Общественная жизнь. Праздники и народные развлечения

 

 

1. Религиозные и светские праздники. — Танцы и маскарады. Карнавал. Шествия в праздник Тела Господня. — «Juegos de Canas» и коррида

2. Театр. Залы для спектаклей и публика. — Представления: «comedias» и «autos sacramentales». — Труппы странствующих артистов. — Социальное положение актеров и любовь к театру

1

 

«Самые серьезные и благоразумные народы, такие, как испанцы, становятся самыми безумными, когда предаются развлечениям», — утверждал Антуан де Брюнель. Французскому путешественнику вторит современный испанский историк: «Тот, кто захочет судить об Испании, и особенно о Мадриде, XVII века по их блестящей и радостной экспансивности, не может и помыслить, глядя на этот почти постоянно пребывающий в увеселениях народ, что он страдает от самых тяжких общественных и личных бед, скорее он решит, что они купаются в изобилии и переживают период процветания, радости и счастья».^{147}

Вероятно, это замечание стоит рассматривать главным образом применительно к столице, где присутствие королевского двора, как мы видели, увеличивало количество поводов для празднования и где простые люди участвовали, по крайней мере, в качестве зрителей, в развлечениях грандов. Но крупные города провинции — Барселона, Валенсия, Севилья — не отставали от Мадрида, и даже в менее значительных городах, в почти сельских поселках власти старались угодить вкусам толпы в том, что касалось всевозможных праздников.

Что угодно могло послужить поводом для праздника, и бывали годы, когда число выходных, включая воскресенья, превышало количество рабочих дней. К событиям национального масштаба (рождение или свадьба членов королевской семьи, визит короля в один из городов королевства) добавлялись важные даты религиозного календаря, как те, что отмечались всем христианским миром, так и связанные непосредственно с праздниками Испанской Церкви: перенесение мощей, освящение нового храма, канонизация испанских святых. Продолжительность празднеств, устраивавшихся в этих исключительных случаях, компенсировалась их редкостью: по поводу тройной канонизации — святого Игнатия Лойолы, святой Терезы и святого Франсиско-Хавьера — Мадрид ликовал весь конец июня 1622 года, и как только эти праздники закончились, сразу же начались торжества, устроенные в честь святого Педро д’Алькантара городом и монастырем босоногих францисканцев, покровителем которых он был.

Впрочем, было бы напрасным занятием проводить четкую границу между религиозными и светскими праздниками, поскольку, если не в своих истоках, то, по крайней мере, в своих церемониях они проявляли множество общих черт. Во время Тройной канонизации 1622 года не только пели «Te Deum» и проводили великолепные шествия, но и устроили поэтический турнир, представления комедий, рыцарские состязания и корриду. Именно во время этих праздников танцы и маскарады — самые любимые публикой развлечения — зачастую соединялись с наиболее торжественными церемониями, отвечая, таким образом, разнообразным вкусам всех слоев населения.

 

* * *

 

Танец в Испании является, так сказать, национальной страстью. «Не найти испанки, которая не была бы танцовщицей с момента появления на свет из чрева матери», — писал Сервантес в одной из своих комедий.^{148} Танцевали все и всюду. При дворе и в аристократических салонах павана, бранль и аллеманда под звуки инструментов увлекали в размеренное и плавное движение сеньоров и знатных дам. Во время некоторых шествий профессиональные танцовщики и танцовщицы представляли на передвижных эстрадах нечто вроде аллегорического балета. Иногда танец переступал даже порог церкви и перед главным алтарем разворачивалось представление танца шести — быть может, как воспоминание о Давиде, танцевавшем перед ковчегом, — традиция которого и по сей день сохраняется в кафедральном соборе Севильи.

Но народные танцы не были похожи на «благородные»: оживленные, порой неистовые, они исполнялись под гитару, тамбурины и щелчки пальцами. Их страстная экспрессивность подчеркивалась песнями, которые сопровождали танец. «Как может оставаться порядочной женщина, — писал один моралист, — которая в этих дьявольских выкрутасах теряет всякую скромность и сдержанность, непосредственные спутники порядочности, в своих прыжках оголяя грудь, ноги и то, что по природе и по искусству должно оставаться всегда прикрытым? И что можно сказать об этих провоцирующих взглядах, об этой манере поворачивать голову и вскидывать волосы, о шаге по кругу и об этих гримасах, которые обычно мы видим в сарабанде, polvillo и тому подобных танцах?»^{149} И вправду дьявольские изобретения, если главный герой произведения Велеса де Гевары «Хромой бес» хвалится, что создал на земле эти танцы, ведущие к погибели, среди которых, по словам современников, выделялись сарабанда и чакона.

Но проклятия теологов ничего не могли поделать с притягательностью народных танцев: их можно было увидеть в тавернах, на ярмарках и в злачных местах, они проникали на театральную сцену, в салонах составляли конкуренцию старинным танцам. «Забываются, — жаловался Лопе де Вега, — благородные инструменты, равно как и старинные танцы, на смену которым приходят похотливые жесты и движения чаконы, оскорбляющие добродетель, нравственную чистоту и безмолвное достоинство дам». Известный иезуит Марьяна, посвятивший этому танцу целую главу своего трактата о зрелищах, заявил даже, что «в некотором городе (вероятно, в Севилье) этот танец танцевали во время шествия по случаю праздника Тела Господня и даже в женских монастырях».^{150}

Любовь к маскарадам была свойственна всем классам общества, а в годы правления Филиппа IV королевские праздники давали повод для конных шествий, в которых король и придворные проезжали ночью по улицам столицы при свете факелов, от которых сверкали золото и серебро великолепных маскарадных костюмов, в которые были одеты всадники. Праздник Тела Господня (Corpus Christi) — самый популярный из всех религиозных праздников — привлекал толпу главным образом маскарадами, которые устраивались в честь этого дня практически во всех городах Испании. Впереди торжественной процессии, в которой шли приходские священники и представители духовных орденов и властей — в Мадриде король и члены всех советов, — сопровождавшие дароносицу со Святыми Дарами, двигалась группа людей в разноцветных костюмах. «Они танцевали, подпрыгивали, скакали и шутили, будто участвовали в карнавале», — писал Брюнель. За ними несли картонные статуи великанов и карликов с огромными головами, а те, кто их нес и скрывался под ними, заставляли их, тяжело пританцовывая, делать гротескные движения. Наконец, появлялась тараска, которую Брюнель описал как «змею на колесах, невероятно огромную, с телом, покрытым чешуей, с ужасным брюхом, широким хвостом, вызывающими ужас глазами и разверстой пастью, откуда выглядывали три языка и острые зубы. Это страшилище, которым пугали маленьких детей, двигалось, и те, кто скрывался под картоном и бумагой, из которых оно было сделано, так ловко приводили его в движение с помощью специальных механизмов, что умудрялись сорвать шляпу с головы зазевавшегося зрителя. Простые крестьяне очень боялись этого и если попадались на такую шутку, то становились посмешищем толпы».^{151}

Именно в период карнавала костюмы и маски особенно были в ходу. Потешные шествия переодетых людей, иногда наряжавшихся животными, проходили по улицам с песнями, танцами и традиционными шутками, многие из которых отличались дурным вкусом: с наступлением ночи натягивали веревку поперек дороги и кидали в толпу чем попало, порой какими-нибудь зловонными отбросами. В столице молодые отпрыски знатных семейств сделали этот обычай более утонченным, заменив тухлые яйца ракушками, наполненными духами, которые они кидали в кареты проезжавших дам. В Валенсии, где, как утверждал Бартелеми Жоли, «карнавал проходил так же безумно, как и в Риме», для бросания использовались апельсины, «потому что они так же дешевы, как каштаны во Франции».

Маскарадные состязания, «бои мавров и христиан», были весьма распространенными играми в Арагоне и районе испанского Леванта (Валенсия), где традиция их проведения жива и до сих пор. Это напоминание о вековой борьбе против неверных зачастую включало в игру всех жителей деревни или небольшого городка, еще задолго до дня состязаний готовивших декорации, костюмы для обеих противоборствующих сторон и «репетировавших» различные эпизоды баталий. Эстебанильо Гонсалес, проезжавший через маленькую деревушку накануне праздника, писал: «Мы застаем на площади две группы крестьян, одни — мавры с арбалетами, другие — христиане с огнестрельным оружием. Они построили посреди площади деревянный замок средней величины, где должны находиться мавры; на следующий день, когда появится процессия, группа христиан должна будет взять его штурмом, и после триумфа над маврами провести пленных и закованных в цепи врагов по всем улицам, в ознаменование победы делая залпы из аркебуз».^{152}

 

* * *

 

Наряду с этими крестьянскими состязаниями существовали и другие, во время которых знатные сеньоры демонстрировали свою ловкость, мужество и великолепие на глазах у толпы — и конечно же дам. Обычай устраивать «французские» турниры, которые были очень популярны в последние века Средневековья, продержался в Испании до эпохи Карла V, а затем постепенно исчез, уступив место играм с дротиками (juego de cañas), которые ассоциировались со сценами старинных рыцарских турниров и представляли собой некую форму имитации боя так называемого «маврского рыцарства». Ристалище, на котором происходили эти действа, иногда сооружалось специально для этого и было огорожено деревянными помостами, покрытыми дорогими коврами; очень часто в ристалище превращали городскую площадь (в Мадриде, например, Плаза Майор), балконы которой служили богатым зрителям ложами.

Церемония начиналась представлением сражающихся. Они, выстроившись по четыре человека, иногда одетые на манер мавров или турков, держали в левой руке щит из дерева и кожи, окрашенной в цвет бойца или его дамы. Воины вступали на закрытое поле верхом на парадных лошадях с великолепной сбруей. Под звуки труб и барабанов они делали круг по ристалищу, демонстрировали показательный бой на шпагах, выстраиваясь при этом в форму карусели. Затем их оруженосцы, одетые в ливреи, выводили боевых коней и передавали своим хозяевам короткие пики, которыми те пользовались в бою. Все отходили к краям ристалища и выстраивались в группы по три-четыре человека. По сигналу, который давал судья состязания, одна из групп бросалась в атаку: всадники пересекали арену галопом, бросая дротики в соперников, которые старались отразить их своими щитами, одновременно управляя лошадью так, чтобы избежать удара. Как только первая четверка покидала ристалище, ее сменяла следующая — бойцы выезжали с другой стороны, и игры продолжались без перерыва, пока все всадники с каждой стороны не принимали участие в борьбе. Генеральное сражение, в котором участвовали все эскадроны, завершало состязания, представлявшие собой, благодаря как ловкости и мастерству, требовавшихся от участников, так и великолепию костюмов, аристократическое и «спортивное» развлечение для участников и вместе с тем великолепное красочное зрелище для присутствовавших.

Как и состязания с дротиками, коррида тоже проводилась по самым торжественным случаям, и нередко случалось так, что в один и тот же день оба эти зрелища следовали одно за другим. Любовь к боям с быками объединяла все без исключения слои населения: папство, запретившее в 1575 году духовенству присутствовать на корриде, по крайней мере в дни религиозных праздников, несколькими годами позже было вынуждено, уважив настоятельную просьбу короля Испании, отказаться от своего решения, тем более что запрет и так не соблюдался. Коррида, которой уже в «Партидах», испанском своде законов, составленном в XIII веке, было посвящено несколько статей, превратилась в полном смысле этого слова в «национальный праздник». Король, муниципалитеты, братства, знатные сеньоры устраивали бои с быками; коррида включалась в программы самых больших праздников, как религиозных, так и светских; она устраивалась, как мы видели, в честь канонизации святой Терезы; в университетских городках ее проводили, чтобы отпраздновать успехи студентов на экзаменах.

Однако бой с быками тогда не был, как стало позднее, «спортом», которым занимались профессионально люди довольно скромного происхождения, и если в нем и участвовали представители народа, то только в той части зрелища, которая считалась самой «презренной», поскольку коррида оставалась главным образом аристократической игрой, в которой благородный человек должен был показать не только свою ловкость, как в играх с дротиками, но и свою храбрость.

Не существовало специально отведенных для корриды мест (первое появилось лишь в XVIII веке). Действие праздника разворачивалось на главной площади города, на которой были перекрыты выходы и сооружены трибуны для публики. В Мадриде Плаза Майор являлась исключительно подходящим для этого местом и никогда она не казалась столь блестящей, как в дни корриды. «На площади собирается весь бомонд Мадрида, располагаясь на балконах, украшенных разноцветной драпировкой, — писал Брюнель. — У каждого советника свой балкон, обитый бархатом и камчатым полотном его любимого цвета и украшенный гербом. Позолоченный балкон короля закрыт балдахином. Королева и инфанты сидят рядом с ним. Справа от королевского находится другой большой балкон, где размещаются придворные дамы». Простая публика теснилась на помостах, сооруженных между столбов крытых галерей, окружавших площадь, и «хотя эти праздники были обычным делом — в Мадриде они проводились по три-четыре ежегодно, — нельзя было найти горожанина, который не хотел бы увидеть это зрелище всякий раз, как оно происходило, и если у него не было денег, он скорее заложил бы мебель, чем пропустил хоть одно представление».^{153}

Как и состязания с дротиками, праздник начинался представлением участников — дворян, одетых в короткие черные плащи, с кинжалами и шпагами на боку, в шляпах, украшенных разноцветными перьями; они приветствовали короля или представителей местных властей; при этом их обычно сопровождала свита из оруженосцев и ливрейных лакеев, число которых отражало социальный статус участника. После этого «круга почета» альгвасилы, в обязанности которых входило поддержание порядка во время представления, давали сигнал выпустить быков и отступали в проходы арены, чтобы предоставить свободу тореадорам ^{154} — рыцарям, которые верхом на специально обученных лошадях бросались в бой с быком. Требовалось воткнуть деревянное копье с железным наконечником (rejon) в шею быка так, чтобы древко сломалось и другой конец остался в руках у всадника. Поскольку копье было коротким (восемь ладоней, то есть чуть больше метра), тореадор должен был подъехать вплотную к быку, который бросался на него, уклониться от его удара и одновременно наклониться так, чтобы самому нанести удар, что требовало от седока одновременно умения превосходно управлять лошадью и незаурядной ловкости. Успех определялся, согласно правилам, количеством копий, сломанных каждым участником корриды.

Если тореадор позволил животному «оскорбить» себя, например, не сумел воткнуть копье в его шею, или бык опрокинул лошадь, или же выбил тореадора из седла, то участник корриды обязан был отомстить за себя, самолично убив животное ударом шпаги. Он мог прикончить быка сидя в седле или спешившись, но никто не должен был помогать ему. Обязательство не оставить безнаказанным полученное «оскорбление» — показатель рыцарского характера, свойственного корриде. Оно было неразрывно связано с желанием дворян продемонстрировать своим дамам собственное геройство, поскольку, по словам мадам д’Ольнуа, «они рискуют обычно для того, чтобы им понравиться и показать, что нет такой опасности, которой они не могли бы подвергнуть себя, чтобы доставить дамам удовольствие».

Кроме особых случаев, когда всадник должен был отомстить за свою оскорбленную честь, благородная часть праздника завершалась без убийства. Когда было видно, что бык измотан, трубы возвещали о том, что настал черед завершающей части боя. Кавалеры оставляли арену, предоставляя другим добить животное. Эту обязанность выполняли peons, роль которых до тех пор ограничивалась тем, что они утомляли животное, «работая» плащом и втыкая в него бандерильи. Сначала они лишали быка способности двигаться, перебивая ему коленные суставы тесаками или используя клинки в форме полумесяца, и вскоре то, что только что было битвой, становилось бойней. «Как только несчастное животное начинает шататься или спотыкаться, — писал Брюнель, — оно тут же попадает под град ударов длинными шпагами и саблями. Испанцы называют это cuchilladas. Тут-то простой народ и может удовлетворить свою страсть к кровавым зрелищам. Те, у кого есть возможность прорваться на арену, просто перестанут себя уважать, если не окунут свой клинок в бычью кровь».^{155} Однако до самого последнего момента бык еще совершает страшные скачки, и ни одна хорошая коррида не обходилась без жертв — либо со стороны слишком бесстрашных всадников, либо, что случалось чаще, со стороны профессиональных peons и любителей, которые устремлялись на арену, чтобы принять участие в финальной травле. Но все это было в порядке вещей, тем более что количество быков, которое превышало порой два десятка на один бой, было гораздо больше, чем на сегодняшней корриде. «Быки были очень хорошие. Они убили пять или шесть человек и еще многих ранили», — читаем мы в «Донесении» Луиса де Кабрера, в котором рассказывается о корриде, проходившей на Плаза Майор.

Если в Мадриде и других крупных городах рыцарская часть боя с быками составляла основу зрелища, то на корридах, которые устраивались муниципальными властями небольших городов и даже в деревнях, преобладал «плебейский» элемент с привлечением местных «любителей» и профессиональных matadoros (убийц быков), которые нанимались за деньги к организаторам корриды. Они противостояли быку пешими, и именно они, а не блистательные всадники, выступавшие на конной корриде или в боях со шпагами, стояли у истоков последующей эволюции искусства корриды.

 

2

 

Театр, занимавший столь важное место в духовной жизни золотого века, интересует нас как жанр драматургии лишь в той мере, в какой испанская комедия представляет собой памятник той эпохи, рассказывающий нам об обществе и еще больше об идеалах и устремлениях испанской души. Учитывая то обстоятельство, что театр как зрелище вызывал жгучий интерес у всех классов общества, мы можем рассматривать его в ряду развлечений, которые играли очень важную роль в жизни общества.

С точки зрения своего устройства театры тогда были весьма примитивными; их называли corral (двор), и это название как нельзя лучше подходило большинству из них.^{156} Лишь в единичных случаях в нескольких городах (Гранаде, Севилье, позже в Валенсии) были построены здания, специально оборудованные для театральных представлений. Обычно же ограничивались несколькими постройками из дерева на городской площади или даже просто пространством, отделенным двумя рядами домов. Так были устроены два мадридских corrales — «Государь» и «Крест», внутреннее расположение которых было таким же, как в большинстве театров того времени: они представляли собой вытянутый прямоугольник, один конец которого был предназначен для сцены, а второй — для женской публики; он назывался cazuela (бельэтаж или галерка). Стены домов, окна которых выходили на двор, служили ложами; под ними был деревянный балкон (aposento), предназначенный для знатной публики. Что касается партера, то он состоял всего лишь из нескольких скамеек, расположенных поблизости от сцены. Остальное пространство было предназначено для зрителей, которые следили за развитием спектакля стоя. Крыша была только над сценой, галеркой и боковыми балконами. Партер был защищен от солнца лишь тентом, натянутым между стоящими напротив друг друга домами, и в случае сильного дождя представление прерывали.

Но этот дискомфорт не уменьшал театральную лихорадку, охватившую испанцев. В Мадриде, где в каждом театре ежедневно давались представления, актеры обычно играли перед переполненными залами. Поскольку только самые дорогие места (ложи, балкон) могли быть забронированы заранее, публика толпилась у дверей театра задолго до начала спектакля. Представление начиналось, в зависимости от времени года, между двумя и четырьмя часами, но вход открывали в полдень, и «билетерам» стоило немалого труда направить беспорядочный поток, хлынувший в театр, чтобы получить деньги за места. Многие хотели прорваться, не заплатив, ссылаясь на свою государственную должность, социальный статус или на то, что они литераторы (привилегия присутствовать на спектакле бесплатно была признана за авторами-драматургами, которые могли таким образом видеть произведения своих коллег по перу), или же пользуясь дружескими отношениями с кем-нибудь из актеров или актрис. Таким образом, не платить за место в театре сделалось чем-то в роде свидетельства социальной значимости, и в 1621 году правительство вынуждено было издать Регламент, регулировавший порядок посещения театральных представлений, одна из статей которого гласила, что «все альгвасилы и королевские служащие должны платить во избежание того, что происходит сейчас, поскольку они не только не платят сами, но и приводят с собой двух-трех человек, которых тоже проводят бесплатно». В другой статье билетерам предписывалось носить камзолы из буйволовой кожи (какие носили солдаты), чтобы обеспечить личную безопасность, поскольку они «подвергались риску, заставляя платить входящих»; предусматривалось также, чтобы служащие полиции (alguaciles) в случае необходимости приходили им на помощь.^{157}

Суматоха не стихала и за дверями, поскольку в театре не было ни билетов, ни нумерованных мест и весьма часты были ссоры из-за возможности смотреть сидя; некоторые из них заканчивались трагически. «Вчера, — читаем в „ Донесениях “ Пеллисе, датированных 29 декабря 1643 года, — Дон Пабло де Эспиноза в споре за место в партере на представлении комедии убил человека по имени Диего Абарка, а сам убийца был ранен так тяжело, что находится в безнадежном состоянии». Когда все устраивались более или менее удобно, оставалось лишь ждать, иногда два-три часа, начала спектакля, и публика, чтобы скоротать время, ела и пила, благо в каждом театре торговали вразнос, отпуская при этом весьма фривольные шутки в адрес женщин, толпившихся на галерке, которые отвечали, не залезая в карман за словом, вдобавок к этому бросая косточки, скорлупу и другие предметы в зрителей партера.

Среди последних особенно опасную категорию представляли «мушкетеры»: речь идет не о военных, а о простых людях, которые считали себя большими знатоками театра; их аплодисменты или свист зачастую решали судьбу нового спектакля. «Там сидят, — пишет Берто, — сплошь торгаши и ремесленники, которые, бросив свои лавки, приходят сюда в плаще, со шпагой и кинжалом на боку, называя себя „кабальеро“ — все, вплоть до последнего сапожника, и именно они решают, хороша комедия или нет…» И действительно, сапожники, позабыв сакраментальное «Суди, дружок, не выше сапога …», не довольствовались суждением о котурнах, а играли, по крайней мере в Мадриде, в этой «клаке» столь важную роль, что драматурги порой старались заранее заручиться их поддержкой перед «премьерой» своей пьесы. «Мне рассказывали, — пишет Берто, — что некий автор пошел к одному из этих „мушкетеров“ и предложил ему сто реалов, чтобы он выразил свою благосклонность к его произведению, но тот высокомерно ответил ему, что еще посмотрит, хороша или плоха его пьеса, и она была освистана».^{158}

После музыкальной прелюдии спектакль начинался восхвалением (loa), своего рода прологом, имевшим целью представить пьесу в целом и обеспечить ей благосклонность публики, прежде всего особенно опасных «мушкетеров». Иногда сам «автор» (в том значении, которое вкладывали в это слово в ту эпоху — то есть руководитель труппы) брал на себя чтение lоа, но обычно предпочитали поручать это самому популярному актеру или тому из них, кто был способен своим голосом, талантом или остроумием сорвать аплодисменты аудитории.

Сам спектакль состоял всегда из comedia — то есть драматического произведения трагического или трагикомического характера, или комедии в современном понимании этого слова, — разделенной на три акта или «дня», между которыми вставлялись так называемые «легкие блюда» — незатейливые интермедии, сатирические или комические, контрастировавшие с основным произведением. Идеализированным персонажам такой comedia и их порой сверхчеловеческим чувствам они противопоставляли в живых сценках типы людей, взятые из повседневной жизни — идальго, нищие, солдаты, дуэньи — с их странностями, пороками и страстями. «Легкие блюда» обычно носили оттенок фарса. Иногда они включали в себя элементы танца и песен и часто заканчивались, как представления Гиньоля, избиением несимпатичных персонажей. «Дело кончилось палкой, как „легкое блюдо“ в театре», — гласит испанская поговорка. Публике очень нравились эти сценки, и вероятно для большинства зрителей эта часть представления казалась наиболее привлекательной.

Еще более странным образом «легкие блюда» соотносились с представлениями autos sacramentales, которые устраивались на улицах и площадях города в день праздника Тела Господня. Беря свое начало, вероятно, в литургических драмах, представлявшихся в церквях, autos приобрели в XVI веке свою собственную форму, по мере того, как становилось все более явственным их религиозное значение в рамках развития Контрреформации.^{159} В пику протестантизму, отрицавшему присутствие Христа в просвире, в них утверждались и прославлялись таинство Святого причастия и его искупительная сила. Поэтому праздник Тела Господня — Corpus Christi — стал одновременно и самым торжественным и самым веселым религиозным празднеством. Утром проходила, как мы уже видели, в сопровождении ряженых, великанов и тараски процессия с несением Святых Даров; после полудня начинались представления autos, подготовка которых, вверявшаяся муниципальным властям (в Мадриде — специальной комиссии, председателем которой был Советник Кастилии), длилась несколько недель, а иногда и месяцев. Сначала надо было подписать контракт с автором или авторами-драматургами, которым заказывали текст, и заручиться согласием театральных трупп, которым предстояло играть эти спектакли, что было достаточно легко, поскольку в течение недели этого празднования всякая иная театральная деятельность запрещалась; важнее было подготовить все необходимое для спектакля, в частности, костюмы актеров, декорации и телеги для их перевозки. Все было самое красивое, самое дорогое, чтобы придать autos блеск, достойный их духовной функции: контракт, заключенный мадридским муниципалитетом с импресарио одной из трупп, оговаривал, что костюмы должны быть «из бархата, тафты, камчатого полотна, атласа и парчи, с оборками и тесьмой из шелка и золота».^{160} Для того чтобы нарисовать и сделать декорации, прибегали к услугам лучших ремесленников и самых именитых художников. Иногда — например, в Севилье в 1575 году — муниципальные власти объявляли конкурс на лучшую повозку, декорации и танцы, учреждая призы для тех, чьи работы будут приняты.^{161}

Для того чтобы перевозить декорации, в то время достаточно примитивные, и сооружать сцену, сначала хватало одной-двух телег. Но в первой половине XVII века по мере того как прогрессировало искусство театральных постановок, их число стало увеличиваться. Теперь нужно было не менее пяти телег, чтобы «везти» некоторые autos Кальдерона; кроме того, передвижные эстрады использовались для монтажа сцены и создания протяженной «платформы», длина которой порой достигала двадцати метров; на ней устанавливались все более сложные декорации. Часто они монтировались в несколько этажей, которые изображали небо, землю, ад; и механизмы, тогда еще примитивные, позволяли создавать некоторые «зрительные эффекты» — появление небесных духов и сцены ада, бури, — относительно которых мы находим в текстах отдельных autos Кальдерона и других авторов-драматургов уточняющие ремарки: «Слышится страшный шум цепей и грохот, как будто рушится дом». — «Скала приоткрывается, и виден Идолин с огненной шпагой в руке». — «Раздаются звуки труб и барабанов; выходят Демон, Идолопоклонство и большое число солдат — причем самым эффектным образом».^{162}

В Мадриде премьеры каждого из autos, подготовленных ко дню Тела Господня, давали в первую очередь перед королем, причем каждая театральная труппа должна была представить один или два спектакля. В сопровождении своих веселых кортежей из великанов и танцовщиков, повозки, в которые запрягались быки с золочеными рогами, украшенными цветами шеями и спинами, покрытыми дорогими попонами, прибывали, чтобы занять свое место перед королевским дворцом Алькасаром, где напротив мест, предназначенных для правителя и придворных, сооружалась сцена. По завершении спектакля повозки направлялись к дому президента Совета Кастилии, второго по важности человека в государстве, а затем к домам президентов других Советов и некоторых знатных сеньоров. Но зависть и споры по поводу старшинства, определявшего оказание этой исключительной чести, вынудили Филиппа IV сократить количество частных представлений до двух: одно — для короля и его двора, другое — для президента Кастилии. Потом в различных местах города начинались представления, предназначенные специально для широкой публики, которая стояла толпой и смотрела.

В других городах королевства «премьеры» устраивались перед коррехидором, представителем королевской власти, и перед муниципальными властями. Некоторые муниципалитеты — в Толедо, Валенсии и особенно в Севилье — соперничали со столицей в том, что касалось блеска не только autos, но и всех аспектов праздника Тела Господня. Хлопотам по подготовке маскарада, который сопровождал шествие, придавалось не меньше значения, чем постановке самих сакральных драм: чтобы обеспечить костюмы великанов, Мадрид потратил в 1628 году немалую сумму в 12 тысяч реалов; в Севилье капитул кафедрального собора выделил 8 тысяч реалов на постановку «танца крестьян и кавалеров; один танец был салонный, для приемов (sarao), с новыми парадными костюмами, а другой — народный, с участием примерно двадцати человек».^{163}

Смесь религиозного и мирского, которая характеризовала все стороны праздника Тела Господня (включая autos, драматические события которого происходили в рамках одного дня, но всегда сопровождались веселыми «антрактами»), не только удивляла, но и порой шокировала иностранцев. Брюнель объяснял это необходимостью «приправить то, что есть занудного в серьезности пьесы». Но это объяснение — к тому же из уст протестанта, для которого все эти церемонии не больше чем «фарс», — не учитывает изначального смысла праздника в его различных аспектах. Прославление и поклонение евхаристии, которой посвящены шествие и autos, сопровождались необузданной радостью по поводу Искупления, которое человек вкушал через просвиру, и та же самая публика, которая радовалась и аплодировала, когда проходили тараска и великаны — символы греха и демонов, побежденных крестом, — была затем призвана с наставительной целью на постановку священной драмы, которая в аллегорической форме напоминает о фундаментальных догмах католической религии.

Тем не менее трудно поверить, что эта публика, за исключением священников и ученых людей, была действительно способна понимать смысл теологических дискуссий, порой весьма сложных, которые вели персонажи пьес. Самое большее, они могли уловить мимоходом несколько слов, напоминающих им догматические понятия, составлявшие общее достояние всех верующих; и все же, при отсутствии понимания, которое не облегчалось постоянным использованием символов и аллегорий, образы, ожившие благодаря актерам, воплощавшим Бога, Сатану, Веру, Ересь, давали публике возможность почувствовать суть спора, ставкой в котором была душа и в котором, благодаря Святому причастию и Кресту, человек мог выйти победителем.^{164}

Но очевидно, что зрелищный и развлекательный аспекты праздника Тела Господня постепенно брали верх над размышлениями об основах веры. Если муниципалитет Мадрида тратил огромные деньги на костюмы великанов, то это делалось, по его собственному признанию, потому, «что их танец был самым блестящим и радовал публику»; по тем же причинам тараска становилась самым главным персонажем процессии и «конкурировала» со Святым причастием. И если танцы, исполнявшиеся комедиантами и профессиональными танцовщиками во время шествия или после autos, сохраняли аллегорический характер, то были и другие, — те, что поставил, например, капитул кафедрального собора Севильи, — которые не имели никакого отношения к таинствам причастия. Раздавались праведные голоса, сожалевшие о таком положении дел, которое власти королевства не раз пытались изменить. Только в 1699 году королевский указ запретил танцы в день Тела Господня; выполнялся он, похоже, довольно плохо, поскольку не только простые люди, но и часть духовенства из уважения к традиции сохраняла свою привязанность к тараске и великанам, которые еще и в XVIII веке обеспечивали в Севилье и других городах притягательность праздника Тела Господня.

Любовь к театру не была исключительной привилегией городов, в которых могли существовать одна или несколько актерских трупп. В некоторых маленьких поселках тоже был «corral» (театр), где любители устраивали представления, иногда нанимая профессионального актера для того, чтобы он руководил постановкой. Но главным образом передвижные актерские труппы (comicos de la legua) давали небольшим городкам возможность увидеть представления «комедий святых» и autos sacramentales, которые составляли основную часть их репертуара.^{165} Яркая, полная приключений, хотя часто и жалкая жизнь бродячих артистов была воспета Аугустином де Рохасом в его «Увлекательном путешествии», которое вдохновило Скаррона на написание «Комического романа». Трясясь в своих повозках, где вперемешку лежали костюмы, декорации, аксессуары и сами актеры, труппы ездили по разным городам, не пренебрегая остановками в каких-нибудь деревнях, где, как они считали, имело смысл остановиться. Чтобы сэкономить время между двумя представлениями, актеры часто не снимали грим и оставались в своих сценических костюмах. Поэтому Дон Кихот встретил однажды на своем пути «повозку, на которой были самые разные и самые странные персонажи, которые только можно себе вообразить»: тот, кто правил мулами и служил кучером, был «злым демоном», а в открытой повозке находилась «сама Смерть в человеческом обличье», рядом с которой сидели ангел с большими крашеными крыльями и император, у которого на голове была корона, казавшаяся золотой; у их ног сидел «Бог, которого называли Купидон, без повязки на глазах, но с луком, колчаном и стрелами…». Храброму рыцарю, который, предчувствуя великое приключение, хотел остановить эту «лодку Харона», кучер-дьявол объяснил: «Сеньор, мы артисты труппы Ангуло эль Мало; мы давали сегодня утром (восьмым утром праздника Тела Господня) представление в одной деревне, которая находится на другой стороне этого холма, auto „Двор Смерти“, и мы должны будем снова играть его сегодня в полдень в другой деревне, которую вы здесь видите; поскольку расстояние маленькое, чтобы не переодеваться лишний раз, мы отправились в путь прямо в тех костюмах, в которых играем спектакль».^{166}

 

* * *