Георгий Рублёв «это было в мае на рассвете»

Георгий Рублёв «Это было в мае на рассвете»

Это было в мае, на рассвете.
Нарастал у стен рейхстага бой.
Девочку немецкую заметил
Наш солдат на пыльной мостовой.

У столба, дрожа, она стояла,
В голубых глазах застыл испуг.
И куски свистящего металла
Смерть и муки сеяли вокруг.

Тут он вспомнил, как прощаясь летом
Он свою дочурку целовал.
Может быть отец девчонки этой
Дочь его родную расстрелял.

Но тогда, в Берлине, под обстрелом
Полз боец, и телом заслоня
Девочку в коротком платье белом
Осторожно вынес из огня.

И, погладив ласковой ладонью,
Он её на землю опустил.
Говорят, что утром маршал Конев
Сталину об этом доложил.

Скольким детям возвратили детство,
Подарили радость и весну
Рядовые Армии Советской
Люди, победившие войну!

И в Берлине, в праздничную дату,
Был воздвигнут, чтоб стоять века,
Памятник Советскому солдату
С девочкой спасенной на руках.

Он стоит, как символ нашей славы,
Как маяк, светящийся во мгле.
Это он, солдат моей державы,
Охраняет мир на всей земле.

Алексей Сурков «Утро победы»

Где трава от росы и от крови сырая,
Где зрачки пулеметов свирепо глядят,
В полный рост, над окопом переднего края,
Поднялся победитель-солдат.

Сердце билось о ребра прерывисто, часто.
Тишина… Тишина… Не во сне — наяву.
И сказал пехотинец: — Отмаялись! Баста!-
И приметил подснежник во рву.

И в душе, тосковавшей по свету и ласке,
Ожил радости прежней певучий поток.
И нагнулся солдат и к простреленной каске
Осторожно приладил цветок.

Снова ожили в памяти были живые —
Подмосковье в снегах и в огне Сталинград.
За четыре немыслимых года впервые,
Как ребенок, заплакал солдат.

Так стоял пехотинец, смеясь и рыдая,
Сапогом попирая колючий плетень.
За плечами пылала заря молодая,
Предвещая солнечный день.

Степан Щипачев «Солдат»

Он в это утро, далеко от дома,
дошел до самого конца войны.
Он в стольких битвах не оглох от грома,
а вот сейчас оглох от тишины.
Он, улыбаясь, жмурится от света,
еще пропахший дымом, весь в пыли:
«Так вот она, товарищи, победа,
так вот когда мы до нее дошли!»
Вседневно смерть глаза его видали.
Но он сумел и смерть столкнуть с пути.
Суровые солдатские медали
блестят от солнца на его груди.
Ведь это он из Эльбы черпал воду,
своим помятым котелком звеня…
И вспомнил он товарищей по взводу,
что не дошли до праздничного дня,
и вспомнил он о Родине. И мог ли
не вспомнить! Как она сейчас близка!
Пусть ни в какие не видна бинокли,—
не к ней ли уплывают облака?
Она сейчас, как о любимом сыне,
салютным громом говорит о нем, о нем,
кто на плечах могучих вынес
всю тяжесть битв, не дрогнув под огнем.

Ольга Берггольц «Стихи о себе»

И вот в послевоенной тишине
к себе прислушалась наедине…
.........................
Какое сердце стало у меня,
сама не знаю, лучше или хуже:
не отогреть у мирного огня,
не остудить на самой лютой стуже.

И в черный час зажженные войною,
затем чтобы не гаснуть, не стихать,
неженские созвездья надо мною,
неженский ямб в черствеющих стихах.

Но даже тем, кто все хотел бы сгладить
в зеркальной, робкой памяти людей,
не дам забыть, как падал ленинградец
на желтый снег пустынных площадей.

Как два ствола, поднявшиеся рядом,
сплетают корни в душной глубине
и слили кроны в чистой вышине,
даря прохожим мощную прохладу,-
так скорбь и счастие живут во мне
единым корнем — в муке Ленинграда,
единой кроною — в грядущем дне.

И все неукротимей год от года,
к неистовству зенита своего
растет свобода сердца моего,
единственная на земле свобода.

Ольга Берггольц «Здравствуй…»

Сердцем, совестью, дыханьем,
Всею жизнью говорю тебе:
«Здравствуй, здравствуй.
Пробил час свиданья,
Светозарный час в людской судьбе.
Я четыре года самой гордой —
Русской верой — верила, любя,
Что дождусь —
Живою или мертвой,
Все равно, —
Но я дождусь тебя.
Пусть же твой огонь неугасимый
В каждом сердце светит и живет
Ради счастья Родины любимой,
Ради гордости твоей, Народ.

Ольга Берггольц «Армия»

Мне скажут — Армия… Я вспомню день —
зимой,
январский день сорок второго года.
Моя подруга шла с детьми домой —
они несли с реки в бутылках воду.
Их путь был страшен,
хоть и недалек.
И подошел к ним человек в шинели,
взглянул —
и вынул хлебный свой паек,
трехсотграммовый, весь обледенелый,
и разломил, и детям дал чужим,
и постоял, пока они поели.
И мать рукою серою, как дым,
дотронулась до рукава шинели.
Дотронулась, не посветлев в лице…
Не видал мир движенья благородней!
Мы знали все о жизни наших армий,
стоявших с нами в городе, в кольце.
…Они расстались. Мать пошла направо,
боец вперед — по снегу и по льду.
Он шел на фронт, за Нарвскую заставу,
от голода качаясь на ходу.
Он шел на фронт, мучительно палим
стыдом отца, мужчины и солдата:
огромный город умирал за ним
в седых лучах январского заката.
Он шел на фронт, одолевая бред,
все время помня — нет, не помня — зная,
что женщина глядит ему вослед,
благодаря его, не укоряя.
Он снег глотал, он чувствовал с досадой,
что слишком тяжелеет автомат,
добрел до фронта и попал в засаду
на истребленье вражеских солдат…
…Теперь ты понимаешь — почему
нет Армии на всей земле любимей,
нет преданней ее народу своему,
великодушней и непобедимей!

Юрий Левитанский

«Ну что с того, что я там был»

Ну что с того, что я там был. Я был давно, я все забыл.
Не помню дней, не помню дат. И тех форсированных рек.
Я неопознанный солдат. Я рядовой, я имярек.
Я меткой пули недолет. Я лед кровавый в январе.
Я крепко впаян в этот лед. Я в нем как мушка в янтаре.

Ну что с того, что я там был. Я все забыл. Я все избыл.
Не помню дат, не помню дней, названий вспомнить не могу.
Я топот загнанных коней. Я хриплый окрик на бегу.
Я миг непрожитого дня, я бой на дальнем рубеже.
Я пламя вечного огня, и пламя гильзы в блиндаже.

Ну что с того, что я там был. В том грозном быть или не быть.
Я это все почти забыл, я это все хочу забыть.
Я не участвую в войне, война участвует во мне.
И пламя вечного огня горит на скулах у меня.

Уже меня не исключить из этих лет, из той войны.
Уже меня не излечить от тех снегов, от той зимы.
И с той зимой, и с той землей, уже меня не разлучить.
До тех снегов, где вам уже моих следов не различить.

Но что с того, что я там был!..

Ю. Воронов

«31 декабря 1941 года»

По Ленинграду смерть метет,
Она теперь везде,
Как ветер.
Мы не встречаем Новый год –
Он в Ленинграде незаметен.
Дома –
Без света и тепла,
И без конца пожары рядом.
Враг зажигалками дотла
Спалил
Бадаевские склады.
И мы
Бадаевской землей
Теперь сластим пустую воду.
Земля с золой,
Земля с золой –
Наследье
Прожитого года.
Блокадным бедам нет границ:
Мы глохнем
Под снарядным гулом,
От наших довоенных лиц
Остались
Лишь глаза и скулы.
И мы
Обходим зеркала,
Чтобы себя не испугаться…
Не новогодние дела
У осажденных ленинградцев…
Здесь
Даже спички лишней нет.
И мы,
Коптилки зажигая,
Как люди первобытных лет
Огонь
Из камня высекаем.
И тихой тенью
Смерть сейчас
Ползет за каждым человеком.
И все же
В городе у нас
Не будет
Каменного века!
Кто сможет,
Завтра вновь пойдет
Под вой метели
На заводы.
… Мы
не встречаем Новый год,
Но утром скажем:
С Новым годом!

Ю.Воронов «В блокадных днях мы так и не узнали…»

В блокадных днях
Мы так и не узнали:
Меж юностью и детством
Где черта?
Нам в сорок третьем
Выдали медали,
И только в сорок пятом —
Паспорта.
И в этом нет беды…
Но взрослым людям,
Уже прожившим многие года,
Вдруг страшно оттого,
Что мы не будем
Ни старше, ни взрослее,
Чем тогда…

* * *

Опять война,
Опять блокада…
А может, нам о них забыть?
Я слышу иногда:
«Не надо,
Не надо раны бередить».
Ведь это правда, что устали
Мы от рассказов о войне
И о блокаде пролистали
Стихов достаточно вполне.
И может показаться:
Правы
И убедительны слова.
Но даже если это правда,
Такая правда —
Не права!
Чтоб снова
На земной планете
Не повторилось той зимы,
Нам нужно,
Чтобы наши дети
Об этом помнили,
Как мы!
Я не напрасно беспокоюсь,
Чтоб не забылась та война:
Ведь эта память — наша совесть.
Она,
Как сила, нам нужна…

Вячеслав Попов
«Сын и отец».

Я отца попросил:
— Расскажи, как сражался,
Как поганых фашистов
В боях убивал.
Но отец о войне
Говорить отказался,
Только брови нахмурил
И тихо сказал:
— Ты что думаешь, сын,
Убивать очень просто?
Так в кино лишь бывает
И то не всегда.
— Но ведь это ж враги?!
Я б их всех шашкой острой
Покрошил, если б только
Был взрослым тогда.
— Да, то были враги,
Но они тоже люди,
И у каждого дома
Детишки и мать.
Их погнали, как скот,
К нам фашисты-паскуды
И заставили силой
Всех нас убивать.
Но уж тут кто кого.
Жить нам тоже хотелось,
Да к тому же свой дом нам
Пришлось защищать.
На войне было все –
Кровь, жестокость и смелость.
И поверь, нелегко мне
Войну вспоминать.

Петр Сидоров
«О себе».

Я до Варшавы
Шел с пехотой,
Оглох от танковых атак.
Ел, все, что было…
И с охотой –
Курил лесной эрзац-табак.
«Колун» варил
В консервной банке,
Окопы рыл среди болот.
На животе сушил портянки
И «продавал цыганский пот».
И пулеметной
Жесткой плетью
В боях исхлестан до костей,
Я бился насмерть
С черной смертью,
Но не поддался даже ей.
Стоял, как трактор на ремонте,
С немецкой пулею в бедре…
И, как положено на фронте –
Тельняшку жарил на костре.
И сам «Максима» первый номер –
Косил непрошенных гостей.
Но в День Победы
Чуть не помер
В объятиях радостных друзей.
Пришел домой…
Но ни крылечка,
Ни материнских теплых рук…
Холодная чернела печка,
Ржавел заброшенный утюг.
И слезы жгли
Похлеще водки,
Я наземь бросил костыли,
Снял полинялую пилотку,
В кисет насыпал горсть земли.

Евгений Иванов

***

Когда последний взрыв раздался,
Не умерла война во мне:
Я долго, долго оставался
Солдатом в мирной тишине.
Глядел на нивы и опушки,
Но лезли мысли прежних дней:
Как лучше здесь поставить пушки,
Где вырыть линию траншей.
У каждой речки мимоходом
Глаза, как требовал устав,
Искали «скрытые подходы»
И «ось» десантных переправ.
Боями бредил в сновидениях,
Порой все ночи напролет
То отдавал распоряжения,
А то командовал: «Вперед!»
Жене, что в бок меня толкала:
«Да не шуми, проснись, чудак»,
Хрипел тревожно и устало:
«А ты сюда попала как?»

Когда последний взрыв раздался,
Не умерла война во мне:
Я долго, долго оставался
Солдатом в мирной тишине.

«Медсестра»

В. Седоков

В военном госпитале или в медсанбате,
А то и просто санинструктором в полку
Ты, медсестра, всегда была с солдатом,
И он перед тобой всегда в долгу.

Тащила ли истерзанного из воронки,
Или вела его, контуженного, в тыл,
Ты потихоньку плакала в сторонке,
А он тебя всегда любил.

О, девушка, как много видела ты горя,
Как долго ты месила фронтовую грязь!
Но улыбалась ты всегда тому, который
Ругал войну, от боли матерясь.

Ты много неудобств на фронте испытала,
Но сохранила нежность и любовь!
И слышал я, солдат, как ты шептала:
«Когда же перестанет литься кровь?..»

 

Когда на смерть идут — поют,

а перед этим

   можно плакать.

Ведь самый страшный час в бою —

час ожидания атаки.

Снег минами изрыт вокруг

и почернел от пыли минной.

Разрыв —

  и умирает друг.

И значит — смерть проходит мимо.

Сейчас настанет мой черед,

За мной одним

    идет охота.

Будь проклят

     сорок первый год —

ты, вмерзшая в снега пехота.

Мне кажется, что я магнит,

что я притягиваю мины.

Разрыв —

   и лейтенант хрипит.

И смерть опять проходит мимо.

Но мы уже

  не в силах ждать.

И нас ведет через траншеи

окоченевшая вражда,

штыком дырявящая шеи.

Бой был короткий.

           А потом

глушили водку ледяную,

и выковыривал ножом

из-под ногтей

    я кровь чужую.

 

     1942

 

«ПЕРЕД АТАКОЙ» Семён Гудзенко

Когда на смерть идут — поют,

а перед этим

   можно плакать.

Ведь самый страшный час в бою —

час ожидания атаки.

Снег минами изрыт вокруг

и почернел от пыли минной.

Разрыв —

  и умирает друг.

И значит — смерть проходит мимо.

Сейчас настанет мой черед,

За мной одним

    идет охота.

Будь проклят

     сорок первый год —

ты, вмерзшая в снега пехота.

Мне кажется, что я магнит,

что я притягиваю мины.

Разрыв —

   и лейтенант хрипит.

И смерть опять проходит мимо.

Но мы уже

  не в силах ждать.

И нас ведет через траншеи

окоченевшая вражда,

штыком дырявящая шеи.

Бой был короткий.

           А потом

глушили водку ледяную,

и выковыривал ножом

из-под ногтей

    я кровь чужую.

1942

 Стихи о Великой Отечественной Войне.
МОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.

Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.

На живых порыжели от крови и глины шинели,

на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.

 

Расцвели и опали... Проходит четвертая осень.

Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.

Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,

нам досталась на долю нелегкая участь солдат.

 

У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя -

только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,

все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,

что отцами-солдатами будут гордится сыны.

 

Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?

Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?

Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется,-

у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.

 

Кто вернется - долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,

и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.

Нет мужчины в семье - нет детей, нет хозяина в хате.

Разве горю такому помогут рыданья живых?

 

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.

Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,

Тот поймет эту правду,- она к нам в окопы и щели

приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.

 

Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают

эту взятую с боем суровую правду солдат.

И твои костыли, и смертельная рана сквозная,

и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат,-

это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,

подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.

 

...Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,

Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.

 

А когда мы вернемся,- а мы возвратимся с победой,

все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы,-

пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду,

чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.

 

Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,

матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.

Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем -

все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.

1945

* * *

Я в гарнизонном клубе за Карпатами

читал об отступлении, читал

о том, как над убитыми солдатами

не ангел смерти, а комбат рыдал.

 

И слушали меня, как только слушают

друг друга люди взвода одного.

И я почувствовал, как между душами

сверкнула искра слова моего.

 

У каждого поэта есть провинция.

Она ему ошибки и грехи,

все мелкие обиды и провинности

прощает за правдивые стихи.

 

И у меня есть тоже неизменная,

на карту не внесенная, одна,

суровая моя и откровенная,

далекая провинция - Война...

Семен Гудзенко. Стихотворения.
Москва, "Современник", 1985.

* * *

Я был пехотой в поле чистом,

в грязи окопной и в огне.

Я стал армейским журналистом

в последний год на той войне.

 

Но если снова воевать...

Таков уже закон:

пускай меня пошлют опять

в стрелковый батальон.

 

Быть под началом у старшин

хотя бы треть пути,

потом могу я с тех вершин

в поэзию сойти.

Действующая армия, 1943-1944

Семен Гудзенко. Стихотворения.
Москва, "Современник", 1985.

МОГИЛА ПИЛОТА

Осколки голубого сплава

Валяются в сухом песке.

Здесь всё:

       и боевая слава

И струйка крови на виске...

 

Из боя выходила рота,

Мы шли на отдых, в тишину

И над могилою пилота

Почувствовали всю войну.

 

Всю.

От окопов и до тыла,

Ревущую, как ястребок.

И отдых сделался постылым

И неуютным городок.

 

Мы умираем очень просто,

По нас оркестры не звенят.

Пусть так у взорванного моста

Найдут товарищи меня.

 

* * *

На снегу белизны госпитальной

умирал военврач, умирал военврач.

Ты не плачь о нем, девушка,

            в городе дальнем,

о своем ненаглядном, о милом не плачь.

 

Наклонились над ним два сапера с бинтами,

и шершавые руки коснулись плеча.

Только птицы кричат в тишине за холмами.

Только двое живых над убитым молчат.

 

Это он их лечил в полевом медсанбате,

по ночам приходил, говорил о тебе,

о военной судьбе, о соседней палате

и опять о веселой военной судьбе.

 

Ты не плачь о нем,

            девушка, в городе дальнем,

о своем ненаглядном, о милом не плачь.

..Одного человека не спас военврач -

он лежит на снегу белизны

                    госпитальной.

1945, Венгрия

 

* * *

Мы не от старости умрем,-

от старых ран умрем.

Так разливай по кружкам ром,

трофейный рыжий ром!

 

В нем горечь, хмель и аромат

заморской стороны.

Его принес сюда солдат,

вернувшийся с войны.

 

Он видел столько городов!

Старинных городов!

Он рассказать о них готов.

И даже спеть готов.

 

Так почему же он молчит?..

Четвертый час молчит.

То пальцем по столу стучит,

то сапогом стучит.

 

А у него желанье есть.

Оно понятно вам?

Он хочет знать, что было здесь,

когда мы были там...

1946
БАЛЛАДА О ДРУЖБЕ

Так

в блиндаже хранят уют

коптилки керосиновой.

Так

дыхание берегут,

когда ползут сквозь минный вой.

Так

раненые кровь хранят,

руками сжав культяпки ног.

 

...Был друг хороший у меня,

и дружбу молча я берег.

И дружбы не было нежней.

Пускай мой след

     в снегах простыл,-

среди запутанных лыжней

мою

 всегда он находил.

Он возвращался по ночам...

Услышав скрип его сапог,

я знал -

от стужи он продрог

или

от пота он промок.

Мы нашу дружбу

    берегли,

как пехотинцы берегут

метр

окровавленной земли,

когда его в боях берут.

Но стал

и в нашем дележе

сна

и консервов на двоих

вопрос:

кому из нас двоих

остаться на войне в живых?

И он опять напомнил мне,

что ждет его в Тюмени сын.

Ну что скажу!

Ведь на войне

я в первый раз

    побрил усы.

И, видно,

жизнь ему вдвойне

дороже и нужней,

       чем мне.

Час

 дал на сборы капитан.

Не малый срок,

       не милый срок...

Я совестью себя пытал:

решил,

что дружбу зря берег.

Мне дьявольски хотелось жить,-

пусть даже врозь,

       пусть не дружить.

Ну хорошо,

пусть мне идти,

пусть он останется в живых.

Поделит

с кем-нибудь в пути

и хлеб,

и дружбу

     на двоих.

И я шагнул через порог...

 

Но было мне не суждено

погибнуть в переделке этой.

Твердя проклятие одно,

Приполз я на КП

       к рассвету.

В землянке

рассказали мне,

что по моей лыжне ушел он.

Так это он

всю ночь

       в огне

глушил их исступленно толом!

Так это он

из-за бугра

бил наповал из автомата!

Так это он

из всех наград

избрал одну -

       любовь солдата!

Он не вернулся.

      Мне в живых

считаться,

числиться по спискам.

Но с кем я буду на двоих

делить судьбу

     с армейским риском?

Не зря мы дружбу берегли,

как пехотинцы берегут

метр

окровавленной земли,

когда его в боях берут.

1942-1943
* * *

Прожили двадцать лет.

Но за год войны

мы видели кровь

    и видели смерть -

просто,

как видят сны.

Я все это в памяти сберегу:

и первую смерть на войне,

и первую ночь,

    когда на снегу

мы спали спина к спине.

Я сына

верно дружить научу,-

и пусть

не придется ему воевать,

он будет с другом

       плечо к плечу,

как мы,

по земле шагать.

Он будет знать:

    последний сухарь

делится на двоих.

...Московская осень,

     смоленский январь.

Нет многих уже в живых.

Ветром походов,

     ветром весны

снова апрель налился.

Стали на время

   большой войны

мужественней сердца,

руки крепче,

   весомей слова.

И многое стало ясней.

...А ты

по-прежнему не права -

я все-таки стал нежней.

Май 1942
* * *

Как без вести пропавших ждут,

меня ждала жена.

То есть надежда,

то слеза

без спросу упадет.

Давно уж кончилась война,

и не моя вина,

что я в разлуке целый год,

что столько горестных забот.

...............

Жестка больничная кровать,

жестка и холодна.

А от нее рукой подать

до светлого окна,

там за полночь не спит жена,

там стук машинки, скрип пера.

Кончай работу, спать пора,

мой друг, моя помощница,

родная полуночница.

Из-за стола неслышно встала,

сняла халат, легла в постель.

А от нее за три квартала,

а не за тридевять земель,

я, как в окопе заметенном,

своей тревоги начеку,

привыкший к неутешным стонам,

к мерцающему ночнику,

лежу, прислушиваясь к вьюге,

глаза усталые смежив,

тяжелые раскинув руки,

еще не веря в то, что жив.

Но мне домой уйти нельзя,

трудна, длинна моя дорога,

меня бы увезли друзья,

их у меня на свете много,

но не под силу всем друзьям

меня отсюда взять до срока.

Жду. Выкарабкиваюсь сам,

от счастья, как от звезд, далеко.

Но приближается оно,

когда ко мне жена приходит,

в больничный садик дочь приводит,

стучит в больничное окно.

Ее несчастье не сломило,

суровей сделало чуть-чуть.

Какая в ней таилась сила!

Мне легче с ней и этот путь.

Пусть кажешься со стороны ты

скупой на ласки, слезы, смех,-

любовь от глаз чужих укрыта,

и нежность тоже не для всех.

Но ты меня такою верой

в печальный одарила час,

что стал я мерить новой мерой

любовь и каждого из нас.

Ты облегчила мои муки,

всё вынести мне помогла.

Приблизила конец разлуки,

испепеляющей дотла.

Благословляю чистый, чудный,

душа, твой отблеск заревой,

мы чище стали в жизни трудной,

сильнее - в жизни горевой.

И все, что прожито с тобою,

все, что пришлось нам пережить,

не так-то просто гробовою

доской, родная, задушить.

Март-апрель 1952
* * *

Каждый танец на "бис" раза по три

был исполнен с веселым огнем.

...Премирована рота на смотре

патефоном в чехле голубом.

 

И в казарме за час до отбоя,

полустертой пластинкой шурша,

каждый день он играет такое,

от чего замирает душа.

 

Не забудет мое поколенье

тот простой и сердечный мотив -

эшелонной гитары томленье

и окопной гармони порыв.

 

А когда отстрадает гитара,

земляка приглашает земляк:

церемонно раскланявшись, пара

отрывает гвардейский гопак.

 

Начинается все по порядку:

на скобленом полу, топоча,

то бочком,

то волчком,

          то вприсядку

ходят с присвистом два усача.

 

Дробный гул от подковок железных

как в слесарных стоит мастерских.

Жаль, в Москве у танцоров известных

не услышишь подковок таких.

 

...А в дверях,

  чтобы рьяный дневальный

раньше срока солдат не прервал,

встал тихонько,

  как зритель случайный,

моложавый седой генерал.

1951
ПОБЕДИТЕЛЬ

Мускулистый, плечистый,

стоит над ручьем.

И светило восходит

за правым плечом.

 

И солдатских погон

малиновый цвет

повторяет торжественно

майский рассвет.

 

Он стоит у вербы

на родном берегу,

трехлинейку привычно

прижав к сапогу.

 

И от яловых, крепко

подбитых сапог

разбегаются ленты

проезжих дорог.

 

Он на запад ходил,

на востоке бывал

и свободу граненым

штыком отстоял.

 

Победитель стоит -

крутолобый, большой,

с благородной, широкой

и чистой душой.

 

И его гимнастерки

зеленый отлив

повторяет расцветку

и пастбищ, и нив.

 

Это он в сорок пятом

на дымный рейхстаг

поднял красный, крылатый,

простреленный флаг.

 

Он стоит над прозрачным

весенним ручьем,

и увенчана каска

рассветным лучом.

 

И родимых небес

голубые шелка

окаймляют штандарт

боевого полка.
НАДПИСЬ НА КАМНЕ

У могилы святой

встань на колени.

Здесь лежит человек

твоего поколенья.

 

Ни крестов, ни цветов,

не полощутся флаги.

Серебрится кусок

алюминьевой фляги,

и подсумок пустой,

и осколок гранаты -

неразлучны они

даже с мертвым солдатом.

 

Ты подумай о нем,

молодом и веселом.

В сорок первом

окончил он

среднюю школу.

 

У него на груди

под рубахой хранится

фотокарточка той,

что жила за Царицей.

 

...У могилы святой

встань на колени.

Здесь лежит человек

твоего поколенья.

 

Он живым завещал

город выстроить снова

здесь, где он защищал

наше дело и слово.

 

Пусть гранит сохранит

прямоту человека,

а стекло - чистоту

сына

трудного века.

23 июля 1943, Сталинград
НЕБЕСА

Такое небо!

   Из окна

посмотришь черными глазами,

и выест их голубизна

и переполнит небесами.

 

Отвыкнуть можно от небес,

глядеть с проклятьем

           и опаской,

чтоб вовремя укрыться в лес

и не погибнуть под фугаской.

 

И можно месяц,

      можно два

под визг сирен на землю падать

и слушать,

  как шумит трава

и стонет под свинцовым градом.

 

Я ко всему привыкнуть смог,

но только не лежать часами.

...И у расстрелянных дорог

опять любуюсь небесами.

1942

Семен Гудзенко. Избранное.
ПЕРВАЯ СМЕРТЬ

Ты знаешь,

есть в нашей солдатской судьбе

первая смерть

  однокашника, друга...

Мы ждали разведчиков в жаркой избе,

молчали

и трубку курили по кругу.

Картошка дымилась в большом чугуне.

Я трубку набил

  и подал соседу.

Ты знаешь,

есть заповедь на войне:

дождаться разведку

и вместе обедать.

«Ну, как там ребята?..

      Придут ли назад?..» —

каждый из нас повторял эту фразу.

Вошел он.

Сержанту подал автомат.

«Сережа убит...

  В голову...

       Сразу...»

И если ты

на фронте дружил,

поймешь эту правду:

       я ждал, что войдет он,

такой,

как в лесах Подмосковья жил,

всегда пулеметною лентой обмотан.

 

Я ждал его утром.

    Шумела пурга.

Он должен прийти.

       Я сварил концентраты.

 

Но где-то

в глубоких

        смоленских снегах

замерзшее тело

армейского брата.

Ты знаешь,

есть в нашей солдатской судьбе

первая смерть...

       Говорили по кругу —

и все об одном,

    ничего о себе.

Только о мести,

       о мести

             за друга.

1942

Семен Гудзенко. Избранное.
1977.

ПОДРЫВНИК

К рассвету точки засекут,

а днем начнется наступленье.

Но есть стратегия секунд,

и есть секундные сраженья.

И то,

что может сделать он

и тол

(пятнадцать килограммов),

не в силах целый батальон,

пусть даже смелых

         и упрямых.

Он в риске понимает толк.

Уверенно,

с лихим упорством

вступает он в единоборство

с полком.

И разбивает полк.

И рассыпаются мосты.

И падают в густые травы,

обламывая кусты,

на фронт идущие составы.

 

И в рельсах, согнутых улиткой,

Отражена его улыбка.

1942

Семен Гудзенко. Избранное.
САПЕР

Всю ночь по ледяному насту,

по черным полыньям реки

шли за сапером коренастым

обозы,

танки

     и полки.

 

Их вел на запад

     по просекам

простой, спокойный человек.

Прищурившись, смотрел на снег

и мины находил под снегом.

Он шел всю ночь.

       Вставал из лога

рассвет в пороховом дыму.

Настанет мир.

     На всех дорогах

поставят памятник ему.

1942

Семен Гудзенко. Избранное.

ПАМЯТЬ

Был мороз.

  Не измеришь по Цельсию.

Плюнь — замерзнет.

         Такой мороз.

Было поле с безмолвными рельсами,

позабывшими стук колес.

Были стрелки

  совсем незрячие —

ни зеленых,

  ни красных огней.

Были щи ледяные.

         Горячие

были схватки

   за пять этих дней.

 

Каждый помнит по-своему, иначе,

и Сухиничи, и Думиничи,

и лесную тропу на Людиново —

обожженное, нелюдимое.

 

Пусть кому-нибудь кажется мелочью,

но товарищ мой до сих пор

помнит только узоры беличьи

и в березе забытый топор.

 

Вот и мне:

   не деревни сгоревшие,

не поход по чужим следам,

а запомнились онемевшие

рельсы.

Кажется, навсегда...

1942

Семен Гудзенко. Избранное.

ТОВАРИЩИ

Бойцы из отряда Баженова прошли

по тылам 120 км, неся раненого.

 

Можно вспомнить сейчас,

           отдышавшись и успокоясь.

Не орут на дорогах немецкие патрули.

По лесам непролазным

           и в озерах студеных по пояс

мы товарища раненого несли.

Он был ранен в бою,

           на изрытом снарядами тракте...

Мы несли его ночью,

           дневали в лесу.

Он лежал на траве,

           не просил: «Пристрелите.

                            Оставьте».

Он был твердо уверен —

           друзья донесут.

Стиснув зубы до боли,

           бинтовали кровавые раны.

Как забыть этот путь!

           Он был так безысходно далек.

Голодали упрямо,

       но каждый в глубоких карманах

для него

почерневший сахар берег.

Мы по рекам прошли,

           по нехоженым топким болотам.

Мы пробились к своим

           и спасли драгоценную жизнь.

Это в битвах рожденный,

           пропитанный кровью и

                             потом,

самый истинный,

       самый русский

               гуманизм.

1942

Семен Гудзенко. Избранное.

ОТДЫХ

Из боя выходила рота.

Мы шли под крыши,

        в тишину,

в сраженьях право заработав

на сутки позабыть войну.

 

Но у обломков самолета

остановился первый взвод.

И замерла в песках пехота

у красных

  обожженных звезд.

 

...Осколки голубого сплава

валялись на сухом песке.

Здесь все:

  и боевая слава,

и струйка крови на виске,

и кутерьма атак

       и тыла,

ревущая,

  как «ястребок».

 

Нам отдых сделался постылым

и неуютным городок.

Апрель 1942

Семен Гудзенко. Избранное.
БАЛЛАДА О ВЕРНОСТИ

Написано много о ревности,

о верности, о неверности.

О том, что встречаются двое,

а третий тоскует в походе.

 

Мы ночью ворвались в Одоев,

пути расчищая пехоте.

И, спирт разбавляя водою,

на пламя глядели устало.

 

(Нам все это так знакомо!..)

Но вот

на пороге

       встала

хозяйка нашего дома.

Конечно,

товарищ мой срочно

был вызван в штаб к военкому.

Конечно,

как будто нарочно

одни мы остались дома.

 

Тяжелая доля солдаток.

Тоскою сведенное тело.

О, как мне в тот миг захотелось

не вшивым,

  не бородатым,—

быть чистым,

     с душистою кожей.

Быть нежным хотелось мне.

                 Боже!..

 

В ту ночь мы не ведали горя.

Шаблон:

мы одни были в мире...

Но вдруг услыхал я:

          Григорий...

И тихо ответил:

     Мария...

 

Мария!

В далеком Ишиме

ты письма читаешь губами.

Любовь —

как Сибирь — нерушима.

Но входит,

скрипя костылями,

солдат никому не знакомый,

как я здесь,

  тоской опаленный.

Его

 оставляешь ты дома.

И вдруг называешь:

        Семеном.

Мария!

Мое это имя.

И большего знать мне не надо.

Ты письмами дышишь моими.

Я знаю.

Я верю.

Ты рядом.

1942

Семен Гудзенко. Избранное.
СМЕРТЬ БОЙЦА

Хороним друга.

Мокрый снег.

Грязища.

Полуторка ползет на тормозах.

Никак правофланговый не отыщет

песчинку в затуманенных глазах.

 

Торжественная музыка Шопена.

Нелютая карпатская зима.

И люди покидают постепенно

с распахнутыми окнами дома.

 

И тянется по улицам колонна

к окраине, до самого хребта.

Лежит он, запеленатый в знамена.

Откинуты в полуторке борта.

 

А на полные вырыта могила,

а на поляне громыхнул салют,

а чья-то мать уже заголосила,

а письма на Урал еще идут,

а время невоенное.

          И даже

не верится, что умер человек.

Еще не раз стоять нам без фуражек —

такой уже нелегкий этот век.

 

Уходят горожане постепенно,

и женщины, вздыхая, говорят:

— Погиб герой!

В бою погиб военный!

Как им скажу,

что не убит солдат,

что трое суток в тихом лазарете

он догорал,

он угасал в ночи,

ему глаза закрыли на рассвете

бессонные, усталые врачи?

 

Ну как скажу,—

привыкли за три года,

что умирают русские в бою.

И не иначе!

 

Грустная погода.

Но запевалы вспомнили в строю

о том, как пулеметные тачанки

летали под обвалами свинца.

 

И снова говорили горожанки:

— Так провожают павшего бойца...

1947

Семен Гудзенко. Избранное.
ЭПИЛОГ

Я прошел не очень много

и не очень мало:

от привала до привада,

от границы до границы,

от криницы до криницы,

от села и до села.

И была моя дорога

и трудна и весела.

 

Что скрывать:

бывало грустно

и тревожно одному.

В древней крепости у Хуста,

в низких тучах, как в дыму,

я решил: пора домой,

пошатался по дорогам;

я решил: окончен мой

путь по каменным отрогам.

 

Но меня окликнул вдруг