Обоснование представителями российского общества поддержки южных славян накануне и в годы войны

Ключом к пониманию характера и масштабов любого общественного движения является вопрос об истинных мотивах людей, принявших прямое или косвенное участие в этом движении. Подобный подход, по нашему мнению, должен применяться и при рассмотрении поддержки славян в общественном движении России 1875 – 1878 гг. Л.И. Ровнякова, говоря о значительной роли балканских событий 1875 – 1878 гг. «в современной общественной жизни России» и подчёркивая решающее влияние освободительной борьбы южных славян на возникновение волны «народного движения в её поддержку и сочувствие во всех слоях русского общества», отмечала, как известный факт, что мотивы сочувствия различных слоёв общества «были совершенно различны»[244]. Изучение некоторой части опубликованных источников дает возможность заключить, что делать выводы об общественном движении России того периода по воспоминаниям и переписке нужно с большой осторожностью, поскольку современники судили о распространении «славянского движения» в основном по общественному мнению русских городов и, прежде всего – столичных – Москвы и Петербурга, в то время как подавляющая часть населения России – крестьяне – проживала в сельской местности. Они же несли основную тяжесть воинской повинности, но мнение солдат также мало учитывается в воспоминаниях современников в отличие от мнения офицеров.

Примечательно, что значительная часть современников в качестве основной причины поддержки населением славян называет необходимость наказать «турка» как провинившегося, бунтовщика. Так, И.С. Тургенев в декабре 1876 г. отмечал, что «освобождая болгар, мы должны руководствоваться не тем фактом, что они христиане – а турки магометане – а тем, что турки их режут и грабят»[245]. И.А. Гончаров, мечтая, что война в будущем станет только средством «наказания виновных», относил к такому типу русско-турецкий конфликт[246]. В.М. Гаршин в своём рассказе-воспоминании упоминал о мотивации простых солдат в русско-турецкую войну: «…хотели побить турку, но не столько за эту, неизвестно чью пролитую кровь, сколько за то, что он потревожил такое множество народа… Турка представлялся бунтовщиком,…которого нужно усмирить и покорить»[247]. Сын кавказского наместника великий князь Александр Михайлович, заставший русско-турецкий конфликт ещё ребёнком, писал: «Приезжавшие из Петербурга гости в ярких красках описывали турецкие зверства в славянских странах. Несколько офицеров из свиты моего отца просили разрешения зачислиться добровольцами в болгарскую армию»[248]. Характеризуя причины русско-турецкой войны, Александр Михайлович упоминал о распространившемся в России искреннем «всеобщем возмущении» «по поводу поведения турок»[249].

А.Н. Энгельгардт, критически относясь к распространившимся в русско-турецкую войну слухам о «равнодушии к делу» русских крестьян, но, признавая их «неподвижность» и «безучастие», задаётся вопросом: «А между тем, неся все тягости войны, которых не может чувствовать мужик, слыша всюду толки о победах, о поражениях, находясь посредством писем, в тесной связи со сражающимися под Плевной, Карсом своими детьми и братьями, может ли мужик оставаться равнодушным ко всему этому?...Возможно ли, чтобы всё делалось так, как оно делается, если бы не было сочувствия к делу, или, лучше сказать, сознания необходимости сделать что-то?»[250].

Как бы отвечая на собственные вопросы, Энгельгардт приводит в своей книге интересные сведения об отношении к событиям Восточного кризиса русских крестьян: «…масса в общей сложности имеет совершенно определённые убеждения. Турок надоел до смерти, всё из-за его бунтов выходит. Но отношение к турку какое-то незлобивое, как к ребёнку: несостоятельный, значит, человек, всё бунтует. Нужно его усмирить, он отдышится, опять бунтовать станет, опять будет война, опять потребуют лошадей, подводы, холсты, опять капусту выбирать станут. Нужно с ним покончить раз и навсегда…Никакой ненависти к турку, вся злоба на неё, на англичанку. Турка просто игнорируют, а пленных турок жалеют, калачики им подают. Подают – кто? – мужики. А мещане, те издеваются – не все, конечно, – и побить бы готовы, если бы не полиция. Странно, что в отношениях к пленным туркам сходятся, с одной стороны, барыни и мужики, а с другой – купцы, мещане, чиновники- либералы»[251].

К.Н. Леонтьев одним из немногих признался, что желал Сербии объявить Порте войну «не по особому сочувствию к сербам и не по ненависти к Турции. А потому, что, видевши как в Турции идёт всё хуже и хуже, как всё само собою рушится» начинал «желать европейской войны» [252].

Иногда в солдаты попадали по ошибке «даже просто пьяные люди»[253]. Так, по собственному признанию, попал на войну В.А. Гиляровский[254]. М.Е. Салтыков предположил, что публика обрадовалась «славянскому вопросу», «потому, что он освобождает её от обязанности читать»[255]. А.А. Фет считал Сербию «горячечным бредом географии», но подписал лист «в пользу сербов…рубль серебром», так как он был «от предводителя дворянства»[256]. Л.Н. Толстой, критикуя «славянскую дурь» на примере своего слуги Сергея, «который сочувствовал сербам и которого…приводят в доказательство народного сочувствия» упоминал, что «задушевная мысль его в войне только» возможность «молодым солдатам попользоваться насчёт турчанок»[257]. Писатель-революционер С.М. Степняк-Кравчинский в письме к П.Л. Лаврову в июле 1875 г. писал о своём намерении поехать добровольцем в Боснию и Герцеговину. Он признавал, что свобода этих земель нужна была революционерам-волонтёрам «только как знамя, за которое всё-таки можно драться, не навлекая на себя ни пятна, ни порицания даже. Это всё-таки дело служению народу, хотя и очень маленькое». По мнению писателя, «эта экспедиция» имела для революционеров «главным образом воспитательное значение»: «Мы вернёмся из неё совсем иными людьми, а это чего-нибудь да стоит. Конечно, не все мы вернёмся, ну да уж что делать – даром ничего не достаётся»[258].

Книготорговец и писатель Н.И. Свешников, отправившийся на русско-турецкую войну санитаром-добровольцем, не скрывал в воспоминаниях свой личный мотив и косвенно упоминал причины участия в войне других добровольцев: «В мае месяце 1877 года я записался в военно-медицинской фельдшерской школе санитаром. Всех записавшихся и слушавших курсы было человек семьдесят…Тут были наборщики, артельщики, послушники, несколько евреев и разные лица, искавшие приключений или не имевшие занятий…Какое чувство влекло других на войну, я не знаю, но о себе скажу, что меня влекло не столько чувство патриотизма и желание помочь страждущим, сколько желание выйти из стеснительного положения и зашибить копейку»[259].

В.М. Гаршин, характеризуя мотивы служивших с ним во время войны солдат, писал: «…вся масса шла, повинуясь не дисциплине, не сознанию правоты дела, не чувству ненависти к неизвестному врагу, не страху наказания, а тому неведомому и бессознательному, что долго ещё будет водить человечество на кровавую бойню»[260]. Стоит отметить, что некоторые современники косвенно признавали, что отправлялись на русско-турецкую войну по причине увлечения военными действиями. Так, известный художник В.В. Верещагин писал: «Знакомый уже с характером азиатских кампаний, я хотел познакомиться и с Европейскою войною, в виду чего приятель мой… списался… с начальством Гл. квартиры собранной в Бессарабии армии и мне предложено было состоять при особе главнокомандующего»[261]. Когда его после ранения отправили в главную квартиру «подлечиться», он отмечал: «…это решение…означало отказ от надежды присутствовать при переправе и видеть переход войск через Дунай, что мне было в высокой степени интересно и к чему я давно готовился»[262].

Ординарец главнокомандующего В.М. Вонлярлярский когда «зимою 1877 года начали поговаривать о возможности войны с Турцией…служил…в кавалергардском полку; весьма увлекался военным делом и мечтал о том, как бы попасть в действующую армию, которая была только что мобилизована». «Судя по разговорам», его полк «не должен был идти в поход», и автор «ломал себе голову, куда бы…пристроиться, чтобы побывать на войне»[263]. В.В. Воейков по собственному признанию «сильно рвался в действующую армию; что-то заманчивое слышалось в словах: “действующая армия”». О желании попасть на войну других людей он писал в таком же духе: «Всем нам не сиделось на месте; мы бегали из дома в дом, по штабам и канцеляриям, справляясь, скоро ли и до нас дойдёт черёд»[264].

Любопытное и недвусмысленное мнение о мотивах большинства офицеров кавказской армии оставил в своих воспоминаниях А.А. Брусилов: «…едва ли кто-либо был особенно воодушевлён мыслью идти драться за освобождение славян или кого бы то ни было, так как целью большинства была именно сама война, во время которой жизнь течёт беззаботно, широко и живо, содержание получается большое, а вдобавок дают и награды, что для большинства было делом весьма заманчивым и интересным…Никто не задавался вопросом, зачем нужна война, за что будем драться и т.д., считая, что дело царёво решать, а наше – лишь исполнять. Насколько я знаю, такие настроения и мнения существовали во всех полках Кавказской армии»[265].

Косвенным подтверждением данной точки зрения могут служить свидетельства многочисленных обид боевых офицеров за несправедливые распределения наград. Так, С.П. Боткин писал: «…во Фратеште… легко раненые не рвутся, как прежде, к своим частям, а просятся дальше; офицеры считают себя обиженными в наградах; ординарцы же получают кресты; а они – ничего, или очень мало и т.п.»[266]. Схожее воспоминание оставил и офицер штаба М.А. Газенкампф: «По словам Кладищева, весьма видная роль в распространении гнусных сплетен принадлежит раненым офицерам, привезённым в Петербург. Они очень озлоблены, что им награды долго не выходят, тогда как адъютантам и ординарцам Великого Князя их дают немедленно. Это справедливо: адъютанты и ординарцы увешаны орденами, а строевые офицеры до сих пор не получили наград даже за вторую Плевну, т.е. за 18 июля. Для ординарцев и адъютантов сочинено здесь очень меткое прозвище (пущено в ход капитаном Сахаровым): “Тряпичкины-очевидцы”»[267].

Многие молодые люди, шедшие помогать славянам добровольно, судя по мемуарам литераторов, просто спасались от скуки. Так, писатель Н.Г. Чернышевский считал, что «война – дело серьёзное. А волонтёры видят в ней забаву»[268]. В.М. Гаршин в письме матери признавался, что если не перейдёт на II курс, поедет «в Герцеговину драться… А то скучно стало»[269]. Вместе с тем, из писем видно, что спасение от скуки не противоречило искреннему отношению писателя к борьбе южных славян: «Герцеговинцы ещё выше подняли своё знамя, бог им на помочь! Зачем не могу я делать, что хочу, не могу быть там, где я сознавал бы, что приношу хоть каплю пользы, хоть кровью своею. А что здесь?»[270]. Писателя, видимо, немало привлекал пример друзей, что видно из его письма к матери, написанного в начале русско-турецкой войны: «Мамочка, я не могу прятаться за стенами заведения, когда мои сверстники лбы и груди подставляют под пули. Благословите меня»[271].

Молодой В.С. Соловьёв, желая попасть «в Малую Азию в объятия чумы и турок», оговаривался, что «всё это, вероятно, есть только “химера легкомысленной юности”»[272]. Брат вышеупомянутого известного художника, писатель А.В. Верещагин зиму 1876 года «жил с родителями в Петербурге, ничего не делал, скучал. Настал 1877 год, начались толки о войне с Турцией». Когда брат Василий, живописец, из Парижа порекомендовал ему отправиться в кавказскую дивизию генерала Скобелева (отца), тот «с радостью ухватился за это предложение»[273]. Александр Верещагин сознавался, что «ту минуту… не сознавал того страшно тяжёлого чувства, которое причинял отцу своим отъездом»: «В то время я и не мог очень грустить: новый синий бешмет, чёрная черкеска с серебряными гозырями, кинжал, шашка, надетые на мне и так сильно обращающие на себя внимание публики, кроме того, рисовавшиеся в воображении моём военные отличия – всё это сильно развлекало меня и уменьшало горечь разлуки»[274].

Как не удивительно, но немногие современники в открытую писали, что большинство русского общества вполне искренне желала освобождения южных славян. Так, И.С. Аксаков в своей речи от 17 апреля 1877 г., т.е. сразу после начала русско-турецкой войны, связывал мотивацию русского общества с высоким чувством государственной чести и совести: «Конечно, честь России затронута, а чувство государственной чести всегда было живо в русском народе, …он всегда доблестно подвизался в войне и жертвовал достоянием, как скоро узнавал, что, по мысли царя, долг и честь России того требуют. Но никогда дух народный не являл такой высоты подъёма, …настоящая война – дело не только чести, но, что всего важнее, и совести народной. Совесть зовёт и поднимает его на брань; она-то творит это дивное священнодействие сердец, проявляющееся в любви, самопожертвовании, молитве на всём необъятном пространстве нашей земли. Эта война её духу потребна; эта война за веру Христову; эта война за освобождение порабощённых и угнетённых славянских братий»[275].

Писатель Г.З. Елисеев также считал, что «как мы ни неумелы в деле помощи славянам, как ни туги на подъём для этой помощи, но тем не менее, не подлежит никакому сомнению, что как в нашем интеллигентном обществе, так и в народе – и в последнем, может быть, даже более, чем в первом – есть искреннее, прочное чувство братства со славянами и сознание нашего долга перед ними, хотя пока большею частью и очень смутное. Война за освобождение славян от турецкого ига будет в полном смысле народною войною в России»[276]. Вместе с тем, писатель задаётся вопросом в своих «письмах о войне»: «…имело ли русское интеллигентное общество право, ввиду далеко не блестящего экономического состояния своего народа, возлагать на него те великие жертвы, какие возлагаются на него теперь ради дела, для него, во всяком случае, более или менее чуждого, по крайней мере, неразрывно не связанного с его собственным благосостоянием?»[277].

Ф.М. Достоевский тоже неоднократно упоминал, что солдаты и «народ… желают в начавшейся войне… Христу послужить и освободить угнетённых братьев»[278]. Писатель считал, что «в простом, многомиллионном народе нашем и в царях его идея освобождения Востока и церкви Христовой не умирала никогда. Движение, охватившее народ русский прошлым летом, доказало, что народ не забыл ничего из своих древних надежд и верований». Войну Фёдор Михайлович считал нужной «для собственного спасения» – она освежит воздух, «которым мы дышим»[279]. В письме к шипкинскому герою Ф.Ф. Радецкому от 16 апреля 1878 г. он писал из Петербурга: «…бесспорно, что самая лучшая часть России теперь с Вами, там, за Балканами. Воротясь домой со славою, она принесёт с Востока и новый свет. Так многие здесь теперь верят и ожидают»[280]. И.С. Тургенев, критикуя подобные высказывания, полагал, приводя в пример франко-прусскую войну 1870 – 1871 гг., что «вся Германия расхохоталась бы от Везера до Дуная, если бы ей сказали, что она ведёт войну для собственного нравственного очищения: она воевала с французами, чтобы округлиться да объединиться»[281].

Унтер-офицер А.В., считая что «Русь идёт на бескорыстное, святое дело», отмечал, что во время русско-турецкой войны «росла волна народного восторга при мысли о том, что мы являемся заступниками, апостолами славянского дела там, за Балканами»[282]. Между тем, в оставленных им записках встречается и короткое упоминание того, что не все люди осознанно и с энтузиазмом шли на войну[283].

П.А. Гейсман (настроенный в своих воспоминаниях весьма патриотически) выдвинул интересное мнение относительно причин поддержки южных славян в России: «Большинство же русского общества шло в этом случае ощупью и принимало на веру то, что ему казалось более симпатичным, доказательством чего являлась аргументация следующего рода: “Андрей Александрович говорит, что мы должны вторить во всём Европе, но Андрею Александровичу иногда нельзя верить, и посему ясно, что мы должны действовать независимо от Европы, т.е. выразив открыто наше сочувствие Боснякам, Герцеговинцам и другим турецким Славянам, помочь им всеми средствами, находящимися в нашем распоряжении”». Как бы оправдывая подобную мотивацию, Гейсман заключал, что «как бы там ни было, какими бы способами ни развивалась в русском обществе симпатия к борцам за освобождение сербского народа, во всяком случае нельзя не считаться с этою симпатиею»[284].

Из вышеизложенного следует, что, по мнению значительной части современников, большая часть простого народа и солдат оказывала помощь балканским славянам не столько в силу осознания родственных связей с ними, сколько по другим мотивам. Существенным подтверждением такой позиции, по нашему мнению, являются сведения о слабой информированности об освобождаемых славянских народах значительной части людей, как-либо участвовавших в движении по поддержке указанных народов. Так, Г.И. Успенский писал, что в Сербии среди добровольцев даже «искренние вояки» не знали «ни что такое Сербия («называется губернский город Белград, – сердился один… – а извозчика не дозовёшься!»), ни что такое всеславянство»[285]. А.Н. Хвостов также упоминал, что «многие добровольцы не могли уяснить себе хорошенько, в чём дело. Некоторые смешивали Сербию с Персией и не понимали, как это в Персии боятся черкесов»[286]. К.И. Воронич иронизировал, что большинство добровольцев «разумело» себя приехавшими «не в Сербию…, а к Черняеву»[287].

В.М. Гаршин также констатировал, что во время русско-турецкой войны солдаты «зачем шли на войну – знали смутно, несмотря на то, что целые полгода простояли недалеко от Кишинёва, готовые к походу». Писатель справедливо замечает, что «в это время можно было бы объяснить людям значение готовящейся войны, но, должно быть, это не считалось нужным». В качестве подтверждения своего довода автор приводил характерный пример, как один солдат считал, что за Дунаем «будет бухарская земля». «Знали мы только, что турку бить идём, – подытоживал В.М. Гаршин, – потому что он много крови пролил»[288].

Подтверждение вышесказанного содержится и в воспоминаниях Н.В.Свешникова. Во время трудного перехода через Балканы молодой солдат, отставший от своих и измученный трудностями и лишениями, сказал подоспевшим на помощь санитарам: «Что это нашему батюшке-царю нужно? Или у него народу много, или у него земли мало?»[289]. Из этих приведённых свидетельств можно заключить, что не все солдаты могли понимать и разделить идеи, во имя которых их вели на смерть.

Примечательно, что Л.Н. Толстой считал в своё время многочисленные «толки о герцеговинцах и сербах» особенно оживлёнными и определёнными «потому что никто ничего не понимает, и нельзя ничего понимать»[290]. А.Н. Энгельгардт, характеризуя отношение к русско-турецкой войне российских крестьян, писал: «Казалось бы, можно ли интересоваться тем, чего не знаешь, можно ли сочувствовать войне, понимать её значение, когда не знаешь, что такое Царьград?»[291].

Историк-славист А.Н. Пыпин также справедливо замечал, что «общество не знает – кому отдаётся наша помощь, уже стоившая столь громадных жертв и русских, и болгарских»[292]. Далее он оставляет своё мнение относительно истинного времени зарождения славянских симпатий в обществе: «Наше знание славянства вообще, и южного в том числе, до сих пор крайне ограниченно в обществе; самый интерес к славянству возникает только теперь, тогда как до сих пор знакомство с ним было уделом немногих специалистов и любителей, работавших в чисто научном смысле. Если нынешний интерес к славянству не окажется мимолётным и скоропреходящим, то изучение славянства должно бы, по-видимому, возбудить сильное любопытство общества, потому что, в самом деле, в будущем развитии южного славянства для нас может представиться не только нравственный, но и практический интерес»[293].

Подобные сведения современников об отсутствии у широких масс населения элементарных знаний о братьях-славянах существенно противоречат мнению некоторых историков. К примеру, Н.И. Беляев писал: «Сочувственному отношению широких народных масс к освобождению балканских славян способствовало также и то, что русский крестьянин в XVIII – XIX веках на своих плечах вынес десять войн с Турцией, видел и хорошо знал тяжёлое положение балканских славян»[294].

А.В. Буганов, исследуя вопрос об отношении крестьян к русско-турецкой войне, отмечал, что «существенной причиной её популярности явилась большая информированность крестьян о военных событиях, по сравнению, например, с предыдущими войнами»[295]. В то же время историк замечает, что из-за частого отсутствия в провинции газет, крестьяне многих губерний были плохо осведомлены о войне: «Довольно редки сообщения о том, что в ряде мест богатые крестьяне получали в это время (70-е гг.) газеты, которые “ходили по рукам и читались при большом многолюдстве”»[296].

Констатируя факт популярности войны 1877 – 1878 гг. в народе, исследователь справедливо замечал, что причины этой популярности «следует искать в том, каким образом крестьяне понимали цели и характер войны»[297]. Как писал историк: «Для высказываний крестьян, касающихся событий 1875 – 1878 гг., характерна не простая констатация факта войны, но стремление объяснить, понять – почему идёт война, кто в ней заинтересован. Показательно зафиксированное в конце XIX в. объяснение самими крестьянами причин начала войны: “Как погнали наших солдат в Турцию, так, господи, какой переполох пошёл между деревенскими…кто говорит – француз поднялся, хочет отомстить за 12-й год, кто говорит – нехристь хочет избить православных христиан…”. Интересно упоминание о 1812-м годе – прямое свидетельство памяти народа о героических страницах прошлого. Кроме того, наличие подобного, хотя и неверного с исторической точки зрения толкования причин войны, говорит о попытке проникновения в сущность вещей, стремлении подняться до обобщений и выводов. С попыткой исторически объяснить причины войны с турками перекликается текст донесения от 26 октября 1876 г., рассказывающий об отношении населения Псковской губернии к предполагаемой войне с Турцией: “С первых чисел октября…выдвинулись на первый план возможность войны с турками и англичанами. С именами этих наций ещё живёт в народе воспоминание о севастопольском погроме, и потому возбуждение в народных массах стало обнаруживаться яснее. Энтузиазм начал проявляться неподдельный, народный…”»[298].

Из дореволюционных историков И.В. Преображенский в своей работе, приуроченной к 25-летней годовщине русско-турецкой войны, отмечал общую осведомлённость армии о южных славянах накануне похода: «…мы приготовились всеобщим крестным знамением, призывавшим на русский почин святой войны благословение Божие. Этот почин был знаменателен тем, что все наши, от высшего начальника до последнего солдата, хорошо и глубоко знали в своём сердце, за что и за кого они начинают драться»[299]. «В народном представлении мы шли освободить и славян, и св. Софию»[300], – полагал историк. В то же время в своей книге, в контексте характеристики общественного движения в поддержку славян накануне войны автор приводит выдержку из статьи газеты «Новое время», где признаются самые различные факторы, влиявшие в то время на общество:

 «В статье: “12 апреля” та же газета говорит: “Всякий, кто пережил эту эпоху (время пред объявлением войны), помнит пламенное увлечение, охватившее значительную часть образованного общества, военную молодёжь и армию; оно проявилось и в сознании нашего бедного, но великодушного народа; необходимость войны с турками за освобождение угнетённых братьев-славян казалась очевидной. Агитация наших славянофилов, выдвинувших идею великой славянской империи, горячие статьи большинства газет, где рассказывалось об угнетении наших братьев по крови и вере, присутствие во главе сербской армии популярного М.Г. Черняева, движение в Сербию русских добровольцев, наконец, речь Императора Александра II в Москве, всё это разжигало воинственное настроение России”»[301].

Сведения о плохой осведомлённости многих людей, принявших участие в движении, о южнославянских народах наводят на мысль, что за искренние симпатии к славянам могли быть приняты какие-либо иные причины их поддержки. Помимо указанных выше факторов, побуждавших людей симпатизировать балканским славянам, хотелось бы указать ещё один очень существенный – традиционная высокая религиозность большинства русских людей. Из современников наиболее открыто об этом мотиве писал И.С. Тургенев в письме Ю.П. Вревской от 30/18 янв. 1877 г.: «Итак – славянский пыл испарился? Это меня не удивляет, потому что он всегда держался на одной поверхности, в так называемых высших слоях общества; но что религиозный жар остыл – это для меня менее понятно, так как можно было предполагать, что народ был им охвачен»[302]. Любопытно, что, высказывая подобные мысли, сам Тургенев был искренним сторонником освобождения славян. В другом письме Е.А. Черкасской от 9 ноября 1876 г. он признавался: «Я, Вы знаете, не славянофил и никогда им не буду; сочувствовать глубоко движению, охватившему всю Россию, уже потому не в состоянии, что оно исключительно религиозное»[303].

А.Ф. Писемский в письме к Дерели уже в 1880 г. писал: «Славянофилы также мечтают слить все славянские племена во едино, что (и) по моему…до сих пор…утопия (и), так всё это пока ограничивается с нашей стороны религиозно-лингвистическим сентементальничанием, а со стороны [тех] братьев Славян довольно [неискреннею] сомнительною любовью людей принадлежащих к разряду недо[с]таточных к богатому родственнику»[304].

К.И. Воронич в разговоре с одним из российских добровольцев в Сербии в 1876 г. узнал, что причиной приезда последнего в балканскую страну было желание защитить православных единоверцев – сербов от мусульман: «…бьёт то их за нашу-же веру турок – нам значит стоять надо за веру, а не за другое, что примерно, хоша-бы сербов»[305].

И.С. Аксаков, возмущаясь после окончания русско-турецкой войны газетой «Восток», назвавшей «болгарский народ…неправославным», писал от 7 мая 1879 г.: «Каково же будет Русскому народу узнать, что он принёс столько жизней, столько жертв за неправославных!»[306].

Описывая отправление на войну гвардии в августе 1877 г., унтер-офицер А.В. отметил желание одного егеря в поезде наказать турок: «Знамо дело лунцовать его надыть, потому больно уж наших православных, басурман-то обижает…На правое дело идём…христиан ослобонить…Господь благословит…»[307]. С.П. Боткин писал, что во время войны в Болгарии католическая церковь составляла «бросающееся в глаза явление, которое даёт право думать, что католикам здесь лучше живётся, чем православным; конечно, оно и понятно: туркам бояться католиков не было никаких оснований, – православная же религия была в сущности единственной связью болгар с Россией»[308]. Религиозное понимание войны с турками было свойственно и некоторым представителям высшего света, аристократии. Так, Д.А. Оболенский отзывался о главнокомандующем великом князе Николае Николаевиче: «О стратегических его способностях, разумеется, судить нельзя, но ежели Богу угодно будет благословить наше дело, то он даст способности и не имеющему оных»[309].

Писатель В.А. Соллогуб также отмечал религиозный мотив в общем ключе с другим современниками: «Весь смысл освобождения Болгарии сосредотачивался в убеждении, что народ исполнял волю Божию. За уничтожение крепостного права народ был сердечно благодарен, но заступничество за православие было в его глазах, по свойству чисто русскому, несравненно ценнее, чем собственная выгода, и к благодарности присоединилось благоговение к верховному сподвижнику Христова дела…Россия не хотела наказать мучителей. Она хотела спасти страдальцев»[310].

П.А. Гейсман, допуская возможность частичного восстановления «Восточной империи» под эгидой России, косвенно свидетельствовал о большом значении религиозного мотива в общественной поддержке славян: «…во все времена небольшие политические организмы, не имеющие в себе достаточно силы для того, чтобы устоять в политической и экономической борьбе за существование, соединяются в группы высшего порядка, преимущественно в силу племенного сродства. Однако значение этого сродства нередко ослабляется религиею. С течением времени и развитием цивилизации, несомненно торжествуют свобода совести и религиозная терпимость, племенное же сродство остаётся в своей силе»[311].

Обер-офицер Д.А. Озеров, служивший ординарцем при генерале Н.Н. Вельяминове, приводя в воспоминаниях небольшой рассказ о появлении среди осаждающих Плевну войск пожилой богомольцы, пытался обозначить и отношение к войне русских солдат: «Я думаю, что появление старой бабы среди солдат, во всех армиях дало бы повод к насмешкам и подтруниваниям, но русский солдат, во время войны за освобождение братьев по вере, вполне сознавал, что старая баба чувствует, как он сам верит глубоко в правоту общего, святого дела, что действительно надо вырвать святыню из рук нечестивцев-Турок и что конечная цель предпринятой войны именно победа православного креста над полумесяцем, а потому никто не улыбнулся при виде земных поклонов и крестных знамений старухи, обращённых к Плевне. Я думаю, что многие из простых мужичков-солдатиков представляли себе, что, если Плевна и не Иерусалим, то по крайней мере преддверье к Царьграду, к св. Софии»[312].

Подобное мнение ряда современников находит подтверждение и в историографии. Так, Н.И. Цимбаев отмечал, что во время общественной реакции на подавление Апрельского восстания 1876 г. «Московский славянский комитет, другие Славянские комитеты публиковали специальные обращения, в которых, как писал И.С. Аксаков, призывали “русскую общественную совесть” помочь славянам, “казнящимся за грех православия, за грех единоверия и единоплеменности с нами!”»[313]. В другом месте историк приводит агентурное донесение от апреля 1877 г., где следующим образом было охарактеризовано отношение населения Москвы к объявлению войны: «Во всех слоях высказываются одинаковое ей одобрение, причём в мотивах к тому заметны некоторые оттенки, а именно: в высших слоях в разговорах приводятся соображения политического свойства о необходимости сохранения нашего влияния на южных славян и о том, что если бы война была устранена, то влияние наше было бы подорвано в ущерб интересам России и к несомненной выгоде наших политических врагов, простой же народ высказывается в пользу войны в смысле справедливого наказания русским царём врагов нашей веры»[314].

Можно согласиться с мнением А.В. Буганова, что в целом, «для рассказов самих крестьян преобладающим является понимание войны как борьбы за христианскую веру»[315]. Свою мысль исследователь обосновывает множеством примеров из рассказов крестьян разных губерний. Он же приводит отрывок из интересного донесения начальника Воронежского губернского управления Э.А. Мензенкампфа Н.В. Мезенцову от 26 ноября 1876 г.: «Главную причину и цель ожидаемой войны крестьяне понимают исключительно в защите христиан от мусульманского ига, но так как теперь распространяется слух, что русским мешают англичане и австрийцы – тоже христиане, то это приводит крестьян в недоумение…»[316].

Вопрос об истинных мотивах крестьянства, конечно, не прост, но мнение А.В. Буганова мы считаем близким к истине: «Очевидно, что и во время русско-турецкой войны 1877 – 1878 гг. и спустя 20 лет в народных представлениях, восприятии событий того времени переплетались национальное, религиозное, патриотическое сознание. При решении вопроса о соотношении этих понятий следует учитывать, что самосознание какой-либо большой общности содержит ряд элементов, которые могут по-разному проявлять себя в отдельные периоды истории. В России, как правило, существовала тесная связь между этническим (национальным) самосознанием и осознанием государственной и конфессиональной принадлежности. Поскольку в данной войне борьба шла с “басурманами”, “нехристями”, тема защиты братьев по вере звучала более отчётливо, чем, к примеру, в войне 1812 г. Особенно это характерно для времени, предшествовавшего началу войны – времени движения добровольцев»[317]. Исследователь также отмечал, что после объявления Россией войны Турции «военные события в большей степени приобрели национально-патриотическую окраску. С темой защиты православной веры и братьев-христиан теперь взаимосвязано осознание национального единства, защиты своей земли, своего государства»[318]. Подводя итог своего исследования, историк писал: «В заключение следует отметить, что отношение крестьян к русско-турецкой войне свидетельствует о высоком уровне их национального самосознания. В условиях войны в сознании крестьян сливаются патриотическое, национальное, религиозное чувства. В силу специфики данной войны как борьбы с “басурманами” конфессиональное чувство играло существенную роль в отношении крестьян к войне. Факты пожертвований крестьян, их добровольное участие в национально-освободительном движении южных славян свидетельствуют об осознании ими общности интересов славян в целом»[319].

Определённую роль в формировании подобного «конфессионального» восприятия войны крестьянами могли сыграть священники. Например, накануне русско-турецкой войны церковь сыграла важную роль в формировании помощи болгарам: «В церквях священники рассказывали о страданиях братьев-христиан, организовывали сбор средств. Один из корреспондентов Московского славянского комитета замечал: “В настоящее время наше сочувствие основывается не на родстве с южными славянами, а на чувстве гуманности – в более образованной среде, с примесью сознания единства веры в простом народе”»[320]. Во время самой войны крестьяне также зачастую узнавали о ходе войны из проповедей священников, при недостатке других источников информации[321].

Примечательно, что религиозные мотивы, судя по всему, занимали существенное место не только в сознании простых русских людей, но и в доктрине балканской политики российского императорского дома. Из современных исследователей эту тему хорошо раскрывает Л.В. Кузьмичева. Указывая на недооценку в историографии духовно-религиозного фактора русской внешней политики на Балканах, в т.ч. во время русско-турецкой войны, исследователь отмечает, что главная причина русской «жертвенности» на Балканах заключается «не только в помощи и сочувствии, а в той великой миссии, которую возложили на себя русские императоры, – сохранения православия, в той ответственности которую они чувствовали. Для них это не было иррациональным и сентиментальным делом, а, возможно, единственно стоящим их земных трудов. Нашему секуляризованному сознанию понять и принять это трудно. В какой-то степени ответ можно найти у непосредственных участников событий, характеризующих духовную составляющую русской внешней политики»[322].