Или тоска по утраченной гармонии

 

 

I

 

Этот очерк родился по читательской просьбе. Случилось так, что в одной из предыдущих статей («Метафизика закона Мэрфи») был бегло затронут вопрос о суевериях, и один из читателей, Игорь Губерман, автор повсеместно известных «гариков» (а в другой своей ипостаси — автор нескольких не менее известных научно-популярных книг по психологии), попросил меня рассказать об этом более подробно. Мне показалось, что эта просьба заслуживает внимания. Действительно, представляется порою странным, что в наши, казалось бы, предельно рационалистические времена распространение суеверий приобрело самые массовые масштабы. Достаточно вспомнить о мильенаристских и прочих апокалиптических пророчествах наших дней, а также о возродившемся массовом интересе к давним пророчествам Нострадамуса. Но проблема не исчерпывается одним лишь увлечением мистическими предсказаниями. Современные суеверия причудливо объединяют плохо переваренные гипотезы нынешней науки со столь же мистическим толкованием прошлого и настоящего. Приведу лишь один из сотен тысяч возможных примеров. Сравнительно недавно мне довелось прочесть статью некого молодого поклонника «нового каббалистического учения» рава Бэра, в которой вполне серьезно рассказывалось, что, стоя у горы Синай в ожидании Моисея, отправившегося на гору за скрижалями Завета, древние евреи были заняты тем, что соединяли проволочки, сооружая из них «электронную машину» для извлечения положительной астральной энергии из космоса. Поначалу рассуждения этого молодого человека поразили меня своим диким невежеством — чего стоят одни эти «проволочки» и «электронные машины» времен фараонов! Но затем, однако, я задумался. Вера автора в свой рассказ была ощутимо искренней. Что порождает эту веру? Что порождает веру миллионов других людей в аналогичные рассказы? Глубокая эмоциональная основа всех этих суеверий несомненна. Люди готовы с пеной у рта отстаивать то, что нам представляется заблуждением. Почему?

На Западе существует Международное общество скептиков (и соответствующий журнал). Оно ставит своей целью научный анализ и опровержение всевозможных суеверий. Состоящие в обществе, кажется, убеждены, что такое рационалистическое просветительство принесет желанные плоды. Чем больше я сталкиваюсь с реальными носителями суеверий, тем больше начинаю сомневаться в успехе этой затеи. Люди могут работать на компьютерах и в то же время стучать по дереву от «сглаза». Тот же Игорь Губерман рассказывал мне, как в одной из российских деревень в современной избе, где стояли телевизор, холодильник и стиральная машина, ему довелось услышать рассказ о порче, которую местная ворожея наводила на молодого парня. В современной Англии каждый шестой взрослый верит в духов и каждый третий хоть раз да побывал у гадалки. Две трети англичан регулярно читают газетные гороскопы. В Германии цифры те же, в Северной Италии они даже выше. В одном из специально поставленных опытов 37 человек из 51 старались обойти приставленную к дому лестницу снаружи, а не пройти под ней, хотя, обходя ее, они вынуждены были выходить на мостовую, где риск попасть под машину был вполне реален — во всяком случае, реальнее, чем та сомнительная беда, которую могло вызвать прохождение под лестницей.

Все это означает, что суеверия — вовсе не результат невежества. Это не привилегия первобытного или дикарского сознания. Скорее это глубокая психологическая потребность человека. Думается, следовало бы начинать не с «борьбы» с суевериями, а с попытки понять их происхождение, их психологическую и социальную роль в нашей жизни. Конечно, «искоренению» суеверий это вряд ли поможет, но, во всяком случае, вооружит нас небесполезным знанием. В том числе и знанием о самих себе. В надежде на это я вооружился терпением и проштудировал некоторые книги. Результатами этих штудий я и попытаюсь поделиться. А начну с поразившей меня исторической параллели.

В книге итальянского исследователя Карло Гинцбурга «Ключи, мифы и исторический метод» я натолкнулся на описание инквизиционного процесса против жительницы города Модена Чиары Монсиньори. Дело было в 1519 году. Соседи обвинили Чиару в ведьмовстве. Инквизитор взялся за нее круто. Он действовал по всем правилам инквизиционного ритуала. Допросы следовали за допросами, и постепенно госпожа Монсиньори «раскалывалась». Она признала, что ей были видения Богоматери; признала, что, скорее всего, то была не Богоматерь, а дьявол; признала, что он наущал ее заниматься ворожбой и порчей; и только в одном продолжала упорствовать — ни за что не признавала, что участвовала в дьявольской черной мессе и напрямую сношалась с сатаной. Это спасло ей жизнь: инквизиционный трибунал решил, что ее покаяние искренне, и осудил ее всего лишь на пожизненное заточение в госпитале, где она должна была помогать бедным и больным. Граждане Модены с удовлетворением восприняли разоблачение злостной ведьмы и вынесенный ей приговор.

Другой пример я почерпнул из этнографических наблюдений над обычаями угандийского племени Бвамба. Женщина Бвамба рассказала исследователю, как ее мать была обвинена в ведьмовстве своими соседями. Сначала по деревне прошел слух, что кто-то из жителей наводит порчу на людей. Был призван местный колдун, который с помощью принятого в племени ритуала «нашел» виновную. После этого (тоже в соответствии с ритуалом) было проведено расследование. Женщина призналась и покаялась. Она взяла свою ворожбу назад и была помилована. Жители села с удовлетворением восприняли выявление ведьмы и ее раскаяние.

Модена XVI века и деревня племени Бвамба XX века разделены огромной культурной и цивилизационной пропастью. Тем не менее структура обоих случаев удивительно одинакова. И там, и тут обвинения в ведьмовстве отражали уверенность жителей в том, что источником постигших их неприятностей является чья-то злая воля. И там, и тут выявление и расследование происходили в соответствии с установленными ритуалами, причем ритуалу следовали не только обвинители, но и сами обвиняемые, которые признавали свою вину. И там, и тут разоблачение и наказание виновных привело к устранению источника конфликта и к восстановлению (хотя и временному) прежней социальной гармонии. Наконец, и там, и тут сама возможность такого процесса над ведьмой была обусловлена наличием глубоко укорененной в данном обществе веры в существование и злокозненную силу ведьм как таковых.

В этих двух примерах представлены все главные аспекты интересующей нас проблемы. Сразу видно, что суеверие, будучи приметой индивидуальной психологии, одновременно является социальным явлением. Суеверие в коллективе играет не только «отрицательную», но зачастую и явно положительную роль. Оно коренится в каких-то особенностях мышления, которые не очень зависят от исторического периода, места, культуры и тому подобных частностей. Более того, то, что нам кажется очевидным суеверием, отнюдь не кажется таковым его носителям, а порой и всему обществу в целом. Понятие суеверия относительно. А порой то, что мы убежденно считаем суеверием, со временем оказывается даже вполне достоверным фактом. Образованные люди Англии смеялись над методами «народной медицины», а Дженнер использовал их для создания вакцины против оспы. Образованные посмеивались над поверьями, будто на развитие плода влияет то, что видит и переживает мать, а сейчас это общепризнано (хотя, разумеется, не в той почти смехотворной мере, как это считается в описанной выше дианетике). Открытие Рентгена тоже поначалу объявляли «мистикой». С другой стороны, анализ многих суеверий подчас показывает, что в них скрыта серьезная житейская мудрость. Тому же Губерману я обязан ярким примером такого мнимого суеверия: в русских деревнях принято, чтобы новобрачная входила в избу мужа с левой ноги; но этот обычай вынуждает ее более внимательно смотреть за своими шагами и предотвращает возможность споткнуться о высокий порог.

Что же тогда вообще считать суеверием? Видимо, однозначного определения дать нельзя, и мы вынуждены примириться с относительностью этого понятия: суеверия — это те обычаи и поступки, которые представляются суеверными нам, современным, разумным и образованным западным людям, сегодня. Последнее добавление существенно. В свое время миссионеры называли суевериями буквально все обычаи дикарских племен. Англичане XVIII века считали предрассудками обычаи жителей континента. В «Словаре суеверий», выпущенном в начале нашего века, в числе прочих упоминаются такие «вздорные поверья», как агностицизм и социализм. Впрочем, с последним многие согласятся и сегодня.

Может показаться, что существуют все-таки такие поверья, ложность которых может быть доказана однозначно. Увы, как бы много фактов ни накапливалось против какого-то убеждения (например, веры в существование лохнесского чудовища или в свойства «бермудского треугольника»), они не могут исключить возможности появления новых фактов, подтверждающих эту веру. Негативное доказательство, или доказательство отсутствия, никогда не может сравниться с доказательством позитивным, или доказательством наличия. Но и позитивное доказательство не всегда означает именно то, чем оно представляется. Положим, что мы провели специальное исследование: точно ли «понедельник 13-го числа» является «несчастливым днем». Вполне может выясниться, что в этот день действительно происходит больше несчастных случаев и неприятностей. Означает ли это, что данное сочетание является каким-то «мистическим»? Вовсе не обязательно. Ведь и суеверие, в свою очередь, тоже влияет на поведение человека. Если биржевые маклеры уверены, что понедельник или пятница, приходящиеся к тому же на 13-е число, являются несчастливыми, они постараются в этот день избавляться от акций, и показатель Доу-Джонса в этот день имеет все шансы упасть.

Итак, точного определения понятия «суеверие» не решается дать ни один исследователь, кроме разве что самых заангажированных. Ограничимся поэтому субъективным ощущением и попробуем разобраться, нельзя ли хотя бы классифицировать суеверия. Один из читанных мною авторов (Ягода; в книге «Происхождение суеверий») такую классификацию намечает. Прежде всего он предлагает выделить широкий класс суеверий, связанных с космогоническими и космологическими представлениями, выросшими из языческих религий; это вера в наличие неких духов и т. п., которых нужно ублажать всевозможными магическими обрядами, ритуалами и заклинаниями. Сюда относится также вера в ведьмовство и колдовство. Эти суеверия занимают промежуточное место между собственно суевериями и религией. Далее идут обычаи и верования, которые также восходят к древней традиции, но уже не имеют внутренней связи и не образуют какой-то особой системы взглядов, а представляют собой разрозненный набор собственно суеверий вроде веры в дурной глаз или в приметы (рассыпанная соль, разбитое зеркало, черная кошка и т. п.) и действий, направленных на нейтрализацию их негативного влияния. Сюда относится также вера в народную (или иную экзотическую) медицину, в гороскопы, гадания и т. д. Эти суеверия создают почву для целой индустрии обслуживания — от торговли амулетами до астрологических компьютеров. Особняком стоят здесь группы людей, объединенных общим суеверием, но не зарабатывающих на нем, а всего лишь сотрудничающих в целях его распространения, — например, всех тех, кто верит в духов, летающие тарелки и т. п.

Третью группу образуют мистические и оккультные переживания («видения», «голоса», «откровения») отдельных индивидуумов, а также чисто личные, «приватные» суеверия, которые не передаются окружающим и не играют никакой социальной роли (например, вера в то, что рубашка, в которой удалось успешно сдать предыдущий экзамен, поможет и на следующем). Эти суеверия распространены, пожалуй, даже больше, чем две предыдущие группы; во всяком случае, они присущи вполне образованным и во всем прочем здравомыслящим людям (как, впрочем, и подспудная вера в приметы или простейшие заклинания вроде сплевывания через левое плечо).

Вообще, каждая группа суеверий имеет свое происхождение. Но исследователи издавна пытались и по сию пору пытаются найти некий общий источник всех и всяческих суеверий, и именно этими гипотезами мы и займемся в дальнейшем. Первая из них гласит, что суеверие есть результат ошибки. Гипотеза эта была выдвинута великими этнографами Фрэзером и Тэйлором. Они утверждали, что все суеверия возникли на дикарской стадии развития человечества и их причиной было неумение дикарей различать между естественным и сверхъестественным. Дикари, говорил Фрэзер, полагали, что подобное производит подобное, отсюда совершаемые ими магические процедуры над частью тела убитого животного или врага, т. н. «имитативная магия». Они вообще преувеличивали значение магических заклинаний и даже случайные совпадения принимали за причинно-следственную связь. Как писал известный психолог Вундт, «для дикаря вообще не существует причинности в современном понимании слова; у них только и есть что причинность магии». Но эта магия представляется им эффективной, добавлял он, в силу того эмоционального чувства, которое они вкладывают в свои магические ритуалы.

Ученик Вундта Леман пытался найти те психологические факторы, которые могли порождать и из-за ошибок восприятия и определенной настроенности наблюдателя. Свой общий вывод он сформулировал так: «Все эти суеверия имеют в зародыше то или иное ложное толкование реального наблюдения». И что-то в этом выводе, несомненно, соответствовало действительности. Мы видим это и сегодня. Люди склонны переоценивать точность своих наблюдений, преувеличивать автоматизм органов чувств и недооценивать влияние «дополнительных» факторов. Так, фильм, в котором движение руки состоит на самом деле из отдельных кадров этой руки, застывшей в разных положениях, создает у нас иллюзию непрерывного движения, потому что память «дополняет» стоячие кадры собственным знанием того, как движется рука в жизни. Такого рода «дополнения» могут играть роль в т. н. видении духов или призраков: порыв холодного ветра в сочетании с отдаленным воем собаки может восприниматься как появление покойника, особенно если наблюдатель расположен к такому толкованию. На этом основаны и многочисленные случаи внушения, когда внушающий использует «ожидания» внушаемого субъекта, направляя его к желаемой интерпретации невинного события. В 50-е годы некто Прайс снял в Лондоне «дом с привидениями» и пригласил через газету добровольцев для наблюдения за ними, заранее объяснив, каких признаков следует ожидать; большинство откликнувшихся утверждали позднее, будто действительно наблюдали эти признаки. Такие ложные трактовки особенно легко закрепляются в группах людей, имеющих склонность к одинаковым толкованиям (например, в группах участников спиритических сеансов): такие группы обнаруживают усиленную психологическую тенденцию к установлению униформизма трактовки и решительно сплачиваются против всякого «диссидента», вплоть до изгнания его из своей среды.

Но если бы суеверие было просто результатом ошибки или ложного толкования, то его легко было бы побороть. Тот факт, что люди цепко держатся за свои суеверия, показывает, что их причина коренится куда глубже — где-то в глубинах психологии личности. Понимание этого породило следующую гипотезу происхождения суеверий — психоаналитическую. Согласно этой гипотезе, суеверия — продукт нашего подсознательного или бессознательного. Начало этому толкованию положил Фрейд. Одна из его пациенток рассказала ему, что во сне видела, будто встретила знакомого врача, и на следующий день действительно встретила его. Фрейд тщательно расспросил ее и установил, что до встречи она ничего не помнила об этом якобы «вещем» сне. Можно было бы успокоиться на этом и сказать, что сон ей «припомнился» задним числом, то есть, проще говоря, придумался. Но Фрейд на этом не остановился. Его заинтересовало происхождение всех такого рода ошибок памяти. Более подробные расспросы показали, что женщина была раньше увлечена приятелем встреченного врача, но потом он с ней разошелся. По Фрейду, ее иллюзия во время встречи с врачом (т. е. «припоминание» несуществовавшего сна) была равносильна возгласу: «Ах, доктор, вы мне напомнили те дни, когда я видела вас вместе с вашим приятелем!» Иными словами, Фрейд усмотрел источник ложного припоминания в реальных, но подавленных подсознательных эмоциях.

Того же рода, заключил он, и источник наших суеверий. Подавленное подсознательное не может выйти на свет сознания и «переносится», «проецируется» на что-то иное — например, превращается в предчувствие чьей-то смерти и т. п. Когда это предчувствие по случайному совпадению реализуется, человек обретает убежденность в эффективности своих предчувствий или — если он подсознательно чего-то желал — желаний. В своей книге «Тотем и табу» Фрейд проследил зарождение такой убежденности к раннему детскому возрасту: ребенок полагает, что мир подчиняется его воле, склонен приписывать внешние события своему воздействию на окружающее. Такое «детское» мышление Фрейд считал характерным для «детей человечества», для дикарей; этим он объяснял их магические ритуалы и заклинания. Один из учеников Фрейда Ференци указал на то, что у ребенка эта вера закрепляется еще и потому, что плач и капризы зачастую действительно помогают им добиться желаемого. Другие ученики великого психоаналитика постулировали, что эта «детская» склонность подсознательно связывать осуществление собственных желаний с каким-то своим «магическим» воздействием на окружающий мир сохраняется и во взрослом возрасте — например, у шизофреников и невротиков. На этом основании другой ученик Фрейда, Филд, даже предположил, что магические идеи первоначально вообще родились в мозгах первобытных шизофреников, для мышления которых была характерна детская вера в прямую связь символических жестов и реальных событий, а уже от них эти магические суеверия были восприняты всем племенем.

Но, как мы знаем, первобытных племен было много, а суеверия они почему-то создали практически одни и те же. По гипотезе Филда, следовало бы предположить, что у всех без исключения первобытных-шизофреников реальные события почему-то связывались с одними и теми же символическими жестами, заклинаниями, ритуалами и т. п. Фрейд в такую единую общечеловеческую символику не верил. Зато в нее горячо поверил Юнг. Он считал, что набор символов у всех людей и народов действительно одинаков, и на этом основании постулировал существование общечеловеческого «коллективного бессознательного». Оно состоит из общего всем людям и сформировавшегося еще в первобытные времена набора «автономных психических комплексов» — так называемых «архетипов». Существование этих архетипов проявляется, в частности, в существовании сходных, одинаковых для всех людей суеверий.

Конкретный анализ, доказывающий именно такое происхождение суеверий, Юнг произвел на примере одного из них — веры в духов. Свою статью «О психической основе веры в духов» он начинает с утверждения, что излишний рационализм современной жизни не дает выхода определенным важным свойствам человеческой натуры, в силу чего эти подавленные побуждения могут проявиться неожиданно и взрывоподобно. Таким проявлением, по его мнению, является нынешний всплеск веры в духов. Существует древний архетип «призрака», или «духа», сложившийся еще в первобытные времена, когда дикари воспринимали мир в единстве материального и спиритуального начал и наделяли окружающие предметы и явления самостоятельной «душой». (Юнг, сам склонный к мистике, полагает, что такое одухотворение имеет под собой некое реальное основание, в противном случае оно бы не закрепилось в виде архетипа.) Сегодня этот архетип «духа» дает о себе знать только в снах, «видениях» и других сходных состояниях; рационализм мешает им принять этих духов за реальность, поверить в них. Но когда в мире назревают глубокие перемены, они активизируют коллективное бессознательное, и оно отвечает все более частым, настойчивым и массовым появлением таких состояний, постепенно понуждая все большее число людей поверить в реальное существование духов и призраков. Так начинается массовое распространение данного суеверия. Юнг заключает статью словами: «Духи — это комплексы коллективного бессознательного, которые выплывают, из него, когда люди теряют приспособление к прежней реальности, когда прежнее отношение к ней у большинства людей начинает сменяться новым общим отношением; это не просто патологические фантазии индивида, а признак назревания новых, но еще не осознанных идей».

В духе своей гипотезы Юнг склонялся даже к признанию пророческих способностей «духов» (что неудивительно, если они возникают как неосознанное отражение «новых идей»), но приводимые им факты проявления такой способности убеждали весьма мало; биолог Хаксли даже заметил по этому поводу: «Удивительно, какие тривиальности сообщают нам юнговские духи».

Фрейд, будучи крайним рационалистом, относился к заигрываниям своего бывшего ученика с мистикой резко отрицательно. Что, однако, роднит их обоих, так это одинаковое убеждение, что суеверия глубоко укоренены в человеческом подсознании и тесно связаны с глубинными эмоциями; именно поэтому они и не поддаются рациональному устранению. В этом вопросе психоанализ Фрейда и «аналитическая психология» Юнга стоят как бы на одном полюсе трактовок суеверий. Но существует и другой крайний подход, так сказать, противоположный полюс; это — бихевиористский подход. Основная гипотеза бихевиористов состоит в том, что суеверия (как и всякий иной вид поведения) являются результатом обучения. Просто суеверия есть результат «неправильного» обучения.

Бихевиоризм (название произведено от английского слова «behaviour», означающего «поведение») родился под влиянием учения Павлова об условных рефлексах. В основе опытов Павлова лежала подмена безусловного раздражителя (например, реального куска мяса) «условным» (например, звонком, раздающимся при показе мяса). Для того чтобы собака приучилась выделять слюну в ответ на звонок, ей необходимо периодическое «подкрепление» в виде показа реального мяса. Основоположник бихевиоризма американский исследователь Скиннер переместил центр исследований на изучение связи между таким «подкреплением» и реакцией на него. «Подкрепление» можно рассматривать как «награду» или «наказание»; и то, и другое способно менять вероятность того, что подкрепляемая реакция будет повторяться при аналогичных обстоятельствах в будущем. По Скиннеру, окружающая среда непрерывно подбрасывает животному такие награды или наказания и тем самым «обучает» его тому или иному виду поведения; если этот вид поведения способствует выживанию животного, он оказывается эволюционно полезным. Но он может оказаться и бесполезным или даже вредным. Полезно, когда ребенок научается бояться горячего чайника, а потом и всех других обжигающих предметов, но бесполезно или даже вредно, когда он, однажды испугавшись лая собаки, научается бояться всех собак вообще.

Какое отношение это имеет к суевериям? Скиннер очень четко высказался по данному поводу в знаменитой статье «Суеверие у голубей». Он описал в ней эксперимент, во время которого голубю давали пищу («подкрепление») через равные промежутки времени. Одного голубя такое «подкрепление» застало в тот момент, когда он поворачивал голову против часовой стрелки; подкрепление усилило эту реакцию; голубь стал повторять ее чаще; она стала чаще совпадать с появлением пищи; и все кончилось возникновением «магического ритуала»: голубь, пишет Скиннер, «поверил» в то, что если поворачивать голову против часовой стрелки, в кормушке обязательно появится пища. У другого голубя могло возникнуть другое «суеверие» (он, например, в момент первого появления пищи поворачивал голову по часовой стрелке); оно могло закрепиться, а могло и исчезнуть, если, скажем, счастливых совпадений случайно оказалось недостаточно. Скиннер заключает: «Голубь ведет себя так, будто между его поведением и появлением желанного результата существует причинная связь.

Такое поведение, основанное на чисто случайной связи, то есть на неправильном обучении, следует назвать суеверным». В книге «Наука и человеческое поведение» Скиннер уже напрямую объявляет, что люди в этом отношении ничем не отличаются от голубей: случайные совпадения несущественных особенностей поведения с желаемыми результатами порождают у них ритуальные практики. Зачастую для этого достаточно единственного, но сильного «подкрепления»: если человек однажды нашел в парке крупную банкноту, это, скорее всего, приведет к образованию у него суеверного ритуала — идти на прогулку именно в этот парк, гулять по тем же дорожкам, внимательно смотреть под ноги и так далее. Легко усмотреть здесь аналогию с распространенным ритуалом одевания той же «счастливой» рубашки перед каждым экзаменом и т. п. Самое важное в образовании таких суеверий — именно их психологическая сторона: наличие очень сильного желания достичь данного результата (нахождения денег или успешной сдачи экзамена) и подкрепления каких-то случайных особенностей поведения таким достижением в реальности.

Казалось бы, Скиннер нащупал самую общую и единую причину возникновения суеверий. Но, как отмечает, например, тот же психосоциолог Густав Ягода, это объяснение страдает двумя существенными недостатками. Во-первых, оно сводит все суеверия к бесполезному (а то и вредному) поведению, тогда как во многих случаях суеверия, как мы уже знаем, могут играть и вполне положительную приспособительную роль, помогая организму выжить в стрессовых и других ситуациях. (Мы могли бы добавить, что эту же положительную роль суеверий подчеркивал и Юнг в цитированной выше статье о духах; ее же, в сущности, имел в виду Леви-Стросс, когда формулировал свое знаменитое утверждение, что всякий миф является «примирением невыносимых для первобытного сознания противоположностей».) Во-вторых же, продолжает Ягода, гипотеза Скиннера страдает чрезмерным антропоморфизмом; ведь голубь вовсе не «верит», что его поведение вызывает появление пищи, тогда как у людей всякое суеверие (как показывает само слово) неразрывно связано именно с глубокой, психологически укорененной «верой»: не случайно «целительные ритуалы» так часто помогают людям в действительности. Этот недостаток теории Скиннера становится особенно заметным при переходе к попыткам объяснения веры в ведьмовство, колдовство и тому подобные феномены. Скиннер считает, что такая вера берет начало в невинных выражениях типа: «это ты виноват в том, что у нас все провалилось», «это из-за тебя мы опоздали» и т. д. Отсюда, говорит он, всего один шаг к наделению данного человека «реальной» способностью влиять на события в дурную (или хорошую) сторону. В действительности, однако, это шаг огромный: от того, что, данный человек обвинит другого в намеренном наведении «порчи», вера в ведьмовство и соответствующее поведение людей в данном обществе не возникнут — эта вера должна существовать заранее. Иными словами, ведьмовские и им подобные суеверия — не просто производная индивидуальной человеческой психологии, а производная определенных социальных условий. Человека можно объявить колдуном, но без подходящей социальной среды такое утверждение не получит поддержки в вере. Гипотеза Скиннера не учитывает социального аспекта суеверий, а потому не может дать ответ на многие и многие вопросы.

 

II

 

Выше мы пришли к выводу, что суеверия неопределимы. Мы решили называть суеверием то, что нам субъективно представляется таковым. Мы классифицировали суеверия на квазирелигиозные (связанные с верой в духов и другие сверхъестественные феномены), индивидуальные (например, тот приватный ритуал, который, по вашему личному убеждению, способствует удаче) и коллективные (или социальные); примером последних является вера в ведьмовство или колдовство, распространенная в истории от первобытных племен до недавних европейских обществ. Мы осознали, что важнейшей особенностью любого суеверия является его психологическая сторона, то есть сильнейшая его связанность с психологией личности, с ее глубинными эмоциями; этим и объясняется как устойчивость суеверий, так и невозможность устранить их с помощью рациональных объяснений. Мы, наконец, рассмотрели несколько попыток объяснения генезиса суеверий. Этнологи пытались объяснить их ошибками а толковании причинных связей; фрейдисты и юнгианцы связывают их происхождение с комплексами представлений, таящимися в глубинах индивидуального подсознательного или коллективного бессознательного; бихевиористы толкуют возникновение суеверий как результат «неправильного обучения» данного индивидуума.

Последняя гипотеза, по сути, вообще игнорирует роль социального фактора в происхождении и закреплении суеверий. Естественно поэтому перейти теперь к очередной гипотезе, трактующей суеверия как типичный социальный феномен. Происхождение большинства суеверий скрыто в глубоком прошлом. Тем не менее иногда их возникновение удается наблюдать. Так, в 1919 году в Папуа, на Новой Гвинее, среди туземцев вспыхнуло массовое помешательство, получившее название — «болезни Вайлала». Страдавшие ею вели себя, как одержимые, раскачивались из стороны в сторону или застывали в ступоре и произносили непонятные фразы. Их главные проклятья адресовались «нарушителям обычаев» и «белым людям»; в то же время они утверждали, что вскоре (если люди будут вести себя хорошо) на остров прибудут корабли с богатым грузом от «предков» и это позволит местному населению освободиться от власти белых и зажить богато и благополучно. Об этом им якобы сообщили «духи».

Болезнь вскоре затихла, а 20 лет спустя об «обещании духов» и прибытии «подарка от предков» уже говорили как о реальном факте. Суеверие сложилось на глазах у наблюдателей.

Социолог Уорсли, который исследовал этот и подобные феномены, считает, что их причина коренится во внезапных социальных изменениях, принесенных белыми колонизаторами. Старые ценности рушатся, люди начинают стремиться к новым (прежде всего, к материальной обеспеченности), не знают, как их достичь, и испытывают глубочайший стресс, который выливается в массовую истерию и фантастические поверья, обещающие и достижение новых целей, и восстановление старых порядков одновременно. Он отмечает как показательный факт, что болезнью Вайлала заболевали прежде всего те туземцы, которые чаще и ближе соприкасались с белыми.

Другой социолог, Ганс Тох, говоря о таких массовых движениях, которые, как правило, сопровождаются множеством суеверных фантазий («голоса», «откровения», «видения» и т. п.), утверждает: «Чудеса обещают надежду на изменение в ситуации, которая в противном случае могла бы показаться безнадежной и безвыходной, и потому играют роль средства, примиряющего с действительностью и позволяющего выжить». Иными словами, здесь на иной социологический лад говорится примерно то же, что говорил в свое время Юнг: суеверия могут играть положительную общественную роль как психологическое средство выживания в стрессовых ситуациях. Но этим их социальная роль далеко не исчерпывается.

В Сомали, например, так называемая «одержимость духами» чаще проявляется среди женщин. Исследователи выявили, что во многих случаях эти «духи» через подчиненных им женщин требуют от мужей покупки определенных вещей или подарков. В некоторых случаях такие женщины действуют даже вполне осознанно, добиваясь желаемой вещи (наряда, хозяйственной утвари и т. п.) расчетливой игрой на суевериях мужей. Суеверие очередной раз выступает здесь как средство преодоления определенной социальной ситуации и достижения желаемой цели.

Еще более видна эта их роль в таких повсеместно распространенных убеждениях, как вера в ведьмовство и колдовство. Почти очевидно, что оба эти вида суеверий возникают в результате жизненных неприятностей, несчастливых поворотов фортуны и попыток найти их виновника.

Этнограф Эванс-Причард, изучавший эти поверья среди жителей Уганды, показал, что в большинстве случаев «виновником» несчастий объявляется человек, с которым обвиняющий находится в близких отношениях, иными словами — «сосед». В первой части этой статьи мы уже рассказывали, как одинаково неуклонно действовало это правило и в случае негров племени Бвамба, и в случае жителей средневекового итальянского города Медона. В обоих случаях вслед за обвинением вступали в силу давно выработанные обществом ритуалы разоблачения, допроса и наказания «виновных», причем очевидная цель этих ритуалов — возместить ущерб, понесенный (или могущий быть понесенным) членами данного социального коллектива или всем коллективом вообще. На этом основании Эванс-Причард выдвинул предположение, что те поверья «дикарей», которые европейцы часто рассматривают как грубые суеверия, в действительности являются весьма важными для нормального функционирования общества индикаторами социальных конфликтов и напряжений (в простейшем случае — трений между соседями); тем самым соответствующие ритуалы становятся средством, которое позволяет снять эти трения и враждебность. Особое значение имеет при этом тот факт, что все эти ритуалы «освящены традицией», то есть являются общепризнанным и как бы узаконенным способом решения социальных конфликтов, который обязаны принимать все.

Таким образом, в конечном счете суеверие (в широком смысле слова) оказывается средством восстановления утраченной социальной гармонии. Мы можем добавить к этому, что в определенном смысле слова индивидуальные суеверия являются таким же средством восстановления утраченной гармонии для отдельной личности, но уже гармонии психологической. Юнг был отчасти прав, напоминая, что «дикари» воспринимают мир в единстве его материальной («реальной») и спиритуальной («иллюзорной») сторон.

Более позднее (современное) сознание в этом смысле уже «расколото». Но поскольку «иллюзорное» начало, будь оно родом из глубин подсознательного или навязано традициями окружающей среды, по-прежнему сохраняет свою власть над умом индивида, он переживает это раздвоение как «расколотость мира». Индивид испытывает неосознаваемую потребность в восстановлении утраченной мировой гармонии. И его обращение к суевериям как раз и отвечает такой потребности.

Как конкретно выглядит эта «гармония»?

Она может, например, выражаться в ощущении своей власти над событиями, в представлении о том, что мир упорядочен, осмыслен и так далее. Общим здесь повсюду является психологическое ощущение человека, что он «в ладу с миром». Но этот «лад» каждый человек в каждое время понимает иначе. Поэтому анализ этой «тоски по утраченной гармонии» неизбежно требует рассмотрения суеверий как отражения способа мышления.

В первой части статьи мы уже говорили, что такие известные английские этнографы, как Тэйлор и Фрезер, считали суеверия «ошибками наблюдения», которые свойственны первобытному мышлению. По сути, это означало, что они считали первобытных людей (и современных дикарей) неспособными к последовательному логическому мышлению. Не то чтобы они отказывали первобытному мышлению в рациональности вообще, но они полагали его как бы «недостаточно рациональным». Оспаривая эту гипотезу, знаменитый французский антрополог Люсьен Леви-Брюль выдвинул предположение, что «первобытное мышление» в действительности отличалось от современного не просто количественно, а качественно. По Леви-Брюлю, оно было не столько «недостаточно рациональным», сколько вообще не рациональным, а «мифологическим» или «дологическим».

Понять, что это такое, помогли исследования знаменитого швейцарского-психолога Жана Пиаже. Он показал, что элементы «дологического» мышления характерны для всех детей. Главными такими элементами являются неспособность четко отличить себя от внешнего мира и восприятие этого мира только в отношении к себе и своим желаниям. Мир, все предметы и люди в нем воспринимаются как продолжение своего «Я