Заборов М. Введение в историографию крестовых походов

Заборов М. Введение в историографию крестовых походов

ОГЛАВЛЕНИЕ

От автора

 

Эта книга родилась в процессе работу над проблемами историографии крестовых походов и является звеном в цепи исследований. История крестовых походов на Восток (1096—1270) принадлежит к ведущим темам мировой медиевистики. Историографический аспект ее изучения привлекает все более широкое внимание специалистов. Развитие знаний в этой области науки достигло ныне такой стадии, когда настоятельно необходимо подведение итогов: надлежит отдать полный отчет в том, каковы плоды многовековых усилий историков, занимавшихся восточными войнами европейского рыцарства в XI—XIII вв.

 

Для ответа на этот вопрос нужно проследить самый путь изучения истории крестовых походов. Отражением такой объективно назревшей научной потребности служит появление в последние десятилетия ряда исследований и обзоров, посвященных отдельным проблемам преимущественно новой и новейшей историографии темы. Укажем, например, труды Б. Примова (Народная Республика Болгария), Э. Вернера (Германская Демократическая Республика), Т. Рослановского (Польская Народная Республика), Л. Бэм и Г. Э. Майера (Федеративная Республика Германии), Дж. Брандейджа (Соединенные Штаты Америки) и других медиевистов. Само собой разумеется, что удовлетворительное решение столь сложной задачи возможно лишь на основе генеральной историографической разработки темы во всем ее объеме и посильно только большой группе ученых.

 

Одним из наиболее обширных белых пятен в литературе остается латинская хронография крестовых походов. Относящиеся к ней памятники XI—XIII вв. в качестве целостного комплекса не изучались до сих пор ни за рубежом, ни в советской медиевистике. Последняя внесла весьма значительный вклад в исследование средневековой историографии (достаточно назвать работы О. Л. Вайнштейна, Е. В. Гутновой, А. И. Данилова, Е. А. Косминского, А. Д. Люблинской, С. Д. Сказкина, [3] З. В. Удальцовой), однако, в изучении нарративых источников крестовых походов сделано сравнительно немного. Между тем, историографическое исследование этих хроник — непременное предварительное условие углубленной разработки историографии крестоносных войн. Указанные соображения главным образом и определили как интерес автора к избранной им теме, так и задачи, поставленные в монографии и обусловившие ее структуру.

 

Книга подразделяется на пять глав, которым предпослано введение, где охарактеризован уровень изученности вопроса и сформулирована проблематика работы. В первой главе выясняются цели написания хроник (с учетом историографических традиций античности и средневековья). Во второй и третьей главах рассматриваются исторические воззрения хронистов и эволюция этих воззрений на протяжении XII—XIII вв. В четвертой главе исследуется вопрос об освещении в хрониках Первого крестового похода его причин, мотивов, целей и характера. В пятой главе выявляется соотношение элементов объективности и тенденциозности при изображении средневековыми историками событий крестоносных войн.

 

Автор считает долгом почтить память своих покойных учителей — профессора Веры Вениаминовны Стоклицкой-Терешкович и академика Евгения Алексеевича Косминского, которые много лет назад направили его внимание на изучение эпохи крестовых походов.

 

Автор выражает глубокую признательность московским и Ленинградским медиевистам и византинистам — академику С. Д. Сказкину, докторам исторических наук О. Л. Вайнштейну, А. Я. Гуревичу, Я. А. Левицкому, А. Д. Люблинской, В. И. Руттенбургу, З. В. Удальцовой, кандидатам исторических наук Ю. Л. Бессмертному, Л. Г. Катушкиной, Л. А. Котельниковой, Р. Г. Литаврину, А. А. Сванидзе, оказывавшим ему большую помощь в работе своими советами, критическими замечаниями и неизменной поддержкой.

 

Автор сердечно благодарит и других историков, а также сотрудников центральных библиотек Москвы и Ленинграда — Ф. Н. Арского, Л. Г. Габриэлян, Ф. Б. Злотину, Б. П. Каневского, А. Л. Крон, Э. И. Ускову, М. И. Фурсову, О. А. Хачатурян, заботливое и внимательное отношение которых помогло ему при создании книги.

Введение

Глава первая.

Цели составления хроник крестовых походов (в свете историографических традиций античности и средневековья)

 

Приступая к историографическому исследованию хроник крестовых походов, 1) надлежит прежде всего уяснить цели хронистов, когда они брались описывать эти войны. Таким образом мы сумеем проложить путь, следуя которым, можно будет перейти к выявлению главных тенденций, характеризующих содержание хроник, к установлению уровня их достоверности и определению приемов историописания, применявшихся авторами того времени. 2)

 

Историки, первыми проявившие живой интерес к крестовым походам западного рыцарства на Восток, не были лишь регистраторами событий, вносившими в свои летописи известные им факты с абсолютным беспристрастием, без каких-либо сторонних умыслов. Поэтический образ такого, до конца объективного монаха-летописца, который стремится только к тому, чтобы правдиво запечатлеть совершающееся вокруг него, менее всего соответствовал бы реальной действительности, если представить в этом облике любого из католических хронистов крестовых походов. При ближайшем рассмотрении оказывается, что, создавая [18] свои произведения, все они, даже если иные из них внешне и отгораживались от мира в своих кельях (а ведь многие хронисты вовсе не были затворниками и, напротив, находились в самой гуще описываемых событий), всегда руководствовались определенными субъективными намерениями, всегда преследовали (осознанно или подсознательно) конкретные, практические цели. Целенаправленность хроник — факт, засвидетельствованный самими хронистами.

 

Высказываемые ими на этот счет суждения могут быть подразделены на две основные категории. Одна содержит в себе уверения в искреннем и добросовестном желании правдиво передать историю священных войн против неверных, другая — признание различных религиозно-назидательных и практически-политических устремлений, побуждавших авторов к написанию их трудов. Суждения первой категории встречаются в хрониках довольно часто, второй — сравнительно редко. Сопоставление тех и других представляет большой интерес, ибо позволяет вскрыть внутренние противоречия в позиции хронистов, противоречия, которые сами они, естественно, не ощущали, но которые тем не менее объективно присущи пониманию ими собственных задач.

 

Следуя обычно, как и прочие средневековые историки, традициям античной историографии, провозглашавшей главной целью всякого исторического труда истину, 3) хронисты крестовых походов уверяли свою аудиторию, что их цель состоит лишь в том, чтобы правдиво, точно и объективно поведать потомкам о совершившемся и притом сделать это без каких бы то ни было побочных намерений, просто ради увековечения событий. 4) [19] В подобных уверениях нет недостатка ни у очевидцев крестовых походов, ни у тех, кто писал на основе изложенного очевидцами; такими тирадами заполнены сочинения летописцев ранних и поздних крестоносных предприятий. Все они хотят быть прочитанными и услышанными в качестве носителей объективной истины и чистого знания. Эти притязания, по существу являющиеся общим местом средневековой хронографии, в произведениях летописцев крестовых походов выступают с подчеркнутой назойливостью.

 

«Прошу и умоляю всех, кто услышит то, о чем пишу, верить, что это было именно так», — обращается Раймунд Ажильский к будущим слушателям своей «Истории». Он заранее готов навлечь всяческие проклятия на свою голову, коль скоро обнаружится, что сообщаемое им не соответствует действительности или продиктовано какими-либо иными мотивами, нежели бескорыстное стремление к истине: «Если я сообщал что-либо, кроме того, что видел или чему верил (praeter credita et visa) (sic! — M. З.), или если я излагал что-либо по пристрастию или по ненависти к кому бы то ни было, пусть поразит меня господь всеми муками ада, [пусть] вычеркнет меня из книги жизни (deleat me de libro vitae)». Хронист клянется и божится, что имел в виду только святую правду и ничего более. Капеллан графа Тулузского заранее как бы стремится отвести от себя подозрения в предумышленной фальсификации фактов в угоду кому бы то ни было или против кого бы то ни было. В обоснование собственной искренности и правдивости он не находит ничего более убедительного, чем напомнить о своем духовном сане, который уже сам по себе обязывает его быть "правдивым: «...ибо хотя я многого и не ведаю, но знаю одно, что, будучи посвящен в сан во время похода по стезе господней, я обязан скорее выказывать послушание богу, свидетельствуя истину, нежели желать чьих-либо даров, сплетая ложь (magis debeo obedire Deo testificando veritatem, quam in texendo mendacia alicuius captare dispendia)». 5)

 

Правдивость и объективность своего повествования выставляет перед читателем и священник Фульхерий Шартрский. «Все это, — пишет он в начале своей хроники, подчеркивая, что был прямым свидетелем описываемых событий, — я, Фульхерий Шартрский, отправившийся с остальными пилигримами, тщательно и заботливо (diligenter et sollicite) собрал позже, как я видел своими глазами, чтобы передать памяти [20] потомков». 6) Подобно своему провансальскому собрату по перу, Фульхерий также декларирует недопустимость искажения исторической истины, тем более что речь идет о «божественных деяниях». Свою краткость при описании захвата Антиохии крестоносцами в 1098 г. он оправдывает тем, что «в рассказе о божественном надо крайне остерегаться неправды, [а потому], чтобы не ошибиться в чем-либо, я многое изложу вкратце». 7)

 

Точно так же реймсский хронист Роберт Монах просит читателей и слушателей с доверием относиться к написанному им: «И пусть ведают те, кто прочитает или услышит все это, что мы не расскажем ничего нелепого, ничего лживого, ничего вздорного, — ничего, кроме правды». Оправдывая свою недостаточную грамотность, он спешит закрыться щитом против тех, «вскормленных изучением классиков, кому не понравится это наше произведение». Чем же может оно не понравиться? Оказывается, чрезмерным будто бы правдолюбием автора, которое и заставило его выражаться тяжелым стилем: «Тому, кому наш труд придется не по вкусу, хотим заметить, что, употребляя тяжелый слог, мы зато им (т. е. этим слогом. — М. З.) описывали более правдиво (голую истину], [ибо] полагаем более заслуживающим одобрения простою речью (букв. "по-мужицки") освещать скрытое, нежели, философствуя, затуманивать явное (...apud nos probabilius est abscondita rusticando elucidare quam aperta philosophando obnubilare)». 8)

 

Спустя полвека духовник Людовика VII Одо Дейльский, повествование которого о Втором крестовом походе проникнуто поистине яростной ненавистью к Византии, тем не менее старается убедить читателя, что, говоря о коварстве греков, он следовал исключительно фактам: «Пусть никто не подумает, будто я [несправедливо] преследую ненавистное племя и измышляю в ненависти к этим людям вещи, которых вовсе не видел». 9) Хронист подчеркивает якобы присущее ему в отличие от других стремление исследовать предмет полно и со всех сторон: «Тот, кто узнал только часть дела, и судит односторонне (ex parte judicat), да и не может вынести верное суждение [тот], кто не изучит сполна причину (non potest facere rectum judiciumj qui causam exintegre non cognoscit)». 10)

 

Аналогичные заверения в правдивости, в том, что авторами руководило исключительно желание излагать истину в неприкрашенном виде, встречаются и во многих других хрониках крестовых походов. Одни, как, например, архиепископ Гийом Тирский в своей «Истории деяний в заморских землях», многословно [21] распространяются о необходимости для историка заботиться лишь об одной истине, другие говорят об этом лаконично, но почти все так или иначе указывают на свое правдолюбие.

 

Гийом Тирский явно со знанием дела пишет о том, какие опасности ожидают историка, который отважится рассказать правду о минувшем. Он неизбежно навлечет на себя гнев и недовольство: «Следовать событиям, не искажая их и не отступая от правил истины, — это дело, которое чаще всего вызывает обычно негодование (indignationem solet saepius excitare)». 11) И тем не менее, заявляет автор «Истории деяний в заморских землях», «если даже утаивать истину о содеянном непозволительно и противоречит долгу писателя, то еще более грешно будет смешивать истину с пятном лжи и ложное передавать легковерному потомству». Сам он, уверяет Гийом, стремился в своем труде к истине, руководствуясь при этом чувством «нежной любви к родине», которая «властно требует от нас не допустить, чтобы забвение овладело тем, что свершилось у нас за последние почти сто лет, погребенные под спудом молчания». 12)

 

Гийом настойчиво повторяет и подчеркивает мысль о своем стремлении к голой правде, как бы она ни была горька для последующих поколений. «В труд, который перед нами, — пишет он, — мы включили многое о нравах, жизни и привычках королей [т. е. государей Иерусалимского королевства. — М. З.) — то достохвальное, то подлежащее порицанию, но нам казалось необходимым вести рассказ в соответствии с ходом дел». И далее: «Быть может, их преемники прочитают это с негодованием и обрушатся на историка незаслуженно, объявят его завистником или лжецом; но, видит господь, мы старались не допускать такой заразы (tanquam rem fugimus agere pestilentem)». Правда, одна лишь правда и ничего более — вот что, если верить словам архиепископа Тирского, стояло у него всегда на первом плане: «Мы были мало озабочены тем, что скажет о нас потомство и какой приговор заслужит наша ничтожная речь о столь замечательном предмете». 13)

 

К этому вопросу Гийом Тирский возвращается и в заключительной части своего труда — во вступлении к XXIII книге, в которой описывается плачевное состояние дел в Иерусалимском королевстве за несколько лет до его падения (в начале 80-х годов XII в.). Переходя к характеристике современных ему событий, автор заявляет: «[Нам] недостает мужества писать дальше, ибо у нас недостаточно отвращения к настоящему и можем [только] изумляться тому, что видим и слышим и что недостойно быть предметом песнопений Кодра или какого-нибудь Мевия. Ведь в деяниях наших князей не случается ничего, что бы [22] мудрый муж счел необходимым сохранить в сокровищнице памяти, что доставило бы читателю удовольствие, а писателю послужило бы к чести». Первоначально он, Гийом Тирский, собирался вообще отказаться от продолжения труда, доведя изложение до своего времени: «Было бы предпочтительнее умолчать об этом и набросить мрак ночи на наши слабости, чем выставлять их на свет солнца к [нашему] стыду». И только уговоры друзей, ссылавшихся на примеры древних авторов, да собственное сознание долга историка превозмогли это намерение. «Ведь составители анналов, — Гийом распространяет представление о своем правдолюбии на всех собратьев по перу, — обыкновенно предают письменам (mandare solent litteris) не то, что им самим нравится, а то, что предоставляет им время (non qualia optant ipsi, sed qualia ministrant tempora)». 14)

 

Почти в тех же словах, но более кратко высказывается на эту тему и безвестный немецкий клирик, описавший в своей «Истории паломников» начало Третьего крестового похода: «Избрав голую правду (nudam eliciens veritatem), я ничего не стану добавлять и не вставлю [в свой рассказ] ничего вымышленного». 15) Английский тамплиер, автор «Итинерария», приступая к повествованию о заморском предприятии своего короля — Ричарда Львиное Сердце, прямо заклинает читателя во всем верить его рассказу: он достоин этого, ибо «мы свидетельствуем о том, что видели сами». Отклоняя возможные упреки утонченного читателя, которому может не понравиться форма его рассказа, хронист настоятельно подчеркивает: «Мы были в военном лагере, когда писали, а воинский шум не дает досуга для спокойного размышления (bellicus strepitus tranquille meditationis ocium non admisisse)». 16)

 

Иначе говоря, он всячески подчеркивает в качестве главного достоинства своего «Итинерария» его достоверность.

 

Пикардийский рыцарь Робер де Клари, уже закончив по сути дела свои мемуары о Четвертом крестовом походе, полагает необходимым, однако, продиктовать писцу еще одну заключительную фразу. В ней он обращает особое внимание своих будущих читателей «а правдивость и достоверность собственного повествования о завоевании крестоносцами Константинополя. «Теперь вы слышали правду, — говорится здесь, — каким образом был завоеван Константинополь... ибо свидетельствует об этом тот, кто был при этом и видел и слышал (как происходило дело. — М. З.), — Робер де Клари, рыцарь, который и изложил в письменах истину (а fait metre en escrit le verité), как был завоеван город». Не довольствуясь этим, Робер снова и снова выставляет перед слушателями правдивость своего [23] рассказа сравнительно с другими, которые им, быть может, придется услышать. «И хотя, — читаем мы далее в той же фразе его записок, — он (Робер де Клари. — М. З.) не так хорошо рассказал историю завоевания, как могли бы поведать [о том] многие другие повествователи, но зато он всегда передавал чистую правду (si en ail toutes eures le droite verité contee), а немало еще правдивого и пропущено, ибо он не все мог припомнить». 17)

 

Другой историк Четвертого похода и один из его предводителей — маршал Жоффруа Виллардуэн Шампанский, рисуя сцену отплытия флота крестоносцев с острова Корфу в сторону Константинополя (24 мая 1203 г.), считает нужным специально отметить правдивость как этого описания, так и всего своего повествования: «И Жоффруа, маршал Шампанский, который продиктовал этот груд, не вставив в него ни единого ложного слова (n’i menti de mot a son escient) о том, что знал, будучи человеком, присутствовавшим на всех советах (qui а toz les conseil fu), свидетельствует вам, что еще не видано было когда-либо ничего столь прекрасного». 18)

 

Верностью истине похваляется и третий историк событий 1202—1204 гг. — эльзасский монах Гунтер из Пэрис. Во вступлении к «Константинопольской истории» он заявляет, что ни единая страница его рассказа «не будет содержать чего-либо ложного или сомнительного (falsum vel ambiguum), но [каждая] правдиво последует за действительным ходом событий в соответствии с тем, как весьма смиренно и по истине поведал нам эту чистую и простую историю» аббат Мартин Пэрисский, возвратившись с Востока («тот муж, о котором мы еще многое скажем»). Гунтер уверяет читателя и в точности описываемого: его труд — это воплощение точности и соответствия правде. Она словно сама сходит со страниц хроники. «Тот, кто [только] коснется рукой этой нашей книжечки или, читая, приблизит к ней око, тот уже этим как бы приложит старания души своей к тому, чтобы разобраться в самих событиях, о которых здесь повествуется с такой точностью». 19)

 

Эти предварительные уверения, видимо, показались Гунтеру недостаточно убедительными. В 19-й главе своей хроники, где повествуется о разграблении константинопольских храмов крестоносцами в апреле 1204 г., хронист решил еще раз вернуться к этому сюжету и подкрепить высказанное вначале [24] утверждение о правдивости всего своего рассказа. Гунтер сделал это, заметим попутно, довольно кстати — именно в том месте хроники, которое является, как будет показано далее, бесспорным смешением полуправды с явной ложью. Для самовосхваления хронист избрал на этот раз стихотворную форму и ради большей выразительности прибегнул к усиливающим сравнениям: он сопоставил свое якобы полностью правдивое повествование с творениями великих поэтов древности, и сопоставление это оказалось не в пользу последних. В отличие от Гомера и Вергилия, «каждый из которых, — пишет Гунтер, — в достаточной мере сплетал поэтический вымысел с истиной», «мы поем истинную правду и строго придерживаемся в нашем сочинении [того], что свершилось в наш век». 20) И далее — трафарет: «Если же мы пишем не столь изящно, то наверняка правдивее, чем они, и не приукрашиваем зла никакими блестками». 21)

 

Такого рода сентенции переходят из хроники в хронику. Видеть ли в них обычную дань установившемуся под влиянием античной историографии литературному шаблону или считать проявлением подлинных намерений хронистов, 22) в этом отношении сочинения по истории крестовых походов не составляют какого-либо исключения в средневековой исторической литературе. 23) Они, однако, интересны тем, что в них удивительно четко выступает не замечаемое самими авторами противоречие между словесными декларациями относительно собственной правдивости и стремления к истине, с одной стороны, и, с другой — внутренними тенденциями, фактически присущими их произведениям и определявшимися теми религиозно-политическими целями, которые преследовали хронисты и которые они сами формулировали в своих хрониках.

 

В самом деле, наряду с только что приведенными мы находим в них и иные признания, свидетельствующие, что труды по истории крестоносных войн составлялись подчас с хорошо осознанными назидательно-пропагандистскими и практически-политическими задачами. Вполне возможно, что, определяя эти задачи, многие хронисты крестовых доходов, подобно прочим [25] историкам того времени, также вдохновлялись традициями античной исторической литературы, преобразованными, конечно, соответственно нормам средневекового мировоззрения. Как известно, античные авторы одной из важнейших целей историописания — наряду с установлением истины — считали и практическую пользу: историк передает опыт предков, предоставляя потомкам возможность учиться на положительных примерах прошлого и избегать его ошибок. В католической хронографии этот утилитарный, языческий прагматизм в значительной степени был переосмыслен в духе общих принципов христианской историософии. Понятие практической пользы истории (немецкий хронист Випо, автор «Деяний Конрада I», заявляет, что пишет свой труд ad communem utilitatem legentium) 24) лишь отчасти сохранило свое прежнее значение; в основном же оно наполнилось новым — религиозным — содержанием и приобрело религиозно-назидательную окраску. Полезность истории стала истолковываться прежде всего в духовно-нравственном смысле: исторические знания рассматривались теперь в первую очередь как сокровищница благочестия, а целью историка провозглашалось постижение божественного промысла в делах человеческих и просвещение в этом плане всех верующих. Иначе говоря, история, подобно философии, была поставлена на службу богословия, превращена в орудие религиозной пропаганды. В хрониках крестовых походов эта «христианизация» традиций античного прагматизма получила чрезвычайно яркое выражение.

 

Независимо от того, каков был идейный источник представлений хронистов священных войн о назначении создававшихся ими произведений — черпали они эти представления в трансформированных на христианский лад традициях античного прагматизма, утвердившихся в средневековом летописании, или вырабатывали, подчиняясь непосредственно внутренним убеждениям, долгу священнослужителей и т. д., — в ряде хроник ясно сформулированы религиозно-пропагандистские установки их авторов.

 

Роберт Монах заявляет: тема его хроники такова, что она должна быть раскрыта самым тщательным образом — «к уразумению как ныне живущих, так и будущих [поколений]». Для чего же, спрашивается, это нужно? «Дабы таким образом, отвечает он, — сильнее укрепилась и надежда христиан на бога и слава его живее возбудилась бы в их душах». 25) Как видим, этот благочестивый хронист, работая в своей уединенной келье в обители Святого Ремигия, 26) описывал крестовый поход 1096—[26]1099 гг. отнюдь не для удовлетворения лишь любознательности своей аудитории. Его труд предназначался к тому, чтобы укрепить веру в сердцах всех тех, «которые прочитают эту историю или услышат, как ее будут читать, и выслушанное уразумеют». 27)

 

Примечательно, что и Раймунд Ажильский (как это явствует из ранее приведенного нами текста) 28) также имел в виду тех, кто «услышит» написанное им. Предполагалось, видимо, что хроники крестового похода станут предметом самой широкой устной пропаганды, чтения вслух, в результате чего с ними познакомятся не только клирики, владеющие грамотой, но и неграмотные люди (а таковыми в ту пору, как известно, были и крестьяне и — большей частью — рыцари), которые будут воспринимать ore ad os описание подвигов крестоносцев и «услышанное уразумеют», т. е. сделают из него надлежащие выводы.

 

О характере этих желательных для церкви выводов Роберт Монах также пишет вполне определенно, завершая «Пролог» к своей хронике: 29) «Да поможет нам премудрость господня, ради прославления же имени божьего и пишем». 30)

 

Итак, обычное в средневековых хрониках прославление имени божьего, следовательно и прославление церкви, действовавшей в священной войне от этого имени, — такова сокровеннейшая и наипервейшая цель увековечения реймсским монахом иерусалимской истории в его одноименном произведении. Он создавал его ad majorem Dei gloriam.

 

Не менее выразительно формулируется аналогичная цель в другой «Иерусалимской истории» — Фульхерия Шартрского. В «Прологе» к ней этот священник пишет, что счел достойным изложить по порядку и оставить в памяти потомков деяния франков, дабы «те, кто живут на свете, услышав о благочестивых намерениях верных, своих предшественников, воодушевились ревностью и любовью к богу еще более пламенно». 31)

 

Некоторые высказывания хронистов совершенно недвусмысленно свидетельствуют не только о назидательно-пропагандистских мотивах написания ими своих хроник, но и о религиозно-политических страстях, бурное кипение которых нередко вызывало к жизни эти сочинения.

 

Провансалец Раймунд Ажильский в «Прологе» к хронике с нескрываемым раздражением обрушивается на тех непригодных к войне и трусливых крестоносцев, которые, дезертировав из войска, своими рассказами якобы искажают правду о событиях священной войны, стараются ложь выдать за истину. Он, [27] Раймунд, полагает необходимым рассказать верным, как на самом деле развертывались события, «поведать Вам (автор обращается здесь к епископу Виварейскому, которому посвящена хроника. — М. З.) и всем живущим за Альпами о величественных деяниях, которые бог совершил [вместе] с нами». При этом одной из своих задач хронист прямо ставит изобличить и посрамить тех самых imbelles et pavidos пилигримов, которые, по его мнению, сеют ложь о святом паломничестве, «ибо тот, кто увидит их отступничество, удалится и от их слов и от их сообщников». 32) Смысл всех этих, на первый взгляд непонятных филиппик выясняется из самого повествования провансальца, прежде всего из его центральной части — рассказа о чуде святого копья в Антиохии (1098 г.) Именно это чудо, в фабрикации которого участвовал сам Раймунд, он постарается представить в качестве наидостовернейшего и наипримечательнейшего события крестового похода — и как раз в противовес скептическим суждениям многих современников, включая видных церковников, отказавшихся поверить в подлинность чудесной находки копья. Раймундом Ажильским, по-видимому, руководили апологетические и самооправдательные побуждения в отношении этого чуда. Хронист стремился противопоставить свою версию — ложным, с его точки зрения, повествованиям, вернее, скептической оценке чуда святого копья, чтобы таким образом уничтожить сомнения иных современников по поводу небесных истоков победы над неверными под Антиохией.

 

Скрытая полемическая направленность присуща также произведению Эккехарда Аурского. В отдельных местах его «Иерусалимца» можно уловить глухие признания, что кое-кто из современников в Западной Европе не разделял проповедовавшуюся церковниками концепцию божественного происхождения крестового похода 1096—1099 тт. Существовали, оказывается, и противники такого взгляда, и против них-то направляет свое перо Эккехард. Говоря о мотивах, заставивших его взяться за свой труд, он указывает в числе других и настоятельную необходимость изобличения «безрассудных, более того, бесстыжих людей, которые, постоянно впадая в старое заблуждение, осмеливаются и всегда готовы дерзко поносить это новшество» (крестовый поход. — М. З.). 33) Благочестивый хронист с негодованием ставит им в упрек то, что они предпочитают «тернистой стезе служения господу гладкую дорогу наслаждений в эпикурейском вкусе». 34) Эти люди, по мнению Эккехарда, «неисправимо скованные цепями мирских удовольствий», склоняются к тому, что крестовый поход не есть божественное [28] установление и не может быть рассматриваем в качестве такового; они не желают идти суровыми путями господними и злоязычно клевещут (detractionibus venerata lingua testentur) на крестоносное предприятие. 35)

 

Из этих намеков явствует, что немецкий хронист-бенедиктинец, как и его южнофранцузский собрат, капеллан графа Тулузского, и притом в более широком плане, ставил перед собой задачу ниспровержения взглядов на крестовый поход, так или иначе расходившихся с официальным церковным толкованием. Аналогичную тенденцию мы обнаруживаем и у историка Второго крестового похода — баварского епископа Оттона Фрейзингенского. Он решительно восстает против критических суждений в адрес организаторов и вождей похода 1147—1149 гг. и особенно против общей скептической оценки этого проваливается предприятия, высказывавшихся даже церковниками. «Некоторые из малодушной церковной братии, — наставительно пишет Оттон Фрейзингенский, — посрамленные (неудачей похода — М. З.), удивляются и, удивленные, стыдятся [бесплодности] тех трудов, которые были вынесены в нашем походе, того, что, имея столь пылкое и доброе начало, он получил столь унизительный к скверный конец». 36) Этого делать, однако, не следует, и вот почему: несмотря на дурной исход, несмотря на то, что по своим непосредственным, практическим итогам поход в самом деле оказался неблагополучным, он все же «послужил для спасения многих душ». 37) Иначе говоря, если священная война и терпит провал, сетовать на это, по мысли Оттона Фрейзингенского, не приходится: такая война в принципе все равно остается богоугодным делом и, следовательно, столь же богоугодным, служащим ко спасению душ, является ее описание историком.

 

Salus animarum — вот в чем состоит высшая польза исторического сочинения в понимании средневекового писателя. Ради этой «духовной пользы» прежде всего и составлялись хроники, они были средством пропаганды церковной идеологии.

 

В некоторых из приведенных выше рассуждений хронистов нет, собственно, ничего такого, что выделяло бы летописные сочинения о крестовых походах из общей массы средневековых хроник XI—XII вв. Ведь все историки того времени сводили главную задачу истории к прославлению «творца и подлинного руководителя всех вещей» (Ордерик Виталий), к тому, чтобы наполнять сердца людей «спасительным страхом перед господом» (Иоанн Солсберийский) 38) и пр. [29]

 

Прагматизм латинской хронографии вообще имеет преимущественно «душеспасительный» характер: такова ее официальная программа. В хрониках священных войн эти широко распространенные представления получают чрезвычайно благодатную почву для своего развития и конкретизации: сама тема — война за гроб господень — оказывается здесь благоприятствующим фактором. Признания хронистов крестовых походов с исключительной четкостью свидетельствуют о «душеспасительной» направленности их сочинений. Наконец, — и этот вывод вытекает из всего предшествующего, — в самом понимании своих задач хронистами крестовых походов весьма рельефно проступает его церковно-назидательная сущность.

 

Однако осознававшаяся католическими историками практическая целенаправленность их трудов не ограничивалась одной лишь «душеспасительной» сферой. Хронисты крестовых походов ставили перед собой цели и иного, мы бы сказали, политически-пропагандистского порядка. В определении такого рода, задач влияние традиций прагматизма, шедшее от античной историографии, сказывалось гораздо непосредственнее, хотя, разумеется, его требования также были приспособлены к конкретно-историческим нуждам тех социальных групп феодального общества, чьи интересы выражали авторы «Иерусалимских историй» и «Деяний франков».

 

Заботясь о «спасении душ» и укреплении «божественной веры», хронисты стремились вместе с тем ко всемерному возвеличению священных войн, к прославлению их вождей и рядовых участников в качестве достойного образца для подражания, а также к восхвалению церкви, главной вдохновительницы этих войн.

 

Нередко хроники крестовых походов, подобно другим историческим сочинениям того времени, и создавались церковниками или грамотеями-рыцарями по прямому либо косвенному заказу (распоряжению) их духовных начальников и светских сеньоров, выдвигавших перед историками задачи апологетического характера. Роберт Монах писал свою «Иерусалимскую историю» по указанию аббата монастыря Святого Ремигия — Бернара, «одаренного ученостью и известного чистотою нравов». 39) «Деяния Танкреда» составлялись рыцарем Раулем Каэнским фактически по поручению феодальных предводителей итало-норманнских крестоносцев Первого похода — князя Боэмунда [30] Тарентского и его двоюродного брата — авантюриста Танкреда, поставленных историком в центр повествования. В «Прологе» к своему сочинению Рауль Каэнский пишет, что Боэмунд и Танкред часто вспоминали при нем о минувших схватках и каждый из них восклицал: «Увы! Вот как губит нас леность! Почему для прежних поэтов высшим удовольствием было писать? А ведь они сочиняли баснословные выдумки; наши же современники молчат о победах воинства христова...» И, порицая таким образом во всеуслышание этих молчащих современников, «оба все чаще обращали на меня свои очи, не знаю, с каким намерением, словно намекая: „Это мы для тебя говорим, на тебя рассчитываем"». 40) И Рауль, пытающийся представить себя простаком, сделал надлежащий вывод из этих намеков.

 

Гийом Тирский приступил к работе над своим историческим трудом по велению иерусалимского короля Амори I, на службе которого состоял. Изложение мотивов, заставивших его взяться за перо, он завершает следующим образом: «Ко всему этому присоединилось приказание государя Амори, которым нелегко было пренебречь; его многократные настояния особенно побудили меня приняться за труд». 41)

 

Число примеров легко увеличить. Удивительно ли, что в сочинениях по истории крестовых походов апологетические задачи их авторов формулируются достаточно отчетливо?

 

В довольно прозрачных выражениях определяет назначение своего повествования Рауль Каэнский: рассказывать о деяниях князей — дело благородное и потому, что такой рассказ спасает от забвения их самих, и потому, что он «прославляет мертвых и услаждает переживших [их]». А самое важное, с точки зрения этого княжеского историка, заключается в том, что повествование о деяниях князей и об истории рыцарских подвигов воскрешает то, что минует, показывает победы, прославляет победителей, выводит на свет медлительность, возвышает доблесть, клеймит пороки, внушает добродетели, — короче говоря, творит много хорошего». 42) Прославление победителей в назидание потомкам — вот в чем, следовательно, усматривает историк-рыцарь смысл повествования о священной войне. Об этом ко он пишет и в других местах «Пролога» к своему труду.

 

Похваляясь собственной правдивостью, автор указывает, что намеревался написать историю иерусалимского похода лишь после смерти Танкреда, с тем чтобы избежать упреков в лести, которые в противном случае посыпались бы со стороны завистников. «Тогда и завистливый смолкнет, и ропот утихнет, ибо с [31] твоею смертью прекратятся подарки, которыми ныне беспрестанно я осыпан тобою при твоей жизни, и ядовитые языки не смогут уже злопыхательствовать, называя меня продавцом побасенок, а тебя — их покупателем». 43) И тем не менее, с самого момента зарождения замысла «Деяний Танкреда» Рауль Каэнский был исполнен желания прославить героя: «Я не стану хвалить тебя при жизни, но воздам хвалу после смерти, возвеличу после завершения». Историк рассказывает, как часто, предаваясь воспоминаниям о с