Вишневая наливка и шоколадка

 

Ха-ха... Нет-нет... Все-все... Пожалуйста... Сидите там... Я все слышу и оттуда... Нет-нет... Ну пожжалста, я очень прашу... Я могу уйци... Хороших сигарет нет?.. Американских... А вы командировочный?.. Откуда?.. Ижевск?.. Не знаю... Достаньте хороших сигарет... Чего они так смотрят?.. Вон тот... Скажице, чтоб не смотрел.

 

Водка с пивом

 

Граждане! Прошу высказать выслушанное, я буду предельно... Мы с друзьями... Теперь я один. Гражжане... Хватит... Хватит... На сколько все-таки... Ура!

 

Джин с тоником

 

Если бы я мог все рассказать... Я же присутствовал. Я же видел, как крупные государственные вопросы решаются... И кем?.. В каком непотребном виде. Ну, Дюссельдорф, ладно. Не знают, где Липецк, Курск. Я в трех строчках пишу, что мне нужно. Он на двадцати страницах.

 

Сухое вино

 

Да, я неудачник, но не тебе, Василий, судить. Ты не убедишь меня, Василий.

 

Вишневая наливочка

 

А-тайди от стола! Я сижу с молодым человеком... Я с тобой встречалась?.. Очнись! Иди проспись! Я сейчас ему скажу. Он боксер. Ну скажи ему, что вы боксер... Он боксер. Он тя отделает так, что ты ни к кому больше не подойдешь... А-а-а! Отпусти... Скажи ему... А где он?.. Где мой молодой человек?.. Нет. Я вас не знаю. Я была с молодым человеком, я с ним уйду... Только где он?..

 

Чистая водка

 

Видал! Послали! Этот гад... Он не знает служебного расписания. Ему говорю: проведи аттестацию рабочих мест, вы же не готовы к зиме. Я говорю: инструкция Минфина здесь не подходит, здесь надо применять постановление Совмина по фондам... А! Ни черта!.. Куда мы еще не звонили?.. Я везучий.

 

Шампанское

 

Гений! Конечно. Но чересчур умен. Это тебе мешает. Гений должен быть природный, как яблоня. Цвести. А мы вокруг. А ты подначиваешь. Зачем подначиваешь?.. Мы дураки, но каждый что-то соображает...

 

Коньяк

 

Григорий Иванович, они снизу позвонят... Я же так договорился... Который?.. Без четверти двенадцать, да, могут и не пустить... Сейчас... Алло, Женя?! Это Борис... Ну тот, с вокзала... Простите, мы ждем... Ребенка не с кем? Своего? Сына?.. Это, извините, внук, что ли?.. Нет-нет, конечно... Мы уже легли... Все, ложимся, Григорий Иванович. Отбой!..

 

Две задачи

 

У мужчин в жизни две задачи, две великие проблемы: как соблазнить и как бросить.

Решив первую проблему, он тащит на себе всю жизнь в надежде бросить.

Надежда бросить никогда не оставляет мужчину.

Даже родив кучу детей и потеряв все перспективы, он лелеет эту единственную, светлую.

И наконец бросает.

Правда, трусливо.

Бросает так, чтобы бросаемый не догадался.

Он объясняется в любви, нежно целует, заботливо подносит, тщательно маскируя.

Бросаемый плачет от радости, бросающий плачет от сочувствия...

Это происходит так долго, что оба, к счастью, не доживают.

 

 

Театр

Репетиция

 

Любовь – совершенное, человеческое, высокое чувство. Высокое страдание, наслаждение, рождаемое разве лишь музыкой... Умеете ли вы любить? Это такой же чистый талант, как слагать стихи. Тянутся ветви, тянутся руки, тянутся губы...

Свет луны нежный и одинокий, в котором мерцает ручей, такой же нежный и одинокий. И ждет своего часа... И ждет своего часа... И ждет своего часа... Когда он сольется с нею...

Тот дивный час, когда два света соединятся и сплетут свои руки, свои лучи, чтоб на мгновенье, на мгновенье быть вместе, ибо неумолим закон, и восходит один, и меркнет второй, то есть другой... Но и в этом прелесть счастья, и рожденный этой странной любовью жемчужный свет осеняет день, встающий над землей, над миром...

О, жизни свет! Все, умеющее шевелиться, приветствует тебя! Все рождено тобой. Силой, теплом и горечью любви. Так и театр, рожденный любовью тех, кто хочет видеть жизнь в том сдвинутом, в том тронутом виде, в той чуть правленной, вернее, чуть скругленной…

Боже, какая чушь!

Любовь, рождающая жизнь, я приветствую тебя!

Любовь создающая, любовь сотрясающая и врачующая одновременно. Любовь верная и верящая до конца.

Боже, какая лошадиная чушь!

Как я согласилась это говорить?!

Ждать и быть ожидаемой,

Идти и быть идущей,

Видеть и быть увиденной,

В том виде.

В том тронутом виде...

Где найти слова? Как найти слова? Как их вспомнить?

Их невозможно заучить.

Чем заглушить и возродить эту боль…

Правит миром любовь и сострадание к братьям нашим.

Берегите лес! Разрушайте капканы. Освобождайте всех маленьких и беззащитных. От самого бедного муравейчика до самой нищей лошади все поднимают лапки. Все умоляют о прощении. О защите.

Боже! Я уже своими словами.

Свободу этим несчастным!

Свободу ослам и верблюдам! Остановите лошадей!

Природа умоляет нас – выпусти!

Так выпусти, о Боже!

Мерцающим краем проходит луна.

Озера и реки снабжает она.

Природа взывает: навеки прости.

Зверята все тверже поют: отпусти!

Убирайте снег пылесосами!

…Какая чудовищная чепуха! Автор настаивал. Но где мои мозги? Они говорили: хватит о жизни, театр – нечто возвышенное. (За кулисы.) Мерзавец! Как вы меня подставили! Как вы могли дать мне это учить?! Это бред собачий! Кто сейчас так говорит? (В зал.) Он сказал – спойте: берегите котят, и они все лягут, где они легли? Ну выйдите, посмотрите.

Весь ужас в том, что говорю текст этого ублюдка. Разве можно сегодня это говорить со сцены? Актер! Актриса! Само слово волнует, как жизнь. Мы не виноваты. Нам пишут. Слишком часто мы слышим: «Боже, какую ерунду вы несете со сцены! Что вы поете? В какой картине ты снялась? Ты там такое несешь!»

Любовь! Самоотверженность! Это сегодня никого не волнует. Надо сказать то, что у каждого накипело, то есть нагорело. И он думает об этом, хотя высказаться еще не может. А ты уже говоришь. А ты уже несешь со сцены и слышишь, что несешь, видишь счастливый смех зала. Не оттого, что это не смешно, а оттого, что это попало в цель. В больную точку. Какое счастье для актера быть выразителем дум сегодняшнего зрителя…

Опять чушь! Господи!

А наш зритель все про себя знает. Он встал рано утром, поехал на работу, ругался с начальством, старался выполнить что-то, умылся, переоделся, приехал с работы, включил телевизор, где ему показываем мы, как он встал утром, поехал на работу, ругался с начальством, старался выполнить что-то, умылся, переоделся, приехал домой, где включил телевизор... где мы ему показываем, как он встал утром, поехал на работу... Он же после этого, естественно, не сможет работать! Будет все время оглядываться, чтоб какой-нибудь автор заживо не описал.

Люди хотят возвышенного, но чтоб через это как-то просвечивала наша жизнь, а то уж совсем о постороннем. Как сейчас... Вон... Смотреть страшно... Сколько я воюю с авторами. Дайте мне жизнь, и я сыграю! Я хочу видеть влажные глаза. Я хочу слышать звенящую тишину, прерываемую вздохами... то есть всхлипами, нет вздохами (за кулисы), как там написано? Вздохами. Я должна выйти к людям и сказать что-то очень важное на их языке, (за кулисы) что?.. Почему на своем? На их языке... А как там написано? Что? На чьем?!. Чушь это все! Никто не реагирует! Они сидят и не реагируют! Плевала я!.. Писать надо! Талант надо иметь! Можете не писать – не пишите! Бочки грузите! Ищите успех на железной дороге, здесь вы провалились! Они не реагируют, тут надо пошутить... Я чувствую... (За кулисы.) Чего сказать?.. Какую шутку?.. Ну и что в этом смешного? Еще раз... Откуда?.. А поприличней ничего нет? Бред, мура! Могу попробовать, но вас посадят в тюрьму за непристойность!

(В зал.) Автор говорит, где-то здесь в тексте есть шутка... Если долго говорить то, что никого не волнует, можно попасть в сумасшедший дом... Ну и что? Это тупо... Они правильно не реагируют...

Спокойней всего на душе у того, кто непрерывно волнует публику.

Чушь! Один какой-то улыбнулся. Вот я хочу, чтоб вы так полчаса пытались рассмешить публику! Вова, уйди! Мама уже час не может рассмешить публику. Тебе не надо на это смотреть. Мама связалась с идиотом. Он знаешь что маме предлагал?.. (За кулисы.) Нормальный зал сегодня... Они разве из этой организации? Да нет, просто купили билеты и пришли… Нет, нет, это не почтовый ящик, их можно рассмешить, там еще много текста о мыслях актера, а здесь нужно рассмешить. Иначе они слушать не будут. Интерес упал... У меня в первую очередь.

Он так часто делал то, что ему не нравилось, что, когда это ему понравилось, он понял, что занимается не своим делом... Лучше... Трое улыбнулись... Еще... Когда мы добьемся, что руководитель, специалист и интеллигент будет один и тот же человек... мы постараемся, чтоб он нам сказал: «Спасибо, ребята!» Да... Закрепили... Актер должен говорить на одном языке со зрителем... И не надо открывать Америк. Что волнует актера – волнует всех. Не надо жить придуманной жизнью, не надо со сцены сообщать технологию сварки вытяжных устройств. Это слишком дорогое удовольствие – строить театр, собирать людей и сообщать им о плохой работе самоходного шасси.

Боже, что я говорю!.. Там так и написано?.. В последний раз я это несу... (За кулисы.) Здесь надо растрогать, не можете?.. Ах, вы юморист. Вы не понимаете женщин. Какую чушь я несу с этим шасси... или шасси? Я их в жизни не видела и видеть не хочу. Сами вы самоходное шасси. Я женщина, я должна говорить, как женщина. Я не могу про самоходное шасси. У меня другое все внутри и снаружи. А этот бред про вытяжные устройства... В каком смысле, каком?.. Вытяжное устройство я произнесла с иронией. Я не знаю, что это такое. Если в я это хоть раз видела, я в могла и без иронии, я думаю, это какая-то гадость. Это что-то из больницы?

(За кулисы.) Не надо мне больше шептать. Уйдите! Вообще! Я буду говорить сама... Я, кажется, заболеваю. Неимоверно болит голова. Наверное, об этой чуши мой автор сказал: «Женщин умных не бывает, есть прелесть какие глупенькие и ужас какие дуры». Я, видимо, ужасная дура, но я женщина! Я создана, чтоб нравиться, и больше ничего не умею. Я даже сама понимаю, что, когда говорю, многие не слушают меня, а рассматривают. И к этому надо быть готовой, надо быть готовой, чтоб нравиться всем и любить одного...

У меня, как у каждого из сидящих здесь, есть муж, и не напрасно. Есть два маленьких сына, и им надо делать все, что делает каждая мать, и никто за меня не сделает, прислуги у нас нет. А быть красивой все трудней и смешить все невозможнее. Они так же часто болеют, как и у других. Они то же самое едят, что у всех. В таком же доме живут и часто говорят гадости, услышанные во дворе.

Что-то гладишь в актерской уборной и прислушиваешься к тому, что идет на сцене, чтоб не пропустить свой выход, чтоб успеть и тут и там.

Трудно выйти и поменять глаза, чтобы, когда играешь королеву, не было в них штопки и глажки. Чтоб люди не поняли, что мы живем одинаково, чего и добивались, чтоб люди поняли, что нечего искать возвышенного, ибо мне так же не хватило молока и надо успеть в другой магазин, трудно заслонить собой проклятый быт, который и есть жизнь, хотя нас часто учат, что вот быт заедает, а жизнь радует. И живешь, не добираясь до жизни, в музей не сходишь, в театр не попадешь, книгу не достанешь и сидишь весь в быту, как в поту. Особенно женщина!

Трудно есть одинаково, одеваться одинаково, жить одинаково, думать одинаково и ничего при этом не потерять. Особенно женщине! Ей нужна безмятежность, ей нужно умение тысячи мастеров и внимание одного, ей нужно, чтоб при самой большой семье взгляд ее был чист и беззаботен и готов к удивлению... Тогда она приковывает к себе, и из-за таких женщин мужчины идут на смерть. Нельзя нам с такой настойчивостью преобразовывать женщин в мужчин. И мне нужно где-то взять эти силы и сделать этот шаг от жизни к искусству, чтоб овладеть вашим вниманием, я делаю этот шаг и, простите, перед вами...

(За кулисы.) Вроде получше... Вроде ничего... Да?.. Мне кажется, чуть больше трагизма... Это трогательно, но еще не то... Мне нужен трагизм... Почему же в следующий раз? И я готова, и публика разогрета... Мы все настроились... Еще в чуть-чуть... Как-то уже слеза закипела...

(В зал.) Ну, он не может... Хорошо. В следующий раз, простите!

(За кулисы.) Как?.. Там нет слова «простите»? А как? До следующего раза... Извините... Ага, извините... А «до свидания» есть? Нет, все!..

 

Неистовая любовь

 

Неистовая любовь в сорок пять лет. Конский топот пульса. Неистовая боль в груди, подтверждающая, что любовь – только в сердце. Таблетки против бессонницы, фантазии, унижения. И отражение, отражение в таких чужих, родных глазах. Эту беспомощность и бессилие вам не опишут. Это на одних восклицаниях.

Все ищут вашу волю и принципиальность, которые всегда здесь были. Если вам повезет и вы обладаете несколько раз вашей любовью в виде других женщин, тогда не открывайте глаз и целуйте, целуйте ее и плачьте. Только пусть не отвечает, чтобы вы не догадались. Чтобы этого избежать, не ходите провожать пароходы, говорите только со старыми лошадьми. Ничего, ничего, удовольствие от беседы и некоторая доля езды вполне вам по сердцу и по карману. Зато вы остаетесь. Вы остаетесь. Хорошо своим большим животом толкать такой же, преданный и молчаливый.

Вы берегитесь всюду, хотя она не всегда вас подстерегает. Для этого вы должны вызывать интерес. Вы должны быть умны, или элегантны, или талантливы, или известны. Если вы не вызываете интереса, вам ничего не грозит. Идите домой, включайте телевизор, качайте на коленях дочь, несущую в себе гибель вашему сверстнику.

 

Гласность – главное

 

Гласность – главное. Теперь же все ясно.

Однажды мы с другом кого-то из нас провожали на поезд в деревню. То ли на Владимир, то ли на Казань.

Пока не было объявлений, мы беседовали мирно.

Потом началось: «Объявляется посадка на поезд пятьдесят один.

Посадка производится с пятой платформы».

Толпа с мешками кинулась туда.

У пятой платформы поезда не было.

Затем последовало объявление: «Продолжается посадка на поезд пятьдесят один». Толпа с мешками заметалась по вокзалу.

«Заканчивается посадка на поезд пятьдесят один. Провожающих просим покинуть вагоны».

Какие провожающие?! Толпа очумела.

А из репродуктора картавило: «Через пять минут поезд номер пятьдесят один отправляется с пятой платформы».

И отправился, очевидно...

Так я о лекарствах.

Недавно было объявлено о выделениях.

Населению и публике было объявлено о выделении не виданных никем инвалютных рублей на покупку лекарств.

Население и публика радостно согласились.

И начались объявления...

«Деньги получены. Мы выехали в Англию. Лекарства у этих сволочей тут же подорожали, но мы купили лекарства».

«Внимание! Лекарства есть, но будьте осторожны».

Население метнулось в аптеки – там ничего не было.

«Товарищи, теперь, когда столько лекарств, возможны злоупотребления, самолечение, неумелое лечение родственников и друзей».

Население дежурит ночами. Лекарств нет.

«Начальник Главного аптекоуправления заявил, что в первую очередь пущены в продажу сердечно-сосудистые препараты, которые являются предметом первой необходимости для инвалидов и пенсионеров».

Население заметалось. Лекарств нет.

«Товарищи, – каркало радио. – Не усиливайте ажиотаж. Лекарства еще есть, но чрезмерное, бесконтрольное употребление вызывает обратный эффект. Не запасайтесь желудочно-снотворными, перевязочно-анестезирущими и мочегонными. Рабочий контроль разоблачил группу лиц, складировавших лекарства ящиками».

Какие ящики?! Какой контроль?!..

Население одурело металось по аптекам и управлениям...

«Кто складирует?! Где лекарства?! – взвыли нелеченные, недолеченные и леченные не от того. – Где лекарства?»

Репродуктор продолжал:

«Товарищи, как и следовало ожидать, ввиду разбалансированности рынка и неумеренного, прямо-таки хищнического употребления лекарств в быту, на предприятиях и стройках, уже начал наблюдаться дефицит наиболее импортных препаратов. Группы рабочих контролеров выявляют злостных потребителей. Население правильно ставит вопрос о социальной справедливости и распределении поровну всех лекарств на каждого труженика. В то время как у некоторых наблюдается отравление от огромного количества лекарств, многим не хватает простейших препаратов для восстановления двигательной активности. Граждане, не берите в запас лекарств, они еще есть».

Население, ночующее возле аптек, еще раз заглянуло – ничего там нет.

А вот и долгожданное заявление:

«Лекарства по талонам. Лекарства кончились».

Вот это была правда, в аптеках ничего не было.

«Видите, – говорили одни, – надо было брать оборудование и делать самим».

«Да, – говорили другие, – видимо, да...»

После долгих дебатов и криков поступили сведения о выделениях и поездке в Англию для закупок оборудования.

 

На ТВ ФРГ

 

Сижу у них в столовой на летней веранде, в советскую голову лезут такие мысли:

1) позабыт-позаброшен;

1а) дипломатом простой человек быть не может – только очень простой;

2) почему так вкусно? Оказывается, в государственном ТВ частная столовая;

3) почему никто не опаздывает? Не опаздывать выгодно;

4) много пива, водки, а все работают безостановочно. Так что ж нам мешает? А выгодно работать трезвым;

5) изобилие продовольствия делает людей худыми;

6) смеситель горячей и холодной воды должен быть с одной ручкой и шкалой, чтоб не тратить;

7) выключатель света с регулятором;

8) в гардеробе не должно быть того, что не носят;

9) мусор в плотных баках на колесах, баки небольшие;

10) сливочное масло не в холодильнике, а в воде – всегда готово к употреблению;

11) автомобили изготавливают по заказам. Поток кончился;

12) исчезают теле– и часовые мастерские. Ремонт модульный;

13) воздух чище, хотя машин больше;

14) в кроссовках и джинсах пожилым ходить не стоит, хорошо бы легкие туфли и брюки;

15) на газонах нужно лежать;

16) окна должны быть алюминиевыми фабричными механическими. Они плотны и экономны;

17) в туалетах не просто чисто – стерильно и приятный запах. Именно в туалетах он нужней, чем в ресторанах. По указу Бисмарка любой путник имеет святое право постучать в любой дом и воспользоваться удобствами;

18) полы должны быть легкими и не стрелять током, на них приятно босым ходить дома;

19) в авто главное – салон, сиденье, быстрый ход, экономия, причем это и в дорогих, и в дешевых;

20) посуду моет машина. Она заполняется за два-три дня и моет собственным порошком. Отсюда – приятные руки у жен;

21) всем нужно знать второй язык. Нам – еще необходимей, чем им. Нам надо их догонять. Пока нам переведут их новшества, там создадут новые;

22) по радио непрерывно веселая музыка. Для любителей серьезного свой канал;

23) надо выбрать, что лучше: легко жить и тяжело работать или – наоборот;

24) а уж салфетки между чашкой и блюдцем надо подкладывать обязательно;

25) вместо сахара в кофе хорош сахарин или ксилит;

26) нас не должен приводить в ужас иностранец, говорящий по-русски;

27) незнакомому нельзя делать замечание никогда. Особенно ужасны слова: «Молодой человек, вы бы постыдились в таком виде...» и так далее. Это замечание больше говорит о его авторе;

28) и, как я понял из всех бесед, самое страшное для них у нас – грубость и хамство между собой. Это хуже нехваток сервиса и ассортимента;

29) смех – физкультура души;

30) собраться на просмотр спектакля они не могут;

31) смотреть вместе кино они могут, но так ликовать, так расстраиваться – нет;

32) из газет и журналов они никогда не узнают о себе такие потрясающие новости, как мы;

33) там невозможно, чтоб вся страна читала одну книгу, вырывая друг у друга;

34) вещи не делают человека счастливым, просто наши делают его несчастным;

35) быть естественным, не думать о том, как выглядишь, куда можно, куда нельзя, где вилка, где нож. Чем больше правды в стране, тем естественнее ее жители;

36) наша демократия сделала нас более счастливыми, чем они. В конце концов, можно ездить в очень больших «Жигулях», можно жить в очень большой квартире, можно съесть очень много и можно надеть на себя очень большую шубу. Человек, счастливый от этого, во всех странах считается дураком;

37) и страсти у нас бурные, и духовная жизнь. В Париже я не был, но Москва сегодня – явно политический, литературный и рок-центр Европы;

38) сижу в Саарбрюккене в столовой самообслуживания и жду режиссера, ем бифштекс с овощами, суп протертый, пью пиво холодное с креветками – чего мне еще надо? А все ругаюсь и воюю со своим здравоохранением, с издательством «Искусство», с писательской поликлиникой, с министерством легкой промышленности, с председателем горсовета и все доказываю, доказываю, доказываю.

 

В Японию и назад, к себе

 

Простите меня за то, что я был, а вы не были в Японии.

Страна напоминает новый только что распакованный телевизор. В магазинах именно та музыка, которую я люблю. Страшная жара и духота, но только на улицах. За любой дверью прохладно. Слова: «Нельзя ли подогреть пиво: у моего друга болит горло» – поставили официанта в тупик навсегда. В жизни не видел таких растерянных людей.

Машины – как люди, разные все. Мотоциклы и грузовики красивы сильной мужской красотой, блестя никелем, как потом.

Сусичная – это закусочная. Суси – закусочки на блюдечках, но об этом потом.

Когда входишь в гостиницу, во-первых, всюду двери открываются сами, во-вторых, все служащие, стоящие, бегущие, идущие, кланяются и говорят: «Good afternоon», и ты говоришь что-то типа: «Экскьюз ми». А когда входишь в кафе, официанты и повара страшно кричат: «Добро пожаловать!» Они криками приветствуют входящего.

Новая страна. Иду и думаю о том, что проиграть войну не главное, главное – кому. Это очень, очень важно – выбирать себе победителя. И после того как вы побеждены, он сам устраняет ваших правителей, его лучшие умы разрабатывают для вас форму правления и образ жизни. Он снабжает вас самым необходимым – и вы начинаете. Конечно, можно быть японцами, но, ей-богу, необязательно. От нации, невзирая на все гордые вопли, мало что зависит. Я видел три вида немцев. ФРГ... ГДР... и СССР...

А когда летишь из Шереметьева во Франкфурт – самолет полный нашими колхозниками в мятых костюмах, шляпах, в платочках, хустынах, вязаных кофтах и восходовских сандалиях на черных мозолях, с отечественной хмуростью и подозрительностью: «Зигфрид, иды-но сюды. Та дэ ж ты сховалась, Эльза?»

Три вида немцев. Три вида корейцев. Два вида армян. Три вида евреев. Как и русские, приезжающие к нам из Парижа, кладущие руку на наши перила после некоторого раздумья.

Но ничего, мы идем своей дорогой. Вернее, мы где-то рядом со своей дорогой. И пытаемся попасть, мучительно целясь. В конце концов, не так важно, что есть в магазинах, хотя это главное. Важно, какие лица у населения. Когда ни одного плачущего, ни одного хмурого за семь дней непрерывных хождений, ни одной драки за много лет – такое количество подозрительно счастливых японских лиц, конечно, раздражает.

Кстати... В Москве, в Одессе появилось много машин, где наши люди сидят справа. Это они... Машины шести и семи лет по двести-триста инрублей, то есть – иных рублей. Один наш купил за семьдесят рублей, выволок на буксире – завелась. Тридцать рублей – отправка до Ильичевска.

Спасибо Горбачеву! Мы там все с циркачами и моряками пили за его здоровье. Только не дай бог ему остановиться. Всем гроб! Мгновенно. Как на лету. Как в драке. Вперед. Сзади мы были. Вперед. Землю раздать. Заводы раздать. Все, что берут, – раздать. Хуже не будет. Хуже не может быть. С бандитами – железной рукой. Честным – свобода. Кто работает, тому свобода. Расти, торгуй, выезжай, приезжай, зарабатывай, строй, вкалывай. Как сказали нашему в Америке: «Я вам плачу десять долларов в час. Хотите – работайте восемь часов, хотите – десять, хотите – двенадцать, ваше дело».

Япония – только повод для тяжелых раздумий. Огромный аквариум на вечерней улице, светящийся, успокаивающий. Рыбы с человеческими лицами. Молчаливые, озабоченные. Здание, опоясанное зеркальными галереями-эскалаторами. Мусорные машины со светящимися сзади транспарантами: «Извините, идет уборка мусора».

Двери в квартирах металлические. Вода в унитаз после спуска заливается через кран сверху, крышка бачка в виде раковины, и ты моешь руки водой, наполняющей бачок. Сзади в номере машины величина мощности двигателя. «Не уверен – не обгоняй...»

Вы просрочили визу. Забыли, прозевали. Клерк извинится, возьмет паспорт сам, обойдет все кабинеты и вернет паспорт с благодарностью. Конечно, это издевательство над советским человеком.

Из тысячи машин в пробке ни одна не заглохла.

Попросили тут наши молодого японца сбегать за водкой.

– Не могу, мне нет восемнадцати.

– А ты скажи, что тебе двадцать.

– Как?.. – и человек впал в глубокую растерянность.

Рассказы бывавших в Японии заканчиваются одинаково: «Э... да что говорить...» Черт! Мосты какие-то километров по пять через залив. Скоростные дороги над головой. А на рынке, э... да что говорить! Крабы, креветки, икра красная подносами по квадратному метру, рыбы свежие во льду, крабы любые. А тут же тележка с крыльями над головой, откидными стульями и котлом. А в котле суп с очень вкусной рисовой лапшой, креветками, устрицами, кальмарами и всем, всем, всем. Японцы едят не избранные места, как мы, а все!

Я это пишу в Одессе, которая приветствует всех приезжих переходящим поносом, бурными отравлениями, и вспоминаю суси: колбаски риса с сырой рыбой, с сырой каракатицей, разными соусами и горячей водочкой саке, к которой быстро привыкаешь. Э-э, да что говорить!

Капитализм отличается от социализма просто: чем сильней жара, тем холодней пиво. У нас с повышением температуры пиво становится теплей, теплей и исчезает при плюс восемнадцати.

К пиву у них полоски пять на пять на сто вяленого минтая, залитого голландским сыром. Кто не ел, может представить, кто не может представить, не надо. Электричка из Токио в Никко на один час сорок превращается в ресторан. Снуют официанты, наливают, ставят, сменяют. За окном зеленый рис переливается, как женский волос. Едешь и думаешь о нас все время. Когда еды много, привыкаешь мгновенно и перестаешь замечать. Никакой благодарности.

Возвращаясь из Иокогамы, мы попали в пробку длиной двенадцать километров. На втором этаже в бетонном желобе на высоте пятидесяти метров (где-то впереди кран упал, что ли?). Мы стояли три часа, сидеть было все тяжелей, под машинами появились первые лужицы, деться некуда, сойти вниз нельзя. А в нашей машине еще две женщины. Я, напевая, двинул в сторону, пристроился за огромным грузовиком якобы посмотреть, где мы стоим. Тут вся колонна и тронулась. А я только приспособился и вижу – мой-то грузовик стоит. Водитель подмигивает мне в боковое зеркало: «Плиз, мистер, плиз».

Сзади огромный хвост, сигналят, и я уже не хочу ничего, только домой, в мат и ругань, где я привык.

«Специарист по юрмору». Да, «юрмор», большой всесоюзный «юрмор». «Уз оцень наоборот вы зивете: леса много – бумаги нет, земли много – хлеба нет, морей много – рыбы нет. А у нас земли мало, а еды много, лесов мало – бумаги много». Между прочим, на перронах отмечено, где какой вагон останавливается. В универмагах тысячи продающихся кондиционеров и вентиляторов гонят воздух на улицу. Во-первых, видишь работу, во-вторых, прохлада под ними. На старом месте построили новую страну. Мы на новом месте ухитрились сделать наоборот.

Я очень обижен на свою страну. Она унизила меня, сделав неполноценным и недоразвитым, с раскрытым ртом глядящим на еду, поезда, извиняющегося контролера, поющую молодежь. Я не могу простить свой раскрытый рот, свой дурацкий вид.

Я люблю свою страну, как любят мать, какой бы она ни была. Мы ходим с этой мамой, оба злые, и смотрим. Я обижен на свою мать, сделавшую меня, умного и талантливого, придурком, расспрашивающим о самом простом: куда девается непроданное мясо, почему зеркало в ванной не запотевает? Я очень обижен на свою мать, сделавшую меня ленивым, невоспитанным, неговорящим, непоющим, неверящим, циничным и убогим.

Ходим мы с Родиной-мамой, двое нищих откуда-то из шестнадцатого века, из времен каких-то непрерывных и разрушительных войн, где до сих пор... Где до сих пор...

И, как последние эгоисты, думаем только о себе.

Сентябрь, 1989 г.

 

Возражения

 

– Демократия? Голосование? Несколько клиентов на одно место. Трепотня! Бредешник. Выборы директоров! Подождите, подождите, вы увидите, что получится, когда каждый дом будет обсуждать, где трубы класть, как улицу назвать. Вы нигде дорогу не проведете. Они вам дадут прикурить. Не готовы мы. Не знаю, когда будем готовы.

– Но так же никогда не будем готовы, если не попробуем.

– Попробовать захотели. Ни один кирпич не положите, все обсуждать будете, голосовать. Неуправляемый народ станет...

– А вы из народа?

– Я не знаю, откуда я. А наш народ привык и приучен, чтобы им управляли. Он привык верить руководителям. Он их не должен знать. Он должен верить и будет верить. Как он привык, так и должен жить. Вот какая демократия была, такая и должна быть. Он привык ненавидеть иностранное и должен. Он привык считать каждого, кто уезжает, предателем и должен, потому что границы закрыты и мы к этому привыкли...

Открой границы, вот открой границы. Что будет?

– Что будет?

– Непредсказуемость. То ли все туда рванут, то ли все здесь останутся – неясно. Ситуация перестанет быть стабильной, перестанет быть управляемой. Если это правительство хочет иметь неприятности на свою голову – пожалуйста. Хочешь мордобой, убийства – пожалуйста.

– А что, до этого мордобоя, убийств не было?

– Не знаю.

– Tак теперь хоть знать будете.

– Не хочу знать. Избалуете вы нам народ. Святые традиции наши – терпение, безропотность, подчинение, веру в руководителей. Для государства выгодно. Государство укреплялось.

– А люди?

– Люди – не знаю. Народ был доволен. Никто не возражал.

– Государству выгодно. А для людей что? Для такого государства что выгодно? Куда оно мчится такое государство, которому выгодно то, что невыгодно людям. К войне!

– С таким государством можно любую войну выиграть.

– Зачем ее выигрывать? Какое-то время жить за счет других, разорить их и опять стремиться к войне. Дайте людям сказать, дайте людям выйти на улицу по своей воле.

– Не дам. Избалованный народ не нужен никому. Он горе для руководства. Руководство теряет кулак. Низ перестает слушать приказ. Hе реагирует на команду. Как вы будете осуществлять руководство, перебрасывать людские ресурсы, держать оборону?

– А может быть, лучше договориться о мире и не держать оборону?

– Без обороны не государство! Без армии, без таможни, без паспорта – не государство!

– Дайте людям жить, свободно переезжая без прописок и паспортов, дайте заработать, сколько влезет.

– Нельзя. Может, где-то можно, у нас нельзя. Тут такое начнется!..

– Какое начнется?

– Анархия. Светопреставление. Разбой.

– Так вы ненавидите свой народ.

– Иди, посмотри, что они пишут, что ими движет, как они заглядывают в чужую тарелку! Как они жрут друг друга!

– Так они не понимают. Вы им не давали никакой информации ни о себе, ни о других народах. Вечное подчинение – это вечная темнота, вечная озлобленность против других таких же. Но даже для создания военной техники надо быть свободным.

– Не обязательно. Сталин из тюрьмы привозил – и работали, и победили.

– Какой ценой? Один к четырем. Гордимся двадцатью миллионами погибших. Конечно, можно воевать, не считая людей. Можно строить ГЭС, не считая людей, можно тушить пожары, не считая людей. Когда люди не важны, можно строить новую жизнь, загадочную жизнь, непонятно для кого.

– Государство должно быть сильным.

– Не будет сильным. Все развалится. Не бывает сильным государство, где люди недовольны, молчаливы, озлобленны, где люди дико сцепляются друг с другом, где люди перестали помогать друг другу, выручать друг друга. Где одному нечем помочь другому, оба так бедны. Как будет крепким государство, состоящее из враждующих людей?!

– Оно было крепким.

– Не было.

– Было.

– Не было.

– А я говорю, было.

– Докажите!..

– И докажу!

– Ну докажите?

– И докажу, докажу. А вы докажите.

– Докажу, докажу.

– Как?

– А вы как?

– Видите, ничего мы не знаем. Ничего не можем доказать.

– Мы только догадываемся: так жить нельзя больше, мы еще боимся расстроить население, но догадываемся, до каких низов мы добрались в своем развитии. Не от хорошей жизни разговор о демократии пошел сверху. Кое-что там все-таки знают. Видимо, прежняя конструкция здорово сдала, если ее решили заменить.

– В этом государстве нужен только порядок.

– Был такой!

– Значит, недостаточный.

– Достаточный, за пятнадцать минут опоздания – в тюрьму. Двадцать миллионов – на фронте, двадцать миллионов – в тылу. Вы посмотрите, чем характеризуется порядок – кровью! Телами. Что такое порядок? Для кого он?

– Для государства.

– Кому нужно государство, где столько мертвых? Каким людям нужно столько мертвых, голодных, темных, обозленных, какому государству, каким людям? Это нужно вам лично и каким-то вашим, которые на мутной волне наглости попали наверх и держатся не умом, не знанием, а только наглостью и горлом.

– Я ни хрена не имею. Что я имел?

– Все.

– Давай посмотрим, что я лично имел.

– Все. Всю страну. Ты жил, где хотел, и отдыхал, где хотел. Ты ел, что хотел, и пил, с кем хотел. Ты спал, с кем хотел. Ты ее называл секретаршей, инструктором, зав. отделом и спал с ней, прекрасно зная, что она как работник только этим и занимается, ты даже не платил ей. Ей платило за тебя государство. Создавал министерства для своих зятьев, где их содержало государство, то есть мы, охотился, где хотел, и асфальтировал туда дороги. Какой царь мог это иметь?! Он хоть выходил на бал. А тебя не видел никто. Вот для чего тебе нужен порядок. Ты войны не хочешь. Ты ее боишься. Зачем тебе сидеть в бункере. Но нас ты будешь всю жизнь держать в напряжении, пугать врагами, сплачивать страхом, просто, чтобы иметь нас всех, как ты имел нас всю жизнь до последних лет.

– Я тебя, гниду!

– Да ты что! Ты труслив, как шакал, и измят своей карьерой, как старая газета. Что ты? Бога моли, что тебе такой народ достался. Бога моли, что о твоих делах никто не знает. Бога моли, что тебе никто не считает, скольких ты посадил, скольких ты убил разными испытаниями.

– Ты, гнида, какой национальности?

– Вот это уже вопрос по делу. Это прямо касается сути. Когда-нибудь ты ответишь, как это ты, используя пятую графу, так ловко стравливал людей с людьми. Этот народ нам вредит, этот народ сотрудничает с врагами, этот народ скупой, этот народ жадный, этот хитрый, этот чернозадый, этот чучмек, это хохлы, это кацапы, это жиды, это чурки. Этот народ специально для анекдотов, этот народ жулик, этот косоглазый. Ты здорово преуспел в этом. Потому что когда у людей нет цели в своей жизни, они ищут ее в чужой. Ты приучил всегда иметь врага. Не хватает внешнего – вот тебе внутренний. Снаружи война – внутри все быстро становятся равны, даже попы и раввины. Снаружи нет войны – внутри мгновенно нужны враги, вон они побежали. Война должна быть вечной! Вот ты мне и последний вопрос подсказал.

– Какой ты национальности?

– А ты какой?

– Я тебя узнал. Ты враг.

– Да. Я твой враг. Давай смотреть друг на друга внимательно... Для будущего.

– Для детей наших!

– Да. Для детей наших.

Опущено в почтовый ящик в 1987 г.

 

 

 

Ученые установили, что, кроме нас, разумных существ в Солнечной системе нет. Значит, нам надо как-то держаться.

 

У нас что интересно: выращиваешь, поливаешь, окучиваешь, удобряешь, ухаживаешь, лелеешь, хочешь съесть –...свистнули.