Подражание XVI идиллии биона

 

 

Прекрасная звезда Венеры светлоокой!

Пока свое чело за рощею далекой

Диана нежная скрывает, освети

Кустарник тот и холм для моего пути.

Я оставляю кров не для ночных хищений,

На путников в душе не крою покушений.

Нет, я люблю и жду возмездия забот

От нимфы молодой, красы между красот, —

Как в мириаде звезд, Дианой предводимой,

Краса ночных небес, горит твой луч любимый.

 

1847

 

Лида

 

 

«Ланиты у меня на солнце загорели,

И ноги белые от терний покраснели.

День целый я прошла долиною; влекли

Меня со всех сторон блеяния вдали.

Бегу, — но, верно, ты скрываешься, враждуя;

Всё пастухи не те! О, где же, где найду я

Тебя, красавец мой? Скажи, поведай мне,

Где ты пасешь стада? В которой стороне?

 

О нежный отрок, ты краснеешь предо мною!

Взгляни, как я бледна, — истомлена тобою:

Люблю твое чело невинное и нрав.

Пойдем. — Не всё ж искать ребяческих забав.

О нежный отрок мой, узнай, как я страдаю:

Хочу забыть тебя — и всё не забываю.

Прекрасное дитя, к тебе влекут мечты:

Как дева робкая, склоняешь взоры ты.

Грудь белая твоя, полуприкрыта тканью,

Еще не отдалась любовному желанью.

Пойдем. Узнаешь всё. Тебя я научу.

С душою девственной беседовать хочу.

Пока, преодолев невольное смущенье,

Как я, познаешь ты и взохи и томленье,

А детских щек твоих вот этот пышный цвет —

Единственно моих лобзаний будет след.

О, если б наконец ты раннею зарею

Пришел на грудь ко мне приникнуть головою!

Я, сон лелея твой, боялась бы дохнуть,

Чтоб не будить тебя, дышала бы чуть-чуть,

И, складки тонкого раскинув покрывала,

Я б от ланит твоих горячих отгоняла

И дерзких комаров и беспокойных пчел».

…… … … …

И Нимфа, отрока сыскав, стоит, вздыхает,

Трепещет и его с собою увлекает.

Садится на траву. Ей уступает он,

И горд, и втайне рад, и явно пристыжен.

Уж прикоснулася неверными перстами

Она к нему. Одна рука ее кудрями

Играет отрока, другая же рука

Ласкает шелк ланит младенческих слегка.

«Дитя, — зовет она, — приди на зов мой страстный,

Прекрасен, юн, ко мне, и юной, и прекрасной,

Ко мне, прелестный друг, ты на колени сядь.

Скажи, как много лет успел ты сосчитать?

Бывал ли первым ты борцом между друзьями?

Им нынче, говорят, скользящими руками,

Счастливцам, жать пришлось тебя к груди своей.

И на тебе сиял струящийся елей.

Ты потупляешь взор? О, как должна гордиться

Та, у которой мог, красавец, ты родиться!

Богинею рожден ты, верно. Что с тобой?

Ты весь дрожишь. Дитя, коснись вот здесь рукой:

Грудь у меня пышней, чем у тебя, скруглилась.

Но это — знаешь ли? — быть может, опустилась

Одежда женская перед тобой хоть раз? —

Но это не одно различие у нас.

Ты улыбаешься, краснея? Как сияет

Огонь твоих очей! Как твой румянец тает!

Не Гиацинт ли ты, любимый сын небес?

Иль тот, за кем орла ниспосылал Зевес?

Иль тот, кто, зарожден богинь пленять собою,

Из лона Мирры шел, одетого корою?

Дитя, кто б ни был ты, хочу тебя обнять!

Дитя, люби меня! Как часто отвергать

Умела юношей я пыл неукротимый;

Но ты, ты будь моим, хочу я быть любимой!

…… … … …

И возвестит векам мой камень гробовой,

Что Гименеем был развязан пояс мой».

 

(Конец 1857 или начало 1858)

 

«Супруг надменный коз, лоснящийся от жиру…»

 

 

Супруг надменный коз, лоснящийся от жиру,

Встал на дыбы и, лоб склоня, грозит сатиру.

Сатир, поняв его недружелюбный вид,

Сильнее уперся разрезами копыт, —

И вот навстречу лбу несется лоб наклонный,

Удар — и грянул лес, и дрогнул воздух сонный.

 

(Конец 1857 или начало 1858)

 

 

Из Беранже

 

Последняя песня

 

 

О Франция, мой час настал, я умираю,

Возлюбленная мать, прощай! Покину свет, —

Но имя я твое последним повторяю.

Любил ли кто тебя сильней меня? О нет!

Я пел тебя, еще читать не наученный,

И в час, как смерть удар готова нанести,

Еще поет тебя мой голос утомленный.

Почти любовь мою одной слезой… Прости!

 

Когда цари пришли и гордой колесницей

Тебя растоптанной оставили в пыли,

Я кровь твою унять умел их багряницей

И слезы у меня целебные текли.

Бог посетил тебя грозою благотворной;

Благословениям грядущего внимай:

Осеменила имир ты мыслью плодотворной,

И равенство пожнет ее плоды. Прощай!

 

Я вижу, что лежу полуживой в гробнице,

О, защити же всех, кто мною был любим!

Вот, Франция, твой долг смиренной голубице,

Не прикасавшейся к златым полям твоим.

Но, чтоб ты слышала, как я к тебе взываю,

В тот час, как бог меня в иной приемлет край,

Свой камень гробовой с усильем подымаю…

Рука изнемогла, он падает… Прощай!

 

(1857)

 

 

Из Мицкевича

 

Дозор

 

 

От садового входа впопыхах воевода

В дом вбежал, — еле дух переводит;

Дернул занавес, — что же? глядь на женино ложе —

Задрожал, — никого не находит.

 

Он поник головою и дрожащей рукой

Сивый ус покрутил он угрюмо;

Взором ложе окинул, рукава в тыл закинул,

И позвал казака он Наума.

 

«Гей, ты, хамово племя! Отчего в это время

У ворот ни собаки, ни дворни?

Снимешь сумку барсучью и винтовку гайдучью

Да с крюка карабин мой проворней.»

 

Взяли ружья, помчались, до ограды подкрались,

Где беседка стоит садовая.

На скамейке из дерна что-то бело и черно:

То сидела жена молодая.

 

Белой ручки перстами, скрывши очи кудрями,

Грудь сорочкой она прикрывала,

А другою рукою от колен пред собою

Плечи юноши прочь отклоняла.

 

Тот, к ногам преклоненный, говорит ей, смущенный,

«Так конец и любви, и надежде!

Так за эти объятья, за твои рукожатья

Заплатил воевода уж прежде!

 

Сколько лет я вздыхаю, той же страстью сгораю, —

И удел мой страдать бесконечно!

Не любил, не страдал он, лишь казной побряцал он, —

И ты всё ему предала вечно.

 

Он — что ночь — властелином, на пуху лебедином

Старый лоб к этим персям склоняет

И с ланит воспаленных и с кудрей благовонных

Мне запретную сладость впивает.

 

Я ж, коня оседлавши, чуть луну увидавши,

Тороплюся по хладу ненастья,

Чтоб встречаться стенаньем и прощаться желаньем

Доброй ночи и долгого счастья.»

 

Не пленивши ей слуха, верно, шепчет ей в ухо

Он иные мольбы и заклятья,

Что она без движенья и полна упоенья

Пала к милому тихо в объятья.

 

С казаком воевода ладят с первого взвода

И патроны из сумки достали,

И скусили зубами, и в стволы шомполами

Порох с пулями плотно загнали.

 

«Пан, — казак замечает, — бес какой-то мешает:

Не бывать в этом выстреле толку.

Я, курок нажимавши, сыпал мимо, дрожавши,

И слеза покатилась на полку.»

 

— «Ты, гайдук, стал калякать? Научу тебя плакать,

Только слово промолвить осмелься!

Всыпь на полку, да живо! сдерни ногтем огниво,

И той женщине в лоб ты прицелься.

 

Выше, враправо, до разу, моего жди приказу!

Молодца-то при первом наводе…»

Но казак не дождался, громко выстрел раздался

И прямехонько в лоб — воеводе.

 

(1846)

 

«Всплываю на простор сухого океана…»

 

 

Всплываю на простор сухого океана,

И в зелени мой воз ныряет, как ладья,

Среди зеленых трав и меж цветов скользя,

Минуя острова кораллов из бурьяна.

 

Уж сумрак — ни тропы не видно, ни кургана;

Не озарит ли путь звезда, мне свет лия?

Вдали там облако, зарницу ль вижу я?

То светит Днестр: взошла лампада Аккермана.

 

Как тихо! — Постоим. — Я слышу, стадо мчится:

То журавли; зрачком их сокол не найдет.

Я слышу, мотылек на травке шевелится

 

И грудью скользкой уж по зелени ползет.

Такая тишь, что мог бы в слухе отразиться

И зов с Литвы. Но нет, — никто не позовет!

 

(1854)

 

«О милая дева, к чему нам, к чему говорить?…»

 

 

О милая дева, к чему нам, к чему говорить?

Зачем, при желании чувством с тобой поделиться,

Не в силах я прямо душой в твою душу пролиться?

Зачем это чувство я должен на звуки дробить?

Пока они в слух твой и в сердце твое проникают, —

На воздухе вянут, в устах у меня застывают.

 

Люблю, ах, люблю! — я взываю сто раз день и ночь,

А ты же смеешься и гневна бываешь порою,

Зачем я не в силах горячей любви превозмочь

Иль выразить, высказать, в песни излить пред тобою.

Но, как в летаргии, не вижу возможности я

Подняться из гроба и признак подать бытия.

 

Давно утрудил я уста бесполезным стараньем,

Теперь я с твоими устами хочу их спаять

И лишь объясняться с тобою сердец трепетаньем,

Да лишь в поцелуях и вздохах любовь выражать.

И так говорил бы с тобою часы, дни и годы,

До смерти природы и после кончины природы.

 

(Декабрь 1840)

 

 

Песни кавказских горцев

 

«Станет насыпь могилы моей просыхать…»

 

 

Станет насыпь могилы моей просыхать, —

И забудешь меня ты, родимая мать.

Как заглушит трава всё кладбище вконец,

То заглушит и скорбь твою, старый отец.

А обсохнут глаза у сестры у моей,

Так и вылетит горе из сердца у ней.

 

(29 октября 1875)

 

«Ты, горячая пуля, смерть носишь с собой…»

 

 

Ты, горячая пуля, смерть носишь с собой;

Но не ты ли была моей верной рабой?

Земля черная, ты ли покроешь меня?

Не тебя ли топтал я ногами коня?

Холодна ты, о смерть, даже смерть храбреца,

Но я был властелином твоим до конца;

Свое тело в добычу земле отдаю,

Но зато небеса примут душу мою.

 

(29 октября 1875)

 

«Выйди, мать, наружу, посмотри на диво…»

 

 

«Выйди, мать, наружу, посмотри на диво:

Из-под снега травка проросла красиво.

Влезь-ко, мать, на крышу, глянь-ко на восток:

Из-под льда ущелья вешний вон цветок».

— «Не пробиться травке из-под груды снежной,

Изо льда ущелья цвет не виден нежный;

Никакого дива: влюблена то ты,

Так тебе на снеге чудятся цветы.»

 

(29 октября 1875)