Рассказ четырнадцатый О вассальной зависимости падежей и об их падении

 

Прямо из леса огрызком карандаша брат написал маме письмо о жизни в лагере.  

Если я попрошу вас определить в этом предложении падежные формы имен существительных, вы назовете именительный, родительный (два раза), дательный, винительный, творительный и предложный (два раза). Итого шесть падежных форм. С точки зрения современного русского языка именно так и есть. Однако если взглянуть на дело с точки зрения истории языка, то окажется, что в нашем предложении не шесть, а восемь падежных форм, и каждая из них употреблена по одному разу. Следовательно, расхождения между современным русским языком и языком древних славян касаются теперешних родительного и предложного падежей.

 

И действительно, каждый из этих падежей образовался из прежних двух. В родительном совпали родительный и отложительный, а в предложном — местный и изъяснительный.

Число падежных форм в различных языках мира не ограничивается этими восемью. Общее число падежей по разным языкам достигает тридцати (Тридцать падежей! Выучи-ка такую грамматику!), хотя и нет ни одного языка с таким количеством падежных форм. Некоторые из падежей исключают возможность других или, наоборот, требуют обязательного присутствия третьих. В финском языке 15 падежей, в венгерском 22 — значительно больше, чем в русском, но все-таки не тридцать. Такого важного падежа, как винительный, нет в финском, но его заменяет целых три других падежа.

Да и в древнем славянском языке была еще одна форма, девятая, которую иногда называют падежной. Вы могли ее встретить, читая произведения русских классиков. Помните, как обращалась к бедняге старику золотая рыбка? «Чего тебе надобно, старче?» Не старик, пли старичок, или старина, а именно старче. Рыбка была волшебная, а следовательно, очень древняя. И потому называла человека, к которому обращалась, по старинке, используя этот самый падеж — звательный.

Однако от всех остальных падежных форм звательная отличалась своими особенностями: иногда она просто совпадала по форме с именительным падежом. Сравните именительный падеж слов село, день, маши и звательный: село, день, мати. Поэтому оставим звательную форму в стороне и внимательно присмотримся к остальным восьми. Каким образом они относились друг к другу в предложении? Как изменялись в русском языке? Почему их стало меньше, чем было когда-то?

Предложение, с которого начинается этот рассказ, выражает какую-то мысль. Сама мысль вам понятна, и поэтому о содержании сообщения мы больше не будем говорить. Другими словами, мы на время забудем о конкретном (моем или вашем) брате, его маме и даже о письме, которое он пишет. Нас интересует сейчас только роль существительных в предложении.

Без каких существительных наше предложение не стало бы предложением? Очевидно, без тех, которые непосредственно участвуют в описании действия. Все равно — обозначают ли они действующее лицо, или орудие действия, или предмет, который подвергается этому действию.

Таким образом, падежные формы брат... огрызком  (написал)... маме письмо — это центральная часть высказывания. Если мы рассмотрим любое большое число предложений, сочиненных нами или извлеченных из книг, положение не изменится. Всегда центральная часть сообщения связана с именительным и винительным, дательным и творительным падежами (кто кому что и чем делает).

Если есть необходимость уточнить сообщение или обогатить его разными дополнительными сведениями, мы пользуемся остальными падежными формами. Например, в данном случае добавляем: брат пишет из леса, потому что он живет в пионерском (или туристском) лагере, пишет он огрызком карандаша (а не яблока или еще чего-нибудь, что скорее найдешь в лесу) и пишет о жизни. Современный родительный и предложный падежи имеют в литературном языке массу различных падежных значений.

Поскольку нас интересует взаимное отношение падежных форм в древнем языке, учтем все четыре второстепенные падежные формы нашего предложения: отложительный, родительный, изъяснительный и местный падежи.

Итак, восемь падежных форм разделились на две большие группы падежей, которые мы по их важности в изложении основной мысли назвали центральными и второстепенными.

Вернемся к центральным падежам. Они в свою очередь также важны не в равной мере. Важнее всего те, которые составляют костяк предложения, выражая субъект (действующее лицо) и объект действия (предмет, на который переходит действие). В нашем предложении — брат и письмо, т. е. именительный и винительный. Если подсчитать, сколько раз употребляется тот или другой падеж в нашей речи, окажется, что эти две падежные формы — самые распространенные, особенно именительный. В повести Карамзина «Бедная Лиза» именительный и винительный вместе составляют почти 55% всех падежных форм, употребленных писателем (реже всего встречается дательный — всегда, во все периоды истории языка он самый редкий падеж). В разговорной речи персонажей этой повести употребительность именительного и винительного падежей доходит до 64%. Такое же соотношение между именительным-винительным и всеми остальными падежами сохраняется в разговорной речи до наших дней.

Ничего удивительного: предложения без именительного падежа очень редки. Ведь именительным падежом бывает выражено подлежащее. Винительный же падеж совершенно необходим в тех случаях, когда мы не хотим ограничиться высказываниями типа Я пришел, Он принес, Кот выпил,  а говорим: Я пришел в дом, Он принес дрова, Кот выпил молоко. Из подобных примеров легко уяснить разницу между именительным и винительным падежами: они противопоставлены друг другу как выражение субъекта и объекта действия.

Впрочем, это вы и так знаете. Я хотел только напомнить об этом.

А знаете ли вы, что и творительный падеж также служит для выражения действующего лица (или действующего предмета)? Брат пишет огрызком...  — обе именные формы связаны с глаголом, передающим характер действия. Еще заметнее значение «субъекта» в творительном, обозначающем одушевленное лицо. Вспомните: Мы с Тамарой ходим парой... И я, и Тамара — мы ходим парой. Тамара здесь такой же субъект действия, что и я. То же самое и во всяком другом предложении, в котором форма творительного падежа связана с одним из главных членов предложения.

Однако имеется и отличие этого падежа от именительного: творительный передает только соучастие в действии. В нашем примере огрызок (карандаша) — действующий предмет, но без помощи брата он не способен был бы выступить в этой своей функции. Точно также Тамара только часть пары, одна из тех, кто скрывается за местоимением мы.

Как творительный может указывать на второстепенный субъект действия (т. е. равен именительному), так и дательный указывает на второстепенный объект действия (а значит, и равен винительному). В нашем предложении дательный падеж имени обозначает адресат действия — маме.

Сказанное можно подтвердить и обосновать многими лингвистическими фактами. Проделаем небольшой эксперимент. Вот два предложения.

1. Собака заметила кошку (именительный и винительный).

2. Быть бычку на веревочке (пока дательный).

Изменением глагольных форм «перевернем» высказывания таким образом, чтобы изменились падежные формы, хотя бы так (отвлечемся на время от потаенного смысла второго предложения и воспримем его буквально):

1. Кошка замечена собакой (именительный остался, а вместо винительного — творительный).

2. Бычка возьмут на веревочку (теперь винительный).

Общий смысл предложений, их содержание существенным образом не изменилось. В новых предложениях, как и в предыдущих, логические отношения сохранились. По- прежнему собака является действующим лицом, по-прежнему бычок является объектом какого-то неприятного действия. Смысл тот же.

Однако грамматические средства выражения этих отношений изменились, и изменились очень интересным образом.

Предложения первой группы (1) указывают на некоторое сходство в значении именительного и творительного падежей: собака и собакой в обоих случаях обозначают логический субъект, действующее лицо. Предложения второй группы (2) указывают на сходство в значении винительного и дательного: бычку и бычка в обоих случаях обозначают объект действия. Выходит, мы верно определили связь в логических значениях именительного — творительного и винительного — дательного падежей. Это грамматические вариации логических отношений, вот что это такое.

Таким образом, центральные, главные падежи четко делятся на две группы, одинаково обозначающие отношение субъекта к объекту действия.

Отложительный и местный — самые неустойчивые формы всей падежной системы. Их значение заключается в обозначении второстепенных, и притом сопутствующих, обстоятельств. Друг другу отложительный и местный противопоставлены по такому принципу. Исходная точка движения передается отложительным падежом: из лесу (вспомните: Я из лесу вышел, был сильный мороз...). Отложение от исходной точки — отложительный падеж. А состояние покоя, отсутствие движения — это местный падеж: в лесу  (в нашем предложении — в лагере). Оказывается, что в центральных падежах противопоставлены значения деятеля и бездеятельности (именительный и винительный), а во второстепенных — бездействия и начала действия (местный и отложительный).

Итак, падежные формы по своей функции в предложении неравноценны. С одной стороны, зависят друг от друга, а с другой — противопоставлены друг другу. Именно в силу такой иерархической связи они и образуют строгую систему подчинения друг другу — в зависимости от их роли в предложении: менее важное, более важное, очень важное. Совсем как в сложной системе вассальной зависимости, характерной для средневековой Европы.

Наша современная система от древней отличается только одним: у нас исчезли отложительный и местный падежи, т. е. исчезли сопутствующие значения второстепенных падежей. Они оказались самыми несущественными.

В историческом изменении победили главные формы второстепенных падежей — родительный и изъяснительный. Только изъяснительный называется теперь иначе — это наш предложный падеж. Свое название он получил (довольно поздно, фактически только в современной научной грамматике) по той причине, что во всех значениях этот падеж стал употребляться обязательно в сочетании с каким-нибудь предлогом. Старое предложение Сидел князь Кыевѣ столѣ  можно передать так: Сидел князь в Киеве на престоле.  Видите, даже вполне независимый старый местный падеж получил в качестве обязательного предлог — и стал предложным падежом.

Долгое время местный падеж сопротивлялся слиянию с изъяснительным. Особенно упорно сохранялись беспредложные формы со значением времени, их употребляли еще в середине XVI века, при Иване Грозном. Например: «Зимѣ  поехал князь на Московь».

Обе обиженные судьбой формы — отложительный и местный падежи — находили все новые и новые возможности для отличения от побеждающих их родительного и изъяснительного. В одних случаях это был предлог, который никак не желал сопрягаться с местным падежом или, наоборот, не расставался с отложительным. В других — важное значение получало ударение. Еще у поэта и переводчика середины XVIII века Тредиаковского мы можем найти разные ударения в таких, например, сочетаниях: хищение зе́мли, но —   ушел с земли́.  Посмотрите на значения этих сочетаний: первое полностью соответствует старому родительному падежу, а второе — старому отложительному. И различаются они ударением, а также своим отношением к предлогу: при родительном падеже предлога нет, тогда как отложительный без предлога никак не может быть.

Странно, скажете вы: так или иначе, формой или значением, но падежи-то различаются! Следовательно, они существуют объективно, на самом деле? Нет, если вы так подумали, значит, вам неясен характер грамматического изменения. Изменяется ведь не одна форма (форма как раз чаще всего и сохраняется в языке) и не одно значение, изменяется единство, слитность грамматической формы и грамматического значения. Т. е. то нерасторжимое единство, которое и создает падежную форму.

В глубокой древности родительный — отложительный и местный — изъяснительный попарно друг от друга отличались и падежными окончаниями, и значениями. Потом произошло совпадение их окончаний и частичное совпадение их значений. Какие-то различия в значении некоторое время сохранялись, особенно в старых предложных сочетаниях. В современном русском литературном языке родительный или творительный падежи имеют по десять значений — это все варианты падежных форм. Такие значения, не имеющие своей формы, могут проявляться только в конкретном контексте и по этой причине являются фактом не морфологии, а синтаксиса. В разделе синтаксиса эти оттенки падежных значений и рассматриваются.

До сих пор мы говорили только о литературном языке. Упрощение падежной системы может идти и дальше, и в русских диалектах встречаются многие следы такого упрощения.

В некоторых диалектах совпадают формы родительного и предложного падежей единственного числа имен женского рода. В таких говорах говорят о сестре, на земле и вместе с тем — у сестре, из земле. Может быть обратное отношение: оба падежа совпадают в форме родительного падежа: у сестры, из земли, но вместе с тем — о сестры, на земли. В других случаях совпадают творительный и дательный падежи (но лишь во множественном числе): говорят по рукам и вместе с тем — с рукам (вместо с руками). Иногда такие формы попадают и в литературное произведение, ср. в сказке «Конек-Горбунок»: «Вдруг приходит дьявол сам с бородою и с усам».

Однако все такие совпадения падежных форм все-таки отличаются от утраты падежа. Ведь совпадения происходят не у всех существительных. Например, в одних типах склонения родительный с предложным смешиваются, а в других не смешиваются. Как говорили, так и говорят: на столе и у стола. Даже в том же типе склонения, который в единственном числе смешивает родительный и предложный, во множественном числе эти падежные формы по-прежнему различаются: у сестер и о сестрах. Совсем разные формы, и мы их не смешиваем, и в говоре они также различаются. Нет, это не утрата падежей, это их смешение.

По письменным памятникам мы можем проследить развитие нашего языка за тысячу лет. За это время произошло множество изменений: из семи типов склонения (да еще со многими вариантами) образовалось три, вместо трех чисел (единственное, двойственное и множественное) нам известно теперь только два, совпали друг с другом или вытеснили друг друга разные падежные окончания, во множественном числе почти перестали различаться существительные мужского, среднего и женского рода... И так далее до бесконечности. Сотни и сотни замен, подстановок, различных, иногда не отмеченных в памятниках изменений. В речи одного человека и в речи многих людей, случайных и намеренных, длительных и моментальных, забавных и поучительных... Это неуемное море шумит где-то за нашей спиной, оно ушло с нашими предками. Это море — их речь. В миллионах самых разных вариантов и оттенков, которые теперь не всегда восстановимы. Но взамен из всего того, что отстоялось и укрепилось, мы получили новую систему языка, систему, в которой постепенно откладывалось современное нам мышление. Простой пример: в языке древнего человека три рода (мужской, средний и женский), три числа (единственное, множественное и двойственное), девять падежей, три простых времени. Современный же язык выбирает более строгое и удобное, двоичное противопоставление. И потому постепенно образуется новое противопоставление единственного числа неединственному (и двойственное устраняется), женского рода — неженскому (и существительные среднего рода постепенно уходят из речи)... Упрощается также система падежей и времен. Язык каждый раз поворачивается своими гранями таким образом, как требуется этой именно эпохе. Из бесконечной практики речи рождается обновленный язык...

 

Рассказ пятнадцатый О СЛОВАХ СЕЙ И ОНЫЙ И О ТОМ, ЧЕМ ОТЛИЧАЕТСЯ ТОТ БАРБОС ОТ ЭТОГО

 

Вдумываясь в характер слов, в то, как они обозначают различные предметы и явления, можно подметить одну подробность. Оказывается, среди многих обычных слов попадаются и необычные по своей как будто бы неопределенности.

Стол — всегда стол, по одному слову дерево мы можем представить дерево, а услышав мальчик, — приблизительно описать, как этот мальчик должен и может выглядеть.

А Вася? Вы можете описать, как выглядит Вася? Если среди ваших знакомых есть и Вася, вы опишите его. Еще лучше, если вы сами — Вася, тут и напрягаться не нужно. А если я попрошу описать просто Васю? Сразу — любого Васю? Не станете ли вы описывать кота? На том основании, что почти каждый кот — Вася...

Эти необыкновенные слова — самые конкретные, связанные с определенной индивидуальностью (просто Вася, просто Иван пли, например, просто Барбос) и вместе с тем это всеобщие слова (всякий Вася, всякий Иван, всякий, наконец, Барбос). В современном языке имеются какие-то ограничения в использовании подобных слов. Иван — всегда человек, взрослый мужчина. Вася может быть и приятелем, и мальчиком, может быть и соседским котом. Барбос же — определенно пес, большой и злой. Однако подобные ограничения в разные эпохи могут различаться. Было время, и не так давно, когда кошки считались дорогими и изысканными животными, их держали только господа, и Васями отнюдь не называли. Было также время, когда Барбос был известен как испанский разбойник из переводного романа, усатый и свирепый, а Полкан — как получеловек-полусобака огромной силы из «Повести о Бове королевиче», любимой сказки Пушкина. Вот тогда, в то время, было бы странно считать, что Барбос пли Полкан — это обязательно собака, да еще обязательно сторожевая собака. Тем не менее какие-то свойства Барбоса-разбойника привели к популярности и распространению собачьей клички. Теперь, когда мы позабыли о старом переводном романе, Барбос для нас всего лишь сторожевой пес, хотя и не обязательно свирепый.

Есть и еще одна группа необычных слов, которые вообще сами по себе никакого определенного значения не имеют. Вспомните сценку из сказочной истории об Алисе в стране чудес. Мышь говорит: «Итак, я продолжаю. Эдвин и Моркар, графы Мерсии и Нортумберленда, объявили себя на стороне Вильгельма, и даже Кентерберийский архиепископ Стайджент, известный патриот, нашел это благоразумным.

— Нашел что? — спросила Утка.

— Нашел это, — сказала Мышь раздраженным голосом. — Вы, конечно, поняли, что значит это?

— Я отлично понимаю, что значит это, когда сама что-нибудь нахожу, — заметила Утка. — Это обыкновенно лягушка или червяк...»

Действительно, оказывается, у каждого свое представление о том, что такое это: это — самое общее слово. Все на свете может быть это, стоит только приставить это  к слову: это окно — не любое окно, а то, что ты видишь или о котором думаешь в данный момент. И ничего удивительного нет в том, что голодная утка представляет себе это в виде сочного червяка.

А что под подобным словом понимал темный мужик Аким из пьесы Льва Толстого «Власть тьмы»? Вот образец его речи: «Опять ты, значит, старуха, не тае, и всё ты не тае, всё, значит, не тае...» А старуха в ответ: «Вот только и речей от орла от моего — тае, тае, а что тае — сам не знаешь...» Нет, наверное, все-таки знает, да сказать не может. Или не чувствует потребности говорить более определенно. В другом случае для той же цели (говоря, ничего не сказать) могли выбрать другое местоимение: «Было тут слово то-оно. Починовец прибегал к нему каждый раз, когда ему не хватало подходящего слова. То-оно  означало что угодно, и слушатель должен был сам догадываться, о чем может идти речь. Это было нечто вроде существительного, общего и смутного, пригодного для любого понятия и точно не выражающего никакого» (В. Г. Короленко).

 

Это — то — оно...  Ситуации в этих отрывках описаны разные, выбор местоимения для передачи общей растерянности и недоумения также различен, но есть между ними и нечто общее: это всегда все-таки местоимение. Это — самое общее слово, Всё может быть это.

Но не всегда само слово это было в русском языке. В памятниках письменности оно встречается только с XVII века. К старому местоимению то спереди прибавилась указательная частица ге (или йе) в разных своих видах. По говорам и до сих пор произносят не ставшее литературным это, а гето, ето, эвто, энто, эсто — кто во что горазд.

Разница между это и то всякому ясна: что поближе — это, что подальше — то.

В древности же соотношение указательных местоимений было иным. Для форм среднего рода (поскольку мы все время говорим пока о среднем роде) это соотношение выглядело так:

се — самый близкий предмет, по своему значению это указательное местоимение соответствует личному местоимению 1-го лица: Се яз есмь значит ‘Это я’;

то указывает на предмет второй степени дальности, связано не с говорящим лицом, а с его собеседником; по своему значению это указательное местоимение соответствует личному местоимению 2-го лица: То ты ecu — значит ‘Это ты (а не я)’;

и наконец, оно указывает на предмет или явление третьей степени дальности, не относится ни к говорящему, ни к его собеседнику. Оно связано с кем-то или чем-то третьим, что в данный момент находится далеко, недоступно ни зрению, ни осязанию. В старых текстах мы и встречаем выражения вроде пошел на он пол моря — ‘на ту половину (сторону) моря’, которая отсюда и не видна, но можно догадаться, что она есть. Или вот обычная запись в летописи: в оно время — ‘в то далекое время’, о котором сохранились только сказания, но очевидцев опять-таки нет.

Это указательное местоимение, таким образом, по своему значению соотносится с личным местоимением 3-го лица, которого... у древних славян вовсе и не было. Должно было быть, но не было:

яз — есмь — се  

ты — ecu — то  

? — есть — оно  

Вместо «?» вы можете записать любое имя существительное, но не личное местоимение — его нет.

Зато было четвертое указательное местоимение, самое короткое: и — для мужского рода, е — для среднего, я — для женского. Скорее, и не местоимение вовсе, а частица, которая указывала на определенность качества: прибавляется к прилагательному или местоимению — значит, обозначаемый прилагательным или местоимением признак или предмет является определенным, известным, тем самым. Нечто вроде определенного артикля в английском или немецком языках:

се и сее, то и тое (вспомните: тае!), оно и оное. Свои формы такого типа были и для мужского, и для женского рода. И у имен прилагательных то же самое:

сказано дом бел (а еще раньше: домъ бѣлъ есть) — значит, утверждается, что дом является белым, обозначение его белизны и есть основной смысл высказывания, ради этого сообщения и предложение составлено;

сказано белый дом стоит (а еще раньше: бѣлъи домъ стоить) — значит, об уже известном своей белизной доме сообщается нечто новое. С течением времени указательная частица и — я — е исчезла из языка как самостоятельное слово, потому что с ее помощью и при ее непосредственном участии стали образовываться полные формы прилагательных, причастий, местоимений, числительных... Раньше были возможны только сь, ся, се, бѣлъ, бѣла, бѣло, а прибавились указательные частицы, и все стало определеннее: сей, сия, сие, белый, белая, белое.

С появлением полных указательных местоимений краткие стали исчезать. Исчезло и местоимение оно. Вернее, исчезло в качестве указательного местоимения, став местоимением личным. II ничего странного в таком изменении нет: обычное для языка изменение, когда слово не исчезает, не заменяется новым, по-прежнему сохраняется. Вот только значение у него становится совсем другим.

Судите сами: пока не было различия между полными и краткими указательными местоимениями, например между онъ и оный, то и тое, онъ,  — это указательное местоимение. Как только возникли дублетные формы онъ и оный, одинаково указывающие па третью степень дальности, более определенная из них сохранила старое значение указательности, а другая... Другая должна была исчезнуть, как излишняя, но предпочла иной выход из положения. Она заполнила пустующую клетку в системе личных местоимений, стала на место «?»:

яз — есмъ — се-и,  ибо се стало наречием, а в форме мужского рода сь вообще исчезло;

ты — ecu — то-и, ибо то стало союзом, а в форме мужского рода тъ вообще исчезло (или его стали повторять дважды тътъ — тогда появилось moт);

он — есть — оны-и, ибо онъ стало личным местоимением.

Хотя местоимению онъ удалось пристроиться к системе, ему пришлось при этом расстаться со всеми формами косвенных падежей.

Вы обращали внимание на то, что именительный надеж местоимения он совсем не похож на косвенные падежи: его, ему и т. п.? Как будто перед нами формы двух разных слов. И в самом деле, его, ему, им — это формы местоимения и, того самого, которое участвовало в образовании полных прилагательных п местоимений. Местоимение 3-го лица от указательного местоимения онъ взяло только именительный падеж. А все остальные надежные формы оказались лишними, вышли из употребления и исчезли из языка.

Нe менее драматична судьба и многих других местоимений. Когда-то, например, личные местоимения имели по две формы — полную (мене, тебе) и краткую (мя, тя).  Сохранились только полные, а краткие исчезли, как вообще стали исчезать краткие формы местоимений и прилагательных. Осталась только краткая форма возвратного се бя — она выглядела как ся. Осталась и стала употребляться как возвратная частица при возвратном глаголе: собирать ся, а потом окончательно потеряла самостоятельность и превратилась в часть слова: собираться.

Вернемся, однако, к указательным местоимениям. На место трех прежних степеней дальности пришли две: тот — этот. Правда, в качестве архаического долго еще сохранялась и основанная на прежней системе пара сей — оный. До середины прошлого века. Вот примеры из художественного произведения и из научного трактата тех времен:

«Это внимание [дамы] возбуждено шпорами, но глаза ее встречаются с усами, и — о счастье! — оказывается, что сии усы и оные шпоры принадлежат одному лицу. Какое милое сочетание!» (Я. Бутков. Петербургские вершины).

«Известные события... не позволили мне обнародовать приготовленного снимка с оных [листов] даже и до дня сего» (О. Бодянский).

 

Эта пара окончательно ушла из литературного и разговорного языка, и только язык милицейского протокола нет-нет да и помянет их, когда понадобится строго и педантично разграничить свидетеля (сей), пострадавшего (тот) и преступника (оный). Да очень грамотные люди, знающие древний язык, из озорства могут припомнить ушедшие в вечность формы.

В одном из романов К. Федина описан такой случай: «Он сморщил нос, слегка пофыркал и прогнусавил речитативом:

— Хи-Хи! Стихи! Люблю стихи я,

Зане оне — моя стихия...

...Ергаков закричал:

— Я посрамлен!.. Какой блеск рифмы, а?! и что за элегантная вольность в обращении с грамматикой!.. Стихи, насколько понимаю, род мужеский — и вдруг они стали oнe! а?»

Действительно, древней формой именительного падежа множественного числа для мужского рода была они, а для женского все-таки не оне, а оны. Оне появились довольно поздно, уже в русском языке, под влиянием другого местоимения, тоже женского рода — сее. Выходит, оба героя романа неправы, но неправы относительным образом: Ергаков вспоминает не древнерусскую, а книжную форму, выученную в гимназии (для женского рода — онѣ).

Грамматическое изменение можно сравнить с изготовлением деревянного мальчика из полена. Мастер неторопливо обрезает лишнее, на пол летит стружка, постепенно вырисовывается вид куклы: формируются щеки, открылись глаза, зашевелились губы. Но вот, когда все уже почти закончено и папа Карло, довольный, отряхивает с брюк опилки — вдруг совершенно самостоятельно и без всякой видимой причины у человечка вытягивается длинный острый нос, и он навсегда превращается в Буратино.

А разве мы, проследив изменение местоимений, в конце концов не получили такого же сюрприза?

Только-только на основе прежнего троичного противопоставления образовалась новая система указательных местоимений, вполне логичная и уж во всяком случае определенная, по крайней мере, красивая:

сей — тот — оный.  

Она хороша и тем, что четко соотносится с личными местоимениями:

я — сей,  а мы — сии;

ты — тот,  а вы — те;

он — оный,  а они — оные  —

не запутаешься. Всегда и в любом случае скажешь верно.

И вот тут-то вытягивается длинный нос Буратино — и тотчас все смешивается: вместе четкого троичного противопоставления теперь устанавливается столь же четкое, но совсем другое противопоставление — двоичное: тот — этот. Зато такое противопоставление может относиться к любой форме личного местоимения:

я — и тот, и этот; ты — и тот, и этот; он — и тот,  и этот.

Ну, что же, разве такой принцип указания менее удобен? Пожалуй, он еще лучше отражает сущность «указательности» указательного местоимения, потому что стал универсальным, всеобщим. Что такое это? Все может быть это. Все вокруг стало это.

 

Так получилось потому, что указательные местоимения в какой-то момент своего изменения перестали отличаться от личных местоимений и почти что с ними совпали: он — и оный, они — оные... Да к тому же вместо сложной системы окончаний появились в большинстве случаев общие для всех местоимений окончания. Например, у местоимения то  в именительном падеже множественного числа были разные формы для мужского (тии), женского (тыѣ) и среднего (тая) рода, а в качестве единственного и общего для них всех утвердилась одна-единственная, да к тому же краткая, да к тому же и не множественного числа форма те(тѣ).

Тут бы и закончить рассказ, но внимательный читатель, вернувшись к началу его, непременно скажет: «А причем здесь Барбос? И что общего между Барбосом и этим?»

А ничего общего между ними и нет, как нет ничего общего между Барбосом и этим Барбосом. Чувствуете разницу: Барбос — тот Барбос — этот Барбос? Да-да, совершенно верно, не имеющее собственного определенного значения словечко это присоединяется ко всеобщему Барбос и позволяет из массы Барбосов выделить именно этого Барбоса, связать имя с определенным существом. Этот  становится живой водой, которая в каждой данной, конкретной ситуации как бы оживляет слово, настолько неопределенное по значению, что его можно отнести чуть ли не к любому существу.