Что было в нашей прошлой жизни?

Мне с избытком хватало времени для критического осмыс­ления моей прежней жизни. Я выходец из многодетной семьи. У меня были три брата и две сестры, т. е. семья наша состояла из восьми человек. Мой отец занимался политической дея­тельностью, являясь членом Христианско-Социалистической партии. Умер он очень рано, в неполных 42 года. Мне шел тогда 13 год, старшей сестре было немногим больше — 14 лет, а самому младшему брату исполнилось только 2 годика. Я ви­жу перед собой отца в больнице, его мучил жар от инфекции, которой он заразился во время паломничества в Рим. Круг­лый,, как шар, врач, (кстати, и фамилия его была Круглер*) сказал матери, которая со слезами на глазах стояла у постели отца, что больной в тяжелом кризисе и что здесь ему вряд ли сумеют помочь: никто не знает, что это за болезнь. Тем­пературная реакция — единственное в данном случае защит­ное средство, и отец сможет выздороветь, если только выдер­жит сердце. Но сердце у отца было очень ослаблено. Как по­чти все политики, он слишком много курил.

В течении трех лет я был членом бойскаутской организа­ции, одним из основателей которой являлся мой отец. Там нам постоянно твердили, что курение вредно и курильщики лишь скрывают свою инфантильную неуверенность, что они никогда не смогут стать настоящими мужчинами, так как не в силах отказаться от курения, как маленький ребенок от соски. ohi* почти обречены на слабохарактерность.

Kugler (нем.) — от слова Kugcl - шар.

21

Отец умер на моих глазах. Для меня это было потрясе­нием, которое невозможно забыть. Я никогда не курил, даже на фронте, хотя мы не испытывали недостатка в табаке. В плену вообще не было курева, там не только я не курил, там не курили даже самые заядлые любители этого зелья. Отец очень любил меня и часто брал с собой на политичес­кие собрания. Зачастую они проходили крайне бурно. Ког­да ситуация накалялась и собрание атаковали политические противники, приходилось даже удирать через окно. В нашей бедной, небольшой квартире собирались многие известные христианские политики. И я очень рано познакомился со многими социальными проблемами жизни простых людей.

После смерти отца мама стала получать небольшую пенсию и пособие на детей, шестерых полусирот. Старшая сестра по­шла работать в больничную кассу, шефом которой был преж­де мой отец, своим маленьким заработком она помогала вы­хаживать нас, малолетних, и поддерживать бабушку. Я и два брата закончили классическую гимназию и сдали экзамены на аттестат зрелости. Потом все трое были призваны в армию и попали на фронт в Россию примерно в одно и то же время. Средний брат, студент-медик, был унтер-офицером санитар­ных войск и погиб 10 января 1943 года при прорыве русских при Бабуркине под Сталинградом. Об этом я узнал от плен­ного товарища из его дивизии, который сам вскоре умер от ангины и голода. Младший же брат вернулся домой после того, как вышел из преисподней у озера Ильмень.

В гимназии у нас был очень хороший преподаватель ре­лигии, ставший позднее -профессором истории и ректором университета в Граце. Ему я обязан многим в своей жизни и прежде всего тем, что выжил на войне и в плену. Он воспитывал нас самостоятельно мыслящими людьми, способ­ными действовать не по шаблону. Если что-то не получается, учил он, необходим прежде всего критический анализ, надо все продумать до мелочей и только потом решать или судить. Он отнюдь не был доктринером и материал излагал не в форме катехизиса.

Я вырос спокойным, уравновешенным, и мне импонирова­ли изречения древних римлян и греков. Например, «Что бы ты ни делал, думай о последствиях». Вот только призыв «Сла­достно и почетно умереть за Отчизну!» не очень вдохновлял меня. Из истории я знал, что это изречение всегда использо­валось сильными мира сего для удовлетворения честолюбия, достижения личной власти и для личного обогащения. Меня больше убеждали высказывания Сократа: «Я знаю, что я ни­чего не знаю, но так как большинство людей и этого не знает, то я знаю больше, чем другие». «Познай самого себя»,— гово-

рил он ученикам, то есть ищи свои слабости и борись с ними, тогда ты сможешь стать совершенным человеком.

Вспомнился мне и Диоген, который ходил по рыночной площади Афин с фонарем в ясный день и светил людям в лицо. Когда изумленные афиняне спрашивали, зачем он это делает, Диоген отвечал: «Ищу человека!» Он жил в бочке и на вопрос Александра Великого, предлагавшего исполнить любое желание философа, ответил: «Не заслоняй мне солн­ца!». Его единственной собственностью был деревянный со­суд, которым он черпал воду из источника, а когда Диоген увидел, как мальчик пьет воду из пригоршни, то отказался и от единственного сосуда. Это не лишило его жизнь гармо­нии и смысла.

Как не хватало нам тогда именно таких философов. Не­счастны те, кто требовал для себя больше, чем ему необхо­димо. Они не смогли противостоять испытаниям и обрекали себя на гибель. У греков приоритет принадлежал человеку, а не государству во главе с царем, тираном, диктатором. У мно­гих народов человек был собственностью властелина или гос­подина. Греки вели жестокие, но победоносные войны против порабощения персами.

Сильное впечатление произвела на меня мысль, высказан­ная в пьесе «Враг народа»: «Большинство никогда не бывает правым. Если правда настолько широка, что ее понимает большинство, то эта правда так разбавлена, что уже не яв­ляется правдой». Вообще я всегда читал целеустремленно и осмысленно. Особенно меня поразила своей глубиной книга Лебона «Психология массы». В ней на примерах истории по­казывалось, что есть люди, которым из совокупности инди­видов удается создать новый организм — «массу». Она следу­ет совершенно другим законам, чем отдельные люди, хотя и состоит из них, и способна творить величайшие злодеяния. Так развязывались войны и разгорались кровавые револю­ции. «Распни его! Кровь его на нас и на детях наших!» — свидетельствуют о безумии толпы евангелисты. А вот как реагировала масса на вопросы нацистского демагога Геббель­са на митинге в Берлине: «Вы хотите тотальной войны?» — спрашивал он, и масса кричала — «Мы хотим тотальной вой­ны!»; «Чего хотите: масла или пушек?» и все кричали — «Пу­шек!». Никто не осмелился крикнуть другое.

Один из моих соучеников учился в гимназии на средства Национал-социалистической партии. Через каждые два ме­сяца он ездил в Мюнхен к Гитлег^. По возвращении мы его спрашивали: «Как там «дядюшка Адольф»?» Часто ему уда­валось поговорить с ним, но иногда он отвечал, что секре­тарша не пустила его к Гитлеру, потому что у того был

23

припадок буйного помешательства. После окончания гим­назии этот юноша стал редактором газеты «Ангрифф» в Берлине.

Мой экзамен на аттестат зрелости в 1930 году совпал по времени с началом экономического и финансового кризиса. После экзамена, несмотря на кризис, меня приняли на служ­бу в банк, директором которого был друг моего отца. Я проработал в банке всего 1,5 года, так как профессия бан­ковского служащего мне не нравилась. Я поступил учиться в Венский технический университет на факультет электро­техники. Через год я перевелся, по совету старшекурсника, с которым подружился и который тоже изучал электротех­нику, на геодезический факультет. Дело в том, что с дипло­мом электротехника можно было устроиться разве что чер­тежником на фабрике. Я никогда не жалел о своем выборе, это была моя профессия. Разумеется, приходилось совме­щать учебу с работой.

В стране все больше заявлял о себе национал-социализм. Друг моей студенческой юности хотел привлечь меня в на­цистскую партию. Я сказал, что сначала хотел бы изучить ее программу и узнать, чего она хочет. Он принес мне програм­му партии — «Майн Кампф» Адольфа Гитлера и книгу Ро-зенберга. Я читал и приходил в ужас, знакомясь с их целями. Это была прямая подготовка 2-й мировой войны, программа порабощения людей, уничтожения евреев и дискриминации всех «неарийских» народов. Я стал убежденным противником национал-социализма. О чем и сказал однажды своему другу, поблагодарив его за информационный материал. В своей де­ятельности в академическом физкультурном союзе и среди студенчества я всегда вел жаркие дискуссии с фанатичными нацистами — иногда это были профессора и мои преподава­тели — о программе нацистской партии и взглядах Гитлера, изложенных в «Майи Кампф». Мы не находили общего язы­ка. Мои оппоненты только багровели от злости и упрекали меня в моей «незрелости». Я говорил им, что они предают собственное государство, которое их же обеспечивает. Мне было ясно, что скоро начнется война. Я стал следить за со­бытиями в России, потому что воспринял «Майн Кампф» как прямой призыв к войне против СССР.

Окончание учебы в Техническом университете и наш вы­пуск как раз совпали по времени со вторжением гитлеров­ской армии, с оккупацией и присоединением Австрии к Гер­мании в марте 1938 года. Письменный госэкзамен я сдал еще до этого, устный - после, но при полномочиях прежней эк­заменационной комиссии. Потом она была «очищена» от «не-нацнстов». После получения диплома я начал служить, как

24

и было давна намечено, в правительстве земли Верхняя Ав­стрия заведующим отделом дорожного строительства.

2 мая 1941 года меня взяли в армию радистом, так как рекрутская комиссия обнаружила у меня музыкальный слух и литературные способности. В первую же ночь нахождения в Майдлингской казарме я увидел очень запомнившийся мне сон, который часто вспоминал во время войны и плена. Я видел себя со своим сыном - ему тогда было около годика — он шел рядом со мной по зеленому парку. Он был одет в синюю матроску, а за спиной у него был школьный портфель. Я тогда не подозревал, что предвидел свое будущее. Только через пять лет, когда я вернулся домой, мой сын действи­тельно носил синюю матроску и вскоре пошел в школу.

Почему меня определили в радисты, а не в военную гео­дезию, я так и не знаю. Будучи на войне, я все время безус­пешно стремился получить возможность заниматься геодези­ческой съемкой, ведь я был дипломированным инженером-геодезистом. Мой коллега по учебе, закончивший вуз на год позже, попал в геодезию. Но ему не повезло, так как его инструктором были мясники и парикмахеры, плохо знавшие математику и часто допускавшие несусветные ошибки. Когда ему надоело переделывать их работу и он осмелился очень вежливо поправить своего инструктора, тот учинил ему страшный разнос и весьма осложнил дальнейшую жизнь.

Так что мне лучше было у радистов. Почти все мои то­варищи по взводу связи имели аттестаты зрелости, а неко­торые даже закончили институты. Наши инструкторы, за ис­ключением одного, который закончил институт и сумел со­хранить присущие ему обаяние и человечность, были тупые солдафоны, пытавшиеся сделать из нас прусских вояк. Я ни­чего не имел против уроженцев Пруссии, но чувствовал себя притесняемым инородцем из Австрии. Кроме того, я нена­видел любую бессмысленную команду, особенно исходящую от таких примитивных и тупых командиров. Муштра, культ единообразия и торжественные марши вызывали у меня иро­ническое отношение. В навязанной мне военной службе в чужой армии я не хотел становиться ни младшим команди­ром, ни тем более офицером. Военный инженер — это еще куда ни шло, я был бы тогда наполовину гражданским. Со­всем иначе я привык относиться к австрийским военным. И все же я не делал ничего, что могло бы навредить моим товарищам.

Через три месяца усиленной подготовки, а немцы между тем уже вошли в Россию, нас послали на русский фронт под Киев, затем под Харьков и Сталинград. За все это время я ни разу, как и мои товарищи, не получил отпуска домой. Люди

в роте связи подобрались такие, что на фронте из-за это­го возникали дополнительные трудности. Большая часть про­стых радистов - образованные люди, имевшие дипломы и аттестаты, а унтер-офицеры, вахмистры, штабс-вахмистры и офицеры были крайне неприятными субъектами. Наш коман­дир отделения, вахмистр, прежде якобы работал в Вене элект­риком, потом лишился работы и завербовался в армию на пятнадцать лет. Как радисты при командире дивизии, нашем генерале, мы находились в лучших условиях, чем пехотинцы в своих землянках, траншеях и окопах. Наша радиоаппара­тура располагалась в автобусе «мерседес». Мы пользовались алюминиевой посудой, полевыми столами и стульями. Один из радистов сервировал столы для еды. Когда все было готово, мы садились на свои места и ждали начальника радиоточки. Он садился за накрытый стол и громко выпускал газы так, что распространялась отвратительная вонь. Это было его по­желанием «приятного аппетита».

Меня он не любил и ко мне, как он выражался, «ученому», постоянно придирался, угодить ему было невозможно. Веро­ятно, я еще больше обострил его комплекс. Однажды он (снова хвалился «подвигами» в Париже, где какое-то время находилась рота связи, взахлеб рассказывал о том, как, воз­вращаясь в казарму в полночь, они стреляли по окнам мир­ных парижан, как изрешетили бочки в винных погребах, как вино полилось на пол, как повеселились в борделе, все по очереди и т. д. Я сказал, что они вели себя по-свински, что такие вещи делают французов еще более непримиримыми нашими врагами не в одном поколении.

Как-то раз.мы вместе несли службу, и он снова стал из­деваться надо мной, я сказал, что он поступает несправед­ливо, к тому же не я радист по профессии, а он. И нельзя требовать от меня того, чему он сам учился долгие годы. Меня призвали на службу, которая совершенно не соответ­ствует моей подготовке. У него нет права издеваться надо мной, он не должен забывать, что война когда-нибудь закон­чится и для нас обоих начнется новая жизнь. Я-то когда-ни­будь вернусь к своей работе дипломированного инженера, а у него нет никакой Профессии. Пусть радуется, если сможет устроиться у нас служащим или привратником. Он побелел, не знал, что ответить, а потом попытался тайком отделаться от меня. Но тут ему очень не повезло.

С другими вахмистрами всех степеней у меня тоже иногда возникали конфликты. Однажды немецкий вахмистр, кото­рый тоже не любил меня и постоянно придирался, крикнул мне при построении: «Эй, ты, полусолдат!». Я сказал рядом стоящему товарищу: «Такого оскорбления я не потерплю.

26

Я вообще чувствую себя не солдатом, а переодетым граждан­ским». Вскоре это получило огласку. Узнал об этом и немец­кий вахмистр, он стал еще больше приставать ко мне.

Но потом произошло событие, которое сильно изменило мое положение в роте. Мое «солдатское усердие» было отме­чено новым командиром роты, что стало поводом для по­вышения по службе. Пятнадцать месяцев я прослужил рядо­вым, из них двенадцать воевал на фронте, оставаясь рядовым радистом. Нежданно-негаданно до нас дошли слухи о том, что наши офицеры и младшие чины присваивали предназначен­ные нам продовольственные товары: шоколад, сухофрукты, водку, ликеры и т. д. и посылали все это домой или исполь­зовали сами. Вскоре вся верхушка роты была отстранена от должностей и направлена в резервную часть. Как мы потом узнали, там их всех повысили в звании. Только унтер-офи­цер по снабжению должен был на три недели задержаться на фронте, а затем уже отравиться в тыл, такое у него было наказание. Нам сменили командиров. Хорошее впечатление на меня произвел новый командир роты связи, капитан, вы­делявшийся культурной речью и хорошими манерами. По на­ивности я принял его за восточно-прусского дворянина, чуть ли не графа. Позже я узнал к своему разочарованию, что это далеко не так. На гражданке он работал контролером боль­ничных касс. Новый старшина роты был до войны кондите­ром в Восточной Пруссии. Но все это не имеет отношения к моему «солдатскому усердию». Итак, к делу.

Я считал себя весьма недурным фотографом, у меня был фотоаппарат (как уже упоминалось) и мне приходилось часто фотографировать, разумеется, когда позволяли обстоятель­ства. Я даже проявлял пленку и делал контактные фотогра­фии 24x36 при керосиновой лампе. Однажды меня увидел за делом наш унтер-офицер канцелярии, тоже австриец. У нас были одинаковые фотокамеры, с той лишь разницей, что у него не было кожаного футляра. Я посочувствовал земляку и решил сделать ему футляр, если он достанет русский под­сумок для патронов. Он принес мне его, и я сделал фут­ляр. Не хватало только гайки для крепления фотоаппарата. Я вырезал ее из дерева. Сумку покрыл красным лаком, по­тому что свиная кожа на футляре показалась мне малопри­влекательной. Футляр с фотоаппаратом выглядел очень сим­патичным. Унтер поблагодарил меня и был очень рад. Фо­тоаппарат в футляре попался на глаза командиру роты, и он спросил унтера, где тот взял такую штуку, не из дома же прислали, ведь кожи не хватало ни в тылу, ни на фронте. Унтер-офицер рассказал, как было дело. Так наш ротный узнал о моем существовании. У него тоже была такая же

фотокамера - распространенная в то время модель. Коман­дир тоже захотел иметь футляр и попросил унтер-офицера переговорить со мной. Я согласился, получил достаточно ма­териала и сделал ему футляр. Он удался еще лучше, пото­му что у меня уже был небольшой опыт формовки кожи. Кроме того, я заказал в полковой мастерской гайку из алю­миния, пояснив, что это для командира роты. Футляр я по­крыл коричневым лаком из той же мастерской и хотел пере­дать его через унтера. Но тот сказал, что я должен вручить это командиру сам. Я принял самый образцовый вид и обра­тился к командиру роты. Он взял футляр с большой радос­тью и приветливо спросил, кто я по профессии: закройщик, шорник, сапожник или что-то в этом роде? Я ответил, что у меня совсем другая профессия, я дипломированный инже­нер-геодезист, специалист по геодезической съемке. Он спро­сил, как долго я служу рядовым? Я ответил, что уже шест­надцать месяцев, и тринадцать из них — на фронте. Он снова поинтересовался моим званием. Я повторил. «Что же вы на­творили?» — «Ничего. Я выпускник университета». Он был крайне возмущен: «Я знаю, что в этой роте не все в порядке. Это же просто скандал! Но ничего, я позабочусь о порядке!»

Прежде всего, он издал приказ, согласно которому я уже месяц числился ефрейтором. Меня сразу зауважали. Это на­делало много шума среди унтер-офицеров и офицеров. Никто больше не издевался надо мной. Наш командир отделения тоже оставил меня в покое. Он считал, что со мной лучше не связываться. Я стал ротным фотографом со всеми послаб­лениями, отсюда вытекающими. Командир хотел непременно сделать из меня офицера. Я признался, что хотел бы стать офицером по части военной геодезии, это же моя профессия, а таких специалистов днем с огнем не сыщешь. Однако я никого и никогда не просил об этом. Он посоветовал мне, чтобы я выписал копии аттестатов государственных экзаме­нов, после чего я должен буду закончить унтер-офицерские курсы и в течение трех месяцев управлять радиоточкой. Но осуществить эти планы нам не удалось.

Жаль, конечно, что все мои снимки и негативы, сделанные между Андреевкой и Сталинградом, вместе с фотоснаряже­нием пропали во время моего пленения в Сталинграде.

Еще в период нашего наступления в направлении Сталин­града, палящим знойным летом, мы вышли в голую степь вблизи Чира. Земля пересохла настолько, что о движении транспорта можно было издалека узнать по облаку пыли. А когда двигалась колонна, стояла сплошная Аыльная заве­са. Начались перебои со снабжением, не хватало воды для кухни и для подразделений. Люди сильно потели и целый

28

день почти Ничего не пили. А по ночам становилось очень холодно. HaJ.ua дивизия уже несколько дней топталась на месте и движения вперед не предвиделось.

Все роптали и ругались. Надо было вырыть колодец, ка­ких бы трудов это ни стоило. Но под плотным слоем пыли залегал только сухой белый мел. Правда, его легко копать, и не нужен крепеж. Возможно, внизу и был водоносный слой, но как до него добраться? Требовалась рудоискательная ло­за. Но кто мог бы ее изготовить? Наконец, мы нашли вблизи ореховый куст и вырезали рогатку. Многие подержали ее в руках в ожидании желанного отклонения. Я тоже попробо­вал и сам не сразу заметил бы, как она неожиданно качнулась к земле, если бы не радостные крики товарищей. Но я уже понял, в чем дело, прошелся туда-сюда, и ветка покачивалась только в одном месте. Так мы определили, где надо копать. Пошли к фельдфебелю, ознакомили его с нашими результа­тами и попросили разрешения рыть колодец. Он был не очень уверен в успехе, но разрешил, назначив меня старшим. Мы тотчас принесли нужные инструменты: лопаты, скобы, железные ведра, носилки, лебедку и доски, чтобы предотвра­тить осыпи пыли при выемке грунта. Провкалывав несколь­ко дней, мы заметили, что земля становилась все влажнее, и вот наконец в нашей яме появилась вода, еще очень мут­ная и не пригодная для питья. Мы, однако, обрадовались и пошли к фельдфебелю доложить о нашем успехе. Но он не разрешил копать дальше. По всей видимости, он не знал, что при рытье колодца сначала появляется мутная вода и что нужно углубиться по меньшей мере еще на метр, чтобы обес­печить достаточный уровень. Потом следует откачивать во­ду, пока она постепенно не станет совершенно чистой. Мы получили распоряжение рыть новый колодец. Искали лозой место и нашли его рядом. Стали рыть. Уже дошли до поло­вины необходимой глубины, но совершенно неожиданно по­ступил приказ сняться с места и передислоцироваться. Жаль, конечно, что наши труды пропали впустую.

Мы вышли наконец к большой излучине Дона, там где Дон и Волгу разделяет всего восьмидесятикилометровая по­лоса и где на Волге находится Сталинград. На западном скло­не меловых гор, обрывавшихся на востоке у берега Дона, нам предстояло соорудить зимние квартиры. Командир роты узнал от унтер-офицеров о наших поисках воды и сразу по­слал за мной.

Шла последняя неделя сентября 1942 года, днем еще было очень жарко, а по ночам холодно и до та^ой степени, что тучи мух засыпали в инее на стенах палатки и оживали лишь днем от солнечного тепла.

29

Командир роты сказал мне, что ему дали отпуск в связи с вступлением в брак. Он поручил мне руководство строитель­ством жилья и инженерных сооружений, считая, что я боль­ше всех подхожу для этого. В технических вопросах, решил он, я здесь незаменим, и надо как можно быстрее построить бункеры и укрытия, пока еще легко откалывать меловые глы­бы. Он обещал дать в помощь русских военнопленных. Я со­гласился принять руководство строительством. Командир от­дал соответствующий приказ и надолго уехал в свадебный отпуск. Для каждой радиоточки мы решили сделать бункер такой глубины, чтобы окно было не меньше метра в высоту и позволяло бы нести службу при свете дня; построить от­дельный бункер для командира роты, 3-х комнатный бункер для кухни с сауной, бункеры для унтер-офицеров и отдельно для офицеров и укрытия для 7 грузовиков с въездной пло­щадкой. Всего предстояло построить 16 бункеров и укрытий. У нас был только ручной инструмент, хотя и в достаточном количестве. Фельдфебель построил всю роту, зачитал приказ командира роты и сказал, мы должны очень спешить, что никакого свободного времени не будет, а также отменяется всякий послеобеденный досуг в субботу и в воскресенье. Затем он дал слово мне. Я сказал, что скоро зима и мы сами пони­маем, что должны закончить как можно быстрее наши соору­жения, это в наших интересах. Успех зависит от нашего усер­дия и организованности. Сначала надо как можно быстрее построить бункеры для себя, чтобы не жить больше в палат­ках и не мерзнуть. Нам нужен пока один грузовик и бригада для подвоза бревен, дверей, оконных рам со стеклом, печных труб, досок и т. п. из разрушенного Сталинграда. Продолжи­тельность рабочего дня будет зависеть от темпов строитель­ства. Я обещал, что при хороших результатах возможен после­обеденный отдых в субботу и воскресенье.

Строительство шло быстрыми темпами, успех был удиви­тельным. Вся рота работала с утра и до вечера. Даже офицеры и унтер-офицеры спрашивали меня, чем могли бы помочь. Были вырыты 3 бункера площадью 4x6 метров. В меловой скале возникла целая каменоломня, при этом мы убедились, что мел нельзя взрывать, так как он рассыпается и становит­ся непригодным для строительства. Потом стали доставлять стройматериалы из Сталинграда.

Настала первая суббота с начала строительства, и фельд­фебель вновь напомнил о своем солдафонском нраве. Он объявил, что будем работать всю субботу и воскресенье. Все работали целую неделю очень интенсивно и нуждались в отдыхе. Я боялся, что солдаты, если не дать им отдохнуть, не будут больше так напрягаться. Они напомнили мне о

30

моем обещании, что при соответствующих результатах в суб­боту можно $и отдохнуть. Я пошел к фельдфебелю и как ответственный за строительные работы сказал ему, что со­мневаюсь в дальнейшем продвижении дела, если он оставит в силе свое распоряжение. Люди добились большего, чем, как я знаю по опыту, могли бы сделать рабочие на гражданке. Я говорю об этом потому, что в прошлом не раз руководил соответствующими работами. Люди должны отдохнуть. Я на­помнил о распоряжении командира роты, чтобы никто не смел мне перечить в технических вопросах. Он согласился с этим доводом и приказал роте построиться, сказал несколько дежурных фраз касательно службы и распустил нас на от­дых. Все были довольны.

В понедельник продолжали работать с большим рвением. При этом нельзя было забывать и о непрерывной работе связи. Радиограммы поступали довольно редко, но их требо­валось записать в виде буквенного текста и расшифровывать с помощью ежедневно меняющегося кода. Поскольку мы сто­яли на месте, наша рота проложила достаточно телефонных линий. Стены первых трех бункеров из меловых блоков, вы­рубленных в каменоломне вручную зубилами и ломами, воз­водили так, чтобы получались ровные поверхности. Удиви­тельно, как быстро люди освоили кладку. Глину и песок при­возили из Сталинграда. В бункер, уходивший концом в толщу склона, ставились промежуточные опоры, на которые клали несущую балку, так чтобы длина пролета не превышала двух метров. Сверху укладывались балки и доски крыши. На них насыпался вынутый грунт, все щели густо замазывались, как при строительстве казачьих домов, крыши которых обраста­ли травой. Потолок покрывали белой жестью от больших консервных банок. С торца устанавливалась двойная окон­ная рама шириной в один метр, рядом — дверь с небольшим тамбуром. Среди наших товарищей был один венец, работав­ший до войны мастером по теплотехнике и вентиляции, его звали Зонненбург. Он помог устроить в бункерах вентиля­ционную систему, которая обеспечивала постоянный приток свежего воздуха и хорошую вытяжку. Кроме того, мы по­строили из кирпичей двухкамерные печи, а в задней части из досок и реек — трехэтажные кровати, столы и скамьи.

Тем временем прибыло пятьдесят русских военноплен­ных, которые значительно облегчили нам тяжелую работу. Мы смогли быстро закончить другие бункеры и начали стро­ить большой гараж. Эти работы выполняли только русские военнопленные. Дома мне приходилось руководить строи­тельством дорог силами нескольких сотен военнопленных. Я знал, что от военнопленных можно ожидать удовлетвори-

31

тельных достижений только тогда, когда они получают до­статочно пищи - особенно мясной — и курева. Поговорив со снабженцами, я узнал, что на складе им всегда предлагали мешки гречки и проса, которые никто не хотел брать. Это была как раз та еда, к которой привыкли русские. Я приказал доставить как можно больше мешков. Проблему с мясом так­же смогли решить: еще были лошади, которых нужно было забивать из-за чесотки. Ветеринары мне сказали, что это мя­со не вредит здоровью, но для питания немецких солдат его использовать не разрешается. Позднее, во время отступле­ния к Сталинграду и в котле, мы ели с голодухи замерзших кляч, которых вырывали из-под снега: пропускали мясо че­рез большую мясорубку и делали из фарша «кёнигсбергские биточки». II ничего, никто не заболел. Достать курево мне тоже не составило большого труда. На радиоточках нашлось немало сигарет и табака, которые были не по вкусу немцам. Мы постоянно получали табачные изделия, среди них и та­кие, которые курильщикам не нравились, например, корот­кие сигареты и трубочный табак. Образовались целые зале­жи. Я собрал все курево и отдал пленным, которым оно по­нравилось именно своей крепостью. В результате мы имели надежную рабочую силу, которая иногда трудилась и без мо­его присмотра. Утром с дюжиной крепких мужчин я шел в прибрежную рощу и показывал им, какие деревья нужно сру­бить на стройматериалы. Нам нужны были прочные опоры и несущие балки для гаража. У пленных были с собой топо­ры, пилы, еда и курево, у меня же не было даже оружия. Вначале их сопровождал конвой, а потом в этом отпала не­обходимость. Вечером я их забирал. Они ждали меня у ко­стра и пекли картошку. Мы верили и нравились друг другу: пленные мне, а я пленным. Постепенно мы научились не­много понимать друг друга.

Я часто слышал вопрос: «Почему?», а потом сокрушенно-покорное — «Ничего». Зачем все это? Почему война? Почему мы должны быть друг другу врагами? И ответ: Ничего! Мы ничего не можем с этим поделать. Это не в нашей власти. Это судьба.

Все шло настолько хорошо, насколько это было возможно в тех обстоятельствах. Но вот беда, у меня выпала пломба из коренного зуба и началась сильная зубная боль. Со мной такое случалось редко, но как бы там ни было, пришлось ехать к нашему военному стоматологу. Он находился неда­леко от нас, в казачьей станице. Нас оказалось несколько друзей по несчастью, томивАихся, как водится, в ожидании приема. Был хороший, еще жаркий осенний день, хотя по ночам уже сильно холодало. Я видел вокруг море садов и

огород с помидорными кустами, на которых висели красивые красные плоды. На земле после дождя сверкала большая лужа, края которой почернели от слетевшихся мух. К нам подошла старушка в платке и с корзиной, наполненной по­мидорами. Она поставила корзину на землю, взяла несколько помидоров и протянула их мне с какими-то добрыми слова­ми. Я взял плоды, поблагодарил ее и съел пару штук, даже не помыв их, а просто протерев платком, хотя дома совсем обходился без помидоров, потому что терпеть не мог их за­паха. Старушка же была очень довольна.

Затем подошла наша очередь к врачу. Мы, десять человек, сразу построились, приготовившись к уколам. Когда укол сде­лали последнему из нас, первому уже вытащили больной зуб, даже не задумавшись над тем, можно ли его было сохранить путем пломбирования, и не спросив, подействовал укол или нет. На меня он, во всяком случае, подействовал нескоро. По­лый коренной зуб при удалении раскрошился, и у меня силь­но пошла кровь. Врач вынужден был снова и снова вытаски­вать осколки. Укол стал действовать только тогда, когда опе­рация была закончена. Впрочем, зуб я терял впервые, если не считать выпавший когда-то зуб мудрости. В нашем роду у всех мужчин были хорошие зубы — это наследственная черта. Кстати, врач удаливший мне зуб, позднее, при отступлении к Сталинграду, получил сильное ранение. Осколком гранаты снесло нижнюю челюсть. По всей вероятности, он умер от этого, потому что тогда не было хирургов, специализирую­щихся на челюстных операциях. Боль я превозмог, но визит к зубному врачу имел для меня и другие последствия.

Я поначалу снова горячо взялся за дело, и все шло, как и было задумано. Мы уже закончили, несколько бункеров и, не­смотря на тесноту, временно поселились в них, а ночи стано­вились все холоднее. Мы приступили к строительству послед­них бункеров. Прошла неделя, и у меня вдруг начался силь­ный кровавый понос. Сначала это не очень меня встревожило, потому что у меня был геморрой. Но потом кровотечение необычайно усилилось, и у меня поднялась температура. Не­сколько дней я пролежал в санчасти, в единственном нашем доме, где находилась и канцелярия. Из окон дома я смотрел на каменоломню, слышал первые взрывы и видел летящие обломки породы, хотя я запретил взрывать меловые скалы. Они дробились от взрыва и становились непригодными в ка­честве стройматериала. Товарищи, посещавшие меня, жало­вались, что все идет теперь наперекосяк. Офицеры и унтер-офицеры взяли на себя командование строительством, каж­дый норовил распорядиться по-своему. Они не знали, что делать дальше. Я-то видел только взрывы, а сколько еще глу-

43

3 Заказ № 341

постей было наделано. Даже фельдфебель, которому ручная работа в каменоломне казалась слишком медленной, вынуж­ден был признать мою правоту. Взрывы превращали меловые глыбы в щебень и пыль. Теперь понадобится неделя, а то и больше, чтобы вновь привести каменоломню в рабочее состо­яние и добывать нормальные каменные блоки, конечно же, вручную, по моему методу. Все это мне пришлось выслушать, хотя у меня была температура, полное расстройство кишеч­ника и я без конца бегал в туалет.

Дежурный врач приказал отвезти меня в расположенный неподалеку полевой лазарет вместе со всеми моими вещами, ранцем и винтовкой. Он подозревал у меня дизентерию. Ла­зарет располагался в одноэтажных казачьих домах с побе­ленными саманными стенами. Слегка наклонные дощатые крыши были покрыты плотным слоем глины толщиной в 20 см. На глине росла трава, защищавшая ее от пересыхания. Пол в домах был слегка влажный, гладко намазанный гли­ной. Наш дом состоял из одной большой комнаты с деревян­ными опорами, к которым крепились перегородки из досок, образующие как бы коридор посредине. По обеим его сторо­нам тянулся толстый настил из соломы, на которой лежали одеяла из грубой ткани. Это были наши «госпитальные кро­вати». Большинство солдат болело гепатитом, малярией или, как я, дизентерией. Раненых было мало. Надо отметить, что люди чаще умирали от заболеваний печени, чем от дизенте­рии. Мне было очень плохо, почти две недели я не мог есть и потерял много крови. Мой врач, доктор Дибольд, тоже из Линца, сказал, что не может обеспечить никакой щадящей диеты, не было даже сухариков из белого хлеба, ели только черный, который жарили на огне, сжигая верблюжий навоз за неимением иного топлива. Я становился все слабее и по­просил врача дать мне просто нормальную пищу, хуже стать не могло. Мне дали то, что и всем: говядину с фасолью. Это произвело неожиданное действие. Понос и кровотечение тут же прекратились, у меня появился аппетит, я начал поправ­ляться, встал на ноги. Вскоре меня выписали из лазарета с сопроводительным письмом о необходимости предоставле­ния отпуска на родине.

К роте меня подвез грузовик, высадиться пришлось в трехстах метрах от наших бункеров, так как подъездной путь был еще не готов. Все мое имущество лежало у ног, я был слишком слаб, чтобы донести его в расположение роты. Я взял только оружие и сумку с патронами и с трудом дотащился до бункера. Со второго захода я принес с това­рищем остальные вещи. Он рассказал мне, что происходило во время моего отсутствия.

34

Строительство очень замедлилось, дело почти не продви­галось, хотя работали с утра до вечера без перерыва, даже в темноте при свете керосиновых ламп. Стены, возведенные без меня, оказались слишком тонкими, а температура ночью достигала минус 15°, и они промерзали по ночам. Военноп­ленные умирали один за другим, их кладбище там внизу постоянно разрасталось. Командовал пленными неопытный берлинский лейтенант, которому исполнился всего 21 год. Под его началом они работали на пределе сил, а питались скудно. Пленные мерли, как мухи. Строительство гаража то­же почти не продвинулось.