Три (четыре?) мореплавателя и их отношение к травматическому опыту

 

Желающие задуматься над вопросом о значении идеалов в преодолении травматического опыта могут сопоставить три книги: книгу Алена Бомбара «За бортом по собственному желанию», книгу Стивена Каллахэна «В дрейфе» и книгу Федора Конюхова «Сила веры». В качестве четвертого «мореплавателя» можно условно представить Евфросинию Керсновскую, которая «ринулась вплавь через Океан» – то есть пешком, будучи истощенной и практически без еды, решила пуститься в долгий путь по заснеженной тайге. «Ужасный это был путь! Недаром тайгу сравнивают с морем и, перефразируя поговорку, говорят: кто в тайге не бывал, тот Богу не молился».

Ален Бомбар, врач по профессии, однажды пришел к следующему убеждению. Большая часть людей погибает в катастрофах не вследствие физиологических факторов (голод, переохлаждение и пр.), а вследствие безумия, рождающегося на основе паники. Чтобы создать научно-обоснованную систему выживания, он решил отравиться в Атлантический океан на лодке, которая могла бы теоретически оказаться у участника кораблекрушения. Океан он пересек за 65 дней (перед одиночным плаванием он совершил «пробный» заплыв совместно с Джеком Палмером).

В частности, он отмечает, что после крушения трансатлантического пассажирского парохода «Титаник» в 1912 года первые суда подошли к месту крушения уже через несколько часов. Но за эти несколько часов некоторые пассажиры, снятые с тонущего парохода умерли и сошли с ума. Они, по мнению врача, поплатились «безумием за свой панический страх или смертью за безумие». Бомбар пришел к выводу, что «моральный фактор играет решающую роль». Свой вывод он основывает, в том числе, и на статистических данных, показывающих, что «90% жертв погибает в течение первых трех дней, следующих за кораблекрушением». Но, чтобы умереть от голода и жажды, требуется гораздо больше времени. В результате изысканий Бомбару стало очевидно, что «множество потерпевших кораблекрушение гибнет задолго до того, как физические или физиологические условия, в которых они оказываются, становятся действительно смертельными».

В своих заметках Бомбар пишет о настоящем страхе, который пришлось пережить. «Настоящий страх — это паника тела и души, обезумевших в схватке со стихией, когда кажется, что вся вселенная неумолимо ополчилась на тебя». Он писал о том, что его не покидало «чувство страха или во всяком случае какой-то постоянной тоски. Он ужасался беспредельности океана. В почерке, которым велись записи, сказывалась, по его наблюдениям, «горечь одиночества, глухая тоска». Во время плавания его разум стал игрушкой в руках обстоятельств. «Малейший пустяк, – писал он, – заставлял меня переходить от радости к отчаянию и от отчаяния к восторгу».

Если из книги Бомбара не понятно, был ли он верующим или нет (не проявил себя как верующий человек), то о религиозной позиции Стивена Каллахэна по его книге можно составить следующее представление.

Стивен Каллахэн, потерпевший кораблекрушение в 1982 году и пересекший Атлантический океан за 76 дней, писал, что к религии «в сущности равнодушен». Его космология была запутана и не согласовалась ни с какими церковными или философскими учениями. Но в то же время, выйти в море для него означало «узреть лик Господень». О том, как именно бытие Божие воспринимал Стивен можно понять по следующим его мыслям.

«Океан катит волну за волной», волны – «плоть и кровь бытия, самого Бога». В ровно идущих волнах он видел «лик Господень». «Божественная благодать разлита в скользящем движении дорады. Живое дыхание Бога изливается с небес, и я чувствую его на своей щеке. Я вижу, что весь мир сотворен по образу Его и подобию. Но тем не менее, несмотря на постоянное присутствие Бога, мне чего-то не хватает».

 

Эти мысли, как кажется, перекликаются с восточными пантеистическими учениями, рассматривающими Бога как некую эссенцию, разлитую в природе. Для пантеистических учений характерны преставления об относительности добра и зла. Понятно, что такие представления далеки от представлений христиан о Боге, как о Личности, с Которой личность человека вступает в отношения.

Эта догадка может быть подкреплена заметками самого Стивена. Так, он писал, что через некоторое время после кораблекрушения он вернулся «к своему комплексу гимнастики йогов». Также он писал, что из плавания он вынес веру «в безразличие морской стихии, в относительность понятий добра и зла и всех человеческих ценностей, в равенство всех творений Божьих».

Во время плавания он стал приходить к мысли, «что интеллект зависит именно от инстинктов и что вся человеческая культура является результатом грубой животной реакции людей на условия жизни». Наблюдая за резвящимися дорадами, которые, по его мнению, живут «ради игры и удовольствий», он записал: «Как бы я хотел стать таким, как те, что служат мне пищей!»

На основании описанной мировоззренческой позиций возникали следующие эффекты травматического характера. Стивен стал замечать за собой некоторую «шизоидность». «До дисфункций дело не доходило», но он наблюдал «расщепление собственной личности на три составные части: физическую, эмоциональную и рациональную». Рассудок ему помогали сохранить бумага, веревка и нож.

Со временем процесс раздвоения личности стал развиваться. Эмоциональный стресс достиг предела. По самым незначительным поводам он впадал то в гнев, то в глубокую депрессию. Он испытывал безграничную жалость к рыбам, которых убивал, чтобы их есть. убивал ради еды Стивен старался как-то примирить между собой противоречивые потребности «я», сознавая, что доведет себя до срыва, если будет подчинять все «жестоким требованиям холодного разума». «Воля моя постепенно слабеет, – писал он, – и, если она изменит мне, я пропал. Острота этой проблемы заставляет меня даже забывать о том, что я живу на краю пропасти. Я все время настороже, чтобы вовремя подавить внутренний бунт».

И еще: «Разум, душа и тело пришли в полный разброд. Я чувствую, что скоро не выдержу и свихнусь от напряжения». «ПРИЗРАКИ ПРОТЯГИВАЮТ ИЗ ТЕМНОТЫ СВОИ мертвые руки и тащат меня вниз. Я падаю. Мой час пробил». «Я все больше впадаю в уныние и депрессию». «Я все глубже погружаюсь в пучину беспредельного ужаса. … Если бы мне нужно было отыскать в своем воображении самые ужасные видения, чтобы нарисовать картину ада, я выбрал бы то, что пережил в эти дни».

Заметки, составленные Стивеном Каллахэном и Аленом Бомбаром, можно сравнить с записями Федора Конюхова. Плавание его длилось 160 (!) дней, а Тихий Океана он пересек, гребя одними веслами. Федор Конюхов, ставший впоследствии православным священником, оставил воспоминания об этом испытании в книге «Сила веры. 160 дней и ночей наедине с Тихим океаном».

Основную идею книги можно передать в словах: «Сила духа неисчерпаема, когда призвана служить сознательно нашему Господу Богу Иисусу Христу». Веру во Христа он завещал и своему сыну, к которому не раз обращался в дневниках: «Ты же, мой сын, веруй в Бога нашего Иисуса Христа, только в Нем истина веры и смысл жизни. Через эту веру ты сможешь понять, зачем живет человек».

Плавание проходило в очень ограниченном пространстве. В полный рост Конюхов практически не вставал, да и ходить было некуда, – «длина кокпита всего 3 метра». Каюта была настолько маленькой, что в ней он чувствовал себя «словно в гробу».

Открытый океан психологически давил «пустотой и безжизненностью». Спасение Конюхов находил в работе и молитве. «Нет ни луны, ни звезд. Слышно только дыхание океана, шум волн. В такие моменты особенно остро ощущаешь, что ты песчинка на маленькой лодке в Мировом океане. Спасает только Иисусова молитва».

Об его отношении к молитве можно составить представление по записанным им словам: «Никогда ничего не предпринимай, не помолившись». Он молился, когда уставал. Он спрашивает себя: смог бы он без помощи Божией сделать «столько гребков в океане»? Примечательно, с позиций вышеприведенных мыслей Брушилинского, то, каким образов Конюхов воспринимал гребки.

Когда он смотрел на такую, казалось бы, рутинную и монотонную работу, как гребля, сквозь призму своего мировоззрения, работа становилась служением. «В этом мире каждый имеет свое послушание: кто царь, кто патриарх, кто повар или кузнец, или учитель – Господь всех любит, и большая награда будет тому, кто больше любит Бога [здесь Конюхов приводит мысль преподобного Силуана Афонского]. Я же на полгода приобрел себе послушание – грести веслами».

Он писал, что его работа «перегрести самый большой океан в мире», что подобное испытание «позволяет ближе узнать Господа Бога». Мореплаватель и священник (Федор Конюхов был рукоположен в священный сан) надеялся, что во время путешествия по океану он найдет то, что «утолит» его «жажду».

В лодке священник чувствовал себя тяжелее, чем на яхте. Яхта может идти по курсу на автопилоте, лодка же, если не грести, по курсу идти не будет. Каюта у лодки – маленькая, – «словно в гробу. И психологически гораздо сложнее, одиночество сильнее ощущается».

Свое одиночество священник переживает иначе, чем предыдущие два мореплавателя. Он пишет: «Одиночество, если оно воистину одиночество – это путь просветления и облагораживания, путь возделывания души, на который я себя вывел. Сознание одиночества может быть заменено сознанием, что теперь я стою лицом к лицу перед вечностью и Богом».

Гребля ассоциируется с покаянным движение души к Богу, вследствие чего травматический эффект давления монотонной работу на психику, замечаемый у людей вообще, для отца Феодора становится неактуальным. «Сколько я сделаю гребков, столько перечислил своих грехов, скопившихся за мою долгую, грешную жизнь». «Каждый взмах весла увеличивает не только мускулы, но и душу. Я – само бдение посреди открытого океана. Для меня радость ощущать себя в пути. Гребок за гребком движется лодка, но не в монотонности гребли суть моего плавания» [при иной ситуации подобная монотонность может просто сломать человека; если человек за монотонность не видит смысла, его мозг остается без «движения», а раз так, то начинается процесс регрессии: человек начинает тупеть, за гребками он не видит ничего кроме гребков].

Ситуация, при отсутствии религиозного мировоззрения способная привести к травматизации психики, в случае с отцом Феодором, приводила к укреплению в молитвенном настрое. «Господи, приблизься ко мне … Я день за днем устремляю на Тебя скорбные очи мои, полные слез. Ибо я беспомощен без Тебя, Господь мой Иисус Христос. Прояви ко мне жалость и сострадание Твое. Ибо не имею надежды без Тебя завершить это плавание. … Очисти от грехов. Душа совершенно измучена сомнениями, а руки устали от весел. … Я плыву, плыву и плыву. Меня радуют только пройденные мили и новые взмахи веслами, а удивляют только закаты и восходы солнца, в них я вижу: одно умирает, другое нарождается. Здесь я само бдение посреди открытого океана. Для меня радость ощущать себя в пути».

Причем, важно учесть, что у Конюхов не было прогноза насчет того, как он будет походит к Брисбену [город в Астралии]. Неизвестность исхода, способная свести человека с ума, преодолевалась верой. «Все в руках Господа Бога, – писал в отношении данного вопроса Конюхов, – здесь ничего нельзя загадывать. … Подойти к побережью на весельной лодке со стороны океана поздней осенью, после 9000 морских миль будет предельно сложно и опасно. Вся надежда на Святителя Николая, он меня до сего дня хранит и оберегает».

Необходимо отметить, что получаемая помощь была реальной. Речь не шла о фантазиях (в вопросе жизни или смерти мысли человека фильтруется сквозь сито суровых обстоятельств).

Когда отцу Феодору угрожала опасность (которая у него ассоциировалась с концом плавания, то есть, по всей видимости, со смертью), когда ему был тяжело, «тогда на помощь Господь посылал проводника: он намечал мне курс прохода между ураганами, сам садился и греб веслами». «Смотря на него, – писал отец Феодор, – я забывал об усталости, а угрожающая смерть оставалась за кормой лодки».

В его дневнике есть записи, на основании которых можно предположить, что во время плавания у него возникали ассоциации, связанные со священной историей. Он взял в плавание книжечку с высказываниями святых отцов [Церкви]. В их творениях встречаются сравнения Церкви с кораблем, где прообразом был большой и безопасный корабль, построенный Ноем. «Как святой Ной со всем домом своим спасся в ковчеге от Всемирного потопа, а все, бывшие вне ковчега, погибли, так и ныне: спасаются только те от греховного потопа, от гнева Божия и вечного осуждения, которые находятся в Святой Церкви и являются ее истинными сынами. Прочие же все, пребывающие вне, погибают и тонут в потопе адской бездны» (святитель Тихон Задонский)».

То есть свое плавание, свои гребки и свои трудности отец Феодор включал в некий масштабный сценарий, в ту картину мира, в которой они обретали смысл. И дело было не только в мировоззренческом аспекте. Неложность картины мира доказывалась тем, что на ее основе возникала возможность приобщения живой связи со Христом. Переживание этой связи было реальным, не являлось фикцией и стало тем внутренним барьером, тем духовным иммунитетом, которые не позволили травматическому опыту пустить корни в душу, сердце и ум отца Феодора.

Только в одиночных экспедициях он мог «почувствовать Господа Бога». Чтобы узреть Господа, ему потребовалось «много ночей не спать на дрейфующем льду, висеть на веревках над пропастью в несколько тысяч метров в Гималаях, замерзать и терять сознание от беспощадного холода Антарктиды, переживать и выходить из жестоких штормов в океане». Можно предположить, что крайние обстоятельства, ставящие человека перед реальной перспективой смерти, способствовали тому, чтобы человек в молитве встретился с Богом. Такой предельной молитвенной собранности трудно достичь в спокойной атмосфере размеренного быта. Это предположение основано на словах Конюхов о житейском благополучии. «Когда оно [благополучие] наступает, жизнь уходит. Поэтому я люблю отправляться в экспедиции».

Отец же Феодор помещал свое плавание в глобальный сценарий, основанный на Священной Истории, и чувству одиночества противопоставлял опыт реальной связи с Христом. То есть для иных мореплавателей актуальным переживанием был ужас одиночества. В открытом океане от него леденела душа: не видно было ни птиц, ни даже очертаний берегов.