Влияние итогов войны на обсуждение политических свобод

В последней главе нашего исследования мы попытались пролить свет на такую мало разработанную проблему как влияние итогов и результатов последнего русско-турецкого конфликта на возникновение внутри общественного мнения России вопросов по внутреннему обустройству страны. Эта проблема интересна в том числе и тем, что русско-турецкая война 1877 – 1878 гг., «её исход оказали влияние и на внутриполитическое состояние России, на процесс вызревания новой революционной ситуации»[637]. Для решения поставленной задачи мы задействовали материалы трех крупнейших периодических изданий того времени: газет «Московские ведомости» и «Голос», а также журнала «Вестник Европы». «Московские ведомости» являлись консервативным печатным органом, все прочие из указанных – традиционно воспринимаются в качестве либеральных изданий. Например, «Вестник Европы» его известный исследователь А.А. Алафаев охарактеризовал как сплотившего «вокруг себя сторонников буржуазных реформ и мирного прогресса»: «…ни разу как либеральный орган не изменил своему направлению…»[638]. Данный журнал наряду c «Отечественными записками» – крупнейшим ежемесячным изданием демократического направления – «по-своему противостояли воинствующему консерватизму, идеологическим рупором которого являлись “Московские ведомости”»[639].

Согласно позиции исследователей российского общественного мнения того периода, уже с самого начала русско-турецкой войны либеральные круги общественности видели в зарождающемся конфликте существенное событие, способное повлечь за собой крупные перемены в своей стране. Например, историк Н.И. Цимбаев отмечал: «Некоторое отличие либеральных кругов от консервативных связано было с теми надеждами, которые первые возлагали на войну как пролог к внутренним преобразованиям в России»[640]. Вывод А.А. Алафаева по материалам «Вестника Европы» во многом схож: «В начавшейся в апреле 1877 г. русско-турецкой войне либералы усматривали обстоятельство, способное вызвать “большие перемены” во внутренней жизни России»[641]. А.А. Улунян также отмечал, что демократическая интеллигенция «связывала с войной надежды на преобразования в России, осуществления ряда политических уступок»[642].

С приближением мира сетования на необходимость «больших перемен» в либеральной печати становились всё более частыми. В одном из фельетонов в марте 1878 г. сотрудник «Голоса» предлагает «забыв на время всех братушек, юнаков и усташей…усердно заняться спасением собственного очага, очищением своих, забытых в пылу филантропии, уголков, выметением отовсюду заразительного и зловонного сора»[643]. Другой публицист петербургской газеты Г.К. Градовский, задавшись вопросом о результатах войны, также недвусмысленно призывал вернуться на путь внутреннего развития, честного осознания своих ошибок и их устранения способами, свойственными всему образованному человечеству, коему «мы захотели принадлежать с великой эпохи Петра I-го»[644]. В своей статье автор с восхищением отзывался о минувшем оживлённом участии народа в судьбах славян и негодовал на тех, кто считал народ «недостойным даже совершенных уже преобразований». В передовой статье петербургской газеты, посвящённой рассмотрению итогов минувшего 1877 года, намечается следующая общая перспектива внутреннего развития страны по окончании боевых действий:

«Чем бы ни кончилась начатая война, никто не может сомневаться, что Россия принуждена будет работать много и долго над своими внутренними делами. Экономический быт, финансы, народное образование, часть медицинская, пути сообщения, торговля, паспорты, тюрьмы – всё потребует серьёзной работы, действительных, энергических мер исправления. Здесь не будет уже места пустой игре в слова, в “охранительные” или “разрушительные” побрякушки, в застращивание или в пропаганду, в роль спасителей отечества или вожаков социализма. Россия будет нуждаться в деле, в истинных рабочих силах, честно исполняющих свой долг. А такую работу нельзя вести без величайшего взаимного доверия, без уважения человека к человеку, без тесного союза власти с обществом. Система полумер, взаимное подозрение, торопливые операции над тем, что едва родилось на свет, изменение на практике того, что существует по букве закона, организованное недоверие ко всему, что носит на себе признаки жизни – всё это убьёт живые силы страны, заставит прятаться всех лучших людей и выбросит наверх тех, кому не с руки бодрая, сильная, разумная Россия, а нужна Россия серенькая, вялая, полуграмотная, потому что в такой России и они могут играть роль людей»[645].

Публицисты «Голоса» не забывали о конечных результатах войны и их влиянии на внутреннюю жизнь России и год спустя: «Если война оканчивается только по внешности, то созданное ею исключительное положение долго ещё не перестаёт оказывать своё действие. Это исключительное положение, создаваемое войной, находит своё выражение только в других, невоенных событиях. И так как развитие гражданской жизни не может совершиться так быстро, как развитие военных действий и воплощение идей в факты совершается значительно медленнее нарождения самих идей, то, естественным образом, первое время после войны не может отвечать народному сознанию и, что ещё более естественно, порождает ту неудовлетворенность, которая и действительно замечалась в прошлом году на всех и на всём, от мала до велика»[646]. В той же статье отмечалось, что «неудачи в делах внешней политики имеют нередко благодетельные последствия для дальнейшего развития внутренней жизни народов». Публицисты указывали, что теперь по завершении войны «наши вызванные к жизни силы должны неизбежно обратиться на работу внутреннюю, на мирный и законный труд, имеющий целью достижение тех улучшений в нашем общественном строе, без которых общественное самобичевание, при всяком трудном положении, будет нашим неизбежным уделом»[647].

Схожая реакция на результаты войны последовала и со стороны «Вестника Европы». Критически оценивая в январской книжке 1879 г. речь известного французского политика Л. Гамбетты, редактор «Вестника Европы» М.М. Стасюлевич фактически эзоповским языком намекал на необходимость приоритета для России внутренних задач перед делами внешней политики: «…именно в таких странах, где дела не находятся в блестящем положении, где предстоит много работы для удовлетворения самых насущных потребностей в таких-то странах и естественнее думать и действовать, “стало быть”, в пользу своих внутренних интересов, не заботясь об устройстве остального мира»[648]. Л.А. Полонский, ведший внутренние обозрения журнала до 1880 г., отмечал многочисленные недостатки, обнаруженные благодаря войне. Эти замечания обобщил в своей статье А.А. Алафаев:

«“Оборотные стороны” прежде всего отражались в общественных настроениях. Полонский отмечал, что русское общество после окончания войны выглядит так же разочарованно, как после неудачной Крымской кампании. Хотя война в конечном итоге была победоносной, общественно-патриотического подъёма не чувствовалось. Полонский объяснял причины этого: русско-турецкая война 1877 – 1878 гг. показала огромную отсталость Русского государства “от всех прочих стран Европы, кроме Турции”. К тому же в последней войне повторились “почти без всякого изменения” те же просчёты, недостатки и злоупотребления представителей царской администрации, что и в предыдущей. Россия одержала на этот раз победу только благодаря находчивости трех-четырех генералов, да стойкости и выносливости русского солдата. Сравнивая войну с экзаменом, Полонский писал: “Итак, роль наша была похожа на роль талантливого, но ленивого ученика, который смело явился на экзамен, преувеличив себе легкость и свою подготовленность”»[649]. В примечаниях к последней цитате указывается: «“Резкость и тенденциозность” этого внутреннего обозрения была отмечена цензурой…И хотя карательных мер не последовало (мнения цензоров разделились), Стасюлевичу “крепко досталось”…»[650].

Консерваторы московской газеты по завершении войны и Берлинского конгресса также всё чаще призывали обратить внимание на решение насущных внутренних задач: «С заключением окончательного мира с Турцией, для нас…наступает относительное затишье в области политики, дающее полный досуг заняться и экономическими вопросами вообще, и основаниями нашего таможенного тарифа в частности. А побуждение обратить самое серьёзное внимание на эти предметы у России едва ли менее чем у Германии»[651].

«Голос» и «Московские ведомости», оценивая итоги уходящей в прошлое войны, негодовали на отсутствие в стране систематической подготовки к возможным конфликтам. Публицисты петербургской газеты с сожалением, констатировали, что «вера в невозможность войны, составляющая отличительную особенность русского народа, отражается и на практической деятельности. При безоблачном политическом горизонте, не сознавая необходимости быть готовыми к войне во всякую минуту мы склонны предпринимать осуществление обширных проектов военных преобразований, рассчитанных на десятки лет. Когда же горизонт темнеет и облака сгущаются, мы прежде всего рассчитываем на случайные порывы ветра, которыми должны разнестись надвигающиеся тучи, и просто боимся сделать какой-нибудь решительный шаг к обеспечению себя от всяких случайностей, опасаясь, чтоб предпринимаемые меры не были приняты за вызов и чтоб тем самым не ускорилась развязка!»[652]. На страницах «Голоса» была выражена мысль, что «только готовностью употребить силу можно рассчитывать на политический успех»[653]. Схожие предыдущим мысли находили своё отражение и в номерах московской газеты: «Опыт и практика, казалось бы, должны вести каждое дело к улучшению, но русский человек привык горячо браться за дело, а как только тучи начнут расходиться по горизонту, забывать прошлое и успокаиваться»[654]. Либералы «Вестника Европы» указывали на недостаток выдержки в начинаниях[655].

И либеральные издания и консервативные «Московские ведомости» сходились в том мнении, что война выявила недостатки, нуждающиеся в расследовании[656], критическом и глубоком осмыслении и устранении[657]. Сравнивая заканчивающийся русско-турецкий конфликт с франко-прусской войной 1870 – 1871 гг., внутренний обозреватель «Вестника Европы» Л.А. Полонский отмечал, что германское общество, сильно увлёкшись «неожиданным огромным военным успехом», ослабило на время «стремления к внутреннему совершенствованию»: «Но ведь это сравнение – заключает журналист, – совсем не идёт к нам»[658].

Публицисты «Вестника Европы» в качестве одного из главных наших общих недостатков, обнаружившихся в ходе войны, особо выделяли отсутствие общей связи, органического единства и должной координации как в организации армейского тыла и ведении военных действий, так и, в целом, в проведении реформ до войны[659]:

«Если окинем взором наши реформы, то увидим и в них совокупность огромных усилий и заслуживающих уважения успехов, но увидим в них именно скорее совокупность, чем общность, органическое единство»[660].

Показав подобное отсутствие общей связи на примере нескольких преобразований эпохи Великих реформ, Полонский подводил итог: «Итак, для успеха дальнейшей преобразовательной работы в будущем необходима общая идея, органическая связь, а для выполнения нужны наилучшие люди, на которых могло бы указывать общественное мнение. Введённые уже в дело реформы начала общественного содействия и гласности, при дальнейшем их развитии, внесут в понятия и действия людей правду, а в государстве, с возвышением нравственного уровня, и материальное благосостояние»[661].

«Вестник Европы», сравнивая состояние российской общественной мысли после Крымской войны с общественным мнением после русско-турецкого конфликта, подмечал существенное различие между ними касательно понимания дальнейшей перспективы развития страны: «Странное дело: в то время в общественном настроении было гораздо более и ясности, и бодрости, чем ныне, несмотря на то, что нынешняя война была всё-таки удачна, а тогдашняя окончилась решительным неуспехом. Дело именно в том, что в то время мы ясно сознавали, какая ближайшая будущность наступает для нас, а теперь вовсе этого не знаем. Между тем для общества точно также, как и для отдельного человека, нет ничего более томительного, как неизвестность, ничего более расслабляющего, как незнание ближайшего пути, или по крайней мере, неимение выхода на путь, которого правильность и настоятельность были бы признаны одинаково всеми»[662]. Внутренний обозреватель журнала с удивлением констатирует, что в отличие от ситуации после Крымской войны в нынешней эпохе нет места единодушному пониманию причин недостатков, как будто на этот раз эти причины должны быть другими. Л.А. Полонский с явным недовольством замечает, что общественное мнение «точно постарело»: вместо обсуждения улучшений «наши газеты, как будто от нечего делать, занялись соображениями относительно Афганистана»[663].

Известно, что в преддверии Берлинского конгресса публицисты «Московских ведомостей» к числу самых животрепещущих вопросов для страны относили следующие: «Быть или не быть России великой, могучей, самостоятельной державой? Быть ли ей естественной покровительницей единоплеменных и единоверных народностей, закабаленных чужеземному игу?»[664] В связи с этим и по окончании русско-турецкой войны консервативные «Московские ведомости» продолжали считать окончательное разрешение Восточного вопроса задачей более важной, чем преодоление внутренних задач, поставленных на повестку дня минувшим конфликтом: в виду понесённых тяжких и громадных жертв «Россия не может удовольствоваться простым вознаграждением – денежным и территориальным: требуются гарантия в том что необходимость таких жертв более не повторится. Такую гарантию может дать только радикальное решение Восточного вопроса. И чтобы привести дело к такому концу, Россия, конечно, не остановится ни пред какими жертвами. Высшие соображения долга возложенного на Россию её историей вполне совпадают в этом отношении с её материальными и финансовыми интересами. Лишь с окончательным решением Восточного вопроса освободится она от вечно тяготевшего над нею кошмара, державшего ее в постоянном напряжении, препятствовавшего безостановочному и плодотворному развитию её сил и много раз парализовавшего успехи в развитии её благосостояния»[665]. Схожую мысль можно встретить и в более поздних номерах московской газеты: «Да поможет нам Бог и в домашних делах наших и в иностранных; те и другие, более чем может казаться для поверхностного взгляда, находятся между собою в круговой поруке»[666].

Либералы «Вестника Европы», сравнивая реформы Александра II с преобразованиями прежних государей, напротив, намекали на необходимость заняться внутренними преобразованиями именно в настоящий момент (всё это писалось ещё до завершения войны!): «Слава нашего времени состоит именно в том, что главные препятствия, представлявшиеся Александру I-му и задержившие его добрую волю, устранены»[667]. Немного ниже по тексту в том же внутреннем обозрении: «Только бросив хотя бы беглый взгляд на всю нашу историю, начиная с Петра, мы можем убедиться фактами, что, собственно говоря, никогда не было такой относительно спокойной поры внутреннего состояния России, как семидесятые годы текущего столетия, и в особенности именно настоящий момент»[668]. Отталкиваясь от подобных мыслей, публицисты журнала критикуют тех, кто призывал до завершения кампании отвлечься от какого-либо оценивания военных дел или внутренних вопросов страны в знак солидарности со сложной борьбой, которую в ту пору вела Россия[669]: «Было бы несправедливо называть пессимистом всякого кто, невзирая на последние победы, сохранил трезвость мысли и отказывался бы забыть в упоении победы всё то, что им предшествовало, и те недостатки, которые до победы выступили наружу довольно ярко»[670]. В более поздней июльской книжке «Вестника Европы» в контексте рассмотрения состояния судебной системы содержится укор государству и обществу, которые, по мнению журнала, всегда изыскивают средства и резервы на военные нужды, но не всегда готовы выделять подобные ресурсы на реформы мирного времени[671].

В «Московских ведомостях» прослеживалась мысль, что война сообщила новый могучий толчок жизни страны[672]. Специальный корреспондент «Вестника Европы», отправленный на Балканский театр войны, Е.И. Утин также отмечал, что война дала некий выход общественной инициативе, накопившейся в обществе жажде деятельности[673].

Одним из существенных вопросов, который вызвала к обсуждению война, был вопрос расширения политических прав и свобод, повышения роли участия общества в управлении государством, совершенствования форм управления государством. Либералы ратовали за необходимость расширения после войны прав и свобод печати. «Голос», приветствуя в июле 1878 г. назначение на некоторые важные государственные посты новых лиц, известных «общественному мнению с лучшей стороны», отмечал: «Нельзя не пожелать им успеха в быстром излечении как новых ран, нанесённых нам войною, так и старых недугов, раскрывшихся в эту годину испытаний. Печать, как орган общественного мнения, призвана содействовать их добрым намерениям; можно также ожидать, что новые обстоятельства времени внушат и новым деятелям доверие к печати и сознание необходимости её помощи государственному делу»[674].

Публицисты «Вестника Европы» также констатировали недостаточную свободу печати в стране[675]: «…прямой орган гласности – печать – доселе ещё далеко не приобрела таких условий существования, которые возлагали бы на неё юридическую ответственность и давали достаточный простор»[676]. По мысли журнала, вопросами вторичной значимости (видимо, внешней политики) печать вынуждена была заменять первостепенные и близкие (внутренние), бывшие у всех на уме: «Она у себя дома весьма осторожно относилась и к становому, но зато являлась грозною при встрече с лордом Биконсфилдом или графом Андраши»[677].

Следующее замечание публицистов «Вестника Европы» показывает взаимосвязь вопроса о расширении прав печати и войны: «опыт относительного простора, предоставленного печати по отношению к военным событиям, доказал полнейшую безвредность такого относительного простора…»[678]. Отмечая положительный опыт достаточно широкой свободы печати в военных условиях[679], журналисты рассматривали облегчение цензуры в масштабах страны (вкупе с проведением административной реформы) как самое эффективное средство борьбы с распространением в провинции ложных слухов разного толка[680].

Корреспондент журнала в Дунайской армии Е.И. Утин, сравнивая положение российских военных корреспондентов с иностранными, не только развивает мысль своих коллег о недостаточной свободе печати внутри страны, но и показывает влияние этой несвободы на материальное положение корреспондентов и печати: «…имел ли возможность корреспондент о всех наших военных и невоенных порядках, обнаружившихся во всём блеске во время войны, рассуждать, совершенно не стесняясь? Ответ ясен: нет, не имел. В то время как русский корреспондент корпел часто на вопросом: как бы это мне умудриться так, чтобы вот это место проскользнуло и не нанесло ущерба издателю, иностранный корреспондент пользовался привычною свободою обсуждения, и потому корреспонденции его имели несомненно большое значение. Далее, в такие ли материальные условия был поставлен русский корреспондент, как иностранный…? И тут ответ не затруднителен: нет, не в такие»[681]. По мысли Утина, основные причины неудовлетворительного материального положения печати и её аккредитованных корреспондентов напрямую связаны с малой степенью их свободы:

«Во-первых, вследствие того, что наша печать не может удовлетворять действительным потребностям общества, – газеты у нас не имеют такого обширного круга читателей, и потому средства их более скудны, чем средства иностранных газет; во-вторых, хотя некоторые газеты и обладают достаточным количеством подписчиков и могли бы держать своих корреспондентов не в столь чёрном теле, но, неуверенные в завтрашнем дне, издатели этих газет, естественно, ёжатся и часто размышляют о “чёрном дне”, – и этой мысли вполне достаточно, чтобы соблюдать экономию»[682].

Консерваторы «Московских Ведомостей», в отличие от журналистов либеральных изданий, напротив, по заключении окончательного мира с Турцией стали недвусмысленно намекать на страницах своей газеты на необходимость некоторого ограничения свободы печати: «Нигде столько гадостей не печатается как в русских газетах под рукою сильнейшего в мире правительства, этого, к сожалению, нельзя отрицать»[683].

В одном из февральских номеров московской газеты была опубликована телеграмма с прямым заявлением: «Удивительно ли, в особенности когда на правительство возлагается ответственность за газетные заявления, что государственные люди, и те именно которые принимали деятельное участие в либеральных реформах, спрашивают серьёзно, не следует ли разумным действием власти внести порядок в хаос русской печати? Такие вопросы, а также и те которые касаются преподавания, стоят у нас теперь на очереди. Начинают сознавать в наших больших городах что рассуждения ни к чему не ведут, и что успеха должно искать путём разумной организации на существующих основаниях. Теперь, когда мир с Турцией подписан и преувеличенные газетами до крайности опасения чумы ослабевают, правительство будет в состоянии приступить к решению указанных вопросов. Предстоит не допустить чтобы газетные тревоги препятствовали мирному труду, укреплению внутреннего порядка»[684].

Можно предположить, что подобные мысли у публицистов московской газеты возникали во многом под воздействием имевшей место ожесточенной полемики с печатью либерального и демократического толка по вопросам финансово-экономического состояния страны после войны. Обращение к административному ресурсу с подобными идеями в таком случае может указывать на то, что в споре московская газета постепенно сдавала позиции.   

Схожие разногласия между либеральной и консервативной прессой возникли и по вопросу о полномочиях российского земства. «Вестник Европы» полагал, что «в том напряжении сил, какое было вызвано войной, деятельность земства оставалась совершено незаметной»: «Земские собрания выразили патриотические чувства и принесли пожертвования из земских сумм, предназначенных на хозяйство, на цели войны – вот и всё, что сделало земство»[685]. Это было легко и не представляло собой «никакой самодеятельности, не удостоверило, что земства есть в самом деле сила, на которую в том или другом случае могло бы надёжно опереться правительство»[686]. Автор внутреннего обозрения отмечал, что земству лучше было бы самостоятельно распорядиться собранными для пожертвований суммами, и, в качестве примера, предлагал обложить «население добровольным подоходным налогом на время войны», а при помощи собственных средств принять непосредственное участие в организации тылового снабжения войск[687].

Факт подобной «слабости» земства Л. Полонский объяснял тем, что «во время мира земство поставлено слишком слабо, так что ни к свободному крупному почину, ни к самостоятельному соглашению оно не правоспособно»[688]. Констатируя недостаточную земскую помощь в войне, публицист делал следующий вывод: «…если Россия не должна заснуть на лаврах, доставленных ей конечным исходом войны, то вот ещё одно указание внутренних недостатков, подлежащих исправлению. Земство не имеет будущности, если условия его деятельности не будут изменены так, чтобы оно могло быть действительной силой, служащей опорою правительству: это одно может оживить его и дать ему то значение, какое предвиделось законодательством, положившим ему начало. Иначе земство будет глохнуть среди апатии личных целей и пресловутого “неприбытия гласных”»[689].

Публицисты «Голоса», констатируя печально известный факт прикарманивания значительных государственных средств подрядчиками и интендантами во время войны, также ратовали за более активное привлечение земской и городской общественности к делу организации армейского тыла[690]. «Призовите к делу людей от народа, – отмечалось на страницах газеты, – действующих под его контролем, при условиях широкой гласности и ответственности – вы удесятерите этим средства армии и уменьшите во сто крат расходы казны. Вы сделаете войну всенародным делом, восстановите всеобщее доверие и веру в свои собственные силы»[691].

«Московские ведомости» наоборот, выказывая земствам благодарность за выполнение новых для них военных обязанностей, призывали их вернуться в мирную колею и «энергически взяться за удовлетворение “местных хозяйственных нужд”, не хватаясь за задачи превышающие силы и права земские»[692]. «Сколько ещё нужно забот земским собраниям, – вопрошает один из авторов, – чтобы каждая копейка шла на дело и сколько таких прямо лежащих на обязанности земства дел? Их так много что у земских деятелей, по-видимому, не должно оставаться времени для вторжения в области, превышающие их компетенцию. Так должно быть, но не так бывает на практике»[693].

Известно, что в последнюю русско-турецкую войну «впервые в отечественной военной медицине работали на фронте в большом числе женщины-медики»[694]. С подачи такого примечательного факта в печати не мог не возникнуть вопрос об уравнении в правах женщин-врачей с их коллегами противоположного пола.

Публицисты «Вестника Европы» в контексте обсуждения необходимости консолидации общества ради решения многочисленных внутренних задач страны писали: «…мы видели, какое ценное содействие оказывали врачам на театре военных действий и в ближайших к нему госпиталях женщины, посвятившие себя изучению медицины. А между тем, доселе профессиональные права и положение этих полезных деятельниц остаются стеснёнными. Законодательные определения о них доселе таковы, как будто привлечение женщин к врачебной деятельности вообще нежелательно, и на первом плане представляется потребность стеснить обращение женщин к такой деятельности. И это в такой стране, где приходится по одному врачу на сотни вёрст пространства!»[695]. Сложно не согласиться с аргументацией журнала, согласно которой не стоит оберегать монополию медиков–мужчин в ущерб населению империи, «громадное большинство которого остаётся без медицинского пособия, потому что число врачей ничтожно сравнительно с потребностью в них страны»[696]. Подобную точку зрения журнала разделял и его корреспондент Утин, проводя в своих корреспонденциях параллель между отношением властей к медикам женского пола и вернувшимся после войны общим предубеждением государства относительно молодёжи[697].

Публицисты московской газеты явно не разделяли позицию петербургской либеральной печати по данному вопросу. В контексте уже упомянутого разговора о возвращении земств к своим непосредственным обязанностям после войны, они приводили пример превышения, по их мысли, земскими учреждениями своей компетенции. В войну, когда многие земские медики были вызваны в военные госпитали войны, новгородское земство приглашало на временно незанятые вакансии врачей и даже заведующих больницами слушательниц женских медицинских курсов. По мысли консерваторов «Московских ведомостей», земская управа, фактически в обход верховной власти автономно и самовольно решило вопрос об уравнении в правах женщин- и мужчин-медиков. Судя по язвительному тону повествования, такое положение вещей вызывало у сотрудников московской газеты явное недовольство. Когда полгода спустя медицинский департамент особым циркуляром запретил лицам женского пола, окончившим указанные курсы в Николаевском военном госпитале заниматься практикой, новгородская земская управа подала ходатайство об отмене такого распоряжения. «Казалось бы, высшему медицинскому управлению лучше чем земству знать, – язвительно замечают журналисты, – могут ли названные слушательницы заниматься врачебною практикой или нет. Но новгородская губернская земская управа признала себя компетентнее в медицине»[698].

В контексте рассмотрения настоящего вопроса не лишним было бы проследить отношение российской прессы к общим проблемам государственного устройства вновь возрождённого болгарского государства, а также к деятельности временного гражданского управления во время войны, т.к. при подобных оценках публицисты отечественных изданий зачастую эзоповским языком выражали свои ожидания относительно политического устройства собственной страны.

Например, демократическая печать, вернувшись к вопросу государственного устройства Болгарии в конце войны, «потребовала от царского правительства предоставления болгарскому народу права самому решать вопросы внутреннего устройства своей страны, широкого представительства народа в высших органах государства»[699]. Журнал «Дело», выступая «за полное невмешательство во внутренние дела вновь возрождаемых славянских государств,…подчёркивал, что как только будет свергнуто турецкое иго над славянскими народами, русское правительство должно предоставить им полную свободу во внутреннем устройстве, согласно их собственной воле и желанию»[700].

Если же перейти к рассматриваемым нами изданиям, то довольно интересной представляется позиция московских консерваторов. С одной стороны, в статье С.С. Бобочева, вышедшей в апреле 1878 г., озвучивается предложение к русской гражданской администрации в Болгарии организовать издание газеты на болгарском языке в целях борьбы с распространением фальшивых слухов. Аргументация при этом необычно смела для консервативного издания: «Опасения будто бы печать в теперешнее ненормальное время опасна для Болгар не выдерживает строгой критики. Кто знает Болгар, их настроение, их развитие, тот не побоится дать самый широкий простор печатному слову и по возможности полную свободу обсуждения разных вопросов, конечно под личною ответственностью автора и при известной строгости закона насчёт преследования и наказания тех кто вздумали бы злоупотреблять печатным словом»[701]. Подобные идеи высказывались в газете на общем фоне прослеживаемого желания консерваторов «поставить освободительное движение болгар под контроль русского командования»[702].

В начале 1879 г. с открытием Тырновского учредительного собрания московская газета всё чаще обращается к вопросам государственного устройства южных славян. Оценивая проект органического устава государственного устройства княжества, журналисты особо приветствовали широкие властные полномочия, предоставляемые князю: «В юных обществах, только что начинающих жить самостоятельною жизнью, наибольшую опасность всегда представляет неустойчивость происходящая от безвластия и споров за власть»[703]. Месяц спустя в один из мартовских номеров «Московских ведомостей» помещается обширная статья «Внутреннее устройство Черногории», которая по большому счёту представляла собой обширное цитирование выдержек из статьи известной черногорской газеты «Глас Црногорца»[704]. В статье на примере государственного устройства Черногорского княжества фактически обосновывается необходимость самобытного и постепенного развития государственных структур, минимального заимствования из политической жизни других стран, да и то при условии полного соответствия новаций народному духу: «Всякая внезапная перемена, всякое заимствование извне, всякое присвоение чужих учреждений в государственном организме – по нашему мнению должны нам только вредить»[705]. Автор статьи черногорского издания (и, надо полагать, редакция московской газеты тоже) выступает против принятия конституции, «которая в большей части так называемых образованных европейских государств есть ложь и обман»: «…мы хотим без конституции проводить в жизнь те прогрессивные идеи (разумеется, насколько они соглашаются с нашим народным духом), которые в других государствах и с конституцией…могут утвердиться»[706].

Размещение статьи такого рода буквально за месяц до принятия Тырновской конституции и в самый разгар её подготовки, могло быть попыткой московских консерваторов переубедить ту часть российского общества, которая ожидала предоставления конституции в самой России по примеру Болгарии. Само известие о принятии конституции в княжестве московские газетчики встретили, как и следовало думать, не слишком радушно (выразив попутно в передовой статье все свои общие ожидания относительно устройства Болгарии), и при этом положительно оценили прежнюю работу российской администрации на Балканах:

«Русская администрация, что касается её временного управления, честно исполняла свои обязанности. Но к сожалению, мы не захотели ограничиться временным управлением; мы сочли нужным слиберальничать, одарить освобождённый нами народ полным “устройством” по последнему шаблону ходячих фраз; русские чиновники принялись сочинять и сочинили “конституцию” для Болгарского княжества. Созванное затем “учредительное собрание” принялось перекраивать любезно заготовленный для него проект, и Бог весть чего там не прибавлено и не убавлено. Английские корреспонденты с злорадством рассказывали что болгарские представители обнаружили де при этом перекраивании и большую “независимость”, благодаря именно тому что за спиной их нашлись добрые иностранные советники которые растолковывали им что нужно, а те были де так смышлены что поняли.

Дай Бог чтоб этот “устав” не привёл к печальным последствиям, чтоб он не возбудил прежде времени деморализующую народ бесцельную борьбу партий, какая была в Румынии, Греции, Сербии и какой не знает Черногория. Твёрдая власть была бы теперь всего полезнее для Болгарии, болящей и измученной; в единении с народом, эта власть вернее выработала бы учреждения согласные с духом народа и его действительными потребностями»[707].

«Голос» ещё с самого начала войны декларировал, что Россия начинает освободительный поход во имя западной цивилизации и европейской свободы[708]: «Не старинные порядки собираемся мы вводить в чужом государстве – мы хотим только улучшить быт христиан на Балканском полуострове, изнемогающих под игом антиевропейского, азиатского строя»[709]. После завершения русско-турецкого конфликта публицист петербургской газеты Е.Л. Марков в своём фельетоне ставил в укор временному гражданскому управлению Болгарией недостаточное внимание к интересам болгарского народа: «Население Болгарии весьма недвусмысленно выражало свои желания приобрести самостоятельное устройство без внешней помощи, чувствуя в себе необходимые для этого силы, видя себя при своих многочисленных школах нисколько не менее подготовленными к нему, чем сами мы, русские»[710]. Либералы петербургской газеты ещё неоднократно высказывали пожелания скорейшего вовлечения болгар в строительство собственной государственности: «Ценою потоков русской крови создано Болгарское княжество, в котором России предстоит ещё много работы. Честь русского народа требует, чтоб начатое дело было доведено до конца, чтоб в народившемся…политическом организме выросли и укрепились зачатки самостоятельных болгарских учреждений»[711]. В одном из фельетонов Е. Марков обращает внимание на статью «Вестника Европы», вышедшую в июльской книжке журнала под названием «По поводу болгарских дел. Взаимные отношения в славянстве». Публицист полностью соглашается с высказанной в той статье мыслью, что «основной источник наших болгарских недоразумений» – наша собственная «неподготовленность к политическому воспитанию освобождаемых народностей». «Вооружение болгарского народа и предоставление широкой свободы его общественно-национальным стремлениям – вот в чём, – как пишет Марков, – автор справедливо видит насущную потребность настоящей минуты и самое прочное ручательство за благополучный исход великого подвига, предпринятого Россией»[712].