Издательство Патриархии. Поздние богословские статьи

 

Статьи о славянофильстве и об оптинских изданиях были написаны С. И. Фуделем не без ожидания увидеть их напечатанными. Так, «Славянофильство и Церковь» писалось, судя по письмам автора, «с   целевой установкой на “Богословские труды”»[433]. Рукопись была в 1972 году доставлена в Издательский отдел Патриархии, но издана там не была. Как и ни одна другая работа Сергея Иосифовича. Винить в этом сотрудников редакции не приходится – виноваты были условия несвободной жизни Церкви. Надо помянуть добрым словом тех, кто не только поддерживал в бывшем заключенном и ссыльном надежду на востребованность его писательства, но и предоставлял скромное, хотя и существенное для нищего автора материальное подспорье. Кроме денежной, чрезвычайно важной была и интеллектуальная поддержка в виде книг (особенно изданных за границей) и возможности быть в курсе событий церковной жизни.

Судя по некоторым свидетельствам, еще в начале 60–х годов Фудель познакомился с секретарем редакции «Журнала Московской Патриархии» A. B. Ведерниковым (1901–1992), который был одним из наиболее влиятельных и активных церковных деятелей того времени. Сын простого крестьянина, в 1924 году он окончил Институт слова, где еще застал лекции Николая Бердяева и Ивана Ильина, а после войны – Московскую духовную академию. Гостеприимная квартира Ведерникова в Плотниковом переулке, в краю арбатского детства Сергея Фуделя, была исключительным в советской Москве местом человеческого общения, которое, возможно, было главным призванием Анатолия Васильевича. Его дом был «местом паломничества, особенно в кругах московской интеллигенции»[434], и многие люди искусства и культуры именно здесь приобщились к жизни Церкви. «Мы все получили в его доме образование, потому что у него была замечательная библиотека. Эта библиотека ходила по рукам. Русскую философию, историю – все это мы получили с его полок»[435], – вспоминает Людмила Улицкая. Вполне возможно, что этой библиотекой пользовался и С. И. Фудель.

Работа Ведерникова в редакции подцензурного церковного журнала, к сожалению, не позволяла реализовать многие планы этого одаренного и преданного Церкви человека. Однако он использовал свои возможности, чтобы оплачивать написание статей, а также выполнение переводов работ иностранных авторов, очевидно не имевших в то время шансов на успешное «проталкивание» через цензуру. Так Анатолий Васильевич стремился работать для будущего Церкви, а кроме того – материально поддерживать тех, кто трудится с той же целью.

Эту миссию с не меньшим усердием продолжал сменивший Ведерникова в 1962 году в должности секретаря редакции Евгений Алексеевич Карманов (1927–1998). «Многим из тех, кого неприятие официальных властей лишило куска хлеба, Е. А. заказывал переводы, рефераты и т. д. И это не было только благотворительностью: однажды, заказав перевод творений одного из древнехристианских авторов, Е. А. сказал переводчику, что сделать этот перевод – наш долг перед потомками»[436], – сообщает близко знавший его священник. В личном архиве Е. А. Карманова[437] сохранились не менее двенадцати машинописных копий произведений С. И. Фуделя.

Сергей Иосифович, по свидетельствам его писем и воспоминаниям детей, регулярно получал разного рода заказы от Издательского отдела Патриархии с 1967 года. Выплачиваемые за эту работу гонорары позволяли хоть как‑то прожить при крайне скудной пенсии. Иногда это были переводы (в том числе «Summa theologiae» Фомы Аквинского[438] и Патрология Йоханнеса Квастена[439]), в таких трудах принимала участие и его жена Вера Максимовна; иногда оплачивались и самостоятельные работы, даже если выпустить их в свет не было никакой надежды. Это участие в деятельности церковного издательства, которое, увы, мало что издавало, продолжалось до самой смерти Сергея Фуделя. По воспоминаниям A. A. Бармина, в 70–е годы Сергей Иосифович как «внештатник» Издательского отдела получил возможность пользоваться и библиотекой Московской духовной академии в Троице – Сергиевой лавре и периодически приезжал туда на несколько дней, останавливаясь в лаврской гостинице[440]. Благодаря этому он получил дорогую для него возможность ознакомиться с трудами современных богословов, живших на Западе.

Вероятно, в рамках сотрудничества с издательством Патриархии была написана в начале 70–х годов и работа «Записки о литургии и Церкви», в которой Фудель продолжает развивать круг своих заветных мыслей о сущности Церкви, сполна проявляющейся в ее основном священнодействии – Божественной литургии. «Литургия стоит в центре христианства»[441], поскольку «все христианство – в этом окружении учениками своего Учителя за бессмертной трапезой таинства»[442]. Здесь, у алтаря, обретается причастность к эсхатологической победе божественной жизни на земле, здесь раскрывается Церковь как «прекращение одиночества», ибо любовь Божия зовет к единству, здесь верою познается нераздельность Церкви и Христа, здесь черпают силу и мужество воины Христовы в страшной борьбе против всеоружия тьмы.

Однако значение литургии остается малопонятным для многих современников автора – даже для тех из них, кто умом и сердцем уже воспринял правду христианства, но не был воспитан в ощущении литургии как причастия «божественной и любящей вечности, теплой, как материнское лоно», и не привык дышать «воздухом совсем иного мира»[443]. И вот, обращаясь к тем, «в чьей душе не лежат драгоценным грузом воспоминания о пасхальных ночах»[444], Сергей Фудель стремится вооружить их знанием духовного и символического смысла церковного богослужения. Рассказывая об истории его становления, он приводит отрывки из литургий первых веков христианства, ставшие ему известными главным образом из работ жившего в Америке Н. С. Арсеньева. Фудель широко использует толкования святых отцов Церкви, от Златоуста и Августина до Симеона Солунского и Николая Кавасилы, а также своих любимых русских духовных писателей – Димитрия Ростовского и Тихона Задонского, Георгия и Феофана Затворников и особенно Иоанна Кронштадтского, с именем которого связано литургическое возрождение в Русской Церкви в начале XX века. При этом слова и тех святых, которые жили много веков назад, кажутся словами современников в передаче С. И. – Фуделя. Не обойден и послереволюционный опыт, представленный старшими друзьями автора – отцами Валентином Свенцицким и Павлом Флоренским, владыкой Афанасием. Большим подспорьем для Фуделя стала изданная в послевоенном Париже книга о Евхаристии архимандрита Киприана (Керна). И – при всей критике схоластического латинского учения о таинствах, имеющего, на взгляд Фуделя, опасный магический уклон, он охотно цитирует слова кардинала Монтини, будущего папы Павла VI, о литургии как «школе святости».

Катехизическая книжка о литургии стала органической частью творческого наследия Сергея Фуделя, которое все пронизано литургическими текстами и отзвуками церковной службы. С детства и юности мир богослужебной поэзии составлял духовную атмосферу его жизни, которую он нес в сердце и в тесноте катакомбного храма, и в духоте тюремной камеры, и на ссыльном этапе.

«Я видела его лицо, когда он приходил из церкви в Усмани. Он весь светился радостью, и казалось, что он не с нами садится чай пить, а пребывает где‑то очень далеко», – вспоминает дочь Сергея Фуделя Мария[445].

Сергей Иосифович жил литургией. И он умел передать это внутреннее чувство – иногда без всяких слов, как было в его общении с детьми. Много лет спустя Мария писала брату: «Русский православный храм и люди, там стоящие<…>, это нечто такое, что еще нигде не обозначено, никакими словами и определениями не очерчено, и не моей слабой руке это сделать. Нет в мире более светлого и великого очага, костра, горящего перед лицем Господа»[446].

Еще одной богословской работой последних лет стала статья «Причастие вечной жизни»[447]. Первым подступом к ней был труд конца 50–х годов «Об ощущении благодати» (первоначально составлявший приложение к «Пути Отцов»). Доступность каждому верующему – пусть даже лишь в краткие, лучшие минуты жизни – ощутимого опыта богообщения, радостно преображающего все человеческое существо, была одной из неотступных дум Фуделя. Многократно эта тема проходила сквозь его письма к сыну, снова и снова он возвращался к ней в своих работах, находя подтверждения собственному выстраданному опыту в литургических текстах и святоотеческих творениях, особенно в наследии Макария Египетского, Исаака Сирина, Симеона Нового Богослова, Серафима Саровского и Силуана Афонского. Теперь же, на склоне жизни, Сергей Иосифович обнаружил, что и среди современников он не одинок в своем восприятии непосредственного единения с Богом как главной и непреходящей основы православной духовности. То, чего он не находил в школьном богословии благополучного дореволюционного времени и чему его учили в сибирском уединении «скудость жизни и покой благословенной пустыни»[448], оказывается, было темой ученых изысканий Владимира Лосского в Париже, отца Иоанна Мейендорфа в Нью – Йорке.

Конечно, для того, чтобы ощутить обручение благодати Святого Духа, обрести радостную достоверность нетленного бытия, по которой тоскует душа христианина, не требуется богословского образования. Нужна внутренняя жизнь веры и любви, евангельская, первохристианская непосредственность сердца. А потому, повторяет Фудель, «душа современного христианина больше всего стремится к первохристианству, видя его как бы не позади себя, а впереди, как эпоху возможной полноты стяжания Сого Духа, полноты жизни в Нем»[449]. Но богословам – не пора ли им «почувствовать, хоть смутно, движение церковной истории»[450], в которой «учение о Святом Духе даже чисто богословски еще не заняло своего места»[451]?

Умаление, ущербность восприятия Духа и на Востоке и на Западе приводят к господству юридических представлений о спасении и благодати, к душному формализму в религиозной жизни. И теперь, когда эпоха церковного благополучия осталась в прошлом, не наступает ли время вновь возгореться заре Пятидесятницы? Ибо только входя в радость богообщения еще здесь, на земле, пусть в меру своих слабых сил, возможно сохранить веру и «не потерять света Божественной Любви в темноте современной истории»[452]. Ощущая нарастающий холод мира, захлестывающий сердце равнодушием к Богу и к людям, верные последних времен призваны непрестанно, упорно искать «причастия теплой вечности и Божественного дыхания»[453]. Ведь «христианство без радости перестает быть христианством и делается хмурым законничеством»[454].

Социальный морализм современного саддукейства, сводящего роль Церкви к служению земному граду, равно как и безрадостность современного фарисейства, его темный путь внешнего подвижничества и холодной уставности, догматически правоверных, но лишенных тоски о Святом Духе, грозят вырождением христианства. «Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?» (Лк. 18, 8). Исторический пессимизм, неизбежный для христианина при честном отношении к слову Божию и к окружающей действительности, окрашен не холодом, но страданием; и он превозмогается лишь верой в непобедимость Церкви, стоящей на камне веры: «Конечно, найдет! Но найдет только в Своей Церкви, очищенной, но и уменьшенной до первохристианских размеров и окруженной враждебным неверием мира»[455].

Чуткость к эсхатологически воспринимаемому ходу истории побуждает не озираться вспять, но бесстрашно простираться вперед; не замыкаться в апокалиптических предчувствиях, но с любовью стремиться к преображению мира в Церкви, к собиранию человечества вокруг креста Христова; не полагать свою надежду лишь в хранении устава и буквы, но быть готовыми «к принятию новых, может быть, более простых, форм богослужения, а лучше сказать, не “новых”, а наиболее древних, первохристианских, принадлежащих тому времени, когда над миром поднялась заря Любви»[456].

С болью говорит Фудель об уделе современного христианина жить в «трагическом раздвоении» – звать к полноте христианства и в то же время видеть, как запустение все более и более охватывает и церковную ограду.

«Окаменение сердца, – пишет он, – есть великое несчастье современной церковной жизни. Без живого чувства иной, божественной жизни и своего бессмертия, не вдыхая в себя хоть в малейшей степени блаженного воздуха вечности, нельзя сохранить свою веру. Все корни веры – в мирах иных, и если они подрезаны, то никакое внешнее благочестие не гарантирует, что человек останется до конца верным Богу. А ведь в этом все дело, особенно в наше время: остаться до конца Ему верным»[457].

В одном из последних писем к многолетнему другу Николаю Емельянову Фудель говорит об этой статье как о своей, видимо, завершающей работе, в которой «еще успел собрать крохи, падавшие со стола Отцов моих»[458].

 

Последние работы

 

Значительных по объему богословских сочинений Сергей Иосифович действительно больше не писал. Писать вообще становилось все труднее, в том числе из‑за прогрессирующей утраты зрения. Однако мысль вновь обращалась к прожитому, и хотелось еще сказать об ушедших близких людях те недоговоренные раньше слова любви, которые «точно руками, тронут их плечи в немой радости и скажут им, что они не одни и что мы не хотим быть одни без них»[459]. С этой мыслью Фудель завершает свою многолетнюю работу над воспоминаниями и включает в них новую главу о владыке Афанасии (Сахарове), законченную в последние недели 1975 года.

С трогательной любовью пишет Сергей Иосифович о старце – епископе как об одном из тех «редчайших людей, которым хочется поклониться до земли и припасть к коленям, ища у них их неоскудевающего мужества и неугасимого тепла»[460]. И вместе с тем в духовном облике великого исповедника веры, с судьбой которого его собственная оказалась многообразно переплетенной на протяжении почти четырех десятилетий от первого знакомства в Усть – Сысольске, Фудель подмечает как близкие ему, так и отчасти чуждые черты. К последним он относил некоторое «буквоедство», самим владыкой признаваемое, и вытекающую отсюда недооценку значения первоначального христианства с его харизматической свободой для наступившей с началом гонений эпохи жизни Церкви.

Эта особенность становится для Фуделя поводом еще раз задержаться подробнее на высказанных им в последнем богословском сочинении мыслях о значении церковного устава, который не может считаться незыблемой нормой, хотя и не должен пренебрегаться в угоду лени и произволу. «Не надо слепо принимать на веру все старое только потому, что оно “старое”. Когда‑то полноводная река Византии обмелела до того, что местами превратилась в болото. Надо идти не к “старому”, а к “живым источникам вод”, в “старом” ли они или в “новом».

В стремлении помочь другим найти эти живые источники – и в осознании того, что «жизнь определенно кончается, а в душе еще много невысказанного»[461], – Сергей Иосифович заканчивает (вероятно, приблизительно за год до смерти) свою последнюю и, может быть, самую пронзительную, захватывающую книгу, озаглавив ее «У стен Церкви».

«Сил на что‑то цельное и большое у меня совсем нет, а поэтому решил просто записать то, что успею, в надежде, что и это может кому‑нибудь пригодиться»[462] – такими словами начинается бесхитростное, лишенное всякого «литературного замысла» или специальной композиции собрание 230 отрывков, скопившихся за долгие годы. Это и воспоминания, не вместившиеся в ранее законченный сборник; и творческие прозрения о христианстве в современности, как и о будущих его путях; и сокровенные раздумья, высказанные с предельной исповедальной откровенностью, которую едва ли можно было позволить себе прежде в работах, готовившихся с мыслью о хотя бы чудом возможной публикации в условиях советского времени. Короткие зарисовки из жизни. Записанная чья‑то молитва; фраза, сказанная ребенком, девушкой или архимандритом; озаренные Духом строчки стихов небезгрешного поэта; выписка из творения Отца Церкви или богослужебной книги, не нашедшая места в статье, для которой назначалась. Часто к таким выпискам добавлен как бы на полях отклик или лапидарный комментарий. Но даже когда его и нет, каждый фрагмент этого нового не то Пролога, не то Патерика пропущен через душу автора и несет на себе ее отпечаток так явственно, что даже знакомый текст вдруг воспринимаешь иначе. И оттого вся книга светится тем тихим светом, каким все более наполнялась к концу жизнь С. И. Фуделя.

Отрывки разнородны как по жанру, так и по содержанию; один с другим иногда связаны перекличкой общей темы, а чаще – нет. Они все разные, но по существу – все об одном. О Церкви, о ее благодатной и преображающей жизни. О ее страшной и радостной тайне. Они написаны или собраны человеком, который жил в Церкви, жил Церковью всю свою долгую жизнь и дорого заплатил за это, но и на закате дней сознавал себя лишь только стоящим «около   ее пречистых стен».

Это книга, написанная с великой благодарностью Богу за прожитую жизнь, – благодарностью, которая «как‑то уживается» в душе автора с сознанием: «В каком‑то смысле я умираю в бесплодии»[463]. Трудно отказаться от желания процитировать еще: «Да! Иногда неудержимая благодарность наполняет сердце: за жизнь, за эту землю – “подножие ног Его”, за каждую улыбку, встреченную где‑нибудь на улице. Идешь иногда в магазин и, точно после причастия, шепчешь: “Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже!” Мы видели много зла в мире и в церковной ограде, а еще больше в самих себе. Но вот почему‑то в душе остается одна благодарность и одна надежда»[464].

Это книга, написанная также с великой благодарностью к дорогим людям, живущим в памяти сердца, – ко всем тем, кто так или иначе, случайно или не случайно приоткрывал автору дверь в Церковь[465]. Череда подвижников веры проходит перед нашими глазами. Иные из них теперь, после смерти Фуделя, уже прославлены Русской Церковью в соборе новомучеников и исповедников российских, другие же до сих пор известны очень мало; одни принадлежали к «катакомбной» Церкви, другие к «легальной», но между ними в сердце автора нет преград; и выписаны они так, что у читающего едва ли могут остаться сомнения: да, «в Церкви всегда есть святые»[466].

Это книга, написанная человеком, пришедшим на запад солнца,   но она дышит предрассветным чувством, в ней пахнет весною: «Мы очень многого не знаем. Ясно нам только одно: ночь истории подошла к концу. Может быть, вся задача нашего уходящего поколения в том и есть, чтобы передать молодым христианам это чувство рассвета, чувство приближения сроков»[467]. В этой книге нет места бесплодным сожалениям об утраченном Церковью благолепии, она вся устремлена в грядущее: «На закрытие храмов надо отвечать исканием непрестанной памяти Божией. И это не потому, что через это откроются храмы, а потому, что этим созидается Незакрываемый Храм»[468].

Наконец, это книга, написанная с любовью и состраданием к «тем, кто, может быть, никогда не видел святых», с жаждой передать приходящим ныне ко Христу, как драгоценное сокровище, их благословение – «благословение тех святых, через которых и мы увидели край лазури вечности – Церковь Агнца». И это благословение учит прежде всего милости – чтобы «при всем ужасе ощущения церковного двойника» не осуждать «тех, кто с этим двойником так или иначе сливается: ведь они никогда, наверное, в своей жизни не знали людей, которых знали мы, никто не показал им в живом дыхании, что такое святая Церковь, никто не прижимал их голову к своей груди, на которой холодок старенькой епитрахили, никто не говорил им: “Чадо мое родное” – этих огнеобразных слов, от которых тает все неверие и, что еще удивительнее, все грехи»[469].