Ванюшка, Марфутка, Филька и трое других ребят

 

Собрались ребята, бродили по лесу. Было их шестеро: Ванюшка Валуев, Марфутка, Филька и трое еще ребят. Осень. Ни ягод тебе, ни грибов, ни птичьих гнезд на деревьях. Чем бы сейчас заняться? Вот бы поймать француза.

Размечтались ребята.

Француз здоровенный, конечно, с усами. Лошадиные скулы. Глазищи большие, размером с кулак. Ружье при французе, походная сумка.

Представляют ребята, как ловят французов в плен.

– Заходи! – кричит Ванюшка Валуев. – Окружай! Вали его наземь! Бей дубиной… Руки и ноги ему вяжи…

Ванюшка в компании старший. Исполняют ребята его команды. Вместо француза у них бревно.

Наигрались ребята, идут домой. Смотрят – под елкой, под сивой лапой, лежит настоящий француз.

Бредит солдат, лопочет что‑то на своем языке. Глаза у него закрыты. Ружья при французе не видно. Нет и походной сумки. И совсем он безусый. И вовсе не страшный. Мундир весь изодран – сквозь дыры голое тело светит.

– Налетай! – закричал Ванюшка. – Вяжи ему руки и ноги…

Однако ребята не двинулись с места. Да и сам‑то Ванюшка крикнул не очень бойко. В общем, пропала вдруг у ребят охота брать француза лежащего в плен.

Стоят, перешептываются:

– Помирает, видать, француз.

– Раненый?

– Голод небось измучил.

Стали ребята думать, как же им быть.

– Может, в село донести об этом?

– Правда, давай в село.

Только хотели бежать, да снова задумались.

– На вилы его мужики подымут.

– Топорами прикончат.

Жалко стало ребятам француза. Уж больно он стонет и мечется. Пусть помирает естественной смертью.

Вернулись в село, разошлись по домам.

Вошел Ванюшка в избу, на душе как‑то тягостно. Все видит, как бредит в лесу француз. Он же с голоду там помирает. Покрутился Ванюшка с час – то на улице, то в огородах, даже к речке специально бегал, – никак не может забыть солдата. Наконец вернулся домой, сунул под одежонку краюху хлеба, снова помчался в лес.

Растолкал он француза. Приоткрыл тот глаза. Хотел рвануться с испуга, да слаб – остался на месте. Тычет Ванюшка ему краюху. Увидел солдат, потянулся. Слеза из глаза непрошено капнула.

В это время Ванюшка услышат шорохи. Обернулся – мелькнула тряпица. Так это же бежит Марфутка.

Подбежала Марфутка, видит Ванюшку, страшно смутилась: хлеб у нее в руках.

Вслед за Марфуткой явился Филька. За ним и трое других ребят.

Словом, снова ребята вместе в лесу собрались, и каждый еду принес.

С этого дня и стали они приходить к французу. Соорудили ему шалаш, рядно притащили, Марфутка – ниток: зашить мундир. Завелась у ребят настоящая тайна. В селе – ни гугу.

Удивляются их родители. Где пропадают ребята?

– Да так мы… – уклончиво ответил Ванюшка.

– Я на хутор к подружке хожу, – заявит Марфутка.

– Да я тут, я все время у дома, – отвертится Филька.

– Мы в горелки в лесу играем, – скажут трое других ребят.

Стал француз поправляться. Явились как‑то ребята. Смотрят – солдат кораблик из дерева выстругал. Весло кормовое к нему отдельно.

– Нате, для вас, – сует француз гостинец ребятам.

На следующий день вырезал им человечка. Человечек забавный – руками, ногами дрыгает. Веселит, как живой, ребят.

Стал француз подыматься. Даже ходить.

Явились ребята на третий день – нет в шалаше француза.

Ушел из тех мест солдат. Лишь кораблик и веселого человечка, как память свою, оставил.

Даже грустно стало ребятам. Вот так взял и ушел, ничего не сказал. Привыкли ребята к французу.

Вернулись домой опять невеселые.

– Да что тут с вами такое творится! – пристали снова родители.

Пожались, пожались ребята, а потом рассказали. Вначале Марфутка, затем Филька, затем трое других ребят. Даже Ванюшка и тот признался.

Рассказали про все: и про первую встречу, и о том, как, не сговорившись, хлеб ему потащили, и про слезы, что были тогда у француза в глазах, и как мундир зашивала Марфутка, и как шалаш ему строили. Потом отдельно про кораблик и забавного человечка.

Думали ребята, что будут в селе их ругать.

Однако крестьяне такую весть встретили как‑то спокойно. Не журили ребят. А кто‑то даже сказал:

– Ну что ж, дай ему господь дорогу добрую! Может, и он такой же, как мы, крестьянин.

Поражались ребята. Особенно на следующий день, когда те же самые мужики и в том же самом лесу трех новых французов подняли на вилы.

 

ШАПКУ ОБ ЗЕМЛЮ

 

Наслышавшись всяких донесений о действиях крестьянских отрядов, Кутузов решил взглянуть на живых героев.

Под городом Юхновом собрались к нему партизаны. Были всякие: и старые и молодые, подороднее и попроще, кое‑кто с боевыми рубцами, и даже один без глаза, и тоже, как у Кутузова, – правого. Набились крестьяне в избу. Расселись. Стал угощать их Кутузов чаем. Пьют мужики осторожно, не торопясь, сахар вприкуску. За чаем зашел разговор. Конечно, прежде всего о войне, о французах.

– Французы народ геройский, заявляют крестьяне. – Да только духом они слабее. Дал Бонапарт промашку: разве испугом возьмешь Россию!

– Тут Невский еще сказал, – вспомнил безглазый, – прибудешь с мечом, от меча и погибнешь!

– Верно! – шумят крестьяне.

Заговорили затем о Москве.

– Конечно, жалко. Немаленький город. Веками в народе славится. Да разве Москва Россия? Отстроится город. Была бы жива держава.

Хвалит Кутузов крестьян за смелые стычки с французами.

– Мы что… Нам достается плотвичка. Тут армии первое слово.

Видит Кутузов – неглупый народ собрался. Приятно вести беседы.

– О Денисе Давыдове слышали?

– А как же! И в нашем уезде его отряды. Лихой командир. Зачинатель великого дела.

– Говорят, на Смоленщине женщина видная есть?

– Так это же Кожина, – отвечают крестьяне. – Старостиха Василиса. Гвардейская баба! Мужской хватки.

Вспомнили солдата Четвертакова.

– Природный начальник. Ему б в офицерах положено быть.

Потом как‑то, Кутузов и не заметил, разговор перешел на другое. Заговорили крестьяне про озимые, про яровые. Про недород на Смоленщине. Потом о барах, и вдруг:

– Михайла Илларионович, ваша светлость, а как насчет воли? Чай, после победы крестьянам ее дадут?

– И как там с землей? – сунулся кто‑то.

Не ожидал Кутузов такого. Ну что он скажет крестьянам про волю? Дикость, конечно, в России. Кутузов бы волю дал. Да он ведь только над войском начальник. Сие не ему решать.

Не знает, что и ответить фельдмаршал. Впервые попал впросак.

Ясно крестьянам, что трудный задали вопрос. Не захотели смущать Кутузова, снова вернулись к войне. Да только разговор как‑то уже не клеился. Отпустил их Кутузов.

Идут по селу крестьяне:

– Да, воли оно не предвидится.

– И земля, как была, – у господ останется.

Замедлил ход вдруг какой‑то парень. Скинул он шапку и с силой об землю:

– Только напрасно с французами бьемся! Жизнью своей рискуем.

– Цыц, молоко необсохшее! – выкрикнул тот, безглазый. – Тут вещи не равные – разные. Баре есть баре. Россия – Россия!

 

ЧТО‑ТО ТОПОРЩИТСЯ

 

Забелело. Выпал недавно снег. Идет по дороге отряд французский. Ремни у солдат подтянуты. Холод, конечно. Одежда летняя. Только холод еще терпим. Голод французов мучает.

Вдруг навстречу сани крестьянские по первопутку. Мужик на санях. Мальчонка лошадкой правит. Бежит лошаденка трусцой. Снег пока неглубокий. Хорош у полозьев накат.

Сани груженые. Что‑то рядном укрыто. Что‑то такое топорщится. Размечтались солдаты:

– Может, хлеба мешки печеного.

– Может, мясо отвозят в город.

– Вот была бы удача!

Смотрят на лошаденку. Лошаденка хоть роста среднего, не кавалерийский, конечно, конь, да неплохо, видать, откормлена. Так и просится прямо с санями в котел. Разгораются страсти солдатские. Криком кричит аппетит.

– Эх, не свернул бы мужик с дороги!

Да нет. Не чует беды лошаденка. Не чует беды мальчишка. Глупо сидит мужик. Скользят по ухабам сани. Все ближе и ближе. Солдатский спирается дых. Еще минута, и знай что хватай.

И вдруг… Развернулись, как в танце, сани. Хвостом повернулась к французам лошадь. Послушно застыла. Спрыгнул мужик на землю. Тянет с саней рядно.

– Берегись! – закричали французы. Схватили ружья.

Пушка на них глядит.

И вот – запал в руках у крестьянина. Мальчишки восторженный вид. Пламя. Грохот. Картечи свист. Ответно раненых стон протяжный. Дорога в телах побитых.

Дело сделано. Что есть силы летит лошаденка. Небо. Поле. Полозьев скрип.

 

БАСНЯ КРЫЛОВА

 

Капитан Ивлев из Петербурга привез газетку, в которой была напечатана басня «Волк на псарне» стихотворца Крылова.

Стали офицеры ее читать:

 

Волк, ночью думая залезть в овчарню,

Попал на псарню.

 

Далее речь шла о том, как поднялась тревога. И вот уже:

 

Бегут: иной с дубьем,

Иной с ружьем.

«Огня! – кричат: – огня!» Пришли с огнем.

 

Взмолился волк, увидя свою погибель. Стал хитрить и ловчить. Уверять, что пришел он сюда вовсе не с целью разбоя. Клянется, что отныне он овцам друг. Что больше никогда трогать мирных отар не станет.

Посмотрел на разбойника ловчий:

 

…«Послушай‑ка, сосед…

Ты сер, а я, приятель, сед.

И Волчью вашу я давно натуру знаю;

А потому обычай мой:

С волками иначе не делать мировой,

Как снявши шкуру с них долой».

И тут же выпустил на Волка гончих стаю.

 

– Ба, да это же про французов! – кричат офицеры. – Про нашего главнокомандующего, Михайла Илларионовича. Он – ловчий. Слышали: «сед». Так это же наш фельдмаршал.

Схватили офицеры газетку, помчались к Кутузову.

– Батюшка, Михайла Илларионович! Басенка тут, в газете, про вашу светлость.

Взял Кутузов газету, не торопясь прочитал.

– Дельная басенка, дельная. Ты смотри – мастак Крылов, стихотворец. Только в сей басне один изъян.

– Нет изъяна! – кричат офицеры. – Все тут доподлинно верно.

– Вот и не все, – ответил Кутузов. – Про главное тут забыто.

Смутились офицеры.

– Главное в том, – произнес фельдмаршал, – что не ловчий выпустил гончих стаю. Мститель сам по себе поднялся.

 

Глава шестая

ПОСЛЕДНИЙ КРИК НАПОЛЕОНА

 

 

РАМА

 

Солдат Жорж Мишле шел в Россию с большой охотой: «Россия страна богатая. Немало добра домой привезу». Да что там Мишле, все солдаты в такое верили. Самим императором это обещано. Стал Мишле припасать богатства. В Смоленске – шубу из горностая. В Вязьме достал дорогие подсвечники. В Гжатске – ковер из памирской шерсти. В Москве в каком‑то большом соборе похитил икону в серебряной раме.

Доволен Мишле. Взял бы еще, да тяжесть и так большая.

«Ну, – рассуждает Мишле, – теперь пусть русские просят мир. Готов я домой к отбытию».

А русские мир не просят. Что день, то французам все хуже и хуже. Лютым местом стала для них Москва.

И вот покатились французы. Дай бог унести из России ноги.

Поспешно стал собираться Мишле. Вещи свои пакует. Ковер из памирской шерсти – в мешок, в ранец солдатский – подсвечники, шубу – поверх мундира. А раму куда? Раму надел на шею. Торчит из нее мародера лицо, словно лицо святого.

Гонят французов русские. Армия бьет. Партизаны в лесах встречают. У дорог стерегут крестьяне.

Быстрым маршем идут французы. Потеет Мишле.

Унести такое добро силы нужны немалые. Ранец плечи ему натирает. Рама тяжелая – полпуда в ней серебра, голову веткой к дороге клонит. Шуба длинная, полы волочатся – трудно в такой идти.

 

 

Отступает французская армия. Неустанно тревожат ее казаки. Кутузов в боях добивает.

Все больше и больше отставших среди французов. Плетется, как тень, Мишле. Отстает от своих солдат. Силы его покидают.

Нужно с добром расставаться.

Дошли до Гжатска. Тут когда наступали, Мишле раздобыл ковер. Вспомнил француз о хороших днях, поплакал. Кинул памирский ковер.

Дошли до Вязьмы. Тут достал дорогие подсвечники. Глянул на них. Вытер слезу. Бросил подсвечники.

Дошли до Смоленска – расстался с шубой.

Расстается с вещами Мишле. Жалко до слез добытого. Плачет Мишле. Ружье незаметно бросил, ранец откинул. Однако раму упорно тащит.

– Да брось ты проклятую раму! – кричат упрямцу товарищи.

И рад бы, да не может бросить Мишле. Не в силах Мишле расстаться. Ему богатства же были обещаны. Он, может, в Россию специально шел ради этой серебряной рамы.

Оставили вовсе солдата силы.

Отстал за Смоленском Мишле. Отстал, отбился и помер в дороге.

Лежит в придорожной канаве рама. Торчит из нее мародера лицо, словно лицо святого.

 

РУЖЬЕ

 

Штабной офицер Хитаров, докладывая Кутузову о действиях русской армии, всегда преувеличивал наши успехи.

– Сегодня, ваша светлость, столько‑то французских солдат побито. (А побито в два раза меньше.)

– При таком‑то деле, ваша светлость, столько‑то взято в плен. (А взято – дай бог половина.)

Заметил это Кутузов и как‑то:

– Выходит, голубчик, мы с одной Бонапартовой армией справились. Почитай, взялись за другую?!

Смутился Хитаров, сбавил свой пыл. Однако прошло какое‑то время, и опять за то же.

– Сегодня столько‑то пушек у французов отбито. (А их вовсе в этот день не отбито.)

– А партизаны доносят, что три знамени взято в плен. (И тоже, шельмец, придумал.)

Разозлился Кутузов:

– Да как ты, голубчик, смеешь доносить мне, прости старика, столь беспардонную ложь!

И тут‑то Хитаров признался:

– Не могу я, ваша светлость! Оно же хочется, чтобы скорее. Чувства во мне говорят патриотические.

Подивился Кутузов:

– Скорее?

Подумал. Позвал адъютанта:

– Подай‑ка ружье.

Опять повернулся к Хитарову:

– А знаешь ли что, голубчик? Чтобы было оно быстрее – на, получай ружье и ступай‑ка в маршевый полк немедля.

И тут же отдал приказ об этом.

 

НАГАЙКА

 

Кутузов никогда не расставался с казацкой нагайкой. Висела она у него через плечо, без всякого дела. Коня не стегал, руку на солдат не поднимал. Зачем же тогда нагайка?

Спросит об этом кто‑нибудь у Кутузова.

– Пусть повисит, голубчик, пусть, – ответит Кутузов. – Даст бог, дело и ей найдется.

Наступили холода. По‑разному одеты в частях солдаты. Там, где интенданты и офицеры заботливы, полки и роты в тепле. Там, где офицеры и интенданты с ленцой, мерзнут, бедуют солдаты.

Как‑то приехал Кутузов в полк, где офицеры как раз ленивые.

Пошел фельдмаршал по ротам. Явился в одну: одежонка солдатская – старь, башмаки ни разу не чинены, форма к зиме не завезена. Посетил Кутузов вторую роту. И в этой роте все точь‑в‑точь как и в первой. То же самое в третьей роте.

Вернулся Кутузов в полковую избу, собрал офицеров:

– Как живете, господа офицеры?

– Бог милует.

– Как службу несете?

– Стараемся.

– Не холодно вам, господа офицеры?

– Согреты вашим присутствием, – льстиво отвечают ему офицеры.

Усмехнулся Кутузов. Видит – перед ним не только ленивцы, но и хитрецы к тому же отменные. Кряхтя, начинает снимать нагайку.

– Так, так… Ну, а солдаты чем же согреты?!

– Победами, ваша светлость! – гаркнули офицеры.

Кутузов остановился, глянул на офицеров. И вдруг передумал, снова надел нагайку. Находчивость офицеров поразила фельдмаршала. Решил он виновных простить.

– Виновны, – признались теперь офицеры, все еще с опаской поглядывая на нагайку. – Будет исполнено.

– Ладно, ступайте, – сказал Кутузов. А сам подумал: «А все же хорошо, что нагайка висит. Гляжу, она и без дела инструмент небесполезный».

 

РУКАВИЧКИ

 

В русскую армию в виде пожертвований от населения стали поступать теплые вещи. Раскрывали в гренадерском полку посылку: три пары валяных сапог, шапка‑ушанка, шапка крестьянская – малахай, поддевка, еще раз поддевка, портянок суконных, считай, десяток.

– А это что?

Смотрят солдаты – лежат рукавички. Маленькие‑маленькие. Из козьего меха. Узором цветным расшиты. Детские.

Вот так тебе подарок!

Посылка пришла из‑под Вологды.

Собирали крестьяне солдатский гостинец. Тащили свое добро.

– Солдату тепло как родная мамка.

– Солдату память вещей дороже.

– Не жалей, мужички, служивым!

– Как не помочь героям!

Крутилась девочка Маша Докукина. Не хочется ей отставать от других. И она горой за служивых. Взяла и сунула рукавички.

Достали солдаты гостинец. Не знают они про Машу. Решают: видать, по ошибке.

Однако нашелся умный солдат:

– Нет здесь ошибки. Давай‑ка сюда.

Отдали ему гостинец.

Принял солдат. И сразу про дом, про деревню вспомнил, жену и своих ребят.

Интересуются другие:

– Ну, как рукавички?

– Хороши, – отвечает солдат.

Хоть и в кармане лежат рукавички, да греют они солдата.

 

РОТНЫЙ

 

На полпути между Смоленском и Оршей, под селением Красным, разгорелась новая битва с французами. Продолжалась битва четыре дня.

Началось с того, что французская гвардия потеснила отряды русских. А какая‑то рота и вовсе оказалась в кругу французов. Гвардия слева, гвардия права, неприятель сзади и впереди. В роте три офицера. Старший из них ротный – в перестрелке убит.

Расстроилась рота. Не слышат команд солдаты.

Нет бы оставшимся офицерам взять на себя начальство. Да, видимо, оба они растерялись.

Остались солдаты без старшего. Рассыпались в разные стороны. Ожидает погибель солдат. Как тисками, будут они раздавлены. А еще хуже позорный плен.

И вдруг вышел вперед солдат Семен Перегудов:

– Братцы, стой! Братцы, не трусь! Братцы, слушай мою команду!

Кричал Перегудов громко. Роста был он приметного. Различили его солдаты. Тут же собралась в кучу.

– Братцы! – кричит Перегудов. – Бей в одно место. Все разом. Ломись, как в закрытую дверь! На гвардию сыщется гвардия. Братцы, вперед! – и первым полез на французов.

Бросились вслед солдаты. И вправду пробились. Не то чтобы дверь – ворота чугунные вынесли б.

Вернулись солдаты к своим.

– Живы?!

– Да как вас господь помиловал?!

Смеются солдаты:

– Перегудова нам послал!

Узнал Кутузов про доблестный подвиг солдата:

– Командовал ротой?

– Так точно. Роту из плена спас.

Подумал Кутузов, назначил солдата и впредь командовать ротой.

Говорят фельдмаршалу адьютанты: мол, в роте и так офицеры есть. Им бы по праву вместо солдата пойти в повышение, раз так уж случилось, что ротный начальник в бою был убит.

– Ах, и офицеры в той роте были?!

– Так точно, ваша светлость. Были и есть…

– Нет, были, – прервал Кутузов. – Нынче нет таких офицеров. Остались они в окружении.

Как так?! Не могут понять адъютанты. Офицеры же вместе со всеми вернулись.

– Нет, – повторил Кутузов. – Вернулся лишь один офицер – Семен Перегудов. А те не вернулись, – и поправил повязку, что прикрывала правый, выбитый пулей глаз.

Четыре дня продолжались бои под Красным. На пятый день французы бежали.

 

КАЗАКИ ХОТЯТ ЖЕНИТЬСЯ

 

Когда казаки не схватили Наполеона под Малым Ярославцем, свою неудачу переживали не только они.

Сокрушался и сам донской атаман генерал Платов. Лестно ему, если бы вдруг такое случилось.

Решил атаман раззадорить своих казаков. Пообещал он за того из них, кто поймает Наполеона, выдать дочь свою и богатства большие в придачу.

Дочь у атамана красавица. Стройна и румяна. Соловьиным голосом песни поет. Живет в столице войска донского городе Новочеркасске. В Питере часто бывает. С самой царицей знакомство водит.

– Вот бы на ком жениться!

Взыграла казацкая лихость. Рыщут вокруг отступающих войск казаки, ищут свою удачу.

Только Наполеон не щегол, не белка. В силки не поймаешь. Орехом не подзовешь. Отходит Наполеон под защитой гвардии. Пойди подступись.

Нет, не видать казакам невесты, остывает казацкий пыл.

Понимает Платов, что малоярославская удача не повторится. Подумал и сбавил.

– Ладно, приведите любого французского маршала.

Опять казаки за дело. Целыми днями в седле трясутся где бы маршал какой попался.

Да ведь и маршалы тоже не перепелки. По полю одни не ходят. Трудна, непосильна такая задача.

И вдруг под городом Красным казаки набрели на обоз Даву.

Налетели со всех сторон. Окружили, побили стражу. А где же хозяин? Смотрят: вот он в кибитке – маршал и маршальский жезл. Схватили, торопятся к Платову.

Сияет казак Самодвига. Он первым схватил Даву. То‑то будет донцу награда.

Примчались удачники к Платову. Глянул Платов на жезл – настоящий маршальский жезл. Все верно – его, Даву.

Жезл настоящий, а маршал поддельный. Не было Даву тогда при обозе. Приволокли казаки кого‑то другого.

– Тьфу ты! – В досаде казацкие лица. Выходит – ничто старание.

Пуще всех огорчен Самодвига. Из‑под носа ушла невеста. Чуть не плачет лихой казак.

– Атаман, Матвей Иванович! Поцеловать бы хотя красавицу…

Глянул Платов на казака. Жезл достать – дело тоже геройское.

– Ладно. Воротясь из похода.

Однако не пришлось молодцу целоваться с донской красавицей. Через день казака убило. Казак погиб, а жезл сохранился. Он и ныне в музее храним, как память о днях геройских.

 

«СЧАСТЬЕ ИМЕЮ»

 

Начальником штаба при Кутузове был генерал Беннигсен. Намучился с ним Кутузов.

Кутузов скажет одно – Беннигсен, словно назло, другое. Кутузов ругает кого‑нибудь из офицеров – Беннигсен берет под защиту. Главнокомандующий награждает – начальник штаба чинит помехи.

Но главное было не в этом, а в том, что Беннигсен не столько помогал, сколько мешал успешным и правильным действиям русской армии.

То он настаивал, чтобы Кутузов сразу же после Бородина дал новую битву французам. Мол, нельзя оставлять Москвы. А дать битву – значило не видеть дальше своего носа, не думать о будущем. Таким и был Беннигсен.

Потом, когда только что отошли от Москвы, еще до Тарутина, Беннигсен снова за битву. Мол, смотрите, какой он, Беннигсен, великий патриот – так и рвется в бой с неприятелем. А о том, удачно ли место для боя и пора ли его давать, генерал и не думает. Честно говоря, генералом он был просто неважным.

Тут Кутузов впервые по‑настоящему разозлился.

– Ладно, – говорит, – принимайте командование. А я уйду в рядовые. Берите весь штаб, ступайте, ищите место для боя.

Обрадовался Беннигсен, собрал генералов, помчался высматривать место для битвы.

Выбрал одно.

– Нет, – говорят генералы, – место плохое.

Выбрал новое место.

– Нет, – говорят генералы, – место совсем непригодное.

Выбрал третье, и это не лучше.

Ездил, ездил Беннигсен по разным местам, замучил штабных генералов. Нет ничего подходящего.

Вернулся понурый назад.

– Ну как? – спрашивает Кутузов.

Разводят генералы руками. Стоит Беннигсен сконфужен.

– В таком случае, я снова главный, – сказал Кутузов. – Будьте добры, выполняйте мои приказы.

Все знали, что Беннигсен просто завидует главнокомандующему. Отсюда во всем упрямство. Не любили в армии генерала. Зато Беннигсен был любимцем царя. Царь же ненавидел Кутузова. Он и назначил‑то Кутузова на пост главнокомандующего лишь потому, что другого выхода не было, не имелось в русской армии второго равного Кутузову генерала. Весь народ тогда стал за Кутузова.

Зная отношение Александра к фельдмаршалу, Беннигсен писал царю на Кутузова разные недобрые письма – короче, шпионил и наговаривал.

Под Красным терпение Кутузова лопнуло.

Вызвал он Беннигсена:

– Генерал, у вас бледность я замечаю в лице. Вы болезнью какой‑то страдаете.

«Какая бледность, какая болезнь?» – удивляется Беннигсен. Он и румян, и здоров, и аппетит у него хороший.

– Здоров я, ваша светлость.

– Нет, нет. Это вам кажется, – отвечает Кутузов. – Вам лечиться, батенька, надобно. Непременно лечиться. Немедля, прямо сейчас. Сию же минуту. Поезжайте‑ка, друг мой, в Калугу. Там воздух для вас полезный.

И отправил его в Калугу. Тут же позвал адъютанта, потребовал лист бумаги и сел писать письмо государю.

«По случаю болезненных припадков генерала Беннигсена и по разным другим обстоятельствам, – писал Кутузов, – предписал я ему отправиться в город Калугу… – Фельдмаршал задумался. Написал: – О чем счастье имею вашему величеству донести».

В то время, обращаясь к царю, обычно писали «счастье имею» (мол, обратиться к вам). Вот и использовал Кутузов такую форму. А сам, конечно, имел в виду другое. Фельдмаршал был счастлив, что выпроводил наконец Беннигсена. Пусть себе ломает царь Александр голову, о каком тут счастье ведется речь.

 

ЧЕТЫРЕ ГУСАРА

 

Четыре гусара. Веселых гусара. Четыре друга отправились в русский поход. Смеялись гусары, шутили гусары:

– Подумаешь, русский поход!

Прошли они Неман, в Витебске бились, блуждали в смоленском огне.

Смеются гусары:

– Война есть война!

На Багратионовы лазили флеши.

Шутят гусары:

– Флеши есть флеши!

Однако время не знало шуток. Грозный приблизился час. Побежали французы домой.

Не унывают гусары. Четыре гусара. Веселых гусара. Старинных четыре друга.

– Домой так домой!

Голод пошел по войску. Крошки съестного нет.

– Что нам голод! – смеются гусары. Принялись есть лошадей.

Съели первую.

Трое едут четвертый идет пешком.

Съели вторую.

Двое едут двое идут пешком.

Съели третью.

Один едет – трое идут пешком.

Съеден последний конь. Остались они безлошадными.

Идут, не унывают гусары. Четыре гусара. Веселых гусара. Четыре надежных друга.

Однако чем дальше, тем хуже и хуже. Голод есть голод. Истомились мои гусары – хоть кости свои глодай.

Переглянулись гусары. Прошла минута. Прошла вторая. Может быть, больше. Кто их тогда считал?

И вдруг исчезли, пропали, как сон, гусары. Словно и вовсе их свет не видал.

Что за чудо?! Где же гусары? Четыре гусара. Веселых гусара. Верных четыре друга.

Съели друг друга гусары.

 

ИЗЫСКАННЫЕ МАНЕРЫ

 

Отступает французская армия. Снегом весенним тает. Редеют полки, исчезают роты. В батальонах – по двадцать душ.

После Красного без оглядки бежит неприятель.

Река на пути французов. Белорусских полей красавица – знаменитая Березина.

Берега низкие, ровные. Далекий открытый вид. Снегом поля занесены. Правда, река еще не замерзла. Льдины, как стаи, плывут.

Подошли, остановились французы. Надо строить мосты.

К Березине вместе с другими прибыл и Поль Шайно. Вот как сложилась судьба француза.

В России в те годы среди богатых дворян было модным приглашать для воспитания своих детей иностранцев. Чаще всего французов. У них манеры изысканны. Язык французский певучий. «Мсье и пардон, бонжур и плезир»[30] – вот какие слова приятные. Потянулся в Россию разный жадный на деньги люд. Брали всех без разбора – лишь бы француз. Явился и Поль Шайно. Был каретником он в Париже. В России стал гувернером.

Неплохо Шайно устроился. Сыт, обут, деньги хорошие платят. Живет под Смоленском в имении князя Нарышкина.

И вдруг война. Наступают французы. Победа идет за победой. Подумал Шайно: «Э, в такую минуту лучше быть в армии. Там скорее богатым станешь».

Вступил он во французскую армию. А так как солдатскому делу Шайно был не очень обучен, определили его в обоз. «Это ничего, – рассуждает француз. – Тут даже оно спокойнее. Будет к тому же богатства на чем везти». В общем, стал он опять каретником.

Приехал Шайно в Москву. А что случилось дальше, вам уже хорошо известно. Покатились французы вспять.

«Э, – соображает обозник, – дело недобрым пахнет». Взял и сбежал он из армии. Снова вернулся к себе под Смоленск. «Ну что ж, опять гувернером буду».

Да только ошибся Шайно. Встретили барские крестьяне его немило. Чуть не убили. Пришлось французу брать ноги в руки, иными словами – бежать. У Березины и догнал он ушедшую армию. Строят французы мосты. Сидит Шайно дожидается. Скорей бы на правый берег.

Сгрудились у Березины остатки французской армии: недобитая гвардия, уцелевшие при кое‑каких корпусах обозы, тысячи раненых, тысячи пообмороженных. Столпились солдаты, ждут.

И вот началась переправа. Мосты построены наспех. На чем только держатся! Доски шатаются. Перил – тех и вовсе нет.

Все жмутся к мостам. Все хотели бы в первую очередь. Да нет, пропускают вначале гвардию. Затем отбирают наиболее годных для боя солдат. Остальные – пока дожидайтесь. Идут по мостам солдаты, торопятся. Срываются крайние в воду. Моржами средь льдин ныряют.

Лезет на мост Шайно. Отгоняют его солдаты:

– Куда!

В наряде Шайно гражданском.

– Куда!!

– Я же француз! – голосит Шайно. – Я же ваш подданный. Я же солдат.

Не признают, не пропускают его солдаты.

В это время французов настигла русская армия. Наполеон отдал приказ немедля же сжечь мосты. Бросить остатки армии. Полыхнули мосты пожарищем. Остался Шайно и другие ни с чем.

Заметался Шайно, подлетает к русским:

– Я же ваш! Я гражданский… Я гувернер у князя Нарышкина.

Усмехнулись солдаты:

– Раз гувернер, так зачем же ты здесь!

Подняли ружья. Рванулся Шайно – и в воду с разбегу прыг. Где он погиб, никому не известно. Ближе к тому, ближе ли к этому берегу. Только не выплыл к своим француз. Много французов тогда погибло. И здесь, на земле, и там, в реке. В знаменитой Березине, белорусских полей красавице.

…На следующий день ударили страшной силы морозы.

 

ДВА ГРЕНАДЕРА

 

Лютует, лютует, лютует мороз. Страхи кругом летают. Сугробы – белым‑бело – небо с землей ровняют. Ветер бьет шомполами по полю. Нелегкая выдалась доля: отбились от армии два гренадера. Сидят под сосной, замерзают.

Одеты солдаты во что попало. Давно обтрепались мундиры.

Продувает метель солдат. Мороз как штыком пыряет.

Замерзают, кончают свой век солдаты. Замерзая, вздыхают солдаты:

– Когда бы не эти метели…

– Когда бы не эти морозы…

И вдруг утихли метели. Пропали морозы. Зажурчали ручьи и реки. Солнце огнем взошло. Расправили плечи солдаты. Лица – под солнечный жар. Опалило солдатскую кожу. До боли в костях обожгло. Открыли глаза солдаты. Да это же ветер лютует и снег.

Снова вздыхают солдаты:

– Когда бы не лютый голод…

– Когда бы краюха хлеба…

И вдруг словно скатерть пришла самобранка. Под сосной у солдат еда. Хлеб, что в печке, румян набрался. Из котла вылезает каша. Сала огромный кус.

Рванулись к еде солдаты. Замерзшие тянут пальцы. Ледяная крупа в руках.

Снова вздыхают солдаты:

– Когда бы не русская сила…

– Когда бы не этот поход…

– Будь проклят! – кричат императору.

И вдруг из бури, из ночи‑тумана бесшумно является Наполеон. Шляпа горбом – треуголка. Серый знакомый сюртук. Он глазами сурово поводит. Брови плывут к облакам.

Вскочили солдаты. Застыли солдаты.

Приблизился к ним император. По лицам наотмашь бьет.

Встрепенулись солдаты. Исчезла привычная шляпа. Не виден знакомый сюртук. То ветер гуляет по полю. Лица солдатские бьет.

Упали на снег солдаты. Буря кругом лютует.

Все реже и реже солдатские вздохи. Слова на губах замирают. Отбились от армии два гренадера. Лежат под сосной, замерзают.

 

СВАДЬБА

 

В каком‑то селе под Сморгонью Кутузов попал на крестьянскую свадьбу.

Пригласили – не отказался.

Изба‑пятистенок. Столы и лавки в длиннющий ряд. Место для плясок. Ведра с рассолом – для тех, кто начнет хмелеть. В ярких одеждах гости. Жених в рубахе небесного цвета. В розовых лентах невестин наряд.

Сидят молодые. Рядом Кутузов.

Вот так невидаль в русской деревне! Свадьба не то чтобы с каким генералом, а прямо с самим фельдмаршалом!

Вкруг избы все село собралось. Буйно идет веселье. Пьют за невесту.

– За жениховье здоровье!

– Горько, горько! – кричат крестьяне.

Целуются молодые.

Идут полноверхие чары:

– За то, чтобы полная чаша в доме!

– За здоровье отца невесты!

– За, женихова родителя!

– За матерей! (И разом, и по отдельности.)

И вдруг:

– За его светлость фельдмаршала князя Кутузова!

Поднялся Кутузов с почетного места:

– Увольте, увольте! Я не жених, – и сам подымает чару. – За матушку нашу – Россию. За богатырский народ!

– За Россию! – кричат крестьяне.

Вернулся Кутузова в штаб свой с веселья. Окружили его генералы.

– Ваша светлость, вам ли по свадьбам мужицким ездить, здоровье свое не беречь. – И в адрес крестьян с укоризной: – Война кругом полыхает, а им хоть бы что, свадьбы себе играют. Как‑то оно не совсем прилично.

– Прилично, прилично, – ответил Кутузов. – К мирной жизни народ стремится. Чует конец войны. Мир, а не бой, жизнь, а не смерть исконно в душе россиянина.

 

В ЛЕСУ НА ПОЛЯНЕ

 

В лесу на поляне, меж сосен и елей, присмотрели солдаты отличное место. К ночлегу готовятся русские.

Мороз. Без малого тридцать. Утоптали солдаты сугробы, отбросали от центра снег. Навалили огромных бревен. Пожаром дыхнул костер. Пламя мороз съедает.

Греют солдаты спины, греют солдаты руки, шинели, развесив, сушат.

Сварили солдаты щи, приготовили кашу. Достали ложки, уселись есть.

А в это время в той же округе блуждали по лесу, сбившись с дороги, остатки какой‑то французской промерзшей голодной роты.

Огонь приманил французов. Вышли они к поляне. Застыли при виде костра и каши. Желудки готовы прыгнуть наружу.

Не удержался какой‑то солдат. Бросился к русским. Миску схватил у крайнего и кинулся снова в лес. Однако увяз в сугробе. Схватили его солдаты, притащили к огню.

Француз тощий. Кожа да кости. Лишь глаза, как у зверя, огнем горят.

– Тьфу, басурман, лишь кашу мою испортил! – ругнулся тот, что лишился миски.

– Ладно, Куняев, в Париже отдаст, – шуткой ответил кто‑то.

То ли больно жалкий вид у голодного, то ли от огня размякли сердца солдатские, то ли чуют – конец войне, только не тронули наши француза.

Усадили его к костру, дали миску и ложку.

– На, наедайся.

– Откуда ты взялся?

– Как леший тебя не съел?

Уплетает солдатскую кашу француз, как удав, не жуя, глотает. А сам в сторону леса рукою тычет.

Смотрят туда солдаты. Не видно им ничего – от огня в темноту. А из леса французам видно. Видят они, что русские пленного не обижают. Смелый опять нашелся. За ним третий, четвертый, пятый… Потянулись «французы к костру.

Разглядели их русские. Батюшки светы! Не люди идут, а тени. А одежонка!.. Один, как священник, в поповской рясе. Другой по‑бабьи в платок укутан. У третьего ноги, что куль, в рогожах. Четвертый, как конь, – в попоне.

Поднялись солдаты. Что им с такими делать?

– Ладно, садись к огню!

– У, да вас тут человек пятнадцать!

– Может, и сам император из леса за вами выйдет?! – снова шутку роняет кто‑то.

Накормили врагов солдаты. Что‑то лопочут французы. Что не поймешь. Небось говорят спасибо.

Утром солдаты стали решать, что им с пришельцами делать. Как их считать? Казалось – за пленных. Да они же по собственной воле. Взять таких – какое же тут геройство.

Решали солдаты, решали.

– А ну их – пускай‑ка себе идут!

Сообщают они французам.

Не уходят французы. Не верят.

– Да ступайте, ступайте!.. Лежачего русский не бьет!

– Куа? Куа?[31] – лопочут французы. Не верят в такое чудо.

Поднялся тогда Куняев, тот, чью кашу француз похитил:

– Да катитесь, мусью проклятые! Не стойте. Не злите солдатскую кровь, – и ругнулся. Да так, что французы сразу все поняли.

Подхватили они попоны свои и рясы.