Переход от полномасштабного геноцида к «мелкопоместному» террору

Грузинские тавады, в особенности князья Мачабели и Эристави — непосредственные участники карательных мер 1840 года, внимательно следили за расследованием, которое велось по событиям в Южной Осетии российским командованием. Они не могли не обратить внимания на то, как при выявлении главных организаторов геноцида в Осетии власти сузили круг виновных, и на то, какая была проявлена осторожность в отношении грузинской знати, участвовавшей в вооруженном походе против осетин. Даже князь Андроников, осуществлявший командование всей карательной экспедицией, — под его руководством происходили разрушения сел, истребление мирных жителей, — не был упомянут среди тех, кто совершал в Южной Осетии преступные действия. В то же время высшее начальство в Тифлисе и тавадс-кая знать, господствовавшие в Южной Осетии, стали намного осторожнее, но вместе с тем изощреннее в формах своего тотального насилия, применявшегося в отношении осетинского крестьянства. Здесь, в Тифлисе, серьезное значение придали, может быть, не столько самому расследованию событий в Южной Осетии, сколько отставке Головина, которую, конечно же, связывали с вооруженным погромом осетинских крестьян. Этот факт, как, впрочем, и судьба приставов Васильева и Пурцеладзе, неожиданно ушедших из жизни, были немалым поводом, чтобы изменить тактику деспотических мер, направленных на усиление феодального гнета над югоосетинским крестьянством. Важное значение в этом имело и предписание главнокомандующего, согласно которому князья Мачабели, кои также обвинялись в карательных мерах, были «удалены от личных распоряжений по имению», поступавшему теперь под административную «опеку». Это решение генерала Нейдгардта, вытекавшее из распоряжений Николая I, формально ставило грузинских князей, имевших феодальные владения в Южной Осетии, в положение жесткого контроля; новые серьезные отступления тавадов от российских законов на территории своих имений могли послужить поводом для перевода крестьян в разряд «казенных», что одновременно бы являлось передачей имения в государственную собственность. Создавшаяся для грузинских тавадов в Южной Осетии обстановка «уводила» их методы эксплуатации крестьян за пределы открытой и «законной» крепостнической доктрины. Отныне жестокости и насилия, представлявшие собой основной инструментарий феодального господства в Южной Осетии, в какой-то мере переходили в «полуподпольное занятие», и организация карательных экспедиций, которыми широко пользовались грузинские князья, подпадала под контроль Петербурга. Перестройка тактики, происходившая среди князей, захватила также административные и судебные учреждения, состоявшие главным образом из грузинских чиновников. Так, грузинский князь Джавахов, состоявший участковым заседателем Горииского уезда, ранее с приставом Васильевым занимавшийся преступной деятельностью и за это отстраненный от должности, был отправлен в глубь Осетии — в Нарское общество, где он продолжил свои лиходейства. По свидетельству жителей Нарского прихода, «прелюбодействовал не только с приличными себе, но и с женщинами в преклонных летах». Вместо исполнения своей прямой службы занимался провокационной политической деятельностью: «начал в короткое время стращать народ, что» осетины будут «разорены от государя, посему народ начал бояться». Князь Джавахов требовал, чтобы местные жители содержали его и людей, с ним находившихся. «В короткое время начал брать страшные взятки, о которых при сем доносим», — жаловались крестьяне. Старейшины Нарского общества единодушно приняли решение «удалить» Джавахова «от нашей волости». Судя по свидетельству самого князя, «удаление» его происходило насильственными методами, заставившими участкового заседателя укрыться в боевой башне. Дело здесь дошло до серьезного волнения, в котором приняли участие до 500 человек. Хозяева башни, где укрылся князь Джавахов, согласно осетинскому обычаю были вынуждены защищать блудного заседателя, народ же требовал, чтобы он немедленно был вызволен из башни и выгнан из Осетии. Обстановка настолько накалилась, что ворвавшиеся в башню люди собирались учинить над князем физическую расправу, но помешали им священники. В конце концов Джавахов был выдворен из Нара, но он вновь осел в Джаве, где ранее «сотрудничал» с приставом Васильевым. Добавим: еще летом 1841 года военный министр Чернышев предписывал генералу Головину, тогдашнему главнокомандующему, чтобы князь Джавахов был «немедленно удален» от «должности» и чтобы «не возлагать на него никаких поручений», «и не определять ни к каким должностям». Но князь Джавахов нисколько не пострадал ни при генерале Головине, ни при преемнике последнего. Напротив, генерал Нейдгардт, хотя и был вынужден убрать Джавахова из Нарского общества, но остался недоволен волнением местных крестьян. Он доносил военному министру Чернышеву о том, будто «появилась в Осетии разбойничья шайка и грабежами своими начала беспокоить Горийский уезд». За этим последовало другое сообщение Нейдгардта — о ликвидации «полицейскими средствами» осетинских «шаек». Сообразно своему негативному отношению к крестьянским волнениям, главнокомандующий сменил осетинского окружного начальника и на эту должность назначил отставного поручика Смиттена, известного «безрассудной вспыльчивостью своего нрава». Новый окружной начальник брал на себя задачу «полной ликвидации крестьянских волнений в Осетии». По данным З.Н. Ванеева, уже 7 февраля 1843 года в нарушение закона о карательных экспедициях и распоряжений императора окружной начальник Смиттен возглавил отряды войск и милиции и совершил в Осетию вооруженный поход, в результате которого «участников» крестьянских волнений «он одних перебил, других — захватил в плен». На этот раз события развивались в селе Згубир, относившемуся к 1-му Осетинскому участку. Сам Смиттен, доносивший о них, считал, что в этом селе укрылась «одна из самых главных шаек осетинских разбойников», против которой ему пришлось применить вооруженную силу. На самом деле все было гораздо проще — окружной начальник решил защитить князя Кайхосро Мачабели, получившего ранение во время крестьянского волнения, и с этой целью применил к восставшим оружие.

В 1843 году политическая обстановка в Осетии заметно накалилась. Во многом она объяснялась нацеленностью окружного начальника на борьбу с крестьянскими волнениями. Эту направленность Смиттена сразу же заметили как приставы, так и грузинские князья и помещики. Их издевательства и насилие не имели предела. В январе 1843 года житель деревни Схалтба «осетин Иван Меладзе» подал жалобу на участкового заседателя Кущевского, занимавшегося следствием над «разбойнической шайкой», во время которого применил к осетинке «вдове Мари-яме Меладзаевой» жестокие пытки. Согласно описанию, «по приказанию заседателя Кущевского вольнонаемный переводчик его, Георгий, держал вдову Мариям за руку, а Кущевский, взяв из камина большой деревянной ложкой горящих угольев и, положа ей на ладонь, раздувал таковые сам на руке ее, от чего причинены ей раны, так что она, Меладзе, и до сего времени не может владеть двумя пальцами». Этот факт подтверждали свидетели, «слышавшие вопли женщины от истязаний Кущевского и при выходе ее после того видели жестокие на руке ее от ожога раны». Это же засвидетельствовал уездный врач, лекарь Зубилов. Установив, что следствие Кущевский проводит с применением пыток, уездный начальник Забелин спрашивал управляющего гражданской частью генерала князя Чавчавадзе: «... продолжать ли мне производством и окончить начатое по упомянутому предмету следствие или нет?» В тех условиях, в которых оказались осетинские крестьяне, вопрос был вполне уместен. Уездный начальник, знавший ситуацию, глубоко сомневался, что власти в Тифлисе (в частности — князь Чавчавадзе) будут серьезно заниматься делом о применении пыток, распространенных в практике не только следователей, но и князей.

Дело Мариям Меладзе, однако, раскрыло еще одну страницу, свидетельствовавшую о жестокой тирании, в которой оказалось осетинское крестьянство Южной Осетии. Как выяснилось, грузинские князья, получившие после 1835 года феодальные права на владение крестьянами в осетинских обществах, обзавелись собственными тюрьмами и стали мстить местному населению за неповиновение. В тюрьмах, ими учрежденных в Южной Осетии, крестьяне подвергались жестоким пыткам. В ряде случаев они напоминали тюрьмы, создававшиеся по классическим канонам деспотических режимов стран Востока. Одна из распространенных на востоке традиций — к узникам, привязанным цепями, бросали ядовитых змей, жаливших своих жертв. После 1835 года такие тюрьмы князья Эристовы и Мачабели стали возводить в Южной Осетии. Путешественник, посетивший одну из таких темниц в Ксанском ущелье, видел в ней заржавевшие цепи, разбросанные человеческие кости и черепа, в которых гнездились ядовитые змеи.

Игра... с отрубленными головами...

В декабре 1844 года наместником Кавказа и главнокомандующим Отдельным Кавказским Корпусом стал М.С. Воронцов. При жизни и после нее о нем высказывались по-разному — одни его подвергали жесткой критике, другие воскуряли ему фимиам. В какой-то мере и критики, и льстецы были правы. Не стоит забывать, «наместник Кавказа» по определению не мог быть похожим на «Новороссийского генерал-губернатора» — должность, которую М.С. Воронцов долго занимал. Кавказ всегда был особым районом, перекраивавшим «своих героев». Европеизированный род Воронцовых внушал Михаилу Семеновичу, одному из своих ярких представителей, аристократическую нравственность, о которой наместник любил напоминать на Кавказе своим собеседникам. Гордость за свой род и высокая нравственность, проявившиеся у Воронцова на Кавказе, были, однако, причиной того,что в нем в лихолетье кавказских событий углублялась внутренняя противоречивость; именно здесь, на Кавказе, благодаря этой противоречивости усилятся в портрете наместника две главные краски — белая и черная. Эти две краски преобладают в этом портрете и в наше время, когда оценивают деятельность наместника, хотя Воронцов представлял собой на Кавказе слишком сложное явление для столь скудной палитры. Отличительной чертой наместника и нового главнокомандующего являлась его глубокая наблюдательность, способность увидеть то, чего не замечали предшественники. Это свойство характера позволило Воронцову обратить внимание на особенности грузинского феодализма и сопоставить их с российским феодализмом — то, чего не замечали ранее другие главнокомандующие и намеренно избегают в своих научных оценках грузинские историки. Уже в самом начале своей службы наместником Воронцов подчеркивал, что «в Грузии, как и в России, крепостное право дворян над крестьянами». Наряду с этой общей стадиальной одинаковостью, он отмечал и другое: «но здесь (в Грузии — М. Б.) права дворян имеют свойство более феодальное, нежели крепостное». Определением «более феодальное, нежели крепостное» Воронцов демонстрировал свое видение серьезных различий в двух по существу разных системах феодализма. Поясняя свою мысль, он продолжал: «По дикости нравов прежнего времени» феодальные права «сии, особливо у князей сильных и случайных, были неограниченны и часто касались самой жизни крестьянина». В этом кратком пассаже — ключевая составляющая, отличавшая грузинский феодализм от российского. Но сначала о первой части фразы — «По дикости нравов прежнего времени». В ней Воронцов явно имеет в виду феодальную Грузию до ее присоединения к России; речь, естественно, идет о «дикости» феодальных «нравов» времен персидских шахов, когда в Грузии в чистом виде господствовал азиатский феодализм. Что касается главной мысли — неограниченности феодального права, то это было не только вынесенное из прошлого свойство, но и та особенность, вокруг которой, собственно, столь противоречиво развивались российско-грузинские отношения. Рассматривая «второстепенные» стороны грузинского феодализма, наместник указывал на сохранение в нем «до недавнего времени» обязанностей крестьян перед своими феодалами, ставивших их, крестьян, в положение холопов или же рабов. Воронцов был уверен, что благодаря России к 40-м гг. XIX века крестьяне в Грузии перестали выполнять функции, свойственные холопам или же рабам. Еще ошибочнее, чем это, было другое положение — об ослаблении грузинского феодализма под влиянием «российских преобразований». Развивая этот тезис, наместник ссылался на «ликвидацию» российскими властями рабства и холопства в грузинском феодализме, якобы приводившую к усилению борьбы крестьян за свое освобождение. Усиление антифеодальной борьбы крестьян, стремление последних получить свободу Воронцов считал результатом политики ограничения российскими властями грузинского феодализма, будто бы спровоцировавшей движение крестьян «к отысканию» свободы от помещиков. «По вступлении моем в управление Закавказским краем», — писал наместник, — я обратил внимание на бесстрастно полученные _мною жалобы помещиков на неповиновение им крестьян, а последних — на неправильное владение ими помещиками. Из собранных по сим жалобам сведений оказалось, что стремление здешних помещичьих крестьян к отысканию свободы до такой степени усилилось, что все присутственные места наполнены делами этого рода». Таким образом, ложно обозначив причину крестьянского движения в Грузии и Южной Осетии, Воронцов, опасавшийся крестьянских волнений, принял важное для всего Закавказья решение об отмене закона, согласно которому крестьянин имел право добиться судом свободы, если помещик не располагал документами, юридически подтверждавшими его феодальное право на владение крестьянином. Усилив своим решением институт государственного крепостничества, одновременно наместник позаботился и о совершенствовании системы несения крестьянином повинностей. По его мысли, в этом должны были участвовать полицейские силы, призванные оказывать помещикам помощь в сборе повинностей. Как видно, Воронцов, с одной стороны, понимал, что грузинский феодализм унаследовал «дикие права прежнего времени», с другой — принимал решения, углублявшие и развивавшие деспотические формы феодального господства в Грузии.

В контексте общих суждений о феодализме в Грузии и принятых наместником решений в тяжелое положение попадала южная часть осетинских обществ, административно оказавшихся в губерниях Закавказского края. Сложность ситуации заключалась не столько в области мировоззренческих пристрастий Воронцова, сколько в крайне устойчивой его политической ориентации всего лишь на один этносословный слой — грузинских та-вадов, при этом он отодвигал на второй план любые другие сословия Кавказского края. Поскольку Южная Осетия для тавадов являлась одним из главных районов их феодальных притязаний, то было очевидно, что могло ожидать разоренное осетинское крестьянство при новом наместнике. Мы говорим о «разорении» Южной Осетии, используя глагол, чаще встречающийся в документах того времени. На самом деле современники свидетельствовали о более тяжелой, чем обычное разорение, картине, создавшейся в 40-х гг. XIX века в южных районах Осетии, пограничных с Грузией. Карательные экспедиции и отряды грузинских тавадов, под видом сбора повинностей грабившие крестьян, довели Южную Осетию до опустошения и крайних форм нищеты. Архивное управление грузинского правительства в 1860 году опубликовало полный текст «Краткого исторического обзора Горийского уезда», куда Южная Осетия на момент составления «Обзора» входила как «Осетинский участок». В нем приводятся сведения как о Грузии, так и о Южной Осетии, в отношении которой российские власти вели подчеркнуто дискриминационную политику. В «Обзоре» — данные об экономике и материальном положении грузинского и осетинского крестьянства. Они рисуют два разных мира, два несопоставимых уровня жизни. Грузинский крестьянин питался «босбашом из баранины... чихиртмы из курятины или молодой козлятины (род соуса), плова, хотя любимая» грузин «пища — вареная или жареная курица, цыплята, шашлык из баранины, хашлама (бечи — лопатка быка), холодная вареная говядина уничтожаются в огромном количестве при всех званых обедах». Высокий уровень материального достатка грузинского крестьянства отмечал Воронцов. По свидетельству последнего, «... есть в Грузии весьма значительное количество у крестьян зажиточных, но в особенности в Кахетии... Встречаются крестьяне, которые, можно сказать, богаче своих владельцев». Наместник объяснял это тем, что грузинский крестьянин вносил помещику в виде устойчивой повинности 1/10 часть урожая, остававшейся у крестьянина части урожая было вполне достаточно, чтобы содержать свое хозяйство в стабильном состоянии. Воронцов считал, что в Грузии были титулованные дворяне, по уровню жизни уступавшие крестьянам. Это отмечал и анонимный составитель «Обзора» о Горийском уезде. Но в том же «Обзоре» подчеркивалось, что «Грузинское дворянство и торговое сословие заметно сближаются с европейским образованием, строят удобные и пространные здания для своих помещений, по новейшей архитектуре; в меблировке и украшении комнат видна уже комфортабельность; многие из них хорошо образованы и живут в европейском вкусе».

Разительных перемен в экономике, культуре Грузия, которой еще сравнительно недавно грозило исчезновение, достигла благодаря России. Стоит подчеркнуть и то, что дискриминационная политика российских властей на Кавказе в значительной мере использовалась в интересах той же Грузии, выдвигавшейся Петербургом на место экономического, политического и культурного центра Кавказа. На территорию Грузии было не принято направлять карательные экспедиции; они направлялись в любые другие районы Кавказа. Грузии стали отводить другую роль — на это указывает участие грузинских боевых и милицейских вооруженных отрядов в подавлении крестьянских и народно-освободительных движений.

Противоположная обстановка создалась к40-м гг. XIX века в Южной Осетии. В 1829 году А.С. Пушкин, проезжая по Горскому участку Южной Осетии, отметил: «... осетинцы самое бедное племя на Кавказе». Великий поэт не мог знать, что бассейны рек Терека и Арагви, которые он видел, были грузинскими тавадами и карательными экспедициями российских войск доведены до полной экономической деградации. Другая часть Южной Осетии, относившаяся к Горийскому уезду, отличалась более мягким климатом и выгодными условиями для хозяйствования. Но она так же бедствовала, как и Горский участок. Согласно «Обзору» Горийского уезда, в Южной Осетии «каждый осетин загораживает себе в избе место, наполняет его особенным родом сена и голый ложится спать, постели у них нет. Они живут довольно грязно и гораздо беднее грузин... пища их очень скудна, она состоит из овечьего сыра, баранины, козлятины, свинины, из лепешек пшеничных, кукурузных и ячменных, выпеченных в горячей золе, а в чрезвычайных случаях из хабызгины, род наших русских ватрушек». В «Обзоре» отмечались различные заболевания, происхождение которых автор рассматривал как «следствие бедности». Но самым тревожным в Южной Осетии являлось распространение здесь «внезапных смертных случаев». Постоянные карательные экспедиции, боевые тревоги, военные действия, насилия и жестокости тавадов, бедственное состояние хозяйственной жизни привели к тому, что, по свидетельству автора «Обзора», «между осетинами» Южной Осетии, «в особенности женщин, чрезвычайно часто бывают смертные случаи от повешения... Чаще всего этот жребий достается в удел самым молодым». На фоне южных районов Осетии и даже Грузии североосетинские общества, остававшиеся в недосягаемости от грузинской тавадской экспансии, представляли собой во всех отношениях другую картину. Даже в Алагирском обществе, в одном из наиболее феодально-малоразвитых в Северной Осетии обществ, по описанию Коста Хетагурова, дом феодала имел отдельные помещения, предназначенные для различных надобностей, — конюшни, хлев, овчарня и «скъæт» для крупно рогатого скота помещались в нижнем этаже, хæдзар в третьем, уазæгдон и галерея — в другом корпусе. «В хадзаре — уазагдоне, — писал К. Хетагуров, — вместо простой скамьи можно встретить своеобразные кровати, диваны и кресла с оригинальной резьбой. Утварь здесь многочисленнее, разнообразнее и ценнее, здесь было больше золота, серебра, меди, железа и стали в виде громадных котлов для варки пива, холодного и огнестрельного оружия». Коста Хетагуров писал о феодалах, которым российские власти отказывали в дворянском звании, — зато первостепенные дворяне Тагаурского и Дигорского обществ Северной Осетии по знатности и титулованное™ ни в чем не уступали грузинским дворянам. Самым многочисленным сословием Северной Осетии были фарсаглаги, свободные общинники, в 20-е гг. XIX века получившие на равнине земли и имевшие крепкие крестьянские хозяйства.

Разительное несходство северо-осетинских обществ, живших по «стандартам» российских губерний, и югоосетинских обществ, отданных российскими властями на откуп грузинским та-вадам, не исчерпывалось одним материальным уровнем жизни. Не менее тягостным являлся военно-политический и моральный террор, становившийся для южных осетин узаконенным государственным режимом. Автор намеренно не приводит ужасающих фактов насилия и жестокостей, в условиях которых оказались южные районы Осетии, подпавшие под феодальное господство или же в сферу феодальных притязаний грузинских тавадов. Упомянем лишь один эпизод, чтобы наглядно представить степень деспотической деградации российских властей, действовавших в угоду и в сотрудничестве с грузинскими тавадами. Накануне назначения М.С. Воронцова наместником Кавказа окружной начальник Осетии Смиттен (эстонец по происхождению — М. Б.) совершал очередную карательную вылазку в Нарское общество Южной Осетии, на которое претендовали князья Ма-чабели; подобные карательные экспедиции для югоосетинских обществ, несмотря на то, что они сопровождались вооруженным противостоянием, являлись повседневностью. Но на этот раз, когда окружной начальник со своим грузинским отрядом сломал сопротивление местных жителей, произошла дикость, потрясшая всю Осетию. Отряд Смиттена убил двух осетин и 8 человек взял в плен. Окружной начальник отрубил двум убитым головы, «приложил» их к своему рапорту о походе в Осетию и отправил в Тифлис главнокомандующему Отдельным Кавказским Корпусом генералу Нейдгардту. Преступные действия Смиттена не были сколько-нибудь серьезно рассмотрены в Тифлисе. Окружной начальник был посажен на несколько дней на гауптвахту, а затем Нейдгардт повысил его в должности — назначил губернским советником. Вскоре, в 1846 году, Воронцов, узнав о «подвигах» Смиттена, эстонского мизантропа, сначала выдвинул его товарищем начальника Каспийской области, а позже возвысил до вице-губернатора Шемахи. Мы не склонны преувеличивать мизантропические наклонности Смиттена. Не были столь кровожадны, как выглядят в приведенной истории, и генералы Нейдгардт и Воронцов. Главным для всех участников глумления над трупами являлось желание заслужить симпатии грузинских тавадов, у которых, несомненно, был повышенный спрос на мизантропические инстинкты — слишком долго грузинские вали и их соотечественники жестоко расплачивались своими головами перед шахами и султанами, но, наконец, настало время, когда бывшие вали стали тавадами и им была отведена роль «заплечных мастеров». Не исключено было и другое — проявление нечто подсознательного, возвращавшего мизантропию и отношения к тому времени, когда «грузины съедали трупы мертвых». По мнению Давида Багратиони — одного из лучших знатоков истории Грузии, «сие потому кажется вероятным, что жители одной деревни, называемой Карсана, при случающихся спорах с жителями деревни Код-мана и поныне укоряют сих такими словами: вы нам должны одним мертвым», ибо «трупы умерших из одного селения брали в долг другое, когда находили в сем недостаток». Не сложно было опытному и наблюдательному Воронцову обратить внимание на тавадскую мизантропию. Шестью годами позже (в 1852 году) наместник, движимый теми же мотивами, что и Смиттен, воспользуется опытом последнего, нравившимся грузинскому высшему обществу, отрубит голову Хаджи-Мурату и выставит ее на «просмотр» человеческих голов в Тифлисе. Наместник был рад, что в Тифлис ему доставили голову Хаджи-Мурата «в отличном виде» и он сможет ей найти место, «чтобы приходили осматривать ее». Трудно было бы представить, чтобы где-нибудь еще на Кавказе нашлось место, где бы отрубленная человеческая голова вызвала зрелищный интерес. Его бы не было даже в казачьих станицах, нередко страдавших от набегов Хаджи-Мурата, — слишком были казаки православными для подобных восточных зрелищ. Повторим: игра с отрубленными головами, при которой Смиттен «приложит» головы к рапорту для главнокомандующего, а Воронцов свой именитый «трофей» к докладу для Николая I, представляла собой не только мизантропическую кальку, заимствованную у тавадов, но и показатель степени нравственной деградации официальных российских властей, далеко зашедших в заигрывании с грузинской знатью. Им, игравшим человеческими головами, сложно было понять людей противоположной стороны — горцев, хоронивших близких, над которыми надругались. Они не учитывали простую вещь — традиционно подобные похороны превращались в публичную метамессу, способную генерировать массовую идеологию.

В исторических явлениях, ведущих к радикальным движениям, нетрудно бывает отыскать предпосылки и генезис этих явлений, если они связаны с материальными интересами определенных социальных слоев. Гораздо сложнее уловить исследователю зарождение и законы развития столь тонкой материи, какой является идеологическая субстанция. Нередки случаи, когда целые поколения ученых и писателей, желая познать исторически состоявшуюся уже идеологическую систему, не достигают своей цели; с тех пор, как зародился мюридизм на Кавказе, прошло около двух столетий, но до сих пор для абсолютного большинства ученых он остается предметом острого спора.

Смею утверждать, что Чечня, в 80-м гг. XVIII века стоявшая перед религиозным выбором, вместо язычества и христианства выбрала ислам благодаря жестоким карательным походам генерала П.С. Потемкина. Нам хорошо известно, какую идеологическую эссенцию поощряли российские власти в Грузии, добиваясь политического альянса с грузинской знатью. Но как ответить на другой вопрос — о ренессансе идеологических ценностей традиционно восточного деспотизма, которого добились российские власти в Грузии, не это ли являлось главной причиной отторжения России как стабильного политического союзника? Или другой вопрос — почему Грузия, когда Россия переживает «тяжелые времена», рвется в объятия любого другого государства, чтобы раз и навсегда расстаться с государством, создавшим ее как страну?

«Тавадоба» в Южной Осетии и становление в ней грузинофобии...

Воронцов хорошо понимал не только смысл экспансии грузинских феодалов в Южную Осетию, но и «социальный уровень» этой экспансии. В своем первом отчете императору он писал, что российские законы не допускают введение «личного рабства или холопства» и что он, как наместник, не намерен «усиливать» в Закавказском крае подобные формы зависимости. Воронцов считал, что в Закавказье существуют районы, где еще сохраняются рабство, холопство и в качестве примера указал на Южную Осетию. Развивая эту мысль, он подчеркнул, что «право сильного» в Южной Осетии является источником, порождающим деспотические методы феодальной зависимости. «Утверждать это право здесь (в Южной Осетии — М. Б.), — писал Воронцов, — законом и наблюдать как должно за исполнением оного — значило бы идти назад, а не вперед». Однако рассуждения о введении в Грузии и Южной Осетии «правильного» феодализма, без рабства и холопства, не имели ничего общего с реальностью югоосетинс-ких обществ, которые, по существу, находились в состоянии войны. По словам самого наместника, «в ожесточении своем против князей Мачабеловых они (осетины — М. Б.) отказывались от платежа владельцам всяческих повинностей и целыми толпами начали являться ко мне о защите прав их и в оказании им правосудия, которого они тщетно домогаются в течение нескольких лет». Взрыв югоосетинских обращений, о котором писал Воронцов, начался еще при генерале Нейдгардте, после известных событий в Наре, где Смиттен вместе с грузинским отрядом принародно отрубил головы двум участникам восстания. В докладе военному министру главнокомандующий на Кавказе писал, что после экспедиции Смиттена в Нар восстание осетин «снова возгорелось с большей силой». Как и ожидалось, родственники двух убитых, коим отрубили головы, «начали, между тем, возбуждать к неповиновению жителей Нарского ущелья и успели взволновать их», — свидетельствовал Нейдгардт. С этого нового восстания, начавшегося с нарских событий, фактически определились две вооруженные стороны, противостояние которых стало приводить к человеческим жертвам. Одной из первых жертв был окружной заседатель князь Херхеулидзе. Его убили жители Чмити, принимавшие участие в антифеодальном движении. Нейдгардт писал военному министру, что он в связи с этим принял «решительные меры». На самом деле главнокомандующий направил в Осетию подполковника князя Авалова, к которому осетины относились «с доверием». При этом главнокомандующий наставлял Авалова «воздержаться от всяких насильственных мер». Нейдгардт не был уверен, что Авалову удастся успокоить центральный район Осетии, и он решил перебросить сюда же «вооруженную силу... — три роты пехоты, два горных единорога и 100 человек милиции» во главе с генералом, грузинским князем Андрониковым. Накалившейся обстановкой решили воспользоваться князья Мачабели, для которых Нарское общество было очередным объектом их феодальной экспансии. Один из них, князь Давид Мачабели, обратился к гражданскому губернатору с запиской, ходатайствуя о разрешении ему «действовать против них» (осетин — М. Б.) «и отклонить беспорядки и затруднения, могущие произойти по управлению в Осетии». Свою готовность принять участие в подавлении восстания в Южной Осетии Давид Мачабели мотивировал «обидами», «которые причинили ему и его предкам осетинские шайки». Однако князю Авалову удалось добиться у осетинской стороны согласия на временную приостановку вооруженного противостояния. В свою очередь, генерал Нейдгардт отдал приказ об отзыве отрядов Андроникова и прекращении их движения в Осетию. Временное затишье, наступившее благодаря мирным переговорам Авалова, было нарушено князьями Мачабели. Они во главе с Зазой Мачабели напали на крестьян, избили их, нанесли некоторым из них ножевые ранения. Осмотрев пострадавших крестьян, горийский уездный врач зафиксировал у пятерых крестьян тяжелые ножевые ранения. Это вновь осложнило ситуацию в осетинских селах, отнесенных к владениям Мачабели. Неспокойно было и в имениях князей Эристави. Здесь осетинским крестьянином Биба Додоевым был убит Шалва Эристав, один из наиболее влиятельных эристовских князей. Противостояние между грузинскими феодалами и осетинским крестьянством обострялось по двум главным причинам: крестьяне требовали свободы и не платили повинностей; феодалы, в свою очередь, добивались у осетин прекращения обращений к российским властям по поводу своей независимости и отмены повинностей. Противоборство между сторонами нарастало с каждым днем. Оно со стороны крестьян принимало самые различные формы, втом числе «разбойные», «воровские» нападения на скот, на феодалов, хищения их имущества и т. д. Внешне это выглядело как обычное крестьянское восстание, сопровождавшееся прежде всего покушениями на скот и имущество феодалов. Но вместе с этим замечалось, наряду с примитивными формами антифеодальной борьбы, и формирование идеологии, ориентировавшей крестьян на обоснованность их стремления к независимости и выдворению грузинских дворян и князей из Южной Осетии. Что же до обращений крестьян к российским властям, — их нет смысла приводить, — то Воронцов был прав, когда в докладе военному министру сетовал, что они, эти обращения, к нему шли «потоком». Наместник надеялся, что он справится с набиравшим силу в Южной Осетии движением крестьян за свободу, и просил ускорить принятие закона, запрещающего крестьянину просить об «отыскании свободы». Вопрос о свободе разрешалось ставить, если крестьянин сам представит «доказательство о том, что или он сам прежде, или отец, или дед его пользовались правами свободного состояния». При этом крестьянам запрещалось «отыскивать свободу» на том основании, что у помещика не было документов, которые бы на самом деле позволяли ему иметь феодальные права. Таким образом, на основании нового закона, подписанного императором, наряду с князьями Эристави и Мачабели, и многие другие грузинские помещики добились у российских властей права на приобретение в Южной Осетии феодальных владений.