Критерии рациональности Лакатоса и их критика Куном. Сильные и слабые рациональные переходы

  Кун в своей книге «Структура научных революций» описал переход к новым теориям таким образом, что могло сложиться впечатление исключения им из этого перехода какого-либо момента выбора[17]. Понятая так позиция Куна была подвергнута резкой критике. К числу наиболее известных оппонентов Куна относился и Имре Лакатос. По его мнению, трактовать изменение научного знания подобно перемене религиозной веры, значило бы вступать на зыбкую почву иррационализма /67, с.10-11/. Изменение научного знания – от одной парадигмы к другой – тогда становится предметом социальной психологии, а не рациональной философии науки. Для Лакатоса это подрывало бы саму идею прогресса научного знания /67, с.51/. Проблему выбора теории он осмысливает именно как проблему рационального перехода. В противовес Куну Лакатос выдвинул свою теорию рациональности, которую назвал методологией исследовательских программ. Фактически этой методологией он предложил альтернативное куновскому видение развития науки. Дадим её краткий очерк.

Исследовательской программой обычно обозначают особое исследование научной проблемы с использованием некоторых хорошо определённых комбинаций теоретических и экспериментальных идей /130, с.127/. Лакатос же понимал под исследовательской программой нечто другое. Для него исследовательская программа являлась последовательностью развивающихся теорий и определялась своими положительными и отрицательными эвристиками. Отрицательная эвристика – «твёрдое ядро» программы, множество её основных принципов, которые нельзя подвергать критике. Они считаются неопровержимыми и, тем самым, позволяют учёным не обращать большого внимания на аномалии и целиком сосредоточиться на раскрытии положительной эвристики программы. Положительная эвристика – некоторая совокупность философских и научных идей, позволяющая ранжировать проблемы, определять последовательность их разработки. Итак, исследовательская программа по Лакатосу – это последовательность теорий Т₁, Т₂, Т₃,..., характеризующаяся общей эвристикой. При этом каждая из последующих теорий должна быть, по крайней мере, настолько же согласована с известными фактами, как и её предшественницы. Такая последовательность теоретически прогрессивна (создаёт теоретически прогрессивный сдвиг проблем), если каждая теория из этой последовательности предсказывает факты, не предусмотренные её предшественницами. Последовательность является эмпирически прогрессивной (создаёт эмпирически прогрессивный сдвиг проблем), если некоторые из этих предсказаний оказываются успешными. Программа прогрессивна, если она прогрессивна как теоретически, так и эмпирически. Иначе она регрессивна.

Лакатос писал /67, с.153/: «... там, где Кун видит ”парадигмы”, я вижу ещё и рациональные исследовательские программы». Для Лакатоса парадигма – это исследовательская программа, захватившая монополию /67, с.117/. Парадигмы создают глобальный теоретический сдвиг проблем, и на этом потенциале паразитирует «нормальная наука». Но научная программа не должна превращаться в мировоззрение. Этим определяется неприятие Лакатосом куновского понятия «нормальной науки». Догматическая установка науки, которой объясняются её стабильные периоды, взята Куном как главная особенность «нормальной науки». Но чтобы «догматизм» нормальной науки не мешал росту, Лакатос требует /67, с.152/, чтобы он обязательно сочетался с различением хорошей, прогрессивной нормальной науки, и плохой, регрессивной нормальной науки; а также, чтобы было принято обязательство элиминировать – при определённых объективных условиях – некоторые исследовательские программы. Для Лакатоса подлинная нормальная наука – это поле конкурентной борьбы исследовательских программ. Отметим также, что по мнению Куна /63, с.76/, пока парадигмы остаются в силе – они могут функционировать без всякой рационализации и независимо от того, предпринимаются ли попытки их рационализировать. Важно лишь то, чтобы те или иные исследовательские проблемы и технические приёмы можно было на основании сходства или посредством моделирования соотнести с парадигмальным знанием. Напротив, исследовательская программа в обязательном порядке предполагает полную осмысленность своими последователями её предпосылок и установок. Раскрытие положительной эвристики исследовательских программ немыслимо без их рационализации.

 Лакатос выдвигает три характеристики новой теории, которые, по его мнению, гарантируют, что переход к ней является рациональным /67, с.52/:

1. новая теория T2 должна иметь добавочное эмпирическое содержание по сравнению со старой теорией Т1, т.е. она должна предсказывать факты новые, невероятные с точки зрения Т1 или даже запрещаемые ею;

2. T2 должна объяснять предыдущий успех Т1, т.е. всё неопровергнутое содержание Т1 должно присутствовать в T2;

3. Какая-то часть добавочного эмпирического содержания T2 должна быть подкреплена, т.е. некоторые из предсказанных фактов должны быть действительно получены.

Иными словами, новая теория должна осуществлять прогрессивный сдвиг проблем[18]. Все эти характеристики так или иначе обсуждает и Поппер[19], но это не значит, что он формулирует их так же жёстко, как Лакатос. Кроме того, Лакатос выводит из них такие следствия, которые взглядам Поппера явно противоречат. При этом Лакатос переосмысляет и понятийный аппарат попперовской философии. Так, эмпирическое содержание Поппер отождествлял, прежде всего, с классом потенциальных фальсификаторов теории /93, с.158/, Лакатос – с классом теоретически предсказанных фактов. Подкрепление Лакатос рассматривает только в позитивном смысле, его не интересуют степени проверяемости и строгости проверок. Видимо, Лакатосу казались ясны следующие два обстоятельства:

а.) критерии проверяемости в интересных случаях слишком проблематичны,

б.) введение Поппером в оборот понятия истины не было вполне удачным.

Лакатос во главу угла ставит довольно позднюю (конца 50 х годов) попперовскую идею независимой проверяемости новых теорий. Эти теории, по мысли Поппера, должны обязательно иметь новые проверяемые следствия, причём некоторые предсказания должны быть подтверждены. Это требование равносильно требованию элиминации ad hoc гипотез, культивирование которых противоречит идее эмпирической науки.

Согласно Лакатосу, мы принимаем сдвиги проблем как «научные», если они, по меньшей мере, теоретически прогрессивны. Данный факт объяснён научно, если рядом с ним объясняется и новый факт. Но, чтобы переход к новой теории считался рациональным, сдвиг проблем должен быть ещё и эмпирически прогрессивен. Таким образом, прогресс измеряется той степенью, в которой ряд теорий ведёт к открытию новых фактов. Теория признаётся «фальсифицированной», если она замещается теорией с более высоко подкреплённым содержанием. То, что фальсификация тогда не есть просто отношение между теорией и эмпирическим базисом, а зависит ещё и от возникновения лучших теорий – суть позиции утончённого фальсификационизма, которую отстаивал Лакатос. В отличие от Куна, он чётко формулирует, что надо понимать под «лучшей теорией». Поскольку фальсификация зависит от появления новой лучшей теории, то Лакатос делает отсюда вполне правомочный, но абсолютно противоречащий духу попперовских работ, вывод, - фальсификация имеет "исторический характер". Ещё большей радикализацией позиции Лакатоса по отношению к Попперу является его заявление, что фальсификацию вызывают не факты, а именно новые теории /67, с.57/. У Поппера ситуация фальсификации теорий, вообще говоря, напрямую не связана с ситуацией сравнения теорий (хотя определение степени фальсифицируемости и может быть использовано для выбора теории). Теория фальсифицирована, если принят факт, противоречащий ей (контрпример)[20]. У Лакатоса же контрпримером по отношению к теории Т1 будет подкреплённый пример Т2, которая или несовместима с Т1 или независима от неё (с условием, что Т2 - это теория, удовлетворительно объясняющая эмпирический успех Т1). Отсюда следует, что попперовские "решающие контрпримеры" или "критические эксперименты" могут быть признаны таковыми среди множества аномалий только задним числом в свете некоторой новой, заменяющей старую, теории. Более того, Лакатос считал, что прогрессивный сдвиг даже не обязательно должен быть связан с "опровержениями" в попперовском смысле /67, с.59/. Может вообще не быть никаких контрпримеров, претендующих на решающий эксперимент и, тем не менее, окажется возможным фальсифицировать старую теорию.

Проведём некоторую оценку концепции рациональных переходов, предложенной И. Лакатосом. Успешные предсказания, хотя и не являются достаточными условиями истинности теории, являются необходимыми условиями её истинности. Ориентация на предсказанные факты, как она проявляется у Лакатоса, позволяет отнести его концепцию к ослабленной версии попперовской теории правдоподобия. Правдоподобие, как мы помним, определялось у Поппера через перевес истинного содержания теории над её ложным содержанием. При возрастании истинностного содержания теорий без возрастания их ложного содержания видимо стоит ожидать и возрастания предсказательной мощи этих теорий. Как замечал В. Ньютон-Смит /83, с.279/, было бы полностью мистическим, если бы это возрастание происходило без того, что теории впитывали всё больше и больше истины о мире. Действительно, если теория Т2 является лучшим приближением к истине, чем теория Т1, то, вероятно, теория Т2 обладает большей предсказательной силой, нежели Т1. Обратное заключение, вообще говоря, неверно. Лакатос избегает логических трудностей, присутствующих у Поппера, и может создаться впечатление, что в его версии сравнение двух теорий становится реальным. Критерии рациональности Лакатоса являются значимыми не только с точки зрения доктрины правдоподобия Поппера, но и с точки зрения "инструментализма" Куна. Постольку, поскольку критерии Лакатоса выполняются, то предсказываются новые факты, а значит, возникают возможности решения новых задач.

Видимо, с Лакатосом надо согласиться, что, в конце концов, новая теория вряд ли принимается научным сообществом без тех условий, которые он сформулировал, и его критерий рациональности перехода к новым теориям оправдан и исторически и методологически. И всё же он имеет один существенный недостаток (который, впрочем, сознаёт и сам Лакатос). Он хорош при ретроспективном взгляде на историю науки. Но не всегда может выручить в конкретных исторических ситуациях. Этим пользовались критики Лакатоса. Так, Хюбнер /131, с.105-106/ приводил пример с Кеплером. Кеплер мог благодаря своей теории предсказывать некоторые новые, ранее неизвестные факты. Но фактически прогрессивного сдвига проблем, в духе Лакатоса, у него не происходит. Ещё большее количество фактов, которые вполне согласовались с астрономией Птолемея и физикой Аристотеля, он не мог объяснить. К этим фактам, в первую очередь, относятся явления, которые - из-за отсутствия разработанного принципа инерции - заставляли отрицать вращение Земли. Поэтому нельзя утверждать, что теория Кеплера имела "дополнительное эмпирическое содержание" по сравнению с предшествующими ей теориями. Однако этот контрпример по отношению к подходу Лакатоша не вполне корректен. Взгляды Аристотеля и Птолемея были окончательно вытеснены теорией Ньютона, а отнюдь не Кеплера. Именно теория Ньютона получила беспрецедентную поддержку научного сообщества, и научное сообщество поступило при этом вполне рационально, в соответствии с критериями Лакатоса. Значение теории Кеплера в полной мере выяснилось лишь ретроспективно, после триумфа Ньютона. Галилей вовсе не поступал ненаучно, игнорируя её. В той исторической ситуации можно было как принимать результаты Кеплера, так и сомневаться в них. Ньютон поверил в их значимость, при этом он, конечно, не руководствовался никакими критериями Лакатоса. Лакатос хорошо объясняет, почему был осуществлён переход научным сообществом к некоторой теории, но он ничего не может посоветовать до тех пор, пока идеи и представления, связанные с новой теорией, не выявили свой позитивный, эвристический потенциал. Поэтому он и подчёркивает важность методологической терпимости /67, с.120-121/. Не следует отказываться от подающей надежды исследовательской программы только потому, что она не смогла одолеть сильную соперницу. Её не следует отбрасывать, если она, при условии, что у неё нет соперницы, осуществляет прогрессивный сдвиг проблем. До тех пор, пока исследовательская программа подаёт надежды на прогрессивный сдвиг проблем, её следует оберегать от распада под ударами критики со стороны сильной и получившей признание соперницы. Формулируя эти методологические правила, Лакатош тем самым признаёт, что существует определённый временной лаг, когда новая теория (исследовательская программа) поддерживается не сформулированными им рациональными критериями, а верой в её эвристическую силу. В определённых ситуациях вера в новую теорию столь же рациональна, научна, как и неверие в неё. Даваемые Лакатосом критерии рационального перехода относятся к контексту обоснования. Они отвечают на вопрос: почему та или иная теория была твёрдо принята научным сообществом. Но они, скорее всего, не всегда уместны в конкретные моменты выбора альтернатив отдельными учёными, и тем более в контексте открытия.

Дополняя свои критерии рациональности правилами методологической терпимости, Лакатош, видимо, сам не заметил, как существенно сблизился с взглядами столь критикуемого им Куна. Кун никогда не соглашался с обвинениями в иррационализме «Структуры научных революций». Поэтому после этой книги он написал ещё ряд статей, в которых пытался уточнить свои взгляды. В каком-то смысле итоговой среди них оказалась статья «Объективные, ценностные суждения и выбор теории» /64/.

В этой статье Кун начал с того /64, с.62/, что выделил 5 характеристик добротных научных теорий (не претендуя на то, что они являются исчерпывающими или взаимонезависимыми). Характеристики следующие:

1. теория должна быть точной: следствия, дедуцируемые из теории, должны обнаруживать согласие с результатами существующих наблюдений и экспериментов;

2. теория должна быть непротиворечивой, причём не только внутренне или сама с собой, но также с другими принятыми теориями, применимыми к близким областям природы;

3. теория должна иметь широкую область применения, следствия теории должны распространяться далеко за пределы тех частных наблюдений, законов и подтеорий, на которые её объяснение первоначально было ориентировано;

4. теория должна быть простой, вносить порядок в явления, которые в её отсутствии были бы изолированы друг от друга и составляли бы спутанную совокупность;

5. теория должна быть плодотворной, открывающей новые горизонты исследования; она должна раскрывать новые явления и соотношения, ранее остававшиеся незамеченными.

Кун всецело согласен с традиционной точкой зрения, что эти и подобные им характеристики играют важную роль, когда учёные должны выбирать между альтернативными теориями. Но он отрицает, что выбор теории детерминируется какими-либо подобными явно формулируемыми критериями. Прежде всего, потому, пишет Кун, /64, с.63/, что каждый в отдельности критерий смутен. Применяя их, исследователи могут в конкретных случаях с полным правом расходиться в оценке. Кроме того, оценки по различным критериям могут противоречить друг другу.

Возьмём точность /64, с.63-64/. Эта характеристика менее неопределённа, чем другие. Она наиболее близка к решающей, так как от неё зависят объяснительная и предсказательная силы. И всё-таки теории не всегда могут быть различены в терминах точности. Коперниканская система, например, не была точнее системы Птолемея, пока более чем через 60 лет после смерти Коперника её коренным образом не пересмотрел Кеплер. Если бы Кеплер или кто-либо иной не нашёл других причин, кроме определяемых критерием точности, чтобы предпочесть гелиоцентрическую систему, то работа Коперника была бы забыта. Кроме того, одна теория может быть лучше пригнана к опыту в одной области, другая в другой. В связи с этим Кун приводит пример с флогистонной и кислородной теориями. Кислородная теория была общепризнанной теорией наблюдаемых весовых отношений в химических реакциях. Флогистонная теория зато объясняла, почему металлы весьма подобны рудам, из которых они получаются. Чтобы произвести выбор между этими двумя теориями на основании точности, учёный должен решить, в какой области точность наиболее важна. Не нарушая никаких критериев, химики расходились по этому вопросу.

Возвращаясь к теориям Птолемея и Коперника /64, с.64/, Кун отмечает, что как астрономические теории они обе были внутренне противоречивы, но их отношение к родственным теориям в других областях знания было различным. Стационарная Земля, помещённая в центре, была существенным компонентом аристотелевской физики и опирающихся на неё группы доктрин, объяснявших, помимо всего прочего, как действует водяной насос, как падают камни, почему облака медленно движутся по небесам. Гелиоцентрическая астрономия была несовместима с существовавшими тогда научными объяснениями этих и других земных явлений. Следовательно, критерий непротиворечивости высказывался не в её пользу, а в пользу геоцентрической традиции. Простота, однако, покровительствовала Копернику, но только в случае качественного объяснения астрономических эффектов. Вычислительный аппарат его был столь же громоздок, как и в теории Птолемея. Итак, фундаментальный вывод Куна: эти пять критериев, равно как и другие, подобные им, никогда не достаточны для того, чтобы сделать решающий выбор между соперничающими теориями (принцип неполноты критериев выбора) /64, с.65/. Ситуация выбора теории – это ситуация, где не может быть доказательства /63, с.193/. Но значит ли, что подобные утверждения есть проповедь иррационализма? Конечно нет.

Критерии, которые влияют на решение, но не определяют, каковы эти решения, как замечает Кун /64, с.72/, заметны во многих проявлениях человеческой жизни. Обычно, однако, они называются не критериями или правилами, но максимами, нормами или ценностями. Кун предполагает, что критерии выбора, с которых он начал, функционируют как раз не как правила, которые определяют выбор, а как ценности, которые влияют на выбор. Разумеется, любые действия, определяемые ценностями, рациональны. Но эта рациональность не носит обязывающего характера. Поэтому её можно было бы назвать слабой, в отличие от той рациональности, которая жёстко определяет наше поведение, и поэтому может быть названа сильной. Кун в своей статье отверг возможность существования некоторого универсального алгоритма для выбора теории. Тем самым он отверг возможность перехода к новым теориям с помощью сильных рациональных переходов. Все аргументы в пользу новой теории не могут быть неотразимы ни в отдельности, ни в совокупности. Они носят слабый характер[21]. Но это не есть какой-то недостаток. Наоборот, как пишет Кун /64, с.74/, «то, что видится в качестве слабостей и несовершенств критериев выбора, когда эти критерии рассматриваются как правила, оказывается, когда они воспринимаются как ценности, средствами поддержания того риска, без которого введение и поддержка нового никогда не обходится». Кун настаивал, что только существование различий между учёными в предпочтениях и ценностях позволяет появляться новым теориям. Ведь возникновение новых научных идей «требует процесса решения, который допускает разногласия среди рациональных людей» (цит. по: /117, с.303/). Эпистемическая оправданность разногласий в том, что на каком-то этапе возникает возможность для реализации различных, конкурирующих исследовательских программ. Через ситуации свободы выбора между различными стандартами слабой рациональности наука получает шанс на развитие. В конечном счёте, всё решает вера отдельных учёных в ту или иную теорию. Только вера определённой части научного сообщества в новую теорию может помочь ей проявить свои эвристические свойства, развиться настолько, чтобы удовлетворять критериям сильной рациональности. Причём вера должна быть чем-то объективно обоснована, иначе было бы непонятно, почему она способна объединять учёных. То есть она должна быть рациональной. Здесь возникает ситуация, аналогичная той, с которой столкнулся Лакатос, вынужденный либерализовать свои критерии рациональности правилами методологической терпимости. Задав в качестве правил рационального перехода сильные критерии рациональности, он, тем не менее, был вынужден дополнить их соответствующими оговорками, вводящими исподволь в его методологическую систему представления, оправдывающие ориентацию на слабую рациональность. Надо добавить, что сильная и слабая рациональность не обязательно должны быть критериальными. Эта может быть и, если использовать выражение Х. Патнема /86, с.238-244/, некритериальная рациональность, а если точнее, ситуационная рациональность, рациональность, оправданная конкретной познавательной ситуацией[22].

Вместе с тем, Кун и Лакатос существенно расходятся по следующему вопросу. Кун, в духе Полани /92/, склонен отрицать оправданность различения контекстов открытия и контекстов обоснования /64, с.68-70/. С его точки зрения налёт субъективности, столь явный в контексте открытия, никуда не исчезает и в контексте обоснования. Соображения, релевантные контексту открытия, остаются релевантными и контексту обоснования. Даже предельное единодушие в выборе теории не даёт никаких свидетельств о наличии надындивидуальных алгоритмов выбора. Алгоритмы отдельных исследователей могут быть весьма различны из-за субъективных соображений, которыми каждый из них должен пополнить объективные критерии (в силу неполноты последних). Согласно Куну эти субъективные факторы нельзя исключать из последующей ситуации, когда специалисты соглашаются. Возрастающее единство индивидуальных выборов для американского философа вовсе не представляет собой доказательство роста объективности. Научное сообщество просто «привыкает» к определённым представлениям. Подобные взгляды Куна конечно не были приемлемы для Лакатоса. Он в этом отношении твёрдо придерживался попперовской линии. Поппер, как известно, признавал и даже постулировал существование знания в объективном смысле (теория трёх миров) и всегда настаивал, что процесс роста знания также носит объективный характер. Критерии рациональности Лакатоса как раз и являлись выражением этого роста.

Кун сводил проблему объективности к проблеме правил, надындивидуальных алгоритмов. И такой подход имеет свою историю. В классической эпистемологии анализ объективности научного знания был связан с теорией соответствия. Знание объективно, если оно соответствует реальности (отражает её). Сейчас этот подход считается, по большей части, устаревшим. Это определяется невозможностью выработать в нетривиальных случаях объективные критерии того, что подобное соответствие действительно установлено. Одной из разновидностью рассматриваемого подхода является, так называемый, джастификационизм, когда знание считается оправданным (объективным), если оно получилось из очевидных данных по определённым («научным») правилам. Эти правила таковы, что дают гарантию, по крайней мере, очень высокой вероятности того, что знание соответствует реальности. Сюда относится индуктивная логика, а в математике, например, расселовский логицизм (который одно время органично сочетался у самого Рассела с платонизмом, то есть предположением, что математическое знание соответствует некоторой высшей реальности). Поппер, порвавший с джастификационистской традицией, отстаивал иной подход к объективности научного знания. Он связывал объективность с интерсубъективной проверяемостью. С Куном трудно спорить, когда он отстаивает неустранимость в науке ни на каких этапах субъективных факторов. Как писал Бриджмен (цит. по /70, с.50/): «Очевидно, я никогда не могу выскочить из самого себя… В конечном счёте наука является только моей частной наукой». Но, согласно Попперу, контекст обоснования противопоставляется контексту открытия вовсе не потому, что в нём отсутствуют субъективные факторы, а потому, что в нём возникает апелляция к интерсубъективности, как общезначимости. С точки зрения Поппера, объективность входит в науку через те процессы, посредством которых теории проверяются (опровергаются или подкрепляются). Напротив, субъективными являются те утверждения, которые не предполагают явных процедур своей проверки. Переход от контекста открытия к контексту обоснования, строго говоря, подразумевает, что результаты проверок приобретают общезначимый для научного сообщества характер. Собственно, критерии, предложенные Лакатосом, и определяют интерсубъективную проверку объективности перехода к научной теории. Они не есть правила перехода к научным теориям, а есть правила оценки post factum оправданности таких переходов. Они слишком «сильные», чтобы помочь в выборе новой теории, но задним числом вполне удовлетворительно объясняют, почему была выбрана именно эта теория.

Сильные рациональные переходы - это такие переходы, которые нельзя не принять, будучи членом научного сообщества. Существование подобных переходов трудно отрицать. Ведь нельзя не признать, что по ключевым фактам учёные, в конце концов, приходят к согласию. Так, уже давно ничего не слышно о сторонниках геоцентрической астрономии. Слабые рациональные переходы – это такие переходы, которые имеют определённые основания для своего принятия, но при этом оставляют место и для сомнений. В контексте открытия их роль является определяющей. Рассматривая вопрос о переходе к новым теориям, мы должны ориентироваться на критерии слабой рациональности. В следующем параграфе мы сделаем акцент на различении сильных и слабых рациональных переходов применительно к анализу развития математического знания.