными словами, Россия хотела стать частью Запада, но при этом получить не меньшие права, чем любое другое государство, входящее в систему: только так в Москве понимали равноправие. Это, однако, было уже неприемлемо для Запада, и прежде всего для государства-лидера – Соединенных Штатов.

Действительно, если бы РФ вступила в НАТО, то можно было бы предположить, что рано или поздно она попыталась бы занять место «вице-президента» альянса, претендуя на особый статус, а в дальнейшем могла бы пойти дальше – создать собственную «фракцию». Именно об этом предупреждала американцев бывший британский премьер-министр Маргарет Тэтчер. Это неизбежно вызвало бы противодействие США и могло бы привести к трениям вплоть до развала альянса или утраты им функциональности.

Труднее представить себе сценарий вступления России в ЕС. Но если бы это произошло, то РФ и здесь стремилась бы занять место «первой среди равных». В Европарламенте у РФ была бы самая большая национальная квота, как у самой крупной страны Европы. Россия, наверное, не «подмяла» бы под себя остальную Европу, но обязательно попыталась бы стать ее лидером (возможно, в тандеме с Германией или в «тройке» с ФРГ и Францией) и вывести такую «Большую Европу» в самостоятельные игроки на мировой арене[78]. Подозрения США насчет последствий для себя трехстороннего сближения Москвы, Берлина и Парижа в конце 1990-х – начале 2000-х годов имели под собой некоторые основания.

Нынешний российский упор на суверенитет, таким образом, с одной стороны, является несомненной реакцией на неудачу предыдущего периода интеграции в евроатлантический Запад. России не удалось стать «вице-президентом» расширенного Запада; ей не удалось стать второй державой, а затем и равноправным партнером для НАТО в целом; не удалось ей и выстроить равноправную конфедерацию с Европейским союзом. Многолетнее членство РФ в «Большой восьмерке» (1997–2014) не оправдало ожиданий: повестку дня группы определяли в основном США[79]. В этой связи закономерным стал поворот к национальной, патриотической парадигме. Россия перестала ориентироваться на Запад, обратилась на саму себя. Она уже не «возвращается в Европу», а следует «в Москву», к себе.

С другой стороны, национальный этап в современной российской истории, обозначившийся за несколько лет до украинского кризиса, является результатом эволюции постсоветского российского общества, пережившего травму распада «большой страны», прошедшего двадцатилетнюю «выучку» у Запада и заявившего затем претензии на собственную роль и отдельное место в мире. В этом нет ничего необычного: Россия едва ли не последней среди бывших советских республик сделала упор на национальное.

 

Устарел ли суверенитет?

 

Суверенитет часто объявляется устаревшим, особенно в западноевропейских странах. Образование Европейского общего рынка (1957 год), затем Европейского союза (1993 год) с напрямую избираемым (с 1979 года) общим парламентом, создание (в 1999 году) Шенгенской зоны, уничтожившей пограничные столбы и заставы в западной и центральной частях Европы, учреждение единой европейской валюты (2003 год), упразднившей национальные денежные системы, действительно серьезно сузили сферу национального суверенитета европейских государств.

Европейский проект, однако, остается на сегодняшний день уникальным явлением. Настоящим антиподом Европы в этом отношении являются Соединенные Штаты Америки. В США сильны изоляционистские традиции, они в принципе не приемлют международного руководства. Американские вооруженные силы нигде и никогда не находятся под иностранным командованием. Граждане США неподсудны Международному уголовному суду. Для того чтобы США не игнорировали ООН, как это произошло с Лигой Наций при Вудро Вильсоне, президент Франклин Рузвельт добился размещения ее штаб-квартиры в Нью-Йорке.

В наше время, не имея возможности получить одобрение планируемых Вашингтоном военных акций со стороны Совета Безопасности ООН, США при необходимости действуют в обход Совета[80]. На вопрос, что является юридической основой глобальной войны с терроризмом, которую вела администрация Джорджа Буша, будущий представитель США в ООН Джон Болтон ответил, практически не задумываясь: «Конституция США»[81]. США являются членом Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ), но идея мониторинга американских выборов или ситуации с правами человека в США со стороны ОБСЕ выглядит в глазах большинства американцев абсурдной.

Вторая держава современного мира – Китай – также очень трепетно относится к своему суверенитету. Приход к власти коммунистов в 1949 году официально называется Освобождением. Величайшей заслугой Мао Цзэдуна считается возвращение Китаю спустя сто лет суверенитета, утраченного в период Опиумных войн XIX века. КНР с самого начала отказалась участвовать в ряде важнейших международных договоров – о частичном запрете ядерных испытаний (1963 год) и о нераспространении ядерного оружия (1968 год). Не подписывал Китай и договоры об ограничении и сокращении ядерных вооружений. Пекин торжественно отметил возвращение Гонконга под свою юрисдикцию (1997 год) и настаивает на уважении всеми странами коренных интересов Китая – прежде всего в отношении Тайваня, Тибета и Синьцзяна. Проблема суверенитета островов в Восточно– и Южно-Китайском морях, на которые претендует КНР, относится к числу наиболее острых вопросов современных международных отношений в Азии.

Другие крупные поднимающиеся страны идут по пути укрепления национального суверенитета. Индия категорически отвергает любые попытки посредничества между нею и Пакистаном в кашмирском вопросе и стремится укрепить свою ведущую роль в Южной Азии и бассейне Индийского океана. Бразилия самостоятельно выстраивает собственную стратегию национальной безопасности и обороны, не полагаясь всецело на союз с США.

Эта тенденция характерна и для региональных держав. Турция, давний американский союзник еще с 1950-х годов, делает упор на защиту своих национальных интересов и не стесняется спорить с США и даже отказывать им в поддержке[82]. Иран, находящийся с 1979 года в напряженных отношениях с США, претендует на положение ведущей державы на Среднем Востоке, где он прямо сталкивается с союзником США Саудовской Аравией, разочаровавшейся в безоговорочной поддержке Вашингтона. Обе Кореи, Северная и Южная, демонстрируют (хотя и очень по-разному) силу корейского национализма.

Этот краткий обзор свидетельствует, что стремление к укреплению национального суверенитета является общемировой тенденцией, которая не отмирает, а развивается, несмотря на глобализацию.

 

Суверенитет и глобализация

 

Кризис глобализации, сопровождающий окончание ее первой волны, особенно выгодной Западу, возродил интерес к геополитике и ее главному инструменту в XXI столетии – геоэкономике. Суверенизация стала знаменем незападного мира. «Китайская мечта» председателя КНР Си Цзиньпина, модернизационный драйв его индийского коллеги Нарендра Моди, «неоосманизм» турецкого лидера Тайипа Реджепа Эрдогана – все это веяния времени. Формирующаяся вторая глобализационная волна будет опираться, по-видимому, на стремление незападных стран не «раствориться» в «едином мире», а продвинуть себя, свои интересы и идеалы в нем. Китай уже двинулся на запад – и в прямом, и в переносном смысле.

В самой Европе тяга к суверенитету также присутствует. Она проявляется в таких разных тенденциях, как стремление отдельных государств, от Великобритании до Венгрии, к большей автономии от Евросоюза; в сложностях в реализации общей миграционной политики ЕС; в примеривании Германией на себя роли единоличного лидера объединенной Европы; в сепаратистских движениях в Шотландии и Каталонии. Чего пока действительно не наблюдается, так это стремления Европейского союза в целом и его ведущих членов к большей независимости от США.

Глобализация протекает волнообразно. Ее первая волна конца XIX – начала ХХ века затихла, столкнувшись с национальным фактором. «Именно национальные силы, – писал Игорь Шафаревич, – превратили Первую мировую войну из обычной войны за определенные территории в войну на уничтожение»[83]. Затихание первой волны глобализации обернулось ростом национализма, протекционизма, радикальных идеологий и в конце концов – новой мировой войной.

Нынешний кризис глобализации не абсолютизирует суверенитет, поскольку оставляет его в «сетке» взаимозависимостей. Суверенность не означает изоляции от внешнего мира, абсолютной «отдельности» конкретной страны. Это, скорее, способность принимать решения в соответствии с национальными интересами, не подчиняться давлению со стороны или же блоковой (союзнической) дисциплине. Обретение такой способности требует усилий и сопряжено с рисками. Не все решаются на подобный путь. Значительное число государств, оставаясь формально суверенными, зависят от более крупных стран в финансовом, политическом или военном отношениях. Есть и зависимость другого рода.

Глобализация сделала границы прозрачными, пористыми. Современный мир – это мир всеобщей взаимозависимости. Ни одна страна не может нормально существовать без разветвленных внешних связей. Контактность (connectivity) – важнейшее качество любой успешной страны. Движение через государственные границы товаров и услуг, капиталов и рабочей силы, информации и идей в наши дни стало более свободным, чем когда бы то ни было. В этих условиях национальный суверенитет проявляется не в независимости от внешнего мира (она недостижима и губительна), а в способности государства быть конкурентоспособным, эффективным и привлекательным, и прежде всего для своих собственных граждан.

Серьезной угрозой суверенитету является финансовая зависимость. Во второй половине 1980-х годов Советский Союз, выйдя на рынки внешних заимствований, вскоре попал в долговую зависимость от западных кредиторов, что не могло не отразиться на внешней политике СССР. В 1990-х годах бюджет Российской Федерации постоянно зависел от того, предоставит ли Международный валютный фонд очередной транш. В 1998 году РФ объявила дефолт по внешним обязательствам. Лишь в начале 2000-х годов Россия смогла расплатиться по долгам СССР и снизила уровень суверенного долга до минимальной величины – 10 % ВВП. Несмотря на трудности, связанные с санкциями, российские компании в 2014 году сумели расплатиться по своим обязательствам. Угроза нового дефолта в обозримой перспективе является маловероятной.

Проблему для суверенитета, таким образом, создает односторонняя зависимость – финансово-экономическая, политическая или военная, не компенсируемая другими факторами. Другую проблему представляет собой уязвимость политических систем государств. В одних случаях эта уязвимость является результатом слабости и неустойчивости часто коррумпированной власти, которая может быть свергнута, в том числе при помощи или в результате вмешательства извне. В других случаях речь, напротив, идет о жестко авторитарных режимах, которые подавляют оппозицию и в конце концов рушатся вместе с государством, которое они подминают под себя. Крах государства в этом случае также имеет международные последствия.

Что касается России, то ей инспирированная извне «цветная революция» не угрожает. Все революционные изменения в российской истории до сих пор являлись результатом доведения внутренних противоречий до ситуации взрыва. Иностранное вмешательство при этом иногда имело место, но роль иностранцев всякий раз была в целом несущественной. Гораздо большую проблему для России как в начале ХХ века, так и в его конце представляли неготовность или неспособность правящего слоя осознать необходимость назревших перемен и своевременно провести экономические и политические реформы. Такое промедление «верхов» только стимулировало «революционное нетерпение» «низов». Расплатой за это стал двукратный на протяжении ста лет крах российской государственности и распад страны.