Подпольная работа продолжается

Весть о том, что я согласился прочитать ряд лекций в старом румынском университетском городе, была сразу же сообщена правительству. Заодно предупредили, что моей целью является, прикрывшись лекциями по христианской философии, дискредитировать марксизм и подстрекать к этому студентов. Рьяным доносчиком на сей раз выступил баптистский проповедник. Он сказал мне в лицо о том, что сделал.

 

Я не удивился, что он поступил таким образом. После моего освобождения я встречал многих его коллег-священников, пасторов и даже епископов, которые регулярно передавали информацию такого рода в министерство по делам религий. Обычно речь шла об отчетах о собственных прихожанах, и, большинстве случаев, духовенство стыдилось своих поступков и скорбело о них. Они говорили, что меньше всего заботились о собственной безопасности, скорее они намерены были сохранить свои церкви от закрытия.

 

В каждом городе находились полицейские, уполномоченные министерством по делам религий, которые регулярно расспрашивали о поведении прихожан. Независимо от политических взглядов, они хотели знать, кто из прихожан часто причащается, кто из них пытался обратить людей ко Христу и какие грехи исповедовали некоторые из них. Тот, кто отказывался отвечать на подобные вопросы, сразу же увольнялся. Если не находилось подходящего служителя, который мог бы заменить уволенного, церковь закрывали. Это привело к тому, что в Румынии оказалось в то время четыре категории священнослужителей: те, которые сидели в тюрьме; те, которые под нажимом представляли отч›т, но старались сообщить как можно меньше; те, которые пожимали плечами, делая вид, что не знают, о чем идет речь, и те которые находили удовольствие в доносах. Существовали и другие священнослужители, которые не занимались информированием властей, но лишь немногие из них никогда не шли на компромисс с коммунизмом. Многие пастыри, исполнявшие свои обязанности и обладавшие чувством собственного достоинства, отказывались от коллаборационизма. Но это кончалось плохо для них, они весьма быстро теряли разрешение на проповедь. Но предатели — точно так же, как уличные девицы — наглостью добивались больших успехов, и к ним принадлежали также мои баптистские коллеги.

 

После этого предостережения официальный шпик по фамилии Ругояну сразу же начал слежку. В министерстве по делам религий также служили партийные работники. Некоторые из них были не заинтересованы в использовании своей власти, но другие старались ее проявлять для того, чтобы вытягивать из кармана священнослужителей «взнос за покровительство» им. Ругояну же был фанатиком, он переходил от церкви к церкви и неустанно шпионил за контрреволюционерами. Появился он собственной персоной и на моих лекциях.

 

На первом вечере в Клуже присутствовала одна группа студентов, приблизительно 50 человек, и несколько профессоров богословия. Поскольку Дарвин и его теория эволюции постоянно обсуждалась в лекциях по богослужению, я тоже попытался заговорить об этом. Я сказал, что новая прогрессивная социалистическая Румыния отвергает всю совокупность идей капитализма. И поэтому не странно ли, что английскому буржуа Чарльзу Дарвину делается исключение? Ругояну, готовый вот-вот выпрыгнуть, сидел в своем ряду и смотрел на меня. Я ответил на его взгляд и продолжал: «Сын врача хотел бы стать врачом, а сын композитора — музыкантом. Сын художника также стремится получить профессию художника. Я бы мог продолжать дальше в том же духе. Если вы верите, что вас создал Бог, то вы будете стараться быть похожими на него. Если вы, наоборот, предпочитаете думать, что произошли от обезьяны, то вы подвергаетесь опасности превратиться в животное».

 

Я начал свои лекции в понедельник. Во вторник число слушателей удвоилось. А в конце недели на меня уже были устремлены свыше тысячи пар глаз. Казалось, что весь университет столпился в соборе. Я знал, что у многих из них была страстная потребность услышать правду, но они боялись последствий этой правды. Поэтому я рассказал им одну историю и дал совет, полученный мною от одного пастора, которого убили за веру национал-социалисты. Он сказал мне: «Принесите свое тело в жертву Богу, когда вы отдаете его тем, кто хочет избивать вас и издеваться над вами. Когда Иисус узнал, что Ему предстояло распятие, Он сказал: «Кончилось, пришел час!» Его время было временем страданий, но для Него это было также радостью, умереть за спасение человечества. Мы также должны рассматривать свои страдания, как задание, которое поручил нам Бог. Апостол Павел писал в Послании к Римлянам: «Итак, умоляю вас, братия, милосердием Божьим, представьте тела ваши в жертву живую, священную, благоугодную Богу, для разумного служения вашего…»

 

Я смотрел на молчаливое собрание. На какой-то миг мне показалось, будто я снова стоял в церкви во время войны, когда жестокие парни из Железной Гвардии один за другим со своими револьверами, входили в церковь. Воздух был пронизан опасностью. И не только в том месте, где Ругояну делал свои записи.

 

Я продолжал: «Не дайте застать себя врасплох из-за переживаемых страданий. Думайте об этом чаще. Познайте духом добродетели Христа и его святых. Пастор, о котором я только что говорил, мой учитель, он умер за веру. Он дал мне рецепт одной настойки от страданий. Я хочу дать вам этот рецепт».

 

Я рассказал им историю одного врача времен раннего христианства. Царь по ошибке бросил его в тюрьму. Спустя несколько недель, его семье разрешили навестить его. Вначале они все заплакали. Одежда на нем висела лохмотьями, его ежедневная пища состояла из куска хлеба и кружки воды. Но потом вдруг его жена удивленно спросила:

«Как это тебе удалось, так хорошо выглядеть? Можно подумать, что ты только что пришел со свадьбы». Врач ответил, улыбаясь, что нашел лекарство от всех бед. Члены его семьи спросили, что же это такое. И он рассказал им: «Я открыл настойку из лекарственных трав, которая помогает от всех бед и забот. Она содержит семь трав. Я назову их вам.

 

Первая называется невзыскательностью. Будь доволен тем, что имеешь. Я могу дрожать в своих лохмотьях от холода, пока грызу свою хлебную корку. Но мне пришлось бы намного хуже, если бы царь бросил меня голым в темницу, где бы я вообще не получал бы никакой еды.

 

Вторая трава — это здравый смысл. Буду я радостным или печальным, но это не изменит того факта, что я нахожусь в тюрьме. Зачем же тогда роптать?

 

Третья — это воспоминание о прошлых грехах. Подсчитай их и предположи, что на каждый грех приходится один день тюрьмы и сосчитай, сколько времени ты должен провести за решеткой? Ты еще хорошо отделался.

 

Четвертая — это мысль о страданиях, которые Христос перенес за нас с радостью. Если единственный Человек, который мог Сам выбирать Свою судьбу на земле, решился на путь страданий, то какое большое значение Он должен был придать им. Итак, мы видим, что страдание, перенесенное с радостью и спокойствием, приносит облегчение.

 

Пятая трава — это сознание того, что страдания посланы нам от Бога, как от Отца. Не для того, чтобы причинить нам вред, но чтобы очистить и освятить нас. Страдания, через которые нам надо пройти, должны очистить нас и подготовить к раю.

 

Шестая — это знание того, что никакое страдание не может разрушить жизнь христианина. Если плотские радости являются нашим единственным благом, то боли и тюрьма скоро положат конец нашей цели в жизни. Но если в центре нашей жизни стоит правда, тогда обладаешь чем-то таким, что не сможет изменить никакая тюремная камера. Находишься ли в тюрьме или нет, дважды два всегда будет четыре. Тюрьма не может заставить меня перестать любить. Прутья решетки не в состоянии закрыть для меня веру. Если эти идеалы составляют мою жизнь, то я могу в любом месте быть веселым и спокойным.

 

И последняя травка в рецепте - это надежда. Колесо жизни, может, и занесло в тюрьму царского врача, но оно вертится дальше. Оно может вернуть меня снова во дворец или даже на трон».

 

Я сделал небольшую паузу. Стояла тишина. «С тех пор я выпил целые бочки этой настойки, — сказал я,-иямогу рекомендовать ее вам. Она оказалась превосходной».

Когда я закончил лекцию, Ругояну встал и, ни разу не обернувшись, стал пробираться к выходу из собора. Я спустился с церковной кафедры. В собрании шла негромкая беседа.

На улице меня приветствовали студенты аплодисментами и возгласами одобрения. Каждый хотел протянуть мне руку. Я позвонил Сабине, она радовалась моим действиям, хотя и знала, что последуют ответные меры.

 

Уже на следующий день меня вызвали к моему епископу. Он сообщил мне, что Ругояну начал чинить мне препятствия. Он докладывал мне о жалобах на меня со стороны министерства по делам религий, когда в комнату важно вошел сам Ругояну. «Ах, вы! — воскликнул он. — Какие отговорки вы попытаетесь снова придумать? Поток антигосударственных высказываний! Я это слышал собственными ушами!»

Я спросил, что же все-таки ему не понравилось в частности. Все было плохо, особенно мое лечение против страданий.

 

«А какие недостатки вы все-таки нашли в моей настойке? спросил я. — С какой травкой вы не согласны?»

«Вы рассказали им, что колесо все еще вертится, — сказал он резко. — Но вы заблуждаетесь в своем контрреволюционном утверждении! Колесо не будет вертеться, мой друг! Коммунизм есть и останется здесь навсегда!» Его лицо было искажено от ненависти.

«Я не упоминал про коммунизм, — ответил я. — Я только лишь сказал, что колесо жизни постоянно вращается. Так я был в тюрьме, а сейчас свободен. Я был болен, а теперь чувствую себя лучше. Я потерял свой приход, но теперь могу снова работать».

«Нет, нет, нет, вы полагали, что коммунизм падет, и все точно знали, о чем вы думаете. Даже и не воображайте себе, что об этом было сказано последнее слово!» Ругояну собрал руководящих церковных служащих в резиденции епископа города Клужа, где меня обвинили в том, что я хотел отравить молодежь завуалированными нападками против правительства.

 

«Можете быть спокойны, он больше никогда не будет проповедовать», — кричал Ругояну, все больше приходя в бешенство. Это производило отвратительное впечатление. Наконец, он закричал: «С Вурмбрандтом — покончено! С Вурмбрандтом — покончено!» Потом он схватил шляпу и пальто и покинул здание.

 

Он прошел около ста метров, когда машину, которая хотела пропустить собаку, занесло, она въехала на тротуар и вмяла Ругояну в стену. Он скончался на месте.

Последние слова Ругояну и история о том, что за ними последовало, стали скоро известны во всей Румынии. В эти годы Господь очень часто подавал нам знаки.

 

Запрещение служить пастором, не мешало, однако мне проповедовать. Но теперь я должен был действовать тайно, как делал это тогда после войны среди советских солдат. Другую опасность представляли визиты бывших тюремных товарищей, которые приходили за советом и помощью. Многие из них уже стали шпиками и пытались одурачить меня. Эти несчастные люди ожидали слишком многого от своего освобождения. После того, как они убеждались, что их семейная жизнь была разрушена, они обращались в погоню за сексуальными наслаждениями и пытались наверстать потерянную юность. Это обычно стоило больших денег, которые они не могли достать. И кратчайший путь к новым отношениям с правительством и получение денег лежал через снабжение партии информацией. Свобода для мужчин была еще большей трагедией, чем их пребывание в тюрьме.

 

Лучшей защитой от шпиков были предостережения друзей, которые работали в тайной полиции. Многие наши братья по вере занимали какие-либо посты в партии. Так, в нашей среде были молодые супруги, которые в течение дня работали в отделе пропаганды.

 

Вечера они проводили с нами в молитве. Иногда мы собирались на квартире одного из руководящих офицеров тайной полиции во время его отсутствия. Его домашняя работница также принадлежала к нашему кругу. Иногда мы встречались в подвалах, на чердаках, квартирах, сдаваемых внаем, и в крестьянских домах. Наши богослужения были такими же простыми и прекрасными, как у первых христиан 1900 лет тому назад. Мы громко пели. Если кто-то задавал вопросы, интересуясь, чем мы занимаемся, то мы отвечали, что праздновали день рождения. Христианские семьи, состоявшие из троих или четверых членов семьи, дни рождения праздновали иногда по 35 раз в году. Иногда мы встречались под открытым небом. Небо было нашим собором, пение птиц было для нас музыкой, цветы заменяли кадение. Звезды были нашими свечами. Ангелы были служителями алтаря, которые их зажигали; а поношенный костюм мученика, только что выпущенного из тюрьмы, был для нас дороже самых прекрасных облачений священников.

 

Опять арестован

Я, конечно знал, что рано или поздно меня вновь арестуют. После восстания в Венгрии положение с каждым месяцем становилось все труднее. Хрущев объявил новый семилетний план: «Все пережитки суеверия должны быть искоренены». Церкви были закрыты или преобразованы в клубы, музеи или зернохранилища. Тех, кого поносили в партийных газетах, как «мошенников в черных рясах» набралось около тысячи.

 

Я молился: «Господи! Если Ты знаешь в тюрьме людей, которым я могу помочь, и души, которые я могу спасти, тогда пошли меня туда назад. Я хочу это понести». Сабина помедлила немного, а потом сказала: «Аминь». В это время она была наполнена внутренней радостью, происходившей от сознания того, что скоро мы будем служить Христу более совершенным образом. Я снова размышлял о том, не ошибочным ли был тот образ, который мы составили о Богоматери, когда она стояла у Креста, наполненная скорбью. Не заполняла ли Ее и радость от мысли, что Ее Сын должен стать Спасителем мира? 15 января 1959 года в 1 час ночи меня забрали. Наша маленькая квартира на мансарде была перевернута верх дном во время четырех часового обыска. Мой сын нашел свой ремень за отодвинутым шкафом. «А говорят, что тайная полиция ни на что не годится, заметил он.

— Я искал его по все квартире». На следующий день его выгнали из вечерней школы за наглость.

 

Когда меня увели, Сабина подняла с пола мою Библию. На маленькой бумажке у меня была записана фраза из Послания к Евреям (часть 11, 35): «Верою… жены получали умерших своих воскресшими». А под этим я написал: «И на такой женщине я женат».

 

Снова тюрьма и ее плоды

Еще было темно, тротуары подмерзающей улицы были покрыты снежной грязью, когда мы прибыли в президиум полиции. Я прошел привычную процедуру приема. Потом охранники повели меня в камеру. Там я увидел одного мужчину в возрасте около тридцати лет по фамилии Драгичи. Это был один из руководителей по переобучению в Питешти, который не мог не вызывать в тех, кто его знал, чувство ненависти. Каждый раз, когда открывалась дверь, он вскакивал. «Простите, что я такой беспокойный, — говорил он.-Янезнаю, то ли меня поведут в ванну, то ли на расстрел. Я уже четыре года назад приговорен к смертной казни».

 

Драгичи рассказал мне историю своей жизни. Юношей он очень почитал местного священника. Однажды священник сказал ему: «Твой отец — часовщик, попроси его, чтобы он починил церковные часы за небольшую плату». Драгичи уговорил своего отца сделать работу бесплатно. Священник попросил его все же дать ему расписку в получении 500 лей. Так ему удалось присвоить деньги, полученные от церкви на починку часов. Драгичи добавил, язвительно ухмыльнувшись: «Наверное, я бы вырос христианином и год за годом жертвовал на церковь кучу денег, если бы не тот случай».

 

Его отец был пьяницей. Однажды он исчез вместе со всеми семейными сбережениями. В четырнадцать лет Драгичи добровольно вступил в Железную Гвардию, в основном, из-за зеленой униформы и маршей, и чтобы нравиться девушкам. Через несколько месяцев Железной Гвардии пришел конец. Драгичи отправился в тюрьму, а когда коммунисты захватили власть, он, как активный фашист, был автоматически приговорен к одиннадцати годам тюрьмы. После того, как он отсидел семь лет в Питешти, ему пообещали: «Если будешь избивать других заключенных, тебя выпустят на свободу».

 

«Тогда мне был 21 год, — рассказывал он, — у меня не было никакого желания оставаться в тюрьме. И я сделал так, как мне сказали. Я поверил им, а теперь должен за это умереть».

Мне казалось, что он уже был при смерти. У него был туберкулез. «Я не заслужил ничего другого», — сказал он.

 

Я лежал, не спал, слышал, как кашлял Драгичи и думал: «Если Господь призвал бы меня в этот момент и спросил: «Что ты думаешь о людях после 50 лет твоей жизни на земле?» Я бы ответил: «Человек — грешник, но настоящая вина лежит не в нем самом. Сатана и его злые ангелы постоянно трудятся над тем, чтобы сделать нас такими же отвратительными, как они сами».

 

Десять дней и ночей я дискутировал с Драгичи. «Вы стали преступником не по собственной воле, — сказал я, — однако чувство вашей вины требует искупления. Иисус принял наказание, которое заслужили вы по вашему собственному убеждению». На десятый день Драгичи разрыдался. Мы вместе с ним молились, и муки, терзающие его совесть так же, как страх были отняты у него. Так, уже в первые дни моего повторного заключения я получил ответ на свою просьбу — помогать другим заключенным.

 

Лет

Вскоре меня доставили в Бухарестскую тюрьму — Уран. Майор тайной полиции пытался заставить меня назвать имена всех «контрреволюционеров», которых я знал.

 

Я сказал ему, что для меня было бы радостью назвать несколько контрреволюционеров, как в России, так и в другой стране. Многие тысячи из них были убиты во времена тридцатых годов в Советском Союзе Ягодой, тогдашним министром внутренних дел. В конце концов, Ягода был разоблачен как контрреволюционер. Потом были сведены в могилу сотни тысяч членов тайной полиции при его последователе Берии, пока не расстреляли и Берия. Затем я добавил, что величайшим врагом революции, убийцей миллионов, был Иосиф Сталин. Тем временем его убрали из могилы на Красной площади. По моему мнению, контрреволюционеров лучше искать в других местах, чем в маленькой общине.

 

Офицер приказал, чтобы меня избили и заключили в одиночную камеру. Там я оставался до своего судебного процесса. Это было десятиминутное повторение того моего процесса, который происходил десять лет назад. Состоялось тайное заседание. На этот раз на нем присутствовали моя жена и мой сын, чтобы услышать обвинение против меня.

Позднее в своей камере я ждал отправки в другую тюрьму. В то время, когда я рассказывал другим заключенным о Христе, вошел офицер и сообщил новое решение суда.

Я поблагодарил его и продолжал. Приговор был увеличен с двадцати лет на двадцать пять.

 

Христос возвратился

В транспортном автомобиле тайной полиции кроме меня находились еще и другие пасторы, которые только что были осуждены. После непродолжительной поездки автомобиль съехал с другой платформы и остановился. Я пал духом, так как знал, что снова оказался в подземной тюрьме Йлаве. Мы услышали крик: «Выходите!», — и дверцы автомобиля распахнулись.

 

Группа размахивающих дубинками охранников погнала нас с ударами вдоль по коридору. Они уже выпили и, при виде священников, разразились радостным ревом. Нам под ноги бросили серую грязную тюремную одежду. У тех, кто слишком медленно переодевался, срывали одежду с тела. Под громкий смех у нас подстригли бороды, и грубые руки выбрили наши головы. Полуголых и истекающих кровью согнали в большую камеру.

В февральскую стужу мы сидели на каменном полу, тесно прижавшись друг к другу. Вскоре, шатаясь, вошел охранник и заорал: «Все священники, вон!» Снаружи за дверью слышался приглушенный смех и сопение.

 

Мы промаршировали гуськом из камеры и снова должны были пройти сквозь строй ударов дубинками. Насколько могли, мы пытались закрыть наши головы руками. Кто падал, того били грубыми сапогами и плевали.

 

Через полчаса священников вызвали еще раз, но ни один из нас не пошевельнулся. Тогда охранники ворвались в камеру и начали избивать нас.

Я ухаживал за моими ближайшими соседями. Один из них потерял зубы, а его губы были сильно разбиты. Когда я вытирал ему с лица кровь, он сказал: «Я — архимандрит Гриштеску».

 

Мы познакомились с ним давным-давно. Тогда я ожидал аудиенции у православного патриарха. Мирон Гриштеску работал в его канцелярии, и я рассказал ему о своих трудностях. Он положил мне руку на плечи и сказал: «Брат, Христос возвратится, мы в это верим». Нечто подобное должен был говорить Божий человек, однако это случается редко. Я не забыл его, но теперь гладковыбритого, с лицом, покрытым кровью и грязью, его нельзя было узнать.

 

Мы сидели там часами и мерзли. Мирон Гриштеску рассказал нам, как он и другие люди вокруг патриарха пытались воспрепятствовать тому, чтобы церковь стала оружием государства. Они рассчитывали, что могли апеллировать к лучшей части души патриарха. Но Георгиу-Деж предпринял удачный шаг. Юстиниана направили с визитом в Москву, где ему еще больше вскружили голову. После его возвращения последовали удар за ударом; он перемещал католиков, униатов и всех внутри своей паствы, кто не хотел быть заодно с ним.

 

«И вот я здесь, как и все остальные, — сказал архимандрит Гриштеску. — С моей стороны было бы ошибкой желать чеголибо добиться. Я должен был с самого начала оказать сопротивление».

«Не очень-то печальтесь из-за этих мыслей», — сказал я.

Он посмотрел на меня своими добрыми глазами и сказал: «Брат Вурмбрандт, мне знакома только одна печаль — о том, что я не святой».

Произнесенная с церковной кафедры эта фраза могла показаться прекрасной, но сказанные здесь в этой страшной камере, после жестоких побоев, эти слова открывали свое подлинное величие.

 

Грязь и побои

Когда через несколько дней мы присоединились к охраняемому транспорту, который ехал в горы, Мирон и я были вместе. Через несколько часов перед нашим взором появился транссильванский город Герла с высокими зданиями и тюрьмой. Здесь, в 1956 году, меня навестила моя жена во время моего двухмесячного пребывания.

 

По ту сторону высоких стен можно было видеть пульсирующую жизнь города. Заключенные неподвижно смотрели на постоянно меняющиеся картины и мечтали. Но после обеда пред нашими глазами предстала картина, которую трудно было вынести. Из школы возвращались дети, они кричали, смеялись и бежали домой наперегонки. Каждый из мужчин думал о своей семье.

 

В примитивном убежище, рассчитанном на 2.000 человек, было битком набито около 10.000 заключенных. Правительство оказывало такое же сильное давление, как и в худшие времена кампании по переобучению.

 

Летом прошлого года в Герла произошли серьезные бунты. В знак протеста против заколоченных ставней, которые не пропускали ни света, ни воздуха, заключенные забаррикадировались в одном крыле здания. Охранники вышибли двери, и начался арьергардный бой. Вызвали на помощь милицию, которая открыла огонь. Среди заключенных были убитые и раненые. Рацион пищи был сведен до минимума. Сотни соучастников бунта были переведены в другие тюрьмы.

 

Мы — священники и пасторы — заняли теперь свое место рядом с тысячами других политических заключенных, угодивших за решетку во время новой волны арестов. Это были помещики, армейские офицеры, врачи, владельцы предприятий и художественные ремесленники, отказавшиеся вступать в артели. Кроме них еще находились крестьяне, протестовавшие против окончательной конфискации их земли. После двух катастрофических пятилетних планов, Деж объявил о шестилетнем плане, который должен был продлиться до 1975 года — если, как заметил один заключенный, к тому времени еще хоть кто-то останется на свободе, чтобы осуществить его.

 

Нашими камерами были длинные, темные, шумные, похожие на казармы, комнаты. В каждой из них находилось от 50 до 60 нар и от 80 до 100 человек. Многие были вынуждены спать по двое, и это становилось для нас мукой. Кроме бесконечных шествий к парашам, которые быстро переполнялись, спать мешали около дюжины закоренелых храпунов. Казалось, каждый из них совершенствовал свою собственную мелодию. Когда прекращал храпеть один, в полнозвучный хор вступал другой. Днем тоже не было покоя. Дисциплина поддерживалась с помощью кнута и подбитых гвоздями сапог. Охранники имели обыкновение делать внезапные «визиты безопасности» в камеры. Своими деревянными молотками они стучали по оконным решеткам, чтобы убедиться, что они не были перепилены. Одновременно заключенные должны были рядами ложиться на пол на животы, чтобы их можно было пересчитать. Тогда охранники наступали ногами на каждого мужчину, чье имя выкрикивалось. Малейшее нарушение правил влекло за собой как минимум 25 ударов кнутом. Они выдавались под надзором врача, поскольку многие уже умерли от подобных наказаний. Вряд ли в тюрьме оставался хоть один человек, который не испытал бы порки. Многие из нас получили уже неоднократно по «25». Мы сходились на том, что розги были намного больнее, чем дубинки или плети. След от каждого удара был столь болезненным, как ожог, спина словно бы опалялась в печи, а все нервы находились в глубоком шоке. При этом оказывалось, что порка отражалась и на охранниках, они лишались человеческого облика. Казалось, что кровь и власть пьянили даже самых лучших из них. И ежедневно они несли с собой яд жестокости из тюрьмы в мир людей.

 

Обычной угрозой при каждом проступке было: «Ты закончишь на Росса Сандор». Когда мы ели овсяную похлебку, Мирон спросил меня, что такое Росса Сандор?

«Это — кладбище, — сказал я. — Они всегда так говорят, не придавай значения».

 

Росса Сандор было тюремным кладбищем. Из окна можно было видеть его серые могильные камни, поросшие высоким бурьяном. Оно было названо по имени одного убийцы, который в прошлом веке был приговорен к двадцати годам тюремного заключения. Когда он однажды смотрел сквозь решетчатое окно Герлы вниз, то увидел в саду женщину с ребенком на руках. День за днем он наблюдал за обоими. Пришел священник, чтобы окрестить маленькую девочку. Праздновали первое причастие. Она пошла в школу и постепенно превратилась в молодую девушку. В течение всего этого времени Росса Сандор не выпускал ее из вида. Она стала смыслом его жизни. Он решил жениться на ней сразу, как только станет свободным. Наступил последний день, он покинул тюрьму и поспешил по улице. Там праздновалась свадьба. Конечно же, решил Сандор, она захотела встретить его возвращение именно таким образом. Он подбежал к девушке и сказал: «Я даже не могу выразить словами, как счастлив, что сегодня ты станешь моей женой!» Девушка пристально посмотрела на страшенного беззубого Росса Сандора и начала смеяться. «Что только вообразил себе этот старый, глупый человек?» — спросила она. Потом она взяла за руку стоявшего рядом с ней юношу и сказала: «Вот мой жених». Росса Сандор смотрел на них широко открытыми глазами. Взбешенный и обезумевший от боли, он схватил нож для резки жаркого и заколол обоих. Его повесили и похоронили на кладбище, которое с тех пор носит его имя.

 

«Ты еще закончишь на Росса Сандор!»

Эта без конца раздающаяся угроза напоминала нам ежедневно о том, что мы становились старше. Заключенные никогда не замечают ход времени. Им кажется, что они остаются в том же возрасте, в котором попали в тюрьму. Мечтая об оставленных молодых женах и возлюбленных, они никогда не представляли их измученными женщинами, к которым они смогли бы вернуться.

 

Даже часы над главным входом в Герла остановились. За шесть лет, которые я должен был провести там, ни одна из стрелок ни разу не шевельнулась.

Нерон

 

Комендантом тюрьмы был неуклюжий низкорослый человек с красным лицом, вылитый Нерон. Он мог есть, не переставая. Заключенные, которых приводили к майору Дорабанту, бывали просто потрясены, когда во время тирады его рука исчезала в ящике стола и появлялась с куском хлеба с колбасой или яблоком.

 

Примечательной была и моя первая встреча с ним. Я стоял навытяжку и выслушал многословные сумбурные излияния коменданта, сотрясаемого ненавистью. Казалось, что только две вещи не вызывали ненавести Дорабанту: еда и звучание его собственного голоса, «Ага, Вурмбрандт, — вскрикнул он, поедая песочное пирожное, которое падало у него из-за рта. Монах!»

 

Я сказал, что был пастором. «Пасторы, священники, монахи! Для меня это все едино. Вы обдираете бедняков, чтобы набить собственное гнездо. Я знаю точно!» Он шарил руками, как клоун, рассказывая мне истории из своего убогого детства. Он пас овец своего отца вблизи одного из богатейших монастырей Румынии. Когда несколько животных забрели на землю, принадлежавшую церкви, монахи жестоко избили его.

«Вурмбрандт, каково видеть, как однажды священник стреляет из двустволки в голодного ребенка? Прекрасная священная картина!»

 

Дорабанту также жаловался, что его эксплуатировали на фабрике, где он был рабочим. Дважды или трижды он пользовался случаем, чтобы отплатить капиталистам и священникам.

 

В нашей камере было несколько отъявленных убийц и воров. Кто-то из них убил коммуниста. Довольно часто воровство квалифицировалось как экономический саботаж. И поэтому воров зачисляли в разряд политических преступников. Некоторые из моих сокамерников совершили военные преступления и были приговорены к пожизненному заключению за убийство русских и евреев. Это были злые, ожесточенные люди, и на все мои попытки утешить их, они попросту отвечали рычанием. Особенно недружелюбными были со мной те, кто убивал евреев. И если меня спрашивали об этом, то я чаще всего выражал симпатию к моему народу, утверждая при этом свое право на свободу вероисповедания. Я выбрал иную веру, чем большинство моих соотечественников. Как-то однажды я стал говорить в углу с одним мужчиной на эту тему, и в это время подошли другие заключенные.

 

«Мы говорили тебе, чтобы ты заткнул глотку!» — проворчал старший по камере. Я поднялся. Кто-то толкнул меня, другой подставил ногу, и я упал плашмя на лицо. Я почувствовал сильный удар в ребра, но когда вся банда навалилась на меня, раздался предостерегающий оклик.

 

Охранник увидел в глазок драку и вызвал на подмогу других охранников. Толпа рассеялась. А когда отворилась дверь камеры, каждый уже сидел на своих нарах.

«Вурмбрандт!» — комендант позвал меня. Пока он бродил по тюрьме, он услышал о том, что произошло в камере. Охранник узнал меня, самого высокого в камере, но в полутьме не мог установить, кто был нападающим. «Вурмбрандт, кто это был?»

 

Я дотронулся до своих израненных губ и сказал, что не смогу на это ответить.

«Почему нет?» «Как христианин, я люблю своих друзей и прощаю их. Я не донесу на них».

«Тогда ты — идиот», — выпалил Дорабанту.

«В этом вы правы, — сказал я, — каждый человек, кто не является христианином от всего сердца, идиот».

«Неужели ты меня называешь идиотом?» — прогремел комендант.

«Этого я не говорил. Я только выразил мнение, что не являюсь таким хорошим христианином, каким должен бы быть».

Дорабанту ударил ладонью по лбу: «Увести его, 30 ударов!»

 

Когда я вернулся в камеру, охранники все еще были заняты тем, что расспрашивали заключенных. И поскольку не последовало показаний, никого больше не наказали. Но с этих пор у меня уже не было столько помех, когда я пытался проповедовать.

 

Рассказы и действительность

Камера была переполнена, и я был зажат на нарах между двумя мужчинами. Они спорили меж собой, словно хищные птицы во время линьки, запертые в одной клетке. Высоких худой эксфельдфебель расстрелял сотни евреев, выполняя приказ.

 

Его противник — Василе, «экономический саботажник», возлагал на Григоре всю ответственность за причиненную ему несправедливость. Василе, маленький и тощий, очень быстро нашел уязвимое место своего противника. Его лицо искажалось, выражая торжество, когда он извергал слово: «Убийца!» Григоре отворачивался и не мог найти ответа.

 

Я сказал Василе: «Зачем ты так говоришь? Он — старый и больной, и мы не знаем, где он будет проводить вечность. Если он будет у Иисуса, то ты оскорбляешь будущего небожителя. А если ему суждено попасть в ад, то зачем ты своими проклятиями увеличиваешь его страдания?»

 

Вор удивленно посмотрел на меня: «Разве вы не знаете, сколько русских евреев застрелил этот мерзавец?»

«Но это же случилось 20 лет тому назад во время страшной войны, — возразил я. — За это он заплатил 15-ю годами тюрьмы, голода и побоев. Будешь ли ты называть меня клоуном за то, что я, будучи трехлетним ребенком, кувыркался, или неграмотным, оттого, что в четыре года я еще не мог читать? Это дело прошлое».

 

Василе был рассержен. На следующий день одна группа, находившаяся неподалеку от меня, стала рассуждать о том, чтобы они сделали с русскими, если бы представилась такая возможность.

 

«Повесить — это слишком мягко для них! — завизжал Василе. — Содрать кожу с живых — вот это было бы как раз для них».

Наконец, я не смог этого выносить и сказал им, что нельзя так обращаться ни с русскими, ни еще с кем-либо.

«Но еще вчера, — протестовал Василе, — вы взяли под свою защиту человека, который убил сотни русских, а теперь утверждаете, что убивать русских — это неправильно».

Воспоминание о своих преступлениях делало Григоре крайне несчастным. «Значит, это и есть искупление, если я так сильно страдаю и буду вынужден еще здесь страдать?»

«Да, Библия говорит, что тот, кто пострадал своим телом, искупил грех». Я рассказал ему о нищем Лазаре, который страдал и попал в рай. «Если вы верите в Христа, вы спасетесь», сказал я потом.

 

«Люди здесь думают иначе, — сказал Григоре. — А как же с Эйхманом [35], которого они повесили в Израиле?» «У нас нет доказательств, что он страдал, но, в любом случае, я придерживаюсь мнения, что нельзя сажать человека на скамью подсудимых из-за преступления, совершенного так давно. Он может измениться. И я уверен, что многие евреи думают также». (Только год спустя я услышал, что великий еврейский мыслитель Мартин Бубер заявил протест против смертного приговора Эйхману).

Григоре сказал: «Я уже больше не тот, потому что раскаялся в своих поступках. Однако другие, пожалуй, готовы совершить то же самое снова».

 

«Никого нельзя наказывать за то, что он мог бы совершить в будущем. Злость — это часть нашего существа. Некоторые из самых плохих людей обладают в то же время большими добродетелями, и вы, Григоре, также».

Эта мысль немного развеселила его. Нередко в нашей камере звучал также и смех. Радость свидетельствует о Божьем присутствии в человеке, радость же без веры — необъяснима.

————————————

[35] — Карл Эйхман (1906-1962) — немецко-фашистский военный преступник. После разгрома фашистской Германии бежал в Аргентину, где в 1960 г. был найден израильской разведкой. Казнен.

 

Профессор Попп

Когда прибыла новая группа заключенных, то, к своему ужасу, я узнал среди них профессора Поппа. Он выглядел больным и еле-еле передвигался. После амнистии 1956 года мы больше не встречались с ним, а мои письма к нему оставались без ответа. В тот же вечер Попп объяснил мне причину.

Он, как и многие другие заключенные, выпущенные на свободу, кинулся в погоню за удовольствиями. «Я был как изголодавшийся! — рассказывал он. — Я боялся, что моя жизнь уже прошла. Я должен был доказать самому себе, что могу еще радоваться. Я истратил свои деньги, слишком много пил и оставил свою жену ради более молодой. Потом я сожалел об этом; я не забыл, что было ценно для меня, как христианина. Я хотел разыскать вас, но вы были далеко. Таким образом, я рассказал обо всем другому пастору и сказал, что коммунизм повинен в том, что наша страна гибнет. Он выслушал меня, а потом донес».