Самым лучшим было двадцатое исполнение

 

Никогда не забуду наше первое совместное выступление. Это был Малый зал Московской консерватории. Мы вышли на сцену, поклонились, и я почувствовал себя как на тарелочке, как будто меня приподняли. Я понял: сегодняшний концерт обязательно будет успешным, хотя не извлек еще ни одной ноты. Такого у меня больше никогда в жизни не было, только с ним и только в этот самый первый раз.

Один музыкант с сарказмом рассказывал, что как-то раз полный Большой зал Московской консерватории сидел и ждал начала концерта Рихтера, а того все нет и нет. Десять минут нет, пятнадцать, двадцать… Публика начинает волноваться, аплодировать. Наконец, Генрих Нейгауз, его любимый педагог, побежал к нему домой по Неждановой – а это в пяти шагах от консерватории, – поднялся и увидел Рихтера, расписывающего стены своей квартиры. Кстати, он рисовал замечательно, я видел его картины, они с таким настроением. Педагог к нему: "Славочка, там же тебя ждут!" И ответ был якобы такой: "Ну, пусть приходят завтра, я сегодня не могу играть".

Я никогда не спрашивал у Святослава Теофиловича, было ли такое на самом деле. Думаю, что какие-то нюансы перевраны, тем более это рассказ человека, не любящего и не знающего Рихтера, но могло быть и так. И я его очень хорошо понимаю. Для него правда и принципиальность в том и состояли: он знает, что сегодня не будет того концерта, той музыки, того контакта, которых от него ждут. Да, может быть, нетактично, неуважительно, как хотите, но – честно. Он сам себе говорит: я чувствую, надеюсь, что завтра это проснется, но сегодня этого нет.

Он не любил заштампованность, клише. Были годы, когда мы с ним много играли одну и ту же программу. И когда казалось, что сделали все возможное – хотя чем дальше, тем сложнее и тяжелее задачи, которые возникали и накапливались во время репетиций, – вдруг возникала идея прекратить гастролировать с этой программой. Понятно, что мы могли открыть еще много нового, но в то же время концерт ради концерта был уже неинтересен. Концерт как высшая творческая ступень – вот что волновало. Сцена давала возможность довести до максимума творческую температуру, а просто повторять достигнутое было скучно. В этом смысле Рихтер был самим воплощением творчества. …Вспоминаются гастроли во Франции и фестиваль в Рок-д'Антероне. За два часа до выхода на сцену он мне сказал:

– Юра, вы знаете, я эту сонату Гайдна больше не хочу играть. Вы не можете послушать – я несколько сонат начну, сыграю, а вы послушайте, какую мне сейчас выучить.

– В каком смысле выучить? – не понял я. – Через два часа концерт!

– Ну, я же по нотам буду играть.

Он сыграл, и я говорю:

– Вот эта тема мне очень нравится. Вообще, все замечательные. Но эта – лучше всех!

Он сказал:

– Хорошо.

И я как бы перестал там присутствовать. Он мгновенно ушел в изучение этой сонаты и через два часа открывал наш концерт именно ею. Потом уже выходил я, и мы вместе играли сонаты Хиндемита и Шостаковича.

Рихтер ставил перед собой такие задачи всю жизнь. Есть знаменитый случай, когда он сыграл Нейгаузу какую-то сонату Скрябина вечером накануне консерваторского конкурса имени Скрябина. Нейгауз его очень похвалил. А назавтра на конкурсе он исполнил совсем другое сочинение, не то, которое играл Нейгаузу. Объяснил это тем, что раз Нейгауз не стал критиковать его исполнение и ему очень понравилось, то играть еще раз уже не имеет смысла, и поэтому он всю ночь учил другое произведение, чтобы победить вчистую.

Я не считал, сколько раз мы с Рихтером сыграли Сонату Шостаковича, но вот что заметил: она не мельчала. Он мог бесконечно погружаться в глубь композиторской идеи, и, к счастью, у меня не было ощущения, что я торможу его продвижение по этому пути. Наоборот, он увлекал меня за собой. И так – во всем, что он исполнял.

В студенческие годы я был свидетелем двенадцати концертных исполнений подряд Камерного концерта для фортепиано, скрипки и тринадцати духовых инструментов Альбана Берга, так как переворачивал Святославу Теофиловичу страницы. Признаться, в первый раз мне это сочинение было непонятно. И во второй раз оно воспринималось тяжело, потом лучше, лучше – и мне показалось, что в седьмой раз они сыграли его просто божественно, дальше некуда, дальше может быть только хуже. Ничего подобного! Самым лучшим было двенадцатое исполнение. В чем же оно улучшалось, вот загадка. Качество давно было стопроцентное, и продуманность, и степень отдачи – все было максимальным… Он какой-то был бездонный, Рихтер…

 

Она упала на колени прямо в лужу и сказала: "Слава, ты меня убиваешь…"  

 

Как-то в Париже Святослав Теофилович предупредил, что он не хотел бы, чтобы во время концерта его фотографировали из зала со вспышкой, это его отвлекает. Но когда он вышел на сцену, в момент поклона увидел по пояс торчавшего из оркестровой ямы фотографа, который готовился его снимать. Рихтер, поклонившись, приблизился к нему, опустился на корточки и шепотом сказал: "Вы знаете, я просил, чтобы фотографа не было". Он был очень тактичным человеком и невероятно боялся обидеть кого-либо, что не исключало твердости – его позиция была принципиальна, хотя и шла вразрез с общепринятым мнением. Фотограф же, молодой парень, ответил, что он получил разрешение дирекции, поэтому, мол, все в порядке.

– Да нет, не в дирекции дело, – продолжил Рихтер, – это я просил, чтобы не было фотографов, я лично, поэтому прошу вас уйти.

– Нет, нет, у меня разрешение дирекции, это моя работа, я останусь.

– Ну, в таком случае уйду я.

Фотограф ничего не ответил, была пауза, после чего Рихтер развернулся и ушел со сцены. Далее я прямо вижу, как это произошло. Он снял с вешалки свой плащ, вышел на Елисейские поля… Моросил дождик, он прошел несколько сотен метров, и тут его догнала мадам – это была его многолетняя представительница в Париже, упала на колени прямо в лужу и сказала: "Слава, ты меня убиваешь! Сейчас будет скандал! Зал ждет! Я тебя умоляю, прости! Я понимаю, что случилось!" – И что, вы вернулись? – спросил я.

На что он мне ответил:

– Юра, но это же женщина! Причем, представляете, на коленях, прямо в луже. Да, я вернулся. Но сказал, что сделаю это при одном условии: если она выйдет на сцену и расскажет, что произошло, потому что опять все будут говорить, что Рихтер сумасшедший или все время придумывает какие-то фокусы. Я же просил, чтобы не было фотографов, его и не должно было быть.

В результате он вернулся, дама вышла на сцену, объяснила ситуацию, публика стала свистеть, бросать в нее чем-то – как же так, вы обидели такого артиста! После этого начался концерт. Рихтер отыграл, а потом, уже в артистической, услышал шум и крик в коридоре, выглянул и увидел, что бьют этого фотографа. Ну, и тут уж – тоже типичный Рихтер – заступился за него.

Это нам кажется, что он чудак, а на самом деле Рихтер был очень последовательный и принципиальный человек.

Например, однажды он приехал в Швейцарию играть с Ойстрахом сонаты Бетховена для скрипки и фортепиано. А Ойстраху швейцарцы не дали визу, то есть был выезд из Союза, но не было визы въездной, швейцарской. Рихтер несколько дней подряд намекал – нам надо репетировать, где же мой скрипач Ойстрах? Он вообще считал Ойстраха лучшим скрипачом мира. Существует фотография, подписанная Рихтером: "Лучшему скрипачу Давиду Ойстраху".

Ойстрах так визы и не получил, не приехал. Тогда обратились к Рихтеру:

– Вы позавчера играли сольный концерт. Почему бы вам не заменить и этот концерт на сольный, раз нет Ойстраха?

– Но это же вы, организаторы, не добились, чтобы он получил визу, а я приехал сюда играть сонатный вечер с Ойстрахом, и если его нет, то я не буду играть.

Мало того, он не просто не сыграл – он не играл очень много лет в этом городе. Самое удивительное, что через год Ойстрах прекрасно играл там свой сольный концерт уже без Рихтера.

В следующий раз подобная история могла случиться и со мной. Но Святослав Теофилович, видимо, решил действовать сам, ни на кого не надеясь. Это произошло в самом начале моей карьеры.

Должны были состояться гастроли во Франции. Но, как выяснилось позже, за некоторое время до этого я стал невыездным. Почему? Потому что пришло официальное приглашение в Министерство культуры СССР от Герберта фон Караяна с просьбой направить меня к нему в оркестр Берлинской филармонии концертмейстером группы альтов. То есть предлагался контракт. Однако в те времена это не поощрялось. Вернее, поощрялось для дружественных нам стран. Но, как известно, Западный Берлин к таковым не относился. Поэтому перед гастролями с Рихтером мой паспорт придержали. И он выдвинул ультиматум: если не едет Юрий Башмет – гастроли не состоятся и, мало того, в знак протеста он два года не будет давать концерты в Москве.

Об этом Нина Львовна рассказала мне уже в поездке, когда власти таки вынуждены были уступить и разрешили выезд. Дальше я опять стал выездным – раз вернулся из Франции с Рихтером, значит, не собираюсь убегать. Тем более что по распределению я получил место педагога Московской консерватории, ассистента профессора Дружинина. Так что, в общем, был уже устроен. В отличие от многих моих коллег я с легкостью отделался от штампа "невыездного" и даже узнал об этом много позже.

Или, например, Рихтер одиннадцать лет не выступал в "Ла Скала".

Когда-то у него был здесь очень удачный концерт. Он сам это говорил, а так он говорил редко, и если утверждал, что это был удачный концерт, то, по шкале Рихтера, это стопроцентно. Итак, Святослав Теофилович был очень доволен тем концертом и играл много "бисов": раз люди так аплодируют и так просят, а у него такой подъем и все получается, он счастлив сегодня и может сразу дать еще один концерт… И вот когда он пошел играть пятый или восьмой "бис", то вдруг увидел, как рабочий сцены, открывая занавес, выразительно посмотрел на часы. (Не заметить этого рабочего было трудно, у него была яркая красивая форма – черного цвета и на груди мощные цепи.) Рабочий, конечно, ничего не сказал, но и так было ясно – мол, сколько же можно играть, домой пора!

Рихтер развернулся, ушел и одиннадцать лет не выходил на эту сцену. Я это знаю, потому что мы с ним играли в "Ла Скала" ровно через одиннадцать лет. Он сделал исключение для Квартета Бородина. Ниночка Львовна ему объяснила, что, если он не сыграет, Квартет Бородина потеряет свой концерт.

Он:

– Ну вот, опять я под нажимом, вынужден идти на компромисс!

И пошел на этот компромисс. Но прессе об этом никогда не рассказывал.

Похожий случай был в Ереване, когда я там гастролировал еще в далекое советское время. Гастроли были очень удачные. Меня хорошо принимали и после концерта повезли в горы угощать. Жарились шашлыки, произносились тосты, и директор филармонии обратился прямо ко мне:

– Дорогой, ты должен спасти армянский народ. Почему Рихтер так обижает нас, уже двадцать два года не приезжает в Армению? Я знаю, ты с ним выступаешь. Дорогой Юрий, ты должен привезти Рихтера в Ереван.

Я сказал, что поговорю со Святославом Теофиловичем, но заранее не могу обещать, что мне что-то удастся. Расскажу, как здесь замечательно, как принимают, как здесь любят музыку… Что и сделал. Когда же спросил Рихтера: "Зачем вы обижаете армянский народ?", он ответил:

– Юра, вы знаете, была такая история. Я как-то играл в Ереване, концерт удался, и я играл много "бисов". Когда собирался играть пятый "бис" и уже поднял руки, кто-то сзади тронул меня за плечо. Я испугался, повернулся, там стояла миловидная девушка, которая обратилась к залу: "Так, все комсомольцы быстро на комсомольское собрание!" Я ударил кулаками по клавиатуре и ушел. С тех пор двадцать два года не играл в Армении.

– Ну хорошо, это была молодая дурочка, но ведь она была винтиком огромной системы. Ну простите их, ведь столько лет прошло!

– Да, мы поедем туда вместе, – отвечает мне Рихтер, – но только когда там сменится министр культуры.

– Почему?!

– Потому что нынешний министр культуры и есть та самая девушка.

Вот это было да! Он, который никогда не интересовался, кто есть кто, вдруг откуда-то знает такие подробности. Позже я не раз замечал, что он располагает какой-то невиданной информацией о самых разных вещах.

Он обожал звенигородский Посад. Место, где всего пятьдесят человек может вместиться в зал музыкальной школы. Это было счастливое время фестиваля "Посадские вечера", который он проводил летом с Олегом Каганом, Наташей Гутман и их общими друзьями. В этом фестивале помимо взрослых участвовали и их дети – совсем юные музыканты, которые еще только учились или оканчивали Центральную музыкальную школу. Для Рихтера вообще была очень важна атмосфера, когда люди – все – находятся в совместном "полете", когда царят творчество и любовь к музыке.

Не так ли было и на "Декабрьских вечерах" в Москве? Часто раздавались упреки, что они, мол, для элиты и туда многие не могут попасть. Да, с одной стороны, это так. А с другой, Рихтер прекрасно понимал, что настоящее большое искусство классической музыки требует как раз камерности. Музыкальные вечера в Музее изобразительных искусств как раз такими и были. И не стоит забывать: их все же снимало телевидение, так что видела вся страна.

Рихтер считал, что лучше записывать "живые" концерты, чем делать запись в студии. И вот на одном фестивале, где он был артистическим директором, запретили делать запись нашего концерта. Нельзя, мол, и все! А когда мы вышли на сцену, оказалось, что стоят чужие микрофоны, видимо ангажированные устроителями фестиваля. Тут Рихтер так разозлился, что сломал их прямо на глазах у всей публики. Я подумал – сейчас отменят концерт. Стал его успокаивать, говорю:

– Да боже мой, отставили в сторону, и все нормально.

Потом руки дрожали и у него, и у меня. Нерв был большой.

А однажды я опоздал на концерт из-за болезни. Это было в Монпелье, на фестивале, который проводило "Радио Франс". Я задержался на полтора часа, потому что просто не мог двигать рукой, поехал к врачу. Врач привел меня в более-менее рабочее состояние, было больно, но я все же мог играть.

Когда мы на автомобиле буквально влетели на площадь, выяснилось, что публика не разошлась, а уселась за столиками кафе рядом. Сидели и ждали, потому что "Радио Франс" передавало постоянно: прямая трансляция задерживается, так как один из артистов по уважительной причине опаздывает, начало трансляции будет тогда-то.

Приезжаю. Душа болит, совесть мучает – боже мой, заставить Рихтера ждать! Это катастрофа! И вообще – сорвать концерт, прямая трансляция – ужасно!

Влетаю за кулисы, он стоит в углу. Я говорю:

– Ради бога простите! Ради бога!

И тут же начинаю открывать футляр.

Он мне:

– Юра, я волнуюсь, вы же не атлант. Вы сможете играть?

– Да. Я для этого и ехал. Простите, извините, я вам очень благодарен, что вы…

И в ответ:

– Ну-у, я просто за вас волнуюсь. Конечно, мы будем играть!

Так всегда: казалось, он может отреагировать резко – и будет прав, а он отнесся по-доброму, все понял и посочувствовал.

Дальше было очень смешно. Мы вышли на сцену. Там, оказалось, был сделан настил, и для меня оставалось очень мало места. Когда мы начали играть, какой-то человек пошел с видеокамерой по центральному проходу к сцене, повернул, и я понял, что, если сейчас Маэстро увидит этого типа, никакого концерта не будет. Мне ничего не оставалось, как только проделать настоящий цирковой трюк. Несколько знакомых русских и менеджер, бывшие в зале, говорят, что получилось потрясающе. Я, продолжая играть, двигался, как ширма, между Рихтером и этим оператором, чтобы Маэстро не увидел камеру.

Потом Святослав Теофилович меня спросил:

– А почему вы все время ходили?

Я ответил:

– А там очень неудобный настил, я все время искал место получше.

Оператора Рихтер не заметил и был очень доволен этим концертом. После концерта он предложил мне вместе поужинать. Я никак не мог пойти к нему сразу и сказал:

– Если можно, я приду попозже.

– Да, да, конечно, я буду ждать.

В результате я пришел только в четыре часа утра и решил, что не стану его будить, это некрасиво.

А на следующее утро встречаю Святослава Теофиловича расстроенным, невыспавшимся. Я извинился – встреча моя, мол, давно была назначена и касалась контракта для моего оркестра. Думал, мы час поговорим, но ошибся. Рихтер спросил:

– А когда вы освободились?

– В четыре часа утра, где-то в половине пятого был у вас, но не решился будить.

– Жаль. Я до шести утра вас ждал. Надо было войти.

И опять-таки не ругался.

 

"Кто стоит, тот и солист"  

 

Рихтер был азартный человек. У него вообще была теория – раз мы родились, то должны все попробовать. Как-то он взялся уговаривать меня бросить курить, а я так и не смог это сделать. Спрашиваю его:

– А вы курите или когда-нибудь курили?

Он отвечает:

– Да я и сейчас хочу, дайте мне пару сигарет.

– Зачем сразу пару, я вам по одной буду давать.

– Нет, нет, прямо сейчас!

Взял пять сигарет, вставил их в рот и выкурил одновременно, и еще сказал, что любит, когда до самого нутра доходит – тогда понятно, зачем курить.

А вот еще типично рихтеровская шутка… Были мы во Флоренции с концертами. Висит афиша, а на ней: "Святослав Рихтер и Юрий Башмет". Он сказал, что отказывается давать сегодня концерт.

– Почему?

– Потому что должно быть написано "Юрий Башмет и Святослав Рихтер".

– Почему? Как? Вы Маэстро, вы – Рихтер! Все правильно, все нормально.

– Нет, – упрямится он.

– Но кто же тогда солист? – спрашиваю я.

– Кто стоит, тот и солист. И должно быть именно так.

Святослав Теофилович был большим умницей, с колоссальной фантазией. Она проявлялась, например, в неожиданности поступков. Однажды мы с ним невероятно загуляли во Франции. Мы от всех убежали, прелестно поужинали, много говорили о творчестве, о музыке. Он потрясающе знал либретто всех опер, все сюжеты. А после ужина сели в машину (я был за рулем) и ночью поехали по его старым знакомым – звонили в дверь, будили – в общем, дурачились. В одном из домов мы сели вместе с ним за рояль и стали импровизировать. Темы, которые предлагал Рихтер, были неповторимы. Я ему предложил, например, музыкально изобразить ощущение акробата в цирке в момент какого-нибудь тройного сальто. А он мне – сон пьяной собаки.

Так мы импровизировали, играли в четыре руки, и забыть это невозможно. А потом на сцене, в концертном зале, он опять превращался в Марса, если хотите.

 

Альтовая соната с Марсом  

 

Когда я первый раз услышал Сонату для альта и фортепиано Шостаковича, мне даже странным показалось – цитата из "Лунной сонаты" на струнном инструменте! Стал над ней работать – мурашки по телу. Описать эту музыку невозможно, нет таких слов! Я уже говорил – она требует такой отдачи, что не сразу можно после ее исполнения прийти в себя. Даже Шуберта, даже Шопена можно исполнить как бы немножко "со стороны", абстрагируясь чуть-чуть, а эту сонату – нет. Берешь смычок, входишь в совершенно особое состояние и оказываешься непосредственно в мире происходящего. Гораздо ближе, чем публика, которая тебя слушает. Ты первый в очереди в чистилище, что-то вроде того.

Святослав Теофилович считал, что из трех сонат Шостаковича – скрипичной, виолончельной и альтовой – эта самая лучшая. Много раз мы играли ее и у нас, и за рубежом. Публика по-разному воспринимает. Тоньше всего – в Большом зале консерватории. Но реакция после исполнения всегда примерно одинаковая: тишина. И непонятно, кто ее нарушит, все боятся. Однажды в разговоре со Святославом Теофиловичем мы сошлись на том, что эта реакция самая верная. Не должно быть никаких "браво" в первый момент. Так и было в Большом зале…

Сонату тогда мы повторили дважды целиком! Ничего себе "бис"! Все равно что еще раз вывернуть всего себя наизнанку.

У Рихтера была способность одним словом объяснить очень многое. В третьей части есть место, где рояль перестает играть и альт остается один. В обычном понимании здесь начинается каденция альта. И вдруг на одной из репетиций Святослав Теофилович мне сказал:

– Юра, вы знаете, это скорее не каденция, а тутти.

Так он буквально словом перевернул все, указал на то, что я в темноте, на ощупь, пытался найти, но не успел. Тутти – это значит играть мощно, вместе, "всем оркестром", без мелких отклонений и каденциозных находок.

Рихтер – выдающийся ансамблист. Наверное, если бы он был актером, то тоже великим. И дирижером был бы потрясающим. Я уже по своему опыту говорю, что малейший импульс, исходящий от партнера, вызывал у него мгновенную реакцию, и притом очень инициативную: он тут же сам что-то предлагал в ответ и ждал твоей реакции, получал ее и так далее. Казалось бы: музыкант с таким ярко выраженным индивидуальным началом, со своим неповторимым почерком… А он был так гибок! И нисколько не подавлял…

Относить его к какому-либо направлению – "романтическому" или "интеллектуальному" – бессмысленно. Это тот самый сплав исполнительского мастерства и всех человеческих качеств, который и делал Рихтера великим.

 

Я никогда не видел его отдыхающим. Он или бешено работал, или устраивал какие-то балы, маскарады. Наверное, именно так отдыхал от рояля. Мог придумать себе экстравагантный костюм на вечер – не задумываясь оторвать рукав от смокинга и пришить на его место белый, задолго до всяких Версаче. Половину лица чем-то накрасить. Он был всегда открыт свежим идеям, но чутье и вкус никогда ему не изменяли. Феноменальные чутье и вкус. Ни малейшего намека на вульгарность. Рихтер был абсолютным воплощением творчества и в жизни, и в искусстве. Трудно даже сказать, где он был артистом, а где – самим собой. Наверное, все-таки изначально артистом, недаром он говорил, что сцена притягивает и диктует свои законы.

Подарит ли природа миру еще одного такого музыканта? Она щедра и одаривает людей набором каких-то исходных данных, но всякий ли может с ними справиться? А Рихтер справился.

 

Как-то в самом начале знакомства он предложил мне перейти на "ты". Сказал:

– Раз люди вместе музицируют, они должны быть на "ты".

– Я не могу говорить вам "ты". Не получится.

И в самом деле не получилось – ни тогда, ни потом, и я не жалею об этом. Меня всегда коробило, когда к нему кто-то обращался: "Слава, ты…" А вот с Ростроповичем, например, который тоже сам предложил "ты", это вышло естественно.

 

От Рихтера словно исходило какое-то излучение. Я не только на репетициях, не только на сцене с ним общался. Например, мы иногда вместе смотрели кино (он тоже его очень любил). И я ловил себя на том, что смотрю на экран его глазами. Он молчит, ничего не говорит, а я замечаю какие-то невероятные детали, которые сам, без него, поленился бы заметить. Он одним своим присутствием вытягивал из человека максимум. Жить рядом с собой заставлял по-другому – интенсивнее, что ли… Уезжал он на гастроли – и ты начинал скучать. Пусто в Москве. Мы все начинали его ждать. Телефон обрывали Нине Львовне: "Ну, что слышно?.. Когда приедет?.. Как себя чувствует?.. Что сейчас делает?.." И только когда он возвращался, возникало ощущение полной Москвы…

Мы все вечера проводили у него, практически там жили, – либо репетировали, либо играли в игру, которую он в свое время придумал и изготовил по сюжету "Волшебной флейты". Надо было бросать кости и передвигать фишки. Соответственно, были всякие препятствия… Можно было разориться. Вернуться опять на ноль.

Однажды я проигрывал… А по правилам, как оказалось, проигрывающий должен был выпить бутылку красного вина.

– Вино хорошее, – сказал Рихтер. – Ниночка, принесите! Ну, Юра…

Я выпил, продолжил играть дальше и вдруг попал на какой-то номер, который вывел меня вперед с отрывом от всех остальных, намного! Выигрыш – 37 рублей. Нина Львовна говорит:

– Но у нас нет денег.

Он сказал:

– Нина!

После чего она пошла и где-то достала. Я попытался упростить ситуацию:

– Ну неужели мы действительно будем расплачиваться?

Он невероятно разнервничался, такой уж принципиальный человек – вынудил-таки меня взять деньги. Тогда я получил кличку "зверь".

– Ну, это зверь, раз он так у нас выиграл и вино выпил. Зверь!

Постепенно эта кличка перешла в "тигр". И "тигр" уже стал постоянным моим прозвищем. Называл он меня тигром только в хорошем настроении. Впрочем, там, у них дома, у всех были прозвища…

 

Я помню в предместье Мюнхена замечательную церковь, в которой мы давали концерт. Сохранилась где-то даже фотография: мы сидим в обнимку в артистической, перед нами непочатая бутылка коньяка – мы не пили до концерта.

Я начал нервничать, поскольку скоро надо выходить на сцену, а мы не проверили акустику. Я предлагаю:

– Может, все-таки поиграем что-нибудь?

Он:

– А зачем? Ведь мы уже столько играли.

– Ну, может быть, зал проверим на акустику?

– Мы же ее не изменим!

– А рояль вам не нужно проверить? Хотя бы одну ноту?

– Нет. – И остался за кулисами.

– Ну, а я выйду, хоть несколько нот попробую.

Я стою на сцене и разыгрываюсь. За моей спиной появляется Рихтер, огибает меня и, проходя мимо рояля, не останавливаясь, делает "пам" – всего одну ноту, и уходит. Я говорю:

– В чем дело?

– Вы же сказали, что я должен хоть одну ноту проверить!

На самом деле ему было неважно, на каком инструменте он играет. Потому что он подчинил инструмент себе. И мы всегда в конечном счете слышим, что это играет Рихтер.

 

Этот человек был невероятным тружеником, до бесконечности оттачивал мастерство. Но мог и не заниматься несколько месяцев. Вообще не прикасаться к роялю… Это называлось депрессией. Но если он начинал!.. Он вел книгу, в которой подсчитывал количество часов своих занятий. Святослав Теофилович считал, что заниматься должен в среднем пять часов в день. И если он сегодня провел за роялем три часа, то завтра будет – семь, чтобы вернуть вчерашний недобор. В конце концов долг у него доходил иногда до сотни часов. И не раз. Я свидетель, бывали такие дни, когда он занимался действительно с утра до ночи с коротким перерывом на еду. До глубокой, глубокой ночи, порой по двенадцать часов в сутки.

Его девиз в жизни был – преодоление самого себя. Он любил поставить себе какую-нибудь трудную задачу. Обойти Москву по Садовому кольцу или пешком дойти до Звенигорода, например. Эти задачи он обязательно пунктуально выполнял.

А были и смешные состязания. Однажды у него на даче устроили конкурс, кто больше съест пельменей. Участвовали Олег Каган, Андрюша Гаврилов, я, Митя Дорлиак, Таня Дорлиак, Нина Львовна и сам Маэстро. Я сдался первым. Помню также, что Андрюше Гаврилову было очень плохо, и он в невменяемом состоянии улегся на диван вместе с собакой. …Странные вещи иногда вспоминаются…

 

Маэстро невероятно любил дурачиться. Как ребенок! Так искренне воспринимал музыку, вообще искусство. Мог прослезиться от красивой мелодии, от ее совершенства. Однажды я вошел в комнату, где он занимался, а он говорит:

– Хотите, я вам сыграю один божественный этюд Шопена? Все-таки какой он гений!

И сыграл мне Этюд ми-бемоль минор со сплошными отклонениями и модуляциями. Действительно, невероятное произведение! Совершенство! Это была щемящая музыка, тревожащая душу.

Когда прозвучал последний аккорд, Рихтер снял очки, и я увидел, что у него текут слезы.

Моя последняя с ним встреча состоялась всего за несколько дней до его смерти. Он только что прилетел из Парижа, хотя в принципе предпочитал не летать. Объяснял это тем, что ему становится не по себе, когда он не чувствует скорости встречного ветра. Я не знал, что он в Москве уже несколько дней, на даче. То есть в трехстах метрах от меня. И когда мне уже надо было на следующий день улетать в Италию на гастроли, я неожиданно узнал, что он здесь. И тут же позвонил. Подошла Нина Львовна, и я сказал, что завтра улетаю, что сейчас у меня встреча и так далее.

– А Маэстро на даче?

– Да, обязательно приходите, он здесь.

Я тут же примчался, мы встретились, он был такой слабенький, худой, но весь собранный какой-то. Удивительно, что его привычное выражение лица сохранилось. И когда он уже умер, тоже. Такое наполненное чувством собственного достоинства лицо. Лицо, которое он "носил" до самой смерти.

В тот день он спросил:

– У вас есть машина? Если вы свободны, давайте проедем по окрестностям и посмотрим деревенские церкви.

И мы поехали. Нина Львовна решила отправиться вместе с нами. Катались мы больше двух часов. Святослав Теофилович просил двигаться не быстро, не более 30 км в час. На большой скорости ему становилось некомфортно, он начинал нервничать.

Мы посмотрели несколько церквей. Я открывал окно, подъезжал к церкви, он долго смотрел, не выходя из машины, потом мы отъезжали к следующей, в другую деревню.

Когда мы вернулись домой, ему было трудно подняться по ступенькам на крыльцо дачи. Нина Львовна помогала ему, и я тоже… Он остановился на площадке и пожаловался, что женщины заставили его опять заниматься, а его руки забыли, как это делать, и у него болит спина. Но он собирается заниматься и хочет исполнить сонату Шуберта.

– Какие женщины? – удивился я.

– Одна – зубной врач, которая сказала, что, если он не начнет заниматься, она ему сделает что-то очень больно с зубами, а другая – Ирина Александровна Антонова.

Я попрощался – мол, дней через десять увидимся. А он стоит на крыльце спиной ко мне и не уходит. И Нина Львовна говорит:

– Ну, Славочка, что же вы остановились, пойдемте, пойдемте!

А он молчит и все стоит. Нина Львовна опять:

– Ну, пойдемте, пойдемте, что же вы остановились? – И чуть-чуть его подталкивает.

И тут Святослав Теофилович наконец говорит:

– Ну, я же еще с Юрой не попрощался! – И так медленно повернул голову…

Я к нему еще раз подошел. Мы поцеловались. Вот так мы с ним и простились…

 

С уходом Рихтера я потерял главное – критерий жизни. Если хотите, он был для меня "живым примером". Так же, как когда-то моя мама. Ее уже давно нет, а критерий остался. Он не исчезает. Я надеюсь, что и связь с душой Рихтера не прервется.

 

"Дары волхвов"… или "Декабрьские вечера"

 

Рассказ о "моем Рихтере" был бы предательски неполным, если бы я не включил в книгу специальный сюжет о "Декабрьских вечерах". И не только потому, что по предложению Ирины Александровны Антоновой и Нины Львовны Дорлиак и с одобрения, конечно, всего Совета музыкальных вечеров я унаследовал этот фестиваль, принял эстафету от Мастера. Главное – что буквально с того дня, как я вошел в дом Рихтера и Дорлиак, декабрь стал моим любимым месяцем в году. Уже много лет я выстраиваю свою гастрольную жизнь так, чтобы декабрь проводить в Москве.

За двадцать лет название "Декабрьские вечера" стало в Москве настолько привычным, настолько велика их популярность, что можно было бы не тратить лишних слов. И все-таки мне хочется напомнить одну историю, сославшись на воспоминания Ирины Александровны Антоновой, давшей, быть может, первый толчок к зарождению этого уникального фестиваля.

Летом 1981 года Святослав Теофилович пригласил Ирину Александровну посетить концерты организованного им во Франции, в Туре, фестиваля. Она рассказывала, что ее поразило придуманное им действо, и, может быть, более всего – необычность самого места проведения его. Можете себе представить средневековый деревянный амбар, построенный в ХШ столетии в виде концертного зала, с чудной акустикой, которой нисколько не мешали ухающие время от времени совы, обитающие в его конструкциях. Тогда же родилась идея проведения музыкального фестиваля Рихтера в Москве.

Но где же? Конечно, в Пушкинском музее! Фестиваль состоялся в том же году. Рихтер придумал название "Декабрьские вечера". А Ирине Александровне хотелось – "Дары волхвов" (на Волхонке ведь…). Но Святослав Теофилович сказал: "Нас не поймут. Не то время".

Никого не хочу обидеть, но и сегодня, как мне кажется, мало тех, кто понял и оценил всю оригинальность замысла Рихтера. Для этого, наверное, действительно надо обладать как даром видения, так и даром слышания.

"Декабрьские вечера" – это не просто концерты в музейных залах, что делают многие. Это специально подготовленные тематические программы, в основе которых поиск созвучий музыки и живописи. Это не сопоставление, а некая полифония и в конечном счете взаимообогащение этих двух видов искусства.

Этот принцип получил наиболее удачное воплощение на четвертых "Декабрьских вечерах", посвященных музыке ХХ столетия. Ее представляли шесть композиторов: Стравинский, Прокофьев, Шостакович, Барток, Хиндемит и Бриттен. На выставке – книжная графика Матисса, которую сам художник называл "пластическим эквивалентом стиха". Если прибавить к этому вечер европейской поэзии ХХ столетия и сценические постановки оперы Бриттена "Поворот винта" и "Истории солдата" Стравинского, можно считать, что принцип синтеза был осуществлен полностью.

Ирина Александровна была душой и одновременно мотором всего происходящего. Без нее Святослав Теофилович, может быть, и не решился бы открыть такой фестиваль. Истории известны попытки соединить различные виды искусств. Скрябин пытался выражать свои образы с помощью звука и цвета; Чюрленис искал пути к соединению музыки и живописи.

Святослав Теофилович тоже не просто любил живопись, он, как и Чюрленис, сам писал картины. Поэтому вполне логично воплощение его фантазий в этом фестивале. "Декабрьские вечера" уникальны – не только для Москвы и даже для России, но и для всего мира. Я все-таки в течение многих лет гастролирую, участвую практически во всех фестивалях разных стран, но такого не встречал.

Сегодня я, альтист, взвалил на свои плечи невероятно ответственную ношу. И очень тяжелую. Это, конечно, почетно, но я же все равно не могу быть Рихтером. Рихтер был и есть один. Но для того, чтобы дело продолжалось, кто-то же должен… Мне кажется, самое главное, что фестиваль живет! Да, без Рихтера, его никто не заменит, но планка фестиваля ни в коей мере не опустилась. Взять хотя бы двадцатый фестиваль – он был абсолютно звездный. Роберт Холл, Питер Шрайер, Гидон Кремер и, конечно, все те, кто постоянно участвует в фестивале: Наталья Гутман, Квартет Бородина, Виктор Третьяков.

Наследие Рихтера живо. Фестиваль, его детище, – невероятно важная часть музыкальной жизни страны и ее столицы. Зритель приходит в Храм, где с потрясающим вкусом подобраны темы и сочетания разных искусств – живопись, музыка, поэзия.

При Рихтере иногда ставили и оперы, но чаще предпочтение отдавалось камерному музицированию. Святослав Теофилович постоянно искал такие камерные формы, чтобы контакт исполнителя и слушателей был теснее. Поэтому первый ряд в зале расставлялся полукругом, а некоторая часть публики даже сидела на сцене.

Я помню, однажды Святослав Теофилович составил программу из произведений разных композиторов на темы Паганини. И сделал такой немного театральный жест – он обратился в зал: "А кто-нибудь здесь есть, кто мог бы сыграть самого Паганини?" Вышел очень молодой тогда Сережа Стадлер, достал скрипку и исполнил "Каприс" Паганини. А дальше был уже и Шуман, и Лист на эту же тему.

Сегодня я испытываю ностальгию по тем декабрьским дням, когда все были живы и весь месяц были поглощены только этой идеей. Мы жили одним только фестивалем. Закрытие его традиционно проводилось 30 декабря. И я помню, что 31-е вдруг оказывался пустым днем, и тут мы с Олегом Каганом вспоминали, что у нас дома нет елки. Тогда ее нелегко было достать. Стояли огромные очереди. Как правило, мы все же к семи-восьми часам вечера, уже не знаю, каким чудом, доставали две елки. Однажды это было на путях в километре от Киевского вокзала, в страшном каком-то месте, где ночевали рабочие, приехавшие с Украины… Они, видимо, на каких-то остановках в пути срубали несколько елок и таким образом зарабатывал