Доброе начало полдела откачало

 

Вначале был Никита Богословский. Или, точнее, все-таки слово. Слово композитора. В ноябре 1968 года он оставил директору студии грамзаписи Борису Давидовичу Владимирскому два листа «Плана антологии Леонида Утесова» с перечнем пятидесяти двух песен, выпускавшихся когда-то на обычных «грандах». Под этим списком Никита Владимирович расписался и попросил: «Боря, позвони! С праздником!» Сверху стояла столь же краткая резолюция директора: «Тов. Рыжикову – в работу!» Ну и по законам бюрократической лестницы Владимир Рыжиков вызвал меня, внештатного редактора – низшее звено, что обычно и делает основную работу:

– Нужно заняться этим. Ты знаком с Утесовым – тебе, как говорится, и карты! Только не тяни, а то Бэ Дэ замучает меня вопросами.

Я смотрел на список как баран на новые ворота. Это что же, переписывать на пленку обычные пластинки? Никогда эстрада не занималась этим. Политический отдел или классический – иное дело: там Ленин, Шаляпин, Сталин. Изумительные шаляпинские диски зарубежного производства, сталинские, сделанные по спецзаказу, один доклад о проекте конституции на двадцать одной пластинке, из которых четыре – только аплодисменты и овации с радостными выкриками. Это серьезно. А эстрада занимается живыми, да и Леонид Осипович недавно записывался в ДЗЗ и по трансляции в Театре эстрады. Тут вроде не до истории.

«И чего это вдруг придумал Богословский?! – злился я. – И песен его в этом списке всего пять штук, а вот туда же! А какое ОТК пропустит допотопное звучание с шипом и щелчками, сквозь которые и слов не разберешь, – об этом он подумал?» И случайно пришла мысль: а если сохранились утесовские матрицы? Их не играли, с них печатали пластинки, – значит, они должны быть идеально чистыми, в первозданном виде. Ведь металлический диск весом в килограмм в патефон или радиолу не сунешь.

Не беспокоя до поры до времени Утесова, я решил составить полный список песен, что он положил на пластинки с момента рождения Грампласттреста, то есть с декабря 1933 года. Часами листал объемистые «Журналы записей». Занятие это оказалось преувлекательным. Оно воскрешало картины давно минувших дней. Из «Журналов» можно было узнать все: когда исполнитель пришел в студию – год, число, час, когда запись началась, когда закончилась, сколько потратили на нее «восковых блинов», что говорили певцы и режиссеры, как оценили ее они и как худсовет. Даже если во время работы объявлялся «перекур», и это фиксировалось на журнальных страницах.

Вот одно из первых появлений Утесова в студии, которая тогда располагалась в Октябрьском зале Дома союзов. 22 февраля 1934 года в 11 утра он спел песню Лебедева-Кумача на музыку Френка Черчилла к мультфильму «Три поросенка» – «Папочка и мышки» («Кооперативная колыбельная»). Номер записи 59. Хронометраж – две минуты тридцать секунд. В графе «Замечания» значится: «Утесов первый вариант забраковал: вялый оркестр». 28 февраля – «Качели»: «Утесов оговорился. Спел вместо „Там, где сосны и ели“ – „Там, где ели и ели“. Никто не заметил. Второй вариант отличный».

Между прочим, сразу встал вопрос: и какой вариант брать для «Антологии»? Ну ясно, не тот, что с оговоркой. Но одних «Подруженек» я насчитал три штуки, «У окошка» – четыре, а «У самовара» и того больше – шесть! Тут без мнения исполнителя не обойтись.

Попутно замечу: «У самовара» Утесов впервые запел в 1933 году, когда в магазинах Торгсина появилась пластинка, перепечатанная с немецкой, где эту песню исполняет Арполин Нюма в сопровождении оркестра Пауля Годвина. Как же небрежно нужно относиться к творческой биографии певца, если в многосерийном (на двенадцать часов!) фильме «Утесов. Песня, длиною в жизнь» экранный Утесов распевает «У самовара» в 1912 году, за двадцать лет до того, как она была написана! Автор музыки и текста Фаина Квятковская, в девичестве Гордон. В титрах фильма она превращена в мужчину. И таких «небрежностей» в нем не счесть.

Леонид Осипович вести об «Антологии» обрадовался. И встревожился, а как сегодня воспримут песни прошлых лет? Ведь все меньше остается тех, кто слышал их когда-то впервые и успел полюбить. А молодое поколение их совсем не знает: обычные пластинки давно перестали выпускать и радио их не передает. Но верить в то, что они умерли, Утесов не хотел.

– Давайте сделаем альбом избранного, – предложил он. – Включим в него лучшее. От скандального откажемся. Не надо дразнить собак, да и я сам с этим «Кичманом» намучился. Хватит. Даже во время войны, когда я на его мелодию записал памфлет «С берлинского кичмана», на ура принимавшимся в любой аудитории, его тут же запретили. Правда, я вас все же попросил бы весь этот подпольный багаж переписать. Для архива.

– Но у вас он так заигран, что делать это просто бессмысленно, – возразил я.

Утесов хитро заулыбался:

– Ну так я вам открою одну тайну. Когда меня спрашивают, почему у меня такой дешевый проигрыватель «Аккорд», я всегда отвечаю, что другой, типа «хай-фай», мои пластинки не выдержит, только усилит их дефекты. Но дело не в пластинках. Как вы могли бы догадаться, не один вы при нашей первой же встрече просили меня проиграть «Кичман». За годы, что он существует, я по просьбе гостей, очень, кстати, порядочных людей, ставил это бандитское откровение на патефон не менее тысячи раз! А может быть, и больше. Не помню, кто меня надоумил – может быть, Леночка или Дита, – но я еще в начале тридцатых годов решил создать свой неприкосновенный запас – НЗ. Там у меня лежат пластинки чистые и нетронутые, как наивная девушка. Теперь и настала пора воспользоваться ими. И спросите у Никиты, нет ли в его НЗ пробной пластинки с записью его песни «В далекий край товарищ улетает»? Я свою, к сожалению, кокнул, а из-за войны ее так и не напечатали…

К Богословскому Леонид Осипович относился нежно. Не раз рассказывал, как будущий композитор приходил в гости на новогоднюю елку к маленькой девочке Дите. Из года в год. «Это был очень красивый мальчик, – вспоминал Утесов, – я бы даже сказал, необыкновенно красивый – светловолосый, лучезарно голубоглазый. Он уже недурно играл на рояле, умел всех смешить и даже сочинял музыку. Однажды, в тринадцать лет, он принес свой первый вальс, который назвал „Дита“ и подарил его моей дочери».

Первая утесовская пластинка Богословского, которая печаталась массовыми тиражами, написана перед самой войной. Премьера «Песни старого извозчика» намечалась в готовящейся летом 1941 года программе «Напевая, шутя и играя». Но после 22 июня название изменилось – «Бей врага!». Изменилось и содержание, однако сочинение Богословского осталось – без шуточных произведений Утесов на публику не выходил. Режиссер и художник представления Николай Акимов придумал для «Извозчика» забавную подачу: он расположил на сцене ряд кресел с высокими спинками, развернутый к зрителю обратной стороной. Это походило на забор, на фоне которого и начиналась песня. Затем кресла поворачивались вместе с музыкантами джаза, каждый из которых оказывался в извозчичьем красном кушаке и шапке. Смех был неизменным!

«Темную ночь» Богословского можно назвать поражением Утесова. Не оттого ли, что он не почувствовал ее характер, придав ей чуть убыстренный, открыто танцевальный темп? Тут не сыграло свою роль и первенство, – обычно песню слушатели связывают с первым исполнителем ее, по выражению Дунаевского «с устами, в которые она вложена». Но в данном случае и песня, и уста были те, что надо. Может быть, дело все-таки в другом.

Богословский в нарушение договора с киностудией, работавшей в Алма-Ате над фильмом «Два бойца», передал «Темную ночь» Утесову. Режиссер Леонид Луков был вне себя от ярости, узнав о «предательстве» композитора. Но Утесов, выступавший зимой 1942 года в Москве, ничего не зная о скандале, записал 25 марта следующего года эту песню на пластинки. Это более чем за полгода до выхода картины на экран.

И произошла на первый взгляд уж вовсе не объяснимая вещь. Утесовская пластинка с «Темной ночью» сразу пошла на фронт, печаталась по тем временам большим тиражом. Ее тут же спел Иван Козловский, продемонстрировав на граммофонном диске и свое умение чувствовать, и свой превосходный оперный вокал. Затем песню исполнил Краснознаменный александровский ансамбль, который, когда его хор в шестьдесят мужиков пел «Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь», оставлял несколько странное впечатление. Марк Бернес записал «Ночь» на пластинки позже всех – накануне Нового, 1944 года. Но… Песня сразу стала и навсегда осталась бернесовской. Думаю, в немалой степени оттого, что в сознании слушателей она неразрывно связана с его героем – Аркадием Дзюбиным из фильма, который и сегодня пользуется зрительским успехом.

«Темную ночь» Утесов все же захотел включить в «Антологию». Как и другие, уже послевоенные песни Богословского – «Днем и ночью», «Окраину», «Солдатский вальс», «Домик на Лесной»…

– Он даже оперу для меня написал – «Самсон удалился»! – сказал он. – В трех актах. Правда короткометражных: три акта – три минуты. Но опера была очень смешная. В этом Никита мастак.

В том разговоре, что шел, когда только замышлялась «Антология», я спросил Леонида Осиповича, почему в феврале-марте 1934 года он записывался на пластинки микроскопическими дозами – по одной-две песни в день? Ведь у него был уже солидный опыт!

– Опыт был с другим оркестром, – ответил он, усмехнувшись, и продолжал очень серьезно: – Я об этом не пишу в своей книге. Уж очень некрасиво как-то получается: одни от меня ушли, других я разогнал, от третьих избавился, на четвертых обиделся. Не руководитель, а кусок сволочи, как говорят в Одессе.

Я вас все время посвящаю в тайная тайных, но надеюсь, что вы меня поймете. Вот судите сами. Ситуация: летом тридцать третьего днем мы снимаемся, вечером играем в «Эрмитаже» «Музыкальный магазин», ночью, часов с одиннадцати, работаем в ресторане «Метрополь» – там я пою несколько песен, а ребята играют для танцев до трех ночи, а по субботам до половины пятого. Как говорили, в «Метрополь» к нам рвалась вся Москва.

Помню, приходили хорошо знакомые Иван Москвин, Соломон Михоэлс, не раз заглядывали Шостакович и Бабель, а однажды я удостоился похвалы за артистичность пения от самого Владимира Ивановича Немировича-Данченко. У него, между прочим, в «Метрополе» был свой постоянный столик, куда он приводил актеров, актрис и зарубежных гостей. Да и Миша Светлов часто заглядывал. Он все предлагал развесить над гостиничными номерами плакаты: «За плоть – заплоть!»

В общем, жизнь кипела. Но я следил за ребятами, чтобы не разболтались и не сползли в халтуру. Успех способен не только вскружить голову, но и посеять снисходительность к себе, когда все можно и все простительно.

Так вот. В сентябре съемочная группа «Веселых ребят» подалась в Гагру. Оркестр там не нужен, ему дали отпуск: ну нельзя же работать все лето по 20 часов в сутки, никто не выдержит…

Что произошло дальше в Ленинграде, рассказал саксофонист Аркадий Михайлович Котлярский. Он писал об этом мне в одном из писем, но лучше изложил в своей небольшой книжице «Спасибо джазу», изданной, когда Утесова уже не стало:

«Нас пригласили в ресторан „Астория“, и мы согласились, „забыв“ спросить на это разрешения у Леонида Осиповича. И повергли его в величайший гнев. Он потребовал немедленно оставить „Асторию“. Оркестр же его не послушал и продолжал играть, привыкнув к репертуару и собственному успеху. Здесь звучала музыка, уже проверенная на публике в „Метрополе“: „У окошка“, „У самовара“ и т. д.

Видя такое, мягко выражаясь, „упрямство“, Утесов из Москвы сообщил режиссеру Арнольду, что просит остаться в своем оркестре Кандата, Ершова и меня. Все остальные увольняются, и работать под его руководством им больше не придется. Арнольду Григорьевичу и мне он доверил право подобрать в Ленинграде новых музыкантов. Мы пошли в Дом кино, где играл большой оркестр, бывший асторийский – „Астория Кидс“. Он нам понравился, и Арнольд предложил почти всему составу перейти к Утесову. Все с радостью согласились.

Но тут пришла пора возвращаться в Москву – продолжать съемки и работу в „Метрополе“. Приехав, мы закрылись в свободном помещении и, хотя новые товарищи не были знакомы с нашей манерой, к вечеру кое-как слепили программу, правда очень сырую. Оркестр получился явно не „наш“, но… нас не выгнали! Вообще, через неделю-другую музыканты настроились, появилась сыгранность, и все зазвучало на „уровне“.

– Теперь вам понятно, почему мы записывались на пластинки так медленно и такими маленькими порциями? – спросил Утесов. – И то нам повезло, прости меня бог, что Александров заболел и съемки откладывались со дня на день. Я приходил в грамстудию с хорошо отрепетированными вещами. Правда, со съемками было сложнее. Я все ждал, когда разразится скандал: ведь во многих сценах уже был снят старый состав, а теперь появился новый! Но в кино чего не бывает! И хотя, например, в эпизоде драки получилось, что дерутся и те и другие, никто ничего не заметил: ни режиссер, ни зрители. Никто! Кроме меня и моих музыкантов, с которыми после этого конфликта я проработал больше двадцати лет…

Когда месяц спустя Леонид Осипович приехал на улицу Станкевича, где в англиканской кирхе находилась Всесоюзная студия грамзаписи, поднялся на третий этаж, прошел в четвертую аппаратную и прослушал первый долгоиграющий диск-„гигант“ из будущего альбома „Антологии“, он сказал:

– Ну что ж, друзья, поздравляю! „Доброе начало полдела откачало“!»

 

Как это делалось в Москве

 

Уж точно: не так, как в Одессе, – там студии грамзаписи не было. Современные компьютерщики и представить себе не могут, на каком техническом уровне когда-то (и не так уж давно!) происходила реставрация старых записей.

В Москве это делалось так. Оператор Тамара Павлова, мастер золотые руки, ставила пластинку или матрицу с песней Утесова на грамстол, способный вращаться по-старому, со скоростью 78 оборотов в минуту, подключала его к магнитофону и переписывала запись на магнитную ленту. Один к одному, без всякой коррекции. Садилась у магнитофона (обычно это был «Штудер») и запускала ленту. Щелчок! Стоп. Карандашом отмечала его начало и конец, ножницами вырезала из магнитки один-два миллиметра и склеивала ее скотчем. Просто? Да. Если бы на каждой переписи не набиралось до полусотни таких склеек! Облегчение не принесло и усовершенствование, позволившее щелчки не вырезать, а заклеивать. Весь варварский процесс оставался прежним. Только магнитка делалась ребристой, как зебра, и требовала немедленной переписи.

Адова работа! Сколько нужно и мастерства, и терпения, и времени. А у оператора к тому же есть еще и план по сдаче готовой продукции. Не выполнишь его – урежут зарплату и лишат премии.

– Ну ничего, ничего, – успокаивала Тамара и меня, и себя. – Я на опере план нагоню. Там и щелчков почти нет – только улучшить звучание.

И сколько бы раз она ни заявляла: «Все, больше реставрировать эти записи не буду! Сил моих нет!» – все-таки снова начинала чистить очередной утесовский «гигант», биться, чтобы и певец, и оркестр хорошо звучали, потому что любила его песни и нередко во время «обеда на подоконнике» предлагала:

– Давай послушаем что-нибудь из Утесова.

А испытания ее подстерегали на каждом шагу. Как назло, песней для следующего «гиганта» оказалась «О чем ты тоскуешь, товарищ моряк?» Соловьева-Седого на стихи Лебедева-Кумача. Песня прекрасная, но записана в 1943 году, в разгар войны, когда и восков хороших не было, и массу делали из скрапа – битых старых пластинок, что принимали в магазинах на килограммы, в обмен на право купить (!) новую. Скрап гарантировал трескучесть, но ничего не поделать – не ехать же в Индию за шеллаком!

А песня Соловьева-Седого историческая. Появилась она в 1942 году и не сходила с утесовских программ всю войну. Василий Павлович прислал ее Утесову с нарочным. Они могли бы встретиться: композитор, возглавивший агитбригаду «Ястребок», пробыл в столице день и получил направление на Калининско-Ржевский фронт. И Утесов, отыграв в Москве концерты, прерывавшиеся то сигналами воздушной тревоги, то бомбардировками, выехал с оркестром на Калининский фронт, то есть находился поблизости. Но военные дороги редко пересекаются. На одном из фронтовых утесовских концертов и состоялась премьера песни «О чем ты тоскуешь, товарищ моряк?».

Горькая это была песня. Бойцы слушали ее обычно стиснув зубы. Написанная в форме незамысловатого вальса, близкого к городскому фольклору, песня становилась доступной любому слушателю. А простота мелодического построения усиливала воздействие жестокого рассказа человека, потерявшего в войну отца, мать, брата и любимую девушку, над которой надругались «немецкие псы-палачи».

Утесов с оркестром выступал в частях действующей армии на Волховском, Ленинградском фронтах, подо Ржевом, только что отбитым у немцев. Играли в землянках, в сараях, на грузовиках, на полянках или в лесу, но каждое их появление перед воинами становилось праздником и для тех, и для других. И ни разу ни один музыкант не позволил себе выйти на импровизированную эстраду не в концертном костюме.

Когда они готовились к первой поездке на фронт, руководителю порекомендовали:

– Товарищ Утесов, во-первых, не берите с собой весь оркестр – достаточно будет человек десять-двенадцать, а во-вторых, получите для них и для себя военную форму и выступайте только в ней. Так будет удобнее.

– Кому удобнее? – спросил Утесов.

– Вам, конечно! – ответили ему. – И не только удобнее, но и безопаснее!

Утесов не внял совету. Поехал на фронт с полным составом оркестра, а в военной форме трясся в грузовиках рядом с музыкантами, шагая по разбитым и размокшим от грязи дорогам к месту очередного концерта, который проходил как в лучших залах столицы.

А с Василием Павловичем он встретился в Москве в последний год войны. Композитор передал ему две песни, и обе шуточные.

– Ты же сам видишь, Лёдя, как изменились настроения, – сказал он. – Уже все чувствуют, победа близка – вон Пырьев уже успел снять «В шесть часов вечера после войны». Людям надо дать сегодня возможность улыбнуться. Слишком долго мы морщили серьезный лоб!

И предложил Утесову разыграть эти песни:

– У тебя же джаз, помнится, театрализованный и каждый музыкант – артист. В «Трех внуках» мне видится целый спектакль, а Дита смогла бы, если это ее не шокирует, сыграть бабушку!

Дита на бабушку согласилась с восторгом, внуков и соседа изобразил «хор бывших мальчиков», которым подпевал весь оркестр. Но так как Утесов взял всю песню на себя, на долю дочери-бабушки остались только вопли, что она издавала от объятий «ласковых внучат». Песня эта сразу нашла место в «Антологии».

А «Васю Крючкина» Утесов сопроводил интермедией – она шла перед песней, которой заканчивалось второе отделение программы «Салют».

Вот эта интермедия, написанная Александром Червинским:

«(Голос из-за кулис: „Становись!“ Все музыканты выбегают и выстраиваются в шеренгу. Выезжает на лошади Сергеев.)

Сергеев (кричит). Равняйсь!

(Все равняются. Выходит из-за кулис Утесов. Сергеев подъезжает к нему с докладом.)

Сергеев. Товарищ командующий джаз-батальоном! Вверенный вам взвод готов. Несмотря ни на что, продолжает исполнение любых песен по вашему заданию.

Утесов. Товарищ Сергеев, встаньте в строй. На плечо!

(Все берут на плечо инструменты.)

Утесов. Замри! Чтобы слышно было, как муха летит!

(На кларнете изображается полет мухи. Утесов хлопает себя по лбу.)

Утесов. Одна муха не вернулась на свою базу! (Обращаясь к строю.) Сейчас, ребята, споем песню „Вася Крючкин“. Шагом марш!»

– Лошадь мы отменили сами, – рассказывал Леонид Осипович. – «Командующего джаз-батальоном» вырезала цензура. А в остальном все было так. И эта полутораминутная сценка принималась прекрасно. А после песни зрители кричали «бис»!..

В сорок шестом году Утесов записал на пленку и эту интермедию, и песню Соловьева-Седого. И мы решили все так и дать в «Антологии».

Прослушав «гигант» с песнями 1945 года, Утесов отверг наше решение:

– Интермедию надо снять. Понимаете, без публики это совершенно несмешно. Получается, в пустом зале ломаются взрослые люди. Мне рассказывали, в Лондоне на комедийных спектаклях в зале и на галерке рассаживают специальных людей. Нет, не клакеров, а артистов, умеющих завести зал. Они начинают смеяться на первой же остроте – и публика вместе с ними. Любая шутка в пустом зале обречена на провал. Ну вы же знаете, на киностудиях режиссеры, когда сдают комедию начальству, тащат в зал уборщиц, гардеробщиц, буфетчиц – тех, кто легче клюет на смех.

– Так, может, нам подложить смех? Так иногда делают, – робко сказал я.

– Нет-нет! – не согласился Утесов. – Это ужасно! Нужна точная, естественная реакция, а не однообразное гоготанье, что мы слышим порой по телевизору.

 

Леонид Осипович часто вспоминал свою первую встречу с Василием Павловичем:

«Мне не забыть, как я пришел однажды в Ленинграде к человеку, которого тогда совершенно не знал.

– Здравствуйте, – сказал я блондину с голубыми глазами, – я пришел попросить у вас песню.

Он смотрел на меня и улыбался, а в улыбке его было удивление. Не знаю, чему он удивлялся – моему ли приходу, моей ли просьбе, но он проиграл мне песню, и я сразу понял, что мне повезло. Песня называлась „Казачья кавалерийская“ и начиналась словами:

 

Мой конь буланый,

Скачи скорей поляной —

Казачка молодая ждет…

 

Это была первая песня Василия Павловича Соловьева-Седого, спетая мною, и, если не ошибаюсь, вообще его первая песня. Потом в продолжение долгих лет я попеременно влюблялся в разные его песни: „О чем ты тоскуешь, товарищ моряк“, „Я вернулся к друзьям после боя“, „Васю Крючкина“ – они стали моими и слушателей любимыми произведениями этого талантливого композитора».

Не раз Леонид Осипович признавался в своей любви и к песням, что Соловьев-Седой написал для него в трудные для певца годы – конца сороковых: полный юмора вальс «Разговор» и лирические «Золотые огоньки», медленный фокстрот.

Они помогли Утесову – спасали его от цензурных набегов: Василий Павлович был уже дважды лауреат Сталинской премии – попробуй-ка запрети его, даже если он прибег к нежелательному ритму!

Я не знаю, случайно ли Утесов никогда не упоминал песню «Теплоход „Комсомол“», на которую я наткнулся при составлении «Антологии». А композитор передал ее певцу через год после «Казачьей кавалерийской», и она входила в джаз-представление «Два корабля». Песня, не похожая на другие, в типичном для Соловьева-Седого духе говорила о важных вещах не лозунгами и общими словами, а через судьбу человека. В данном случае конкретного. События в ней, почерпнутые из газетных репортажей, даются глазами рулевого судна, груженного рудой и идущего Средиземным морем к берегам Бельгии. Встреча с кораблем под флагом со свастикой – крейсером «Адольф Гитлер» – закончилась трагически: теплоход был уничтожен. И финальные строки песни звучали непосредственно от ее создателей:

 

За тебя, товарищ мой,

За родимый край

Враг ответит головой

В будущих боях.

 

Жизнь этой песни оказалась короткой по не зависящим от певца причинам. Ее вскоре убрали из его репертуара вместе с антифашистскими фильмами и спектаклями: с Германией в 1939 году подписали договор о дружбе.

– Но у вас уже были песни, в которых чувствовалось приближение войны? – спросил я утвердительно.

– Таких (Утесов подчеркнул это «таких»), таких еще не было. У Соловьева-Седого в «Теплоходе» не война вообще, а с фашизмом. А о том, что людям война не нужна, я пел не раз. Да в той же «Казачьей кавалерийской» Василий Павлович мечтал вместе с поэтом Сашей Чуркиным о времени без выстрелов на земле:

 

А бой закончим,

С войной навек прикончим.

Польется песня по холмам!

 

Да и у Жарковского с Винниковым речь об этом же в «Балладе о неизвестном моряке», герой которой пал за родную землю:

 

Но бессмертен в вечной были

О героях и боях

Неизвестный по фамильи

Дальних плаваний моряк…

 

Для Утесова Евгений Эммануилович Жарковский написал немало. Но почему-то в разговоре со мной лучшими своими песнями назвал не морские, несмотря на его любовь к флоту и службе на нем, а написанные во второй половине тридцатых годов на стихи замечательного еврейского поэта Льва Квитко «Десять дочерей», «Бубенцы звенят, играют», что пел Утесов, и «Письмо Климу Ворошилову», в которой Эдит предстала талантливой травести. Песни эти пользовались постоянным успехом: «Десять дочерей», помню, Утесов пел на бис и в 1947 году, в программе, посвященной юбилею Москвы.

Во второй половине тридцатых в репертуаре утесовского джаза появилась еще одна еврейская мелодия – фокстрот «Bei mir bist du schön», который тут же заиграл и Александр Цфасман, и Яков Скоморовский, объявляя его плодом народного творчества.

На самом деле песня эта (у нас она называлась то «Моя красавица», то «Как ты хороша») родилась не бог знает когда и не в народных массах. Сочинили ее два поэта, оба выходцы из России – Самуил Кан и его приятель Саул Чаплин, – на музыку их общего друга Соломона Секунды. Несколько лет песня лежала без движения, не привлекая внимания ни одного музыканта Америки, пока не попала в руки сестер Эндрюс. Мексон, Петти и Лаверн сразу влюбились в нее и избрали для своего дебюта. В ноябре 1937-го они записали песню на пластинку, что до конца года разошлась тиражом 350 тысяч экземпляров, а на следующий год стала «хитом года» и вскоре разошлась уже в 12 миллионах! Долетела эта песня и до нашей страны.

Утесов никак не мог понять, почему этот фокстрот пользуется такой безумной популярностью, почему при каждом его исполнении публика неизменно требует повторения. Бабель высказал ему свое предположение.

Константин Паустовский вспоминал об одной беседе с Бабелем:

«– Я не выбирал себе национальности, – неожиданно сказал он прерывающимся голосом. – Я еврей, жид. Временами мне кажется, что я могу понять все. Но одного я никогда не пойму – причину той черной подлости, которую так скучно зовут антисемитизм».

Бродя по улицам Москвы, Бабель услышал, как группа молодежи с удовольствием распевала на мотив «Для меня ты хороша» написанный кем-то текст про старушку, которую остановил милиционер.

 

Да что ты, милый мой,

Ведь я иду домой.

Сегодня мой Абраша выходной.

Несу я курочку,

Французску булочку.

Я никому не дам —

Все сожрет Абрам.

 

– Я думаю, – сказал Бабель Утесову, когда процитировал эти строки, – часть публики надеется, что вы споете полюбившуюся им песню.

– Я не думал так, – сказал мне Утесов. – Но вот что я заметил: когда Гитлер начал борьбу с евреями, антисемитизм вылез наружу и у нас, как это ни парадоксально. Жизнь подбрасывала все новые примеры этого. Фаина (Раневская) жаловалась, что после фильма «Ошибка инженера Кочина» ее преследуют репликой, которую она сама и придумала: «Абрам, Абрам, ты забыл свои галоши!» Когда меня попросили спеть «Бубенцы» Жарковского для пластинок, предназначенных для передачи по радио, то после первого же дубля редактор настоял, чтобы я убрал из песни все еврейское – все эти «Ой-ра», «Та-ри-тари-тим» и «Ой-ёй-ёй!».

 

«Дайте мне личность!»

 

Первый альбом «Антологии» из трех «долгих» пластинок появился на прилавках. Нет, обвала не случилось. Но его хорошо раскупали, несмотря на огромный выбор новинок, что тогда предлагали магазины. Конечно, было приятно слушать вгиковцев, которым не исполнилось и двадцати, сообщивших мне, что они приобрели утесовский комплект и теперь устраивают в общежитии по субботам коллективные прослушивания: «Не больше десяти песен в один вечер, чтобы подольше хватило».

Откликнулась и пресса. Писать рецензии на пластинки у нас не было принято, а тут сразу – и «Комсомолка», и «Культура», и «Музыкальная жизнь».

Утесов, не скрывая радости, говорил:

– Я волновался больше, чем перед премьерой. Хотя вроде бы зачем? Песни все апробированы, печатались большими тиражами в свое время. Но как раз в этом «в свое время» – причина моих переживаний. А вдруг сегодня это никому не нужно?!.

Вслед за первым альбомом студия выпустила второй, сделанный как концерт по заявкам. В письмах, что мы читали, было столько просьб о песнях, которые не обнаружились, что песен этих хватило бы еще не на один «гигант».

Помню, когда мы сдавали второй альбом Утесову, он посетовал, что «Землянка» Константина Листова и Алексея Суркова неважно записана.

– Я, признаюсь, не сразу оценил эту песню, – говорил он. – Оркестровка ее украсила, а записать ее сразу что-то не тянуло. Отставил ее, а этот поздний вариант звучит бедновато, и мелодия тоже, как говорят музыканты, «для бедных». Впрочем, может быть, в этом и ее ценность. Тут ведь все решает не она, а то, о чем поется в песне.

Историю рождения «Землянки» я знал: мне как-то поручили сделать кадр в «Доброе утро» о ней. Я разыскал рассказ Суркова, который, будучи военным корреспондентом, зимой 1942 года застрял под Москвой, к которой рвались немцы, и написал стихотворное письмо жене. Оно попало на страницы «Комсомолки», которая через несколько дней опубликовала мелодию Листова на эти стихи. Не клавир, а одну строчку, без аккордов. Но песня сразу полетела. Ее пели на фронтах повсюду: тема была близка всем – верность любимой и мечта о встрече с нею. И распространение песни шло вопреки всему – ни пластинок, ни радио. В эфире «Землянка» прозвучала всего один раз: цензура из-за строчек «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти – четыре шага» объявила песню пессимистической и запретила ее.

– Вот давайте проведем эксперимент, – предложил Леонид Осипович, когда зашла речь о «Землянке». – Сейчас я вам на первые две строфы сурковского стиха спою четыре разных мелодии. Клянусь, без подготовки. С ходу.

Он запел. Сначала это был лирический монолог в романсовом стиле, без ритма, нечто напоминающее мысли вслух. Затем – вальс, медленный и такой грустный, что защемило в носу. Потом – танго, казалось бы вовсе не соответствующая стихам форма, но она несла трагический и роковой оттенок, и думалось, а почему бы не так, и такое возможно.

– Хватит, – остановился Утесов. – Я предложил вам несколько вариантов, вложил в них свое сердце и по вашим глазам вижу, что затронул вас. Но я не буду спрашивать, какой вариант лучше. Потому что все они сделаны по расхожим штампам, в них нет и намека на новизну или открытие, и, конечно, они несравненно хуже листовского. Я много пел замечательных песен Кости – «Гренаду», «Если любишь, найди», «Тачанку», «Дождь». В «Землянке» он точно угадал, что нужно этим стихам. В его песне гармония между мелодией и словом. Повторю, сам я не сразу принял эту гармонию как единственно возможную…

Меня поразило признание Утесова. Его открытость и точность оценок. Я и прежде не раз задумывался, почему стихи Константина Симонова «Жди меня», популярнее которых не было на фронте, не стали песней. И только позже понял: они так и не получили музыкального эквивалента. Или вообще не могли получить его. Стихотворение это сразу перестало принадлежать одному автору, стало всеобщей собственностью. И, конечно, было странно слушать, когда «твои» стихи звучат в исполнении певца на никому не нужную мелодию. А мелодий этих было немало. Утесов пел «Жди меня» на музыку Владимира Горбенко, но спасти песню не мог. Она так и не состоялась.

 

Несколько раньше, еще до «Антологии», Леонид Осипович преподал мне хороший урок. Мы тогда решили выпустить на «гранде» фантазию, написанную в 1944 году к пятнадцатилетию оркестра его музыкантами Аркадием Островским и Густавом Узингом с простым и ясным названием «Любимые песни нашего джаза». Утесов записал ее сразу после войны на пленку, в эфир она не ходила, и мне показалось интересным дать ей второе рождение на пластинке. Название фантазии я посчитал не основополагающим и заменил его (по глупости!) лозунговым «Всегда с песней». Трудность была в одном: двадцать минут на «гранде» – перебор. Нужны были сокращения. Без главного исполнителя тут не обойтись.

Новое название Утесов принял, не поморщась. А из фантазии предложил убрать оркестровый фрагмент песни о Сталине, сделанный с большим пафосом, с трубами и барабанной дробью.

Тогда же (это конец пятидесятых) я узнал, что в фантазию Аркадий Островский включил первую в своей жизни песню, опус 1942 года – «Гадам нет пощады», сатирические куплеты, в которых Утесов пел:

 

Гадам нет пощады,

Нет спасенья гадам!

Пуля ли их встретит,

Молодецкий штык ли.

 

Мы врага спросили:

«Ну разве вас не били?

Может, вы отвыкли.

Может, вы забыли?!»

 

И вдруг в книге Леонида Осиповича я читаю об Аркадии Ильиче: «Совсем юным он пришел в наш оркестр пианистом и аккордеонистом. С первых же дней меня восхищали его необыкновенная музыкальность, гармоническая изобретательность и неистощимая фантазия в аккомпанементном сопровождении моего исполнения. В этом чувствовалась способность быть самостоятельным в творчестве. И мне было непонятно, почему этот человек, с такой чуткостью сопровождающий чужую музыку, не пишет своей.

– Ну почему ты не пишешь песни? – говорил я ему.

А он отвечал:

– Не умею.

– Не верю. Либо боишься, либо ты не хочешь. – Мне надо было его расшевелить. – Вот тебе стихи Илюши Фрадкина. Сделай на них музыку.

Он отнекивался, но я настаивал. И через два дня он принес мне свою первую песню – „Я – демобилизованный“. Я спел ее в нашем концерте, а потом она была записана на пластинку.

Вскоре он написал следующую песню – на стихи Сергея Михалкова „Сторонка родная“. А там, как говорится, пошло и поехало».

– Как же так, – удивился я, – помимо «Гадов» Аркадий Ильич в годы войны сделал для Шульженко три песни – «К другу», «Срочный поцелуй», «Лолиту». Написанная в 1947 году «Я – демобилизованный» уж никак не может быть его первой песней. Да и упомянутая «Сторонка родная» тоже появилась двумя годами раньше!

Леонид Осипович выслушал мои недоумения с плохо скрываемой улыбкой учителя, слушающего несуразный лепет ученика.

– Вы заметили, вероятно, появившуюся в последнее время мою склонность к философским категориям, – начал он. – И я, как философ, обнаружил две правды. Можете считать это моим личным открытием: есть правда истории и правда факта. Должен сразу оговориться, под историей я подразумеваю не учебник «История СССР», а забавный рассказ, скажем, из жизни артистов. Наверное, такая история ближе к литературе – если не к художественной, то уж точно к фельетонной. При этом, как правило, все мелочи, не имеющие значения, отбрасываются, а иногда заменяются другими, более выразительными.

Не буду пересказывать всю историю с Раневской, что произошла с ней на гастролях в одном южном городе. Напомню только ее финал: после жаркого дня, как только закончился спектакль, она пришла в гостиницу и, когда в ее номер заглянул актер, он застыл от удивления на пороге – Раневская лежала на полу абсолютно голая и курила. Увидев актера, она сказала:

– Дорогой мой, вас не шокирует, что у меня во рту «Беломор»?

Ну вот, вы засмеялись, хотя не сомневаюсь, слышали эту историю, и не один раз. Но, зная Фаину Георгиевну и поговорив с нею, могу утверждать: при ее почти клинической страсти к чистоте она никогда бы не легла на пол, даже если бы при ней прошлись по ковру пылесосом. Полноты своей она стыдилась. По себе знаю, стеснение это не позволяет демонстрировать посторонним свои телеса.

Что же было на самом деле? Фаина пришла в номер, надела свой ситцевый халатик, легла на диван, закурила. После стука к ней вошел администратор, не переносящий табачного дыма, и она произнесла свою ставшую исторической фразу. Но, внемля этим подробностям, вы даже не улыбнулись.

Так вот с Аркашей. Вы правы, у него были песни, что остались никем не замеченными. Поэтому мне пришлось всю историю сдвинуть на несколько лет, когда он написал песню, что пошла в народ…

Ут