Глава 16. Глава, в которой сбывается предсказание Калиостро

В час пополудни того же дня секретарь Шатле спустился в сопровождении четырех вооруженных людей в темницу маркиза де Фавра и объявил, что он должен предстать перед судом.

Маркиз де Фавра был предупрежден об этом обстоятельстве графом Калиостро еще ночью, а в девять утра получил подтверждение от помощника начальника Шатле.

Слушание дела началось в половине десятого и продолжалось еще в три часа пополудни.

С девяти часов утра зал был битком набит любопытными, жаждавшими увидеть приговоренного к смерти.

Мы говорим «приговоренного к смерти», потому что никто не сомневался, что обвиняемый будет осужден.

В политических заговорах всегда есть несчастные, которые заранее обречены; толпа жаждет искупительной жертвы, и эти несчастные словно предназначены для этой жертвы.

Сорок судей расположились кругом в верхней части зала, а председатель сидел под самым сводом. Позади него висела картина, на которой был изображен распятый Иисус, а перед ним, в другом конце зала — портрет короля.

Зал суда был оцеплен двумя рядами гренадеров; дверь находилась под охраной четырех человек.

В четверть четвертого суд приказал привести обвиняемого.

Отряд из двенадцати гренадеров, ожидавших приказаний в центре зала по стойке смирно, отправились за маркизом.

С этой минуты все головы присутствовавших, даже судей, повернулись в сторону двери, в которую должен был войти маркиз де Фавра.

Минут десять спустя на пороге появились четыре гренадера.

За ними шагал маркиз де Фавра.

Восемь других гренадеров замыкали шествие.

Пленник шел в пугающей тишине среди затаивших дыхание двух тысяч человек, как это случается, когда перед собравшимися появляется наконец тот, кого все с нетерпением ожидали.

Он выглядел совершенно спокойным и был одет с особой тщательностью: на нем был расшитый шелковый камзол светло-серого цвета, белый атласный жилет, штаны такого же цвета, как камзол, шелковые чулки, башмаки с пряжками, а в петлице — орден Святого Людовика.

Он был изысканно причесан, волосы его были сильно напудрены и лежали «волосок к волоску», как пишут в своей «Истории Революции» два Друга свободы.

Пока маркиз де Фавра шел от двери до скамьи подсудимых, все следили за ним, затаив дыхание.

Прошло некоторое время, прежде чем председатель обратился к обвиняемому.

Председатель привычно взмахнул рукой, призывая присутствовавших к тишине, что было на сей раз совершенно излишне, и взволнованным голосом спросил:

— Кто вы такой?

— Я — обвиняемый и пленник, — отвечал Фавра абсолютно невозмутимо.

— Как вас зовут?

— Тема Май, маркиз де Фавра.

— Откуда вы родом?

— Из Блуа.

— Ваше звание?

— Полковник на службе короля.

— Где изволите проживать?

— Королевская площадь, дом номер двадцать один — Сколько вам лет?

— Сорок шесть.

— Садитесь.

Маркиз подчинился.

Только тогда присутствовавшие перевели дух: в воздухе пронесся зловещий ветер, словно повеяло жаждой мести.

Осужденный не ошибся; он огляделся: все устремленные на него глаза горели ненавистью; все кулаки угрожающе сжимались; чувствовалось, что народу нужна была жертва, ведь из рук этой толпы только что вырвали Ожара и Безенваля, и она каждый день ревела, требуя виселицы для принца де Ламбека.

Среди озлобленных физиономий с пылавшими ненавистью глазами обвиняемый узнал спокойное лицо и благожелательный взгляд своего ночного посетителя.

Он едва заметно ему кивнул и продолжал озираться.

— Обвиняемый! — молвил председатель. — Приготовьтесь отвечать на вопросы. Фавра поклонился.

— Я к вашим услугам, господин председатель, — отвечал он.

Начался второй допрос, который обвиняемый выдери жал с прежней невозмутимостью.

Затем началось слушание свидетелей обвинения.

Фавра, отказавшийся спасаться бегством, не хотел сдаваться без боя: он попросил вызвать в суд четырнадцать свидетелей защиты.

После того как были заслушаны свидетели обвинения, маркиз приготовился увидеть своих свидетелей, как вдруг председатель объявил:

— Господа! Слушание дела прекращается.

— Прошу прощения, сударь, — со своей обычной вежливостью обратился к нему Фавра, — вы позабыли одну вещь, правда, это сущая безделица — вы забыли заслушать показания четырнадцати свидетелей, вызванных по моему требованию.

— Суд решил их не слушать, — отвечал председатель Обвиняемый едва заметно нахмурился; сверкнув глазами, он воскликнул:

— Я полагал, что меня судит Шатле, и ошибался: насколько я понимаю, меня судит испанская инквизиция!

— Уведите обвиняемого! — приказал председатель. Фавра снова отвели в темницу. Его спокойствие, благородные манеры, мужество произвели некоторое впечатление на тех из зрителей, кто пришел без предубеждения.

Однако следует заметить, что таких было немного. Когда Фавра уводили, ему вдогонку понеслись оскорбления, угрозы, свист.

— Казнить! Казнить! — орали пятьсот глоток. Вопли преследовали его и после того, как за ним захлопнулась дверь.

Тогда, будто обращаясь к самому себе, он прошептал:

— Вот что значит вступать в заговор с принцами! Как только обвиняемый вышел, судьи удалились на совещание.

Вечером Фавра лег спать в свое обычное время. Около часу ночи кто-то вошел к нему и разбудил. Это был тюремщик Луи.

Он пришел под тем предлогом, что принес обвиняемому бутылку бордо, которого тот не просил.

— Господин маркиз! Я разбудил вас затем, чтобы спросить, не хотите ли вы что-нибудь передать тому, кто навестил вас вчера ночью.

— Нет.

— Подумайте, господин маркиз. Когда приговор будет оглашен, с вас глаз не спустят, и как бы ни было могущественно то лицо, его воля, вероятно, натолкнется на невозможность.

— Благодарю вас, друг мой, — отвечал Фавра. — Мне не о чем его просить ни теперь, ни позже.

— В таком случае, — заметил тюремщик, — я весьма сожалею, что разбудил вас. Впрочем, вас все равно разбудили бы через час…

— Так по-твоему мне не стоит больше ложиться? — с улыбкой спросил Фавра.

— Это вам решать, — отвечал тюремщик. Сверху и в самом деле доносился шум: хлопали двери, приклады стучали об пол.

— Ага! Неужели вся эта суматоха из-за меня? — удивился Фавра.

— Сейчас к вам придут и прочитают приговор, господин маркиз.

— Дьявольщина! Позаботьтесь о том, чтобы я успел надеть штаны.

Тюремщик вышел и прикрыл за собой дверь. Маркиз де Фавра надел шелковые чулки, башмаки с пряжками и штаны.

Он был занят туалетом, когда дверь приотворилась. Он не счел для себя возможным открывать дверь самому и стал ждать. Он был в самом деле хорош: стоял с откинутой назад головой, волосы его были взлохмачены, а кружевное жабо распахнуто на груди.

В ту минуту, когда вошел секретарь, он отогнул воротник рубашки.

— Как видите, сударь, — молвил он, обращаясь к секретарю, — я вас ожидал и уже готов к бою.

И он провел рукой по оголенной шее, готовой к благородной смерти от шпаги или к простонародной веревке.

— Говорите, сударь, я вас слушаю, — прибавил он.

Секретарь прочел или, вернее, пролепетал постановление суда.

Маркиз был приговорен к смерти; он должен был публично покаяться перед Собором Парижской Богоматери, а затем его ожидала казнь через повешенье на Гревской площади.

Фавра выслушал приговор не дрогнув, он даже не нахмурился при слове «повешенье», столь тягостном для дворянина.

Помолчав с минуту, он взглянул секретарю в лицо и вымолвил:

— Ах, сударь, мне искренне жаль, что вы вынуждены осуждать человека на подобные испытания!

Пропустив это замечание мимо ушей, секретарь проговорил:

— Как вы знаете, сударь, вам остается теперь искать утешения лишь в молитве.

— Ошибаетесь! — отвечал осужденный. — У меня есть еще другие утешения: моя чистая совесть, например.

С этими словами маркиз де Фавра поклонился секретарю, и тому оставалось лишь уйти.

Однако он остановился на пороге.

— Ежели пожелаете, я могу прислать вам духовника, — предложил он осужденному.

— Чтобы я принял духовника от моих убийц?.. Нет, сударь, я не мог бы ему довериться. Я готов отдать вам мою жизнь, но не вечное спасение! Прошу пригласить ко мне священника из церкви Апостола Павла.

Спустя два часа священник был у него.

Глава 17. ГРЕВСКАЯ ПЛОЩАДЬ

Эти два часа прошли не без пользы.

Едва секретарь удалился, как вошли два мрачно одетых человека с физиономиями висельников.

Фавра понял, что имеет дело с вестниками смерти, составлявшими авангард палача.

— Следуйте за нами! — проговорил один из них. Фавра поклонился в знак согласия. Указав рукой на одежду, ожидавшую его на стуле, он спросил:

— Вы дадите мне время одеться?

— Пожалуйста, — ответил один из подручных палача. Фавра подошел к столу, где были разложены различные предметы туалета из его несессера, и, глядя в небольшое зеркальце, прислоненное к стене, застегнул воротник рубашки, поправил жабо и завязал галстук изысканнейшим узлом.

Затем он надел жилет и камзол — Следует ли мне взять с собой шляпу, господа? — спросил пленник.

— Это ни к чему, — ответил тот же подручный. Другой подручный палача все время молчал и не сводил с маркиза глаз, чем заинтересовал пленника.

Маркизу показалось, что он едва заметно ему подмигнул.

Однако все произошло так быстро и неожиданно, что маркиз де Фавра усомнился в том, что это ему не почудилось.

И потом, что мог ему сказать этот человек? Он перестал об этом думать и, дружески помахав тюремщику Луи рукой, молвил:

— Ну что же, господа, ступайте вперед, я готов следовать за вами.

За дверью ждал судебный исполнитель.

Он пошел вперед, потом — Фавра, а за ними — оба подручных палача.

Мрачная процессия двинулась на первый этаж.

За первой дверью ее ожидал взвод национальных гвардейцев.

Судебный исполнитель, чувствуя поддержку, обратился к осужденному:

— Сударь! Отдайте мне ваш крест Святого Людовика!

— Я полагал, что приговорен к смерти, а не к лишению звания.

— Таков приказ, сударь, — отвечал судебный исполнитель.

Фавра снял орден и, не желая отдавать его в руки судейскому крючку, протянул его старшему сержанту, командовавшему взводом национальных гвардейцев — Хорошо, — кивнул судебный исполнитель, не настаивая на том, чтобы крест был передан лично ему, — а теперь следуйте за мной.

Поднявшись на двадцать ступеней, процессия остановилась перед дубовой дверью, обитой железом; это была одна из тех дверей, при взгляде на которую осужденного мороз продирает до костей: за такой дверью, встречающей нас на пороге гробницы, человек не знает, что его ждет, но догадывается, что будет нечто ужасное.

Дверь распахнулась.

Фавра даже не дали времени войти: его втолкнули.

Дверь сейчас же захлопнулась, словно под давлением чьей-то железной руки.

Фавра оказался в камере пыток.

— Ну, господа, — слегка побледнев, молвил он, — когда вы ведете человека в такое место, надобно предупреждать его!

Не успел он договорить, как два вошедших вслед за ним человека набросились на него, сорвали с него камзол и жилет, развязали любовно им завязанный галстук и связали за спиной руки.

Однако исполняя эту обязанность наравне со своим товарищем, тот помощник палача, который, как показалось маркизу, подмигнул ему в камере, теперь шепнул ему на ухо:

— Хотите, чтобы вас спасли? Еще есть время!

Это предложение вызвало на губах Фавра улыбку: он помнил о величии своей миссии.

Он едва заметно покачал головой.

Дыба была уже наготове. И осужденного вздернули на эту дыбу.

Подошел палач, неся в фартуке дубовые клинья и зажав в руке железный молоток.

Фавра сам протянул ему свою изящную ногу в шелковом чулке, обутую в башмак с красным каблуком.

Судебный исполнитель поднял руку.

— Довольно! — молвил он. — Двор освобождает подсудимого от пыток.

— А-а, кажется, двор боится, что я заговорю, — заметил Фавра, — впрочем, моя признательность от этого ничуть не меньше. Я взойду на виселицу на своих ногах, что немаловажно; а теперь, господа, вы знаете, что я — в полном вашем распоряжении.

— Вы должны провести час в этом зале, — отвечал судебный исполнитель.

— Это не очень весело, зато поучительно, — заметил Фавра.

И он стал ходить по комнате, рассматривая одно за Другим отвратительные орудия, похожие на огромных пауков, на гигантских скорпионов.

Казалось, что временами по воле злого рока все они оживали и намертво вцеплялись зубами в живую плоть.

Там были орудия пыток всех видов и времен, начиная с эпохи Филиппа-Августа и кончая эпохой Людовика XVI, от багров, которыми разрывали иудеев в XIII веке, до колес, на которых ломали кости протестантам в XVII веке.

Фавра останавливался у каждого из орудий пыток, спрашивая их название.

Его хладнокровие изумило даже палачей, а уж их не так-то легко было удивить.

— Зачем вы все это спрашиваете? — обратился один из них к Фавра.

Тот взглянул на него с насмешкой, характерной для дворян.

— Сударь! — отвечал он. — Вполне возможно, что я скоро встречусь с Сатаной, и если это произойдет, я был бы не прочь с ним подружиться, рассказав о неведомых ему приспособлениях для истязания своих жертв.

Пленник завершил осмотр как раз в то мгновение, как часы на башне Шатле пробили пять.

Прошло уже два часа с тех пор, как он оставил свою темницу.

Его отвели обратно.

Там он застал ожидавшего его священника из церкви Апостола Павла.

Как мог заметить читатель, он не без пользы провел два часа ожидания, и если что и могло надлежащим образом расположить его к смерти, так это увиденное им в камере пыток.

— Ваше преподобие! — молвил Фавра. — Простите, что я могу открыть вам лишь свое сердце; эти господа постарались, чтобы я мог открыть лишь его.

И он указал на связанные за спиной руки.

— Не могли бы вы на то время, пока осужденный будет находиться со мной, развязать ему руки? — спросил священник.

— Это не в нашей власти, — отвечал судебный исполнитель.

— Ваше преподобие! — продолжал Фавра. — Спросите, не могут ли они связать их спереди, а не за спиной; это было бы весьма кстати, ведь читая приговор, я должен держать свечу.

Два помощника палача вопросительно взглянули на судебного исполнителя, и тот кивнул головой, давая понять, что не видит в этой просьбе ничего предосудительного, после чего маркизу была оказана милость, которой он добивался.

Потом его оставили со священником наедине.

Что произошло во время возвышенной беседы человека светского с человеком Божьим — этого не знает никто. Снял ли Фавра печать молчания со своего сердца перед святостью веры, когда оно оставалось закрытым перед величием суда? А его насмешливые глаза пролили хоть одну слезу в ответ на утешения, которые предлагал ему тот, другой мир, в который он собирался войти? Оплакал ли он любимые существа, которые собирался покинуть в этом мире? Все это так и осталось загадкой для тех, кто вошел в его темницу около трех часов пополудни и увидел, что маркиз улыбается, глаза его сухи, а сердце — на замке.

Они пришли ему объявить, что настал его смертный час.

— Прошу прощения, господа, но вы сами заставили меня ждать, — заметил он, — я давно готов.

Он давно уже был без жилета и без камзола; его разули, сняли чулки и надели поверх того, что на нем было, белую рубашку.

На грудь ему повесили дощечку, гласившую: «Заговорщик».

У ворот его ждала двухколесная повозка, окруженная со всех сторон многочисленной стражей.

В повозке горел факел.

При виде осужденного толпа захлопала в ладоши.

Приговор стал известен уже с двух часов пополудни, и толпе казалось, что его слишком долго не приводят в исполнение.

По улицам бегали какие-то люди и попрошайничали у прохожих.

— А по какому случаю вы просите денег? — удивлялись те.

— По случаю казни маркиза де Фавра, — отвечали нищие.

Фавра без колебаний шагнул в повозку; он сел с той стороны, где был прикреплен факел, отлично понимая, что факел этот зажжен из-за него.

Священник церкви Апостола Павла поднялся в повозку вслед за ним и сел сзади.

Это был тот самый господин с печальными и выразительными глазами, которого мы уже видели во дворе тюрьмы Бисетр во время испытаний машины доктора Гильотена.

Мы его видели тогда, видим теперь и еще будем иметь случай с ним встретиться. Это истинный герой той эпохи, в которую мы с вами вступаем.

Прежде чем сесть, палач накинул на шею Фавра веревку, на которой тому суждено было висеть.

Конец веревки палач держал в руках.

В ту минуту, как повозка тронулась в путь, в толпе произошло движение. Фавра взглянул в ту сторону, где произошло движение.

Он увидел людей, проталкивавшихся вперед, чтобы лучше видеть повозку.

Неожиданно он против своей воли вздрогнул: в первом ряду он узнал своего ночного посетителя, который пообещал не оставлять его до последней минуты. Он был в костюме ярмарочного силача; он стоял в окружении пяти или шести товарищей, это они раздвинули толпу, пробиваясь вперед.

Осужденный кивнул ему с выражением признательности, но и только.

Повозка покатилась дальше и остановилась перед Собором Парижской Богоматери.

Главные врата были распахнуты настежь, и через них, в глубине темной церкви, был виден пылавший свечами престол.

Любопытных собралось так много, что повозка была вынуждена поминутно останавливаться и продолжала движение лишь после того, как страже удавалось расчистить путь, беспрестанно перегораживаемый людским потоком, перед которым не в силах была устоять слабая цепь солдат.

На паперти солдатам удалось расчистить от зевак небольшое место.

— Вы должны выйти и покаяться, сударь, — приказал заплечных дел мастер осужденному.

Фавра молча подчинился.

Священник вышел первым, за ним — осужденный, потом — палач, не выпускавший веревку из рук.

Руки маркиза были связаны в запястьях, что не мешало ему шевелить пальцами.

В правую руку ему вложили факел, в левую — приговор.

Осужденный взошел на паперть и встал на колени.

В первом ряду обступившей его толпы он узнал все того же ярмарочного силача и его товарищей, которых он видел, выходя из Шатле.

Казалось, такое упорство его тронуло, но ни один звук так и не сорвался с его губ.

Секретарь трибунала Шатле уже ждал маркиза.

— Читайте, сударь! — приказал он ему в полный голос.

Затем он прибавил едва слышно:

— Господин маркиз! Знаете ли вы, что если вы захотите спастись, вам достаточно шепнуть одно слово?

Осужденный оставил его вопрос без ответа и начал читать приговор.

Он читал громко, и ничто не выдавало ни малейшего волнения; когда он дочитал до конца, он обратился к окружавшей его толпе:

— Скоро я предстану перед Господом. Я прощаю тем, кто вопреки своей совести меня обвинил в преступных замыслах. Я любил своего короля и умру, сохранив верность этому чувству. Своей смертью я подаю пример, которому, надеюсь, последуют благородные сердца. Народ громко требует моей смерти, ему нужна жертва. Да будет так! Я предпочитаю, чтобы роковой выбор пал на меня, нежели на какого-нибудь слабовольного человека, которого незаслуженная казнь повергла бы в отчаяние. Итак, раз мне не суждено ничего другого, как то, что свершилось, продолжим наш путь, господа.

И они двинулись дальше.

От паперти Собора Парижской Богоматери до Гревской площади путь недалек, однако повозка с осужденным добиралась туда добрый час.

Когда приехали на площадь, Фавра спросил:

— Нельзя ли мне, господа, зайти на несколько минут в Ратушу?

— Вы хотите сделать признания, сын мой? — полюбопытствовал священник.

— Нет, святой отец. Я хотел бы продиктовать завещание. Я слышал, что осужденному, захваченному врасплох, никогда не отказывали в этой милости.

И повозка, вместо того чтобы покатить прямехонько к виселице, завернула к городской Ратуше.

В толпе послышались крики.

— Он будет делать разоблачения! Он будет делать разоблачения! — неслось со всех сторон.

При этих словах какой-то красивый молодой человек, напоминавший черной одеждой аббата и стоявший на каменной тумбе на углу набережной Пелетье, сильно побледнел.

— О, можете ничего не бояться, граф Луи, — послышался неподалеку от него насмешливый голос, — осужденный не скажет ни слова о том, что произошло на Королевской площади.

Одетый в черное молодой человек живо обернулся и увидел, что это говорил какой-то ярмарочный силач, однако он никак не мог рассмотреть его лица, потому что как только тот договорил, он надвинул на глаза широкополую шляпу.

Впрочем, если у красивого молодого человека и оставались сомнения, они скоро рассеялись.

Взойдя на крыльцо Ратуши, Фавра жестом дал понять, что желает говорить.

В то же мгновение крики стихли, словно порыв ветра, пронесшийся в это время, унес с собой все звуки.

— Господа! — молвил Фавра. — Я слышу, как все вокруг меня повторяют одно и то же: будто я поднялся на ступени городской Ратуши затем, чтобы сделать разоблачения. Это не так. И ежели бы среди вас оказался, что вполне возможно, такой человек, которому есть чего опасаться в случае разоблачений, пусть он успокоится: я иду в Ратушу, чтобы продиктовать завещание.

И он уверенно шагнул под мрачные своды Ратуши, поднялся по лестнице, вошел в комнату, куда обыкновенно заводили осужденных и потому носившую название комнаты разоблачений.

Там его ожидали трое одетых в черное господ; среди них маркиз де Фавра узнал секретаря суда, обратившегося к нему на паперти Собора Парижской Богоматери.

У осужденного были связаны руки, и потому он не мог писать сам: он стал диктовать завещание.

В свое время много толков вызвало завещание Людовика XVI, как и завещание любого короля. У нас перед глазами завещание маркиза де Фавра, и единственное, что мы можем посоветовать нашим читателям: «Прочтите и сравните».

Продиктовав завещание, маркиз де Фавра попросил, чтобы ему дали его прочитать и подписать.

Ему развязали руки. Он прочел завещание, исправил три допущенные секретарем орфографические ошибки и подписал в конце каждой страницы: «Май де Фавра».

Засим он протянул руки, с тем чтобы ему снова их связали, что сейчас же и сделал палач, ни на шаг не отступавший от осужденного.

Составление завещания заняло более двух часов. Ожидавший с самого утра народ стал терять терпение: многие пришли не позавтракав, рассчитывая пообедать после казни, и теперь сильно проголодались.

В ропоте толпы слышались угрозы, уже не в первый раз звучавшие на этой площади: те же слова раздавались здесь в день убийства де Лоне, а также в то время, когда повесили Фулона и выпустили кишки Бертье.

Да кроме того простой люд стал подумывать о том, что Фавра помогли бежать через какую-нибудь потайную дверь.

В этой обстановке кое-кто уже предлагал повесить офицеров муниципальной гвардии вместо Фавра и разнести Ратушу по камням.

К счастью, около девяти часов вечера осужденный вновь появился на пороге. Солдатам в оцеплении раздали факелы; во всех выходивших на площадь окнах зажгли свет. Только виселица тонула в таинственной и пугающей темноте.

Появление осужденного было встречено дружными криками; в пятидесятитысячной толпе, заполнившей площадь, произошло движение.

На сей раз было совершенно ясно, что он не только не сбежал, но и не сбежит.

Фавра огляделся.

На губах его мелькнула характерная для него усмешка, и он пробормотал, обращаясь к самому себе:

— Ни одной кареты! Ах, до чего забывчива знать! К графу де Горну она была расположена больше, чем ко мне.

— Это потому, что граф де Горн был убийцей, а вы — мученик! — ответил ему чей-то голос.

Фавра обернулся и узнал ярмарочного силача, которого он уже дважды встречал на своем пути.

— Прощайте, сударь, — сказал ему Фавра, — надеюсь, что при случае вы дадите свидетельские показания в мою пользу.

Решительно спустившись по ступеням, он направился к эшафоту.

В ту минуту, как он поставил ногу на нижнюю ступеньку виселицы, кто-то крикнул:

— Прыгай, маркиз!

В ответ раздался низкий и звучный голос осужденного:

— Граждане! Я умираю невиновным! Помолитесь за меня Богу!

На четвертой ступеньке он опять остановился и столь же решительно и громко, как в первый раз, повторил:

— Граждане! Помогите мне своими молитвами… Я умираю невиновным!

Дойдя до последней, восьмой ступеньки, он в третий раз проговорил:

— Граждане! Я умираю невиновным: молитесь за меня Богу!

— Так вы все-таки не хотите, чтобы вас спасли? — спросил его один из помощников палача, поднимавшийся вместе с ним по лестнице.

— Спасибо, друг мой, — отвечал Фавра. — Бог вознаградит вас за ваши добрые намерения!

Подняв голову и взглянув на палача, который, казалось, ожидал приказаний, вместо того чтобы приказывать самому, Фавра молвил:

— Исполняйте свой долг!

Едва он произнес эти слова, как палач толкнул его, и тело маркиза закачалось в воздухе.

Пока толпа шумела и волновалась, упиваясь зрелищем на Гревской площади, пока некоторые любители хлопали в ладоши и кричали «бис», словно после куплета водевиля или оперной арии, одетый в черное молодой человек соскользнул с афишной тумбы и, рассекая толпу, пробрался к Новому мосту, вскочил в экипаж без гербов и приказал кучеру:

— Гони в Люксембург!

Кучер пустил лошадей вскачь.

Экипаж этот с большим нетерпением ждали три человека.

Это были граф Прованский и два дворянина, имена которых мы уже упоминали в этой истории; впрочем, их незачем сейчас повторять.

Они ждали возвращения кареты с тем большим нетерпением, что собирались сесть за стол еще в два часа, но беспокойство не позволяло им этого сделать.

Повар тоже был в отчаянии: он уже в третий раз принимался за ужин; через десять минут и этот ужин будет готов, а через четверть часа снова будет никуда не годен.

Итак, ожидание достигло предела, когда наконец со двора донесся стук колес.

Граф Прованский подбежал к окну, но успел лишь заметить, как кто-то соскочил с подножки кареты и тенью метнулся к входу во дворец.

Граф бросился от окна к двери; однако прежде чем будущий король Франции успел добежать до двери, она распахнулась, и на пороге появился одетый в черное молодой человек.

— Ваше высочество! — молвил он. — Все кончено. Маркиз де Фавра умер, не произнеся ни одного лишнего слова.

— Значит, мы можем спокойно сесть за стол, дорогой Луи.

— Да, ваше высочество… Клянусь честью, это был достойный дворянин!

— Я совершенно с вами согласен, дорогой мой, — отвечал принц. — Мы выпьем на десерт по стаканчику констанского за упокой его души. Прошу к столу, господа!

Двустворчатая дверь распахнулась, и знатные сотрапезники перешли из гостиной в столовую.

Глава 18. МОНАРХИЯ СПАСЕНА

Через несколько дней после казни, описанной нами во всех подробностях, дабы показать нашим читателям, на какую благодарность королей и принцев могут рассчитывать те, кто жертвует ради них своей жизнью, какой-то господин на коне серой масти в яблоках медленно ехал по улице Сен-Клу.

Неторопливый шаг не следовало объяснять усталостью коня или ездока: и тот и другой были в пути совсем недолго. Об этом нетрудно было догадаться: пена слетала с губ коня не потому, что всадник его чрезмерно понукал, но, напротив, оттого, что он его упрямо сдерживал. Сам всадник — и это становилось понятно с первого взгляда — был дворянином; на его костюме не было ни единого пятнышка, что свидетельствовало о внимательности, с которой он объезжал на дороге грязь.

Всадник ехал медленно потому, что его занимала какая-то важная мысль, да еще, может быть, потому, что ему необходимо было прибыть к определенному часу, который еще не наступил.

Это был господин лет сорока с крупной головой и толстыми щеками; у него было некрасивое, но выразительное лицо, покрытое оспинами. Человек этот легко менялся в лице, его глаза были готовы метнуть молнию, в складках рта притаилась насмешка — вот как выглядел человек, призванный, что сразу было заметно, занять важное место в этой истории и наделать много шуму.

Впрочем, казалось, что его уже коснулась одна из тех органических болезней, против которых бессильны даже самые стойкие характеры: лицо его было серо-землистого оттенка, глаза покраснели от утомления, щеки обвисли; он начал полнеть, и эта тучность была нездоровой. Вот как выглядел только что представленный нами читателю господин.

Поднявшись вверх по улице, он без колебаний въехал во внутренний двор дворца и стал оглядываться.

Справа между двумя постройками, образовавшими нечто вроде тупика, его ждал человек.

Он подал знак всаднику приблизиться.

Одна из дверей была незаперта. Ожидавший человек вошел в нее, всадник последовал за ним и оказался в Другом дворе.

Там человек остановился — он был одет в камзол, короткие штаны и жилет черного цвета, — потом, оглядевшись и убедившись в том, что поблизости никого нет, он направился к всаднику со шляпой в руках.

Тот подался к нему навстречу: пригнувшись к шее коня, он вполголоса спросил:

— Господин Вебер?

— Его сиятельство граф де Мирабо? — спросил тот вместо ответа.

— Он самый, — кивнул всадник.

И с легкостью, которую трудно было в нем предположить, он спрыгнул с коня.

— Входите! — торопливо проговорил Вебер. — Соблаговолите немного подождать, пока я отведу вашего коня в конюшню.

С этими словами он отворил дверь в гостиную, окна и другая дверь которой выходили в парк.

Мирабо вошел в гостиную и, пока Вебер отсутствовал, снял кожаные сапоги, под которыми оказались безупречно чистые шелковые чулки и сверкающие лаковые башмаки.

Как Вебер и обещал, он вернулся через несколько минут.

— Прошу вас, ваше сиятельство! — молвил он. — Королева вас ждет.

— Королева меня ждет?! — вскричал Мирабо. — Неужели я имел несчастье заставить себя ждать? Я полагал, что приехал вовремя.

— Я хотел сказать, что ее величеству не терпится вас увидеть… Пожалуйста, ваше сиятельство!

Вебер отворил выходившую в сад дверь, и они пустились в путь по лабиринту дорожек, приведшему их в наиболее безлюдное место парка.

Там, среди печальных деревьев, тянувших голые ветви, тонул в ранних сумерках одинокий павильон, известный под именем беседки.

Решетчатые ставни беседки были плотно закрыты, кроме двух: они были лишь притворены, пропуская, как сквозь башенные бойницы, два луча, едва освещавших внутренность беседки.

В очаге ярко пылали дрова, а на камине были зажжены два канделябра.

Вебер пригласил своего спутника в переднюю. Тихонько постучавшись, он приотворил дверь и доложил:

— Его сиятельство граф Рикети де Мирабо!

Он посторонился, пропуская графа вперед.

Если бы он насторожился в ту минуту, как граф проходил мимо, он, несомненно, услышал бы, как громко в его мощной груди забилось сердце.

Узнав, что граф уже пришел, какая-то дама поднялась ему навстречу из самого дальнего угла павильона и нерешительно, почти со страхом шагнула вперед.

Это была королева.

У нее тоже неистово забилось сердце: перед ней стоял ненавистный ей, роковой, ославивший ее человек. Именно его обвиняли в событиях 5 и 6 октября. Именно на него взглянул было с надеждой двор, а потом сам от него и отвернулся. С тех пор граф дал почувствовать необходимость снова вступить с ним в отношения благодаря двум сокрушительным ударам, двум ослепительным вспышкам его гнева.

Первым из этих ударов был его выпад против духовенства.

В другой раз он произнес речь, в ходе которой он рассказал, как представители народа, депутаты из округов объединились в Национальное собрание.

Мирабо подошел к ней с выражением учтивости и так почтительно поклонился, что королева с первого же взгляда на графа была вынуждена с изумлением признать, что ошиблась на его счет, полагая его совершенно не способным на галантность.

Поклонившись, он замер и стал терпеливо ждать.

Королева первая нарушила молчание и, не в силах справиться с волнением, проговорила:

— Господин де Мирабо! Господин Жильбер уверял нас, что вы готовы перейти на нашу сторону? Мирабо поклонился в знак согласия.

— Вам было сделано первое предложение, — продолжала королева, — на которое вы ответили министерским проектом?

Мирабо снова поклонился.

— Не наша вина в том, граф, если этот первый проект не удался.

— Я охотно этому верю, ваше величество, — отвечал Мирабо, — в особенности если говорить о вас; вина за это лежит на тех, кто называет себя преданными интересам монархии!

— Так что же, граф! В этом — беда нашего положения. Короли не могут теперь выбирать не только друзей, но и врагов; они зачастую вынуждены поддерживать пагубные для себя отношения. Мы окружены людьми, которые хотят нас спасти и тем самым губят; их предложение по отстранению после выборов нынешних членов Национального собрания — выпад против вас. Хотите, я приведу вам пример того, как они вредят мне? Можете себе представить, как один из самых верных моих сторонников, готовый — в этом я абсолютно уверена! — умереть за нас, не поставив нас в известность о своем намерении, привел на наш открытый ужин вдову и детей маркиза де Фавра, одетых в траур. Первым моим движением при виде всех троих было встать, пойти им навстречу, самой усадить детей человека, столь отважно за нас погибшего, — ибо я, граф, не из тех, кто отрекается от своих друзей, — итак, усадить его детей между мною и королем! Присутствовавшие не сводили с нас глаз. Все ждали, что мы сделаем. И вот я оборачиваюсь… Знаете, кого я увидела у себя за спиной, всего в нескольких шагах от своего кресла? Сантера! Человека из предместий! Я рухнула в кресло, вскрикнув от бешенства и не смея даже поднять глаза на вдову и сирот. Роялисты осудят меня за то, что я не пренебрегла всем этим ради того, чтобы оказать знаки внимания несчастному семейству. Революционеры обозлятся при мысли, что вдова и дети маркиза были мне представлены с моего разрешения. Ах, граф! — качая головой, продолжала королева. — Гибель неизбежна, когда подвергаешься нападкам талантливых людей и когда тебя поддерживают люди хотя и уважаемые, но не имеющие ни малейшего понятия о твоем истинном положении.

И королева со вздохом поднесла к глазам платок.

— Ваше величество! — молвил Мирабо, тронутый великим горем, которое королева не пыталась от него скрыть то ли из расчетливости, то ли по слабости, не утаивая от него своих забот и роняя слезы. — Когда вы говорите о нападках, то, надеюсь, вы не имеете в виду меня, не так ли? Я стал исповедовать монархические принципы, пока видел при дворе лишь слабость и еще не знал ни душу, ни ум венценосной дочери Марии-Терезии. Я отстаивал права монархов, но вызывал лишь подозрительность, а во всех моих поступках злорадно выискивали ловушки. Я служил королю, отлично понимая, что от справедливого, но обманутого монарха мне нечего ждать, кроме неблагодарности. На что же я способен теперь, ваше величество, когда доверие удесятерило мою отвагу, когда признательность, внушаемая мне оказанным приемом, обращает мои принципы в настоящий долг? Теперь уже поздно, я знаю, ваше величество, что поздно! — сокрушенно покачав головой, продолжал Мирабо. — Монархия, предлагая мне взяться за дело спасения, возможно, в действительности предлагает мне погибнуть вместе с него! Если бы я хорошенько поразмыслил, я, вероятно, не испросил бы у вашего величества аудиенции в такое время, когда король передал в палату знаменитую красную книгу, от которой зависела честь его друзей.

— Ах, граф! — вскрикнула королева. — Неужто вы верите в то, что король замешан в этом предательстве? Разве вы не знаете, как все произошло на самом деле? У короля потребовали красную книгу, и он передал ее только с те условием, что комитет сохранит ее в тайне. А комитет опубликовал! Это — неуважение комитета по отношению к королю, а не предательство, совершенное королем по отношению к своим друзьям.

— Ваше величество! Вам же известно, что побудило комитет к этой публикации, которую я осуждаю как честный человек и отвергаю к