Обозначения цвета и универсалии зрительного восприятия

Значение и научное знание

Труднее всего заметить то, что видишь каждый день. («Il faut beaucoup de philosophie pour savoir observer une fois ce qu'on voit tous les jours», Жан-Жак Руссо [4]). Вопрос: «Что значат слова вроде красный и синий?» - может прозвучать до обидного глупо. «Разве и так неясно?»

Нет, неясно. Совсем неясно, и хотя литература по психологии, культурологии и лингвистике цветообозначения весьма обширна, она обычно посвящена рассмотрению совсем других проблем. Простой, «наивный» вопрос, поставленный здесь, обычно игнорируется - как это обычно и бывает с простыми и «наивными» вопросами, касающимися нашего повседневного опыта.

Конечно, верно, что значение имен цвета активно обсуждалось философами, и лингвисты и психологи могут с большой пользой для себя обратиться к работам таких мыслителей, как Локк, Юм, Карнап и Витгенштейн. Решающее различие состоит в том, что философов интересовал ЯЗЫК, лингвисты же (как таковые), интересовались языками. Для лингвиста проблема состоит не только в том, чтобы понять, что значат (английские) слова red и blue, но также и что значат венгерские слова voros и piros (грубо говоря, - разные оттенки красного), что значат польские слова niebieski и granatowy (оттенки синего, отличающиеся от русских), или что значит японское слово aoi (грубо говоря, синий, но гораздо большего диапазона, чем английское blue). Соответствия, такие, как niebieski = blue или aoi = blue или синий = blue, безусловно, неадекватны, так как область применения каждого слова своя в каждом из языков и она не может быть точно установлена на основании подобных процедур межъязыкового сравнения.

Но если niebieski, синий или aoi не значат то же самое, что и blue, что же в таком случае они значат? И что же тогда значит blue?

Некоторым ученым вопросы подобного рода покажутся неразумными, потому что они привыкли думать, что значение каждого имени цвета может быть определено в терминах физических свойств света, таких, как длина волны или относительная интенсивность. Например: «Когда длина волны колеблется в пределах от 400 до 470 нм (нанометров, 10 в минус девятой степени метров), воспринимаемое глазом поле при среднем уровне освещенности кажется фиолетовым, а при 475 нм - оно обычно кажется синим» (Hurvich 1981: 39).

Но научное знание оказывается некстати, если нас интересует ЗНАЧЕНИЕ, и если под значением мы понимаем то, что ЛЮДИ ИМЕЮТ В ВИДУ, когда они употребляют слова, которые мы рассматривали. Ясно, что, люди, говоря а blue dress, niebieska (FEM) sukienka (польск.) или синее платье, могут не иметь никакого представления о том, какая длина волны или относительная интенсивность связаны со словами blue, niebieski и синий; и все же, конечно, неразумно было бы на этом основании заключить, что говорящие не знают, что значат эти слова.

Научное знание о том, какая длина волны связана с различными обозначения цвета, ценно в учебнике по физике, но когда его повторяют в лингвистических книгах и статьях и представляют как ответ на вопросы о значении, оно только затуманивает дело и мешает реальному пониманию того, что имеют в виду люди, когда используют эти слова. Как указывал Рассел (Russell 1948:261), «названия цветов использовались за тысячи лет до открытия волновой теории света, и то, что длина волны уменьшается при продвижении по цветовой шкале от красного цвета к фиолетовому, было гениальным открытием». Следует ли поэтому думать, что в течение тысяч лет люди не знали, что они имели в виду, когда использовали названия цветов?

То же относится и к модели, описывающей цветовые ощущения в терминах цвета (тона), яркости и насыщенности, которая принята в хроматологии и которая, по утверждению известного русского психолингвиста Р. Фрумкиной, не имеет под собой никакой психологической основы: «Таким образом, проекция общепринятой научной модели описания цветоощущений на языковую действительность вызвала к жизни идею, что отношения между словами-цветообозначениями (знаками!) можно описать через признаки, характеризующие их денотаты - объекты из мира «Действительность» (объекты не знаковой природы). Притом речь идет именно об идее, поскольку, как мы сказали, в литературе мы не обнаружили описания, которое было бы сделано на данной основе. Да и немудрено: как например, с помощью трех переменных описать отношения между голубым и синим, салатовым и зеленым, бежевым и коричневым? Как определить значение признака насыщенности для бежевого в отличие от коричневого или признака яркости для голубого в отличие от синего! Наше знание языка позволяет считать, что голубой - светлее синего, салатовый - светлее зеленого, бежевый - светлее коричневого. Но «светлее» не переводится естественным образом ни в яркость, ни в насыщенность!» (Фрумкина 1984:24).

Мне кажется, что все, что можно сказать о современной хроматологии, можно также сказать и о недавних исследованиях по нейрофизиологии цветовосприятия, которые по мнению многих психологов могут предложить (или уже предложили) решение вопроса о значении имен цвета. Например, Кей и Мак-Даниэл утверждают:

«Исследования, проводимые в два последние десятилетия, существенно продвинули наши знания о психологических процессах, которые лежат в основе человеческого восприятия цвета. Эти исследования касаются, в существенной степени, определения того, как различия, которые имеются в длине световой волны, достигающей глаза, преобразуются в различные реакции, связанные со зрительным восприятием... Самые последние исследования зрительных процессов касались представления информации о цвете в нейронах, расположенных у сетчатки, на пути от глаза к мозгу. Эти исследования, при которых использовался метод вживления микро-электродов в нейроны, показали, что к тому моменту, как нервные импульсы, зависящие от длины волны, достигают более светлых участков в видимом поле зрения, трехкомпонентные нейронные реакции ядросодержащих рецепторов сетчатки преобразуются в множества ответных психических реакций» (Kay, McDaniel 1978:617).

Все это очень интересно, но поскольку данная статья публикуется в лингвистическом журнале и ее заглавие обещает, что статья будет посвящена проблеме ЗНАЧЕНИЯ названий цвета, может возникнуть вопрос: какое отношение все открытия нейрофизиологов имеют к семантике? Кею и Мак-Даниэлу случилось заметить, что прогресс в понимании психологических процессов, которые лежат в основе восприятия цвета человеком, должен автоматически привести к прогрессу в нашем понимании значение названий цвета. Но почему должно быть именно так? Они пишут: «...Поскольку цвет (тон), яркость и насыщенность — это параметры, которые определяют психические реакции, кодирующие цветовосприятие, полный набор основных категорий этих психических реакций (И СЛЕДОВАТЕЛЬНО СЕМАНТИЧЕСКИЕ КАТЕГОРИИ, КОТОРЫЕ ОПРЕДЕЛЯЮТСЯ ЧЕРЕЗ НИХ) [выделено А.В.] требует, чтобы сами категории были выражены как функция всех трех параметров» (Kay, McDaniel 1978:629).

Таким образом, Кей и Мак-Даниэл просто предполагают, что «семантические категории» должны определяться в терминах «основных категорий нейрофизиологических реакций» и если что-то относится к последним, то оно также должно относиться и к первым.

Такой скачок от нейрофизиологии к семантике можно наблюдать и в следующем пассаже: «Это и последующие наблюдения, описываемые ниже, показывают, что значение основных названий цвета не может быть точно представлено с помощью семантических признаков. Мы предлагаем считать, что цветовые категории представляют собой непрерывные функции, подобно нейрофизиологическому процессу, который лежит в основе их образования, и недискретные формализмы, в данному случае - теория размытых множеств, дают возможность НАИБОЛЕЕ КОМПАКТНОГО и НАИБОЛЕЕ АДЕКВАТНОГО [выделено А.В.] описания семантики основных терминов цветообозначения» (Кау, McDaniel 1978:612).

Авторы не учитывают того, что семантические категории меняются от языка к языку. Описание цветовых категорий, которое игнорирует этот факт, может быть «наиболее компактным», но в каком тогда смысле оно может также считаться и «наиболее адекватным»?

По-моему, вопрос о физиологии ВОСПРИЯТИЯ имеет мало отношения к вопросу о цветовой КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИИ. Цветовое восприятие является, вообще говоря, одним для всех групп людей (ср., однако, Bornstein 1975). Но языковая концептуализация различна в разных культурах, хотя и здесь есть поразительные элементы сходства. Крайний универсализм в изучении языка и мышления столь же неоснователен и опасен, сколь и крайний релятивизм в изучении культуры. То, что происходит в сетчатке и в мозгу, не отражается непосредственно в языке. Язык отражает происходящее в сознании, а не в мозгу, наше же сознание формируется, в частности, и под воздействием окружающей нас культуры. Концептуальные универсалии действительно существуют, но я думаю, что они могут быть обнаружены только путем концептуального анализа, основанного на данных многих языков мира, а не путем нейрофизиологических исследований.

Говорить так - не означает отрицать тот факт, что некоторые элементы наших цветовых концептов могут в существенной степени зависеть от нашей общей человеческой природы и что культура находится во взаимодействии с нашим биологическим устройством при формировании цветовых понятий. Я только против того, чтобы ИЗУЧАТЬ наши понятия в терминах физиологии. Веда, это именно мозг, а не сознание формируется в соответствии с нашей общей человеческой природой. Работа нашего мозга может, хотя и косвенно, отражать именно это, концептуализации же должны быть связаны только с тем, что составляет содержание наших мыслей.

Веру некоторых ученых в значение нейрофизиологии при изучении семантики можно сравнить разве что с их же верой в значимость формального описания. Например, Кей и Мак-Даниэл пишут: «В дальнейшем будет показано, что факты цветовой семантики можно успешно описывать в терминах теории размытых множеств, но не в терминах традиционных дискретных семантических признаков. Это открытие подвергает сомнению эффективность модели с использованием признаков и предполагает, что для достоверного описания семантики слова следует использовать мощный формализм, заключающий в себе более широкий спектр структур, чем ограниченная булева алгебра, которая, по умолчанию, лежит в основе подхода, связанного с использованием семантических признаков» (Kay, McDaniel 1978:644).

Полный заголовок статьи гласит: «Лингвистическая значимость смысла основных названий цвета». Значит, предполагается, что авторам известна семантика основных названий цвета и что они собираются основываться на этом знании (которое, как следует понимать, возникло в результате описываемых в статье нейрофизиологических исследований). Но все, что в конце концов узнает читатель, состоит в том, что авторы верят в правильное описание фактов цветовой семантики с помощью теории размытых множеств или, возможно, с помощью других «мощных математических формализмов».

На мой взгляд, если эти или другие ученые заинтересованы в переводе лингвистических фактов в «мощные математические формализмы» (такие, как, например, теория размытых множеств), то они имеют право это делать, но они впадут в самообман, если будут думать, что устанавливают при этом ЗНАЧЕНИЕ слов. Пусть авторы верят в ту роль, которую математические модели могут сыграть в семантике, но то, что они не могут определить значения ни одного из названий цветов ни в одном языке, разочаровывает, хотя и не удивляет. Для современных работ характерно принижение роли дискретности и переоценка значения недискретности; провозглашается, что с помощью размытых множеств можно творить чудеса, но в результате ни одно значение, закрепленное хоть в каком-либо естественном языке, не получает адекватного описания.

Значение и цветовые таблицы

Другой распространенный подход к описанию семантики цветообозначений основан на отождествлении значений с денотатами. В связи с этим можно вспомнить свифтовских мудрецов из «Путешествий Гулливера» (Swift 1728), которые верили, что слова можно заменить демонстрацией предметов и которые носили с собой на спине все, о чем собирались говорить. Сходным образом и сейчас вместо того, чтобы давать определения цветообозначениям в разных языках, предлагают просто указывать на образцы цветов. В особенности большие надежды возлагаются на цветные пластинки (промышленного производства), такие, как были с успехом использованы Берлином и Кеем при исследовании названий цвета (Berlin, Kay 1969).

Многим лингвистам кажется самоочевидным, что метод, который оказался столь успешным в проведенном Берлином и Кеем исследовании универсальных цветовых категорий, может также предложить и естественное решение проблемы ЗНАЧЕНИЯ названий цвета. «Что значат такие слова, как blue, niebieski или синий? Ответ простой: мы можем это показать, обведя кружочком соответствующие зоны на цветовой таблице. У таких слов, как blue, niebieski или синий, эти зоны могут пересекаться, но, поскольку они все же не совпадают, мы можем правильно описать употребление каждого слова, специфическое для соответствующего языка».

На мой взгляд, это ошибка. Берлин и Кей добились успеха, потому что они исследовали не ЗНАЧЕНИЕ названий цвета, а межъязыковое соответствие цветовых ФОКУСОВ, и избранный ими метод показал свою эффективность при решении именно этой задачи. Они, однако, ясно увидели, что их метод оказался никак не подходящим для исследования ГРАНИЦ между цветами. Так, они пишут: «Повторение эксперимента с таблицами на одном информанте, а также с разными информантами показало, что способ установления фокуса весьма надежен.... Между тем установление границ ненадежно даже при экспериментах с одним и тем же информантом» (Berlin, Kay 1969: 13).

И они заключают: «По-видимому, физический субстрат цветовых категорий, который обеспечивает процедуру первичного хранения в мозгу информации о цвете, представляет собой, скорее, точечные или мелкозернистые, чем сплошные скопления цветочувствительного вещества. Вторичные процессы, менее значимые и более схожие у разных индивидов, будут тогда связаны с теми зонами цветочувствительного вещества, которые соответствуют не-фокусным участкам цветовой шкалы. Современные формальные теории описания лексических значений не способны охватить такие явления» (Berlin, Kay 1969:13).

Я думаю, что в 1969 году такой вывод был правомерен, а соответствующее ему решение не продолжать изысканий, касающихся ЗНАЧЕНИЯ названий цвета, разумным и оправданным. Однако в течение прошедших двадцати лет был достигнут значительный прогресс и в теории, и в практике толкования лексем, и это дает нам возможность подойти к проблеме, которую в 1969 году Берлин и Кей сочли разумным не исследовать. Берлин и Кей имели полное право ограничить свое внимание лишь цветовыми фокусами и не заниматься границами между цветами. Но если мы хотим исследовать понятия, закодированные в цветовом лексиконе различных языков мира, нам следует принимать во внимание не только центр (фокус), но и границы.

Возвращаясь к возможности «показа» значения названий цветов на цветовых таблицах, рассмотрим соображения Фрумкиной: «...любой колерный образец обладает большей или меньшей номинативной неопределенностью. Всегда найдутся такие колерные образцы, для которых непрофессионалы, т. е. лица..., не связанные с цветоведением или другими областями знания, где важна номенклатурная точность в определении цветоощущений, вообще не подберут «подходящего» с их точки зрения имени цвета. В других случаях для одного колерного образца будет предложено много разных имен цвета. Поскольку в практике существуют такие ситуации, где денотативная неопределенность имен цвета и номинативная неопределенность колерного образца приводят к большим неудобствам, создаются специальные таблицы нормативного типа: в них указано, какие имена цветов следует связывать с данным колерным образцом. Таковы, например, таблицы Английского общества цветоводов [British Colour Council..., 1939-1942]. Подобные таблицы преследуют чисто прагматические цели: например, чтобы добиться взаимопонимания при описании сортов и видов растений, необходимо искусственным путем обеспечить взаимнооднозначное соответствие Имя цвета - Колерный образец, несмотря на то, что в естественных языках такое соответствие регулярно является взаимно многозначным. Таблицы Английского общества цветоводов, как и прочие нормативные таблицы, являются терминологическим справочником, значимость которого ограничена ровно той областью, для которой он разработан; так, номенклатура цветообозначений для цветной фоторепродукции (т. е. система пар Имя цвета - Колерный образец) уже нуждается в отдельном справочнике» (Фрумкина 1984: 26).

Фрумкина заключает: «Проблема цветоназывания, т. е. присвоения имени цвета некоторому фиксированному колерному образцу, заслуживает особого обсуждения как один из аспектов проблемы номинации вообще. Что же касается возможности описания имен цвета с помощью картинок, то в силу регулярной взаимно-многозначности отношений Имя цвета - Колерный образец она, по-видимому, мало перспективна» (Фрумкина 1984:27).

Это перекликается с замечанием Конклина (Conklin 1973:940): «Следует заниматься в большей степени классификацией цветов, чем сравнением цветовых спектрограмм с их вербальными эквивалентами». От себя добавлю, что, конечно, МОЖНО использовать и картинки, и цветовые таблицы при исследовании значений названий цвета, если обращаться с ними осторожно и не возлагать на них неосновательных надежд. Они не могут автоматически ПОКАЗАТЬ значение названия цвета, но они могут помочь установить, в чем это значение заключается. Например, Джоунз и Михан (Jones, Meehan 1978), исследовавшие употребление двух основных имени цвета (- gungaltja и - gungundja) в языке австралийских аборигенов - гиджингали - с помощью таблиц Манселла, получили весьма поучительные с семантической точки зрения результаты. Но поучительны они потому, что ставят завораживающие вопросы, а не потому, что содержат готовые ответы на них.

Равно поучительным является способ (который таблица сама по себе показать не может) получения данных: «Сначала Гурманамана (информант) сказал, что такого цвета - gungaltja вообще нет, и показал не на таблицу, а на кусок блестящей фольги, которая лежала на скамейке в палатке. 'Вот это вот и есть настоящий gun-gungaltja, а не вся эта ерунда'.... Заявив так свой протест, Гурманамана провел примерную границу, выделяющую цвета - gungaltja. Видно, что только около 10% цветных пластинок включается в эту категорию, а основной массив таблицы принадлежит к классу - gungundja» (Jones, Meehan 1978: 27).

Вопрос - что же значат слова -gungaltja и -gungundja - это замечательный вопрос, и я думаю, что это один из тех вопросов, которые более важны для лингвистического исследования, чем какие-либо другие, связанные с нейрофизиологическими основами цветового восприятия, хотя и последние по праву могут считаться и важными, и интересными. Я вернусь к этому потом, когда будут рассмотрены значения английских имен цвета white 'белый', black 'черный', blue 'синий', green 'зеленый', red 'красный' и yellow 'желтый' и их ближайшие соответствия в некоторых других языках со сложным цветовым лексиконом. Но раньше мне хотелось бы пояснить, что я пониманию под термином «значение» и как «значение» связано с «психологической реальностью».

Цветообозначения как цитаты

Итак, повторим наш вопрос: что люди имеют в виду, когда говорят, например: «Я купила синее платье» или «Я видел синий автомобиль»?

Один из ответов на уровне «здравого смысла» на такой вопрос имеет следующий вид. «Цветообозначения усваиваются наглядно (остенсивно), то есть их значение основано на наглядности. Мы слышим, как слово blue (синий, голубой) применяется к разнообразным предметам, и узнаем на этом основании, что имеется в виду под синий. Синий значит - 'то, что люди называют синий'.

Я думаю, что ответ в таком роде вполне годится (хотя, как я коротко покажу, его адекватность весьма ограничена). В особенности, важно заметить, что ответ такого рода не может использоваться в рекурсивных определениях, так же, как нельзя рекурсивно определить, что слово Джон в предложении, относящемся к некоторому определенному лицу по имени Джон, значит, грубо говоря, «человек, которого я называю ДЖОН» (где ДЖОН, написанное большими буквами, относится не к человеку, а к произнесенным звукам). Тогда, в предположении, что цветообозначения усваиваются в основном остенсивно и что их значение отражает именно это, мы можем предложить следующее толкование:

 

X - синий

о предметах, подобных Х-у, говорят: 'это - СИНЕЕ'.

 

Формулировка подобного рода представляет цветообозначение как имя собственное: предполагается, что так же, как слово «Джон» значит, в сущности, «человек, называемый ДЖОНОМ», так и слово синий значит «цвет, который называется СИНИМ».

Поскольку, для того, чтобы понять слово, подобное слову синий, нужно знать, что это слово связано с чем-то, что видят (а не слышат или ощущают на вкус), нам придется расширить нашу первую формулировку следующим образом:

 

X - синий

когда люди видят предметы, подобные Х-у, они говорят о них: это - СИНЕЕ.

 

Представляется резонным предположить, что формулировка такого рода может отражать то, как ребенок впервые узнает значение слова синий, и важно также заметить, что для того, чтобы набросать такое определение, не потребовалось даже слова цвет, которое, как нетрудно догадаться, усваивается позже, чем синий или красный. Еще Лейбниц отметил (Leibniz 1966), что понятие цвета - не неопределяемое: его можно определить через зрение, поскольку цвет - это единственное, что можно воспринять только через зрение [7].

Хотя набросок определения, данный выше, относится к одной из позитивных моделей (которые различаются в зависимости от личного опыта каждого человека) без каких-либо попыток провести границы между цветами, он не обладает никакой объяснительной силой в отношении употребления слова синий в речи взрослых. В конце концов, то, что называют зеленым или фиолетовым, может казаться похожим на то, что называют синим, и все же взрослые носители английского языка не распространяют употребление слова синий на предметы, которые можно назвать зелеными. А этого определение, данное выше, объяснить уже не может.

При изучении второго языка мы часто усваиваем границы между значениями слов путем отрицательной обратной связи. Например, мои дочки-подростки, которые владеют двумя языками, но живут в англоязычном окружении, и английский язык для них первый, стремились расширить сферу применения польского слова niebieski ('синий', от niebo 'небо') на темные оттенки синего, которые по-английски называются blue, а по-польски уже granatowy, а не niebieski. Когда они так говорили, я их поправляла: «Не niebieski, a granatowy».

Я не знаю, какую роль подобные поправки могут сыграть в овладении первым языком - возможно, более ограниченную. Известно, правда, что и для первого языка детский лексикон основных цветообозначений более ограничен, чем лексикон взрослых: с точки зрения взрослых - дети шире используют такие слова, как желтый и синий, не говоря уже о коричневом, розовом, фиолетовом или сером. Например, Харкнесс (Harkness 1973 183) пишет о том, как она изучала речь испанских детей: «У семи-восьмилетних детей были небольшие отклонения в правильном назывании цветов в зоне Красного цвета и серьезные отклонения - в зоне Желтого» (ср. также Rosch Heider 1972b). В частности, Харкнесс сообщает, что они слабо различали желтый и оранжевый, а также красный и розовый, особенно это касалось так называемых «лучших образцов» (образцовых представителей цвета). Она пишет: «Предъявление одной и той же цветной пластинки как лучшего образца для двух терминов, в то время как оба термина представлены в различных цветовых зонах, поразительно. Такой случай возник для Желтого и Оранжевого у одиннадцати-двенадцатилетних детей... Подобная ситуация сохраняется и для Красного и Розового: лучшие образцы приходятся на одну и ту же пластинку у семи-восьмилетних детей и это смешение сохраняется даже у более взрослых..., и это происходит в то время, когда границы цветовых зон для Красного и Розового уже установлены... Исходя из этого можно предположить, что Розовый и Оранжевый воспринимаются как оттенки Красного и Желтого. Случай с Синим и фиолетовым пока неясен, но, видимо, аналогичен. Частое совпадение у семи-восьмилетних детей образцов для Коричневой и Черной цветовых зон тоже дает пищу для размышлений» (Harkness 1973: 183).

Все это заставляет предположить, что в сознании или подсознании говорящих сферы применимости соседних терминов в известной степени разграничены (хотя границы, безусловно, остаются размытыми и наложения не исключаются).

Обсуждая логику цветообозначений, Бертран Рассел писал: «Мы, конечно, знаем — хотя трудно сказать откуда, - что в одной и той же точке нашего поля зрения не могут сосуществовать одновременно два разных цвета... Короче говоря, высказывания 'это красное' и 'это синее' несовместимы. Эта несовместимость не логического свойства. Синий и красный не более логически несовместимы, чем несовместимы красный и круглый. Не выводится такая несовместимость и из нашего восприятия. Непохоже, чтобы можно было доказать, что это не результат обобщения данных нашего чувственного восприятия, но я думаю, совершенно очевидно, что никто в наше время не станет этого отрицать. Можно подумать, что эта несовместимость имеет грамматический характер. Этого отрицать я не могу, но я не уверен, что я знаю, что бы это могло значить» (Russell 1973:78).

Цитируя этот пассаж в своей книге «Lexicography and conceptual analysis» (Wierzbicka 1985:79-80; см. также Wierzbicka 1990), я предложила считать несовместимость между красным и синим семантической, объяснив это следующим образом:

 

X - синий

когда люди видят некоторые предметы, они говорят о них: это - СИНЕЕ

X как раз такой

когда видят другие предметы, о них говорят другое об Х-е этого другого не скажут

 

Сейчас у меня по некоторым причинам возникли сомнения относительно того, действительно ли здесь необходимы «исключающие» компоненты толкования. Во-первых, не все пары «основных цветообозначений» ощущаются как несовместимые в одном и том же роде и до одной и той же степени. Например, белый и черный ощущаются как противоположности, а красный и синий - нет. Более того, красный и розовый, хотя и несовместимы, все же ощущаются как близко связанные, в то время как красный и синий - нет.

Даже более важно то, что некоторые «основные цветообо-значения» совсем не являются взаимоисключающими. Например, в японском оба термина - аоi 'синий, сине-зеленый, ярко-зеленый' и midori 'зеленый' - оказываются «основными», и тем не менее они не исключают друг друга. Конечно, мы могли бы дать определение термину «основное цветообозначение» таким образом, чтобы сделать взимоисключаемость обязательной, но это было бы совершенно произвольным решением.

И далее, взаимоисключаемость, в любом случае, следует из идентификации, как указывается в Goddard 1991. К человеку, который идентифицирован как «Джон», уже нельзя обращаться как к «Гарри». Это значит, что если я обращаюсь к кому-либо как к «Джону», я при этом имею в виду 'человека, которого я зову ДЖОНОМ и которого я не зову никак иначе'. И достаточно даже более короткой формулировки: 'человек, которого я зову «Джон»'. Но если эксплицитный «исключающий» компонент необязателен для имен собственных, он, быть может, столь же необязателен и для имен цвета, и простая формулировка вроде 'X - синий = когда видят вещи вроде X, о них говорят: это СИНЕЕ' может быть совершенно правильной (не для всех имен цвета, но по крайней мере для «абстрактных, таких, как красный, желтый, черный и белый»).

Ван Бракел (Van Brakel 1993:132) пишет: «Итак, возможно, если все зеленые предметы и имеют что-то общее, так это то, что мы умеем называть их 'зелеными', и что все предметы цвета kwaalt (грубо говоря, 'желто-зеленого' - слово языка шусвоп на тихоокеанском побережье Канады, поразившее Мак-Лори (MacLaury 1987)), имеют между собой то общее, что все говорящие на шусвоп умеют называть эти предметы kwaalt и могут научить нас, какие предметы называть kwaalt, так же, как, впрочем, и мы можем научить их, какие предметы называть зелеными».

Я думаю, что это все правда, но, как я попробую показать ниже, это еще не вся правда.

Красный и желтый

Ближайшим эквивалентом английского слова red во многих языках служит слово, этимологически восходящее к названию крови; оно может быть представлено, однако, и другими образцами, например, различными минералами (скажем, красной охрой) или другими веществами, из которых получают пигменты и красители. Польское слово czerwony на синхронном уровне уже не анализируется, но предполагается, что оно происходит от названия красного червя, czerw (Bruckner 1957). Английское слово red тоже не мотивировано. Тем не менее вероятно, что и здесь можно найти какие-нибудь общие связи, которые смогут объединить англоязычных говорящих как носителей некоторой определенной концептуализации для рассматриваемой категории.

В моей более ранней работе (Wierzbicka 1980:43) я предположила, что red может быть связано с концептом «кровь» и предложила следующее толкование:

 

red - цвет, осознаваемый как цвет крови

 

Дальнейшая работа с информантами, так же, как и исследования методом интроспекции моего собственного концепта цвета czerwony (эти исследования стимулировались возражениями других лингвистов), заставили меня поставить под вопрос адекватность такого толкования. Но если мы не определим red через кровь или определим не в точности через кровь, то как еще представить это понятие?

Пытаясь подойти к этой проблеме под другим углом зрения, я возьму в качестве исходной точки предложение Маннинга (Manning 1989), который считает, что red - это «насыщенный, теплый цвет». Слова «насыщенный» и «теплый» употребляются здесь метафорически, но мне кажется, что эти метафоры дают ключ к значению red. Из четырех «основных цветовых категорий», обозначенных в английском словами red, yellow, green и blue, две - red и yellow - осознаются обычно как «теплые цвета». Почему? Что скрыто в понятии «теплый цвет» и почему «тепло» ассоциируется с красным и желтым скорее, чем с зеленым и синим?

Ответ очевиден: желтый осознается как «теплый», потому что ассоциируется с солнцем, в то время как красный осознается как «теплый», потому что ассоциируется с огнем. Отсюда, видимо, можно заключить, что, хотя мы не обязательно представляем себе цвет огня как красный, тем не менее красный цвет у нас ассоциируется с огнем. Аналогично, мы не обязательно считаем цвет солнца желтым, но все-таки думаем о желтом (на некотором уровне нашего сознания или подсознания) как о «солнечном цвете». Похоже, что ассоциация между красным и огнем, а также между желтым и солнцем находится глубже в сознании говорящих, чем ассоциация между голубым и небом или зеленым и тем, что растет на земле. Но не так уж трудно вытащить эти связи из глубин нашего сознания на поверхность.

Я спрашивала некоторых информантов о том, какого цвета, по их мнению, огонь, и получила ответ: оранжевый. Но когда я спрашивала информантов, о каком цвете их побуждает ДУМАТЬ огонь, то многие из них отвечали: о красном. Я думаю, что причина в том, что, если спросить человека о цвете огня, он подумает о пламени; но, если спросить, «о чем его побуждает думать огонь», он задумается обо всей ситуации с огнем целиком, а она уже включает в себя и красные светящиеся угли.

Ассоциация между огнем и красным подкрепляется существованием таких выражений, как red-hot 'раскаленный докрасна', red coals 'красные угли' или fiery red 'огненно-красный' (ср. также название наиболее распространенных в Австралии спичек: Redheads 'Красноголовки'). В других европейских языках имеются аналогичные рефлексы такой связи. Например, в польском выражение czerwony kur, буквально -"красный петух', служит синонимом огня. Стоит также отметить, что пожарные насосы и другие принадлежности пожарных команд выкрашены красной краской, что огнетушители красят в красный цвет и что красный цвет обычно используется как знак предупреждения об опасности (например, в системе огней светофора). Можно предположить, что все эти факты отражают привычную связь между огнем и красным цветом.

Также имеет смысл вспомнить рассуждения Сводеша (Swadesh 1972: 204) о возможных этимологических связях между red и латинским ardere 'гореть' (а кроме того, между light 'свет' и латинским albus 'белый) [12].

Тот факт, что мы часто воспринимаем цвет огня скорее как оранжевый или желтый, чем как красный, не опровергает концептуальной связи между огнем и красным цветом. Верно, «что четыре цвета - красный, желтый, зеленый и синий,... нейрофизиологически 'запрограммированы' в человеке» (Witkovsky, Brown 1978: 442), однако для решения задач, связанных с концептуализацией и коммуникацией, эти нейрофизиологические категории должны быть спроецированы на соответствующие аналоги в человеческой деятельности. Для синего и зеленого выбор таких аналогов очевиден: это - небо и растительность. Естественная референциальная отнесенность для желтого - это солнце (и то, что на детских рисунках солнце неизменно желтого цвета, отражает эту связь) [13]. Для красного, правда, в окружающем нас мире нет постоянного образца. Хотя всегда остается постоянный образец некоей модели опыта - кровь, большинство людей не сталкиваются с кровью столь же часто, как с небом, солнцем или растениями, и во всяком случае, кровь не столь привычна человеческому зрению, как огонь. Поэтому естественно, что во многих культурах, а возможно, и в большинстве культур в добавление к «локальным» ассоциациям, таким, как ассоциация с красной охрой, еще более глубинная связь должна быть установлена между «красным» и его ближайшим аналогом в человеческой среде, который одновременно культурно и зрительно существен и экзистенциально значим, - огнем.

Факт, что мы находим следы такой концептуальной связи даже в английском языке, дает решающее подтверждение нашему предположению.

Эти соображения приводят нас к следующему (пока не окончательному) толкованию:

 

X - красный

когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать об огне

когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать о крови

X - желтый

когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать о солнце

 

Дальнейшее различие между красным и желтым состоит в том, что желтый осознается как светлый цвет, в то время как красный не осознается ни как светлый, ни как темный. Поскольку мы уже эксплицировали понятие светлого цвета, мы можем использовать это в более полном толковании концепта желтый:

 

X - желтый

когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать о солнце

в некоторые моменты можно увидеть многое

когда люди видят предметы, подобные Х-у, они могут подумать об этом

 

«Насыщенные» цвета - «глубокие», но не темные; они смотрятся, как если бы «в них было много цвета», то есть как если бы краска была положена густо. Они не могут быть светлыми, потому что светлые цвета выглядят так, как если бы «в них было мало цвета», то есть как если бы краску разводили, делая ее жидкой. С другой стороны, красный - это, безусловно, яркий цвет, то есть такой, который сразу бросается в глаза. Тогда, если мы решим, что красный - это «насыщенный цвет», а также «теплый цвет», а также и «яркий цвет», мы должны будем получить следующее предварительное толкование:

 

X - красный

когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать об огне

когда люди видят что-то, подобное Х-у, они могут подумать о крови

предметы, подобные Х-у, можно видеть даже в такие моменты, когда другие предметы увидеть нельзя