Психическое заболевание как стигма

 

Предлагая социологически ориентированное исследование мира психического заболевания, психически больного и психиатрии как науки и практики, Гофман вписывает все эти феномены в пространство стигмы и процесса стигматизации – одного из тех процессов, которые отмечают для него функционирование любого общества.

В силу социологического ракурса заболевание как стигма представляется Гофману обязательным элементом общества, необходимым, поскольку задается самой его социальной структурой и механизмами функционирования. Он исходит из тезиса, что «необходимое условие социальной жизни – разделение всеми членами одного‑единственного набора нормативных ожиданий; нормы поддерживаются отчасти именно для того, чтобы быть в нее включенным»[567]. В том случае, если нормативные ожидания не разделяются кем‑либо, в ход вступают контролирующие механизмы, благодаря которым восстанавливается равновесие и снижается угроза целостности группы и общества.

Разделение нормативных ожиданий общества – это, по Гофману, социально‑психологический процесс. Это процесс социальный, поскольку требует не только простого согласия с нормами, и сам человек не имеет над ним полной власти. Вопрос поддержания нормативных ожиданий есть вопрос не желания, не доброй воли, а соответствия. Просто поддерживать нормы общества мало, при этом можно даже попасть в группу стигматизированного меньшинства. Это процесс психологический, поскольку согласие или отказ поддерживать нормы имеют прямое влияние на психологическую целостность человека и связаны с развертыванием его идентичности.

Идентичность стигматизированного пронизана противоречиями. Если его личная идентичность может вполне соответствовать норме, его социальная идентичность все равно может попадать в группу стигматизированной (как это происходит при выраженных телесных физических дефектах). Само рассогласование личной и социальной идентичности и есть основание стигматизации. Поэтому стигматизация для Гофмана – процесс, характерный для всех обществ, имеющих специфические нормы идентичности. Такими же закономерными являются для него и вытекающие отсюда роли – стигматизирующих и стигматизированных. Это составляющие единого комплекса, и одна предполагает другую; более того, в стигматизации каждый член социальной общности всегда разделяет обе роли, и именно благодаря этому сохраняется континуальность социальной целостности.

Само отклонение, девиация, по мнению Гофмана, весьма многообразно и объединяет разношерстную группу признаков и индивидов, которые могут быть собраны в единую группу лишь весьма условно. Условность эта необходима для социологического анализа. «Я не думаю, – пишет он, – что все девианты имеют достаточно общего, чтобы это оправдало необходимость особого анализа: различий между ними гораздо больше, чем похожего, отчасти уже из‑за совершенно различного размера групп, в которых могут случаться девиации. Можно, однако, подразделить эту сферу на более мелкие сюжеты, которые могут заслуживать разработки»[568]. Такое объединяющее целое девиации Гофман создает не ради изучения ее самой, поскольку он и сам признается, что многообразие ее проявлений не поддается общему описанию. Все отклонения объединены для другого: для исследования социальных практик стигматизации.

Стигма – это «особый тип отношения между качеством и стереотипом»[569], рассогласование между истинной и виртуальной социальной идентичностью. Нормативные ожидания общества, служащие его фундаментом, составляют виртуальную социальную идентичность. Ей соответствует или противопоставляется актуальная социальная идентичность индивида, т. е. та, которой он в действительности обладает. Достаточная степень рассогласования между ними и приводит к тому, что социум запускает процессы стигматизации. Эта стигматизация разделяет социальный мир индивидов на две части: тех, кто не имеет негативных отклонений от ожиданий (их большинство и их называют нормальными), и тех, кто эти отклонения несет – это и есть стигматизированные.

Стигма – это постыдное, не принятое в обществе качество индивида. И все многообразие стигм Гофман объединяет в три группы: 1) физические отклонения и телесные уродства (слепота, глухота, отсутствие частей тела и проч.), которые приводят к инвалидности; 2) недостатки индивидуального характера (безволие, неконтролируемые эмоции, бесчестность, подлые убеждения и др.), последствиями которых признаются психические расстройства, заключение в тюрьму, тунеядство, попытки суицида, членство в радикальных политических партиях, склонность к наркотикам, алкоголю, гомосексуализму; 3) родовая стигма расы, национальности и религии, передающаяся из поколения в поколение и охватывающая всех членов семьи.

Важнейшее качество стигмы – ее зримость, или видимость. Она должна быть заметна другим людям, кроме того, они могут знать о ее существовании. Именно это обеспечивает отличие стигматизированного от нормальных. Все индивиды, которые обладают тем или иным типом стигмы, несмотря на само ее разнообразие, обладают одной и той же социологической особенностью: «индивид, который мог бы легко участвовать в обычном социальном взаимодействии, обладает некой особенностью, которая навязчиво привлекает к себе внимание и отвращает от него собеседников, тем самым перекрывая путь и другим его качествам, имеющимся и у нас. Он наделен стигмой, нежелательным отличием от того, чего мы ожидали»[570]. Человек со стигмой для остальных членов общества – это не вполне человек, к которому применяется различного вида дискриминация, и таким образом ему отказывают в социальной реализации.

Ситуация стигмы, на взгляд Гофмана, парадоксальна. С одной стороны, общество говорит стигматизированному, что он – член обширной общности, что он – человек, да и сам он чувствует общность идентичности. С другой – оно указывает ему на то, что он в определенной степени отличается от других, и что отрицать это отличие было бы глупо. Гофман подчеркивает, что происходящее со стигматизированными в социальном пространстве необходимо описывать, учитывая два вида концептуальных натяжек: во‑первых, стигматизированные погружены в ту же культуру, что и те, кто их стигматизирует, во‑вторых, они сохраняют психологическую нормальность. Эти два момента – культурную и психологическую нормальность – Гофман акцентирует в понятии «нормальный девиант» (normal deviant)[571], подчеркивая, что в ряде случаев, особенно на начальных этапах, поведение и опыт стигматизированного могут быть осмыслены как сохраняющие культурную и психологическую нормальность или нет. Жизнь человека как бы делится на два пласта: с одной стороны, необходимо установить ненормальность индивида, а с другой – его можно описать как культурно и психологически нормального.

Этот достаточно запутанный и не вполне однозначный момент Гофман разъясняет на примерах. Он подчеркивает, что даже пребывание человека в психиатрической больнице включает, с одной стороны, его жизнь как стигматизированного и соответствующее к нему отношение, а с другой – предполагает отношение к нему как к человеку, даже если его и считают стигматизированным, и его поведение, жизнь сохраняют черты того, как ведут себя и как живут нормальные люди. Это двойственное отношение, словно злая шутка, по Гофману, есть судьба стигматизированного[572]. Именно поэтому толерантность и гуманизм по отношению к стигматизированным, если исходить из этого утверждения, являются обратной стороной их исключения и констатации их непохожести на других.

Сама стигма функционирует исключительно в смешанном социальном пространстве. Стигматизированный даже при всем своем желании не может укрыться от мира нормальных и оставаться нормальным в мире стигматизированных. Обе эти группы оказываются вместе в одной социальной ситуации и устанавливают смешанные контакты, в которых становится очевидным основное последствие стигмы для самого стигматизированного – недостаток либо полное отсутствие принятия: ему не выказывают того уважения и почтения, которое принято выказывать нормальным.

Анализируя разновидности стигмы, Гофман не рассматривает психическое заболевание отдельно, прояснить этот аспект помогает более поздняя статья «Безумие места», где основное внимание как раз и уделяется социальным механизмам возникновения психических заболеваний.

Гофман связывает возникновение психического заболевания с рассогласованием индивидуального «я» и персоны (person). Персона и «я» для него являются картинами одного и того же человека, при этом «первая зашифрована в поведении других, второе – в поведении самого субъекта»[573]. Если человек гармонично функционирует в обществе и выполняет все операциональные и ситуативные правила, персона и «я» органично взаимосвязаны и никакого рассогласования не происходит. Но если правила нарушаются и актор не выполняет своих обязательств, реципиент переживает обманутые ожидания. Так происходит нормативное регулирование персоны и «я».

Психическое заболевание поэтому отмечает нарушение самой сути социальных обязательств. Социальные нормы функционируют, по Гофману, не для систематического контроля самого человека, но для нормализации отношений, в которые он вовлекается в социальной группе и обществе. Психическим заболеванием человек заявляет другим, что он отказывается от образа себя, диктуемого соответствующей частью социальной организации (семьей, социальной общностью, работой)[574]. Для Гофмана симптомы психического расстройства – это серия ситуативных отклонений, возникающих как активная преднамеренная адаптация к взаимодействию. Эти отклонения продуцируются теми людьми, которые отказываются признавать свое социальное место так, как его видят другие. Посредством таких ситуативных отклонений человек косвенно заявляет свое право на место и «я», которые не может требовать открыто.

Стало быть, стигма психического заболевания – это результат несоответствия общественным ожиданиям и социальным договоренностям, нарушение социальных обязательств. Именно со стигмы, по Гофману, начинается история психически больного. В дальнейшем на его пути, как и на пути многих стигматизированных, возникают поглощающие его тотальные социальные институции.

 

Мир тотальных институций

 

Исследование тотальных институций – один из самых интересных аспектов микросоциологии Гофмана. Как подчеркивает Раймонд Уэйнстейн, «нарисованная Гофманом мрачная картина социальной ситуации психически больных получается главным образом благодаря использованию модели тотальных институций»[575]. Эту модель он развивает на основании собственных поисковых исследований.

С осени 1954 г. в течение трех лет Гофман работает в Лаборатории исследований социальной среды в Национальном институте психического здоровья в Бетесде. В 1956–1957 гг. он продолжает свои изыскания в больнице св. Элизабет в Вашингтоне.

Больница св. Элизабет имела свою специфику. Это была одна из центральных государственных больниц Америки, которая имела устойчивые контакты и налаженные связи с федеральным правительством и Национальным институтом психического здоровья, поэтому иногда ее обитателями становились политические заключенные. К тому же в середине 1950‑х годов, т. е. в то время, когда Гофман начал свое исследование, число содержавшихся там психически больных за всю ее историю достигло максимального пика. Он работал в больнице ассистентом спортивного администратора, не входил в штат больницы, не имел ключей от отделений (что тогда было привилегией персонала), не жил в больнице и, таким образом, не был полностью интегрирован в ситуацию. Как отмечает Чарльз Лемерт, полученные Гофманом выводы по этим причинам носят четкий отпечаток организационных особенностей именно этой больницы и не могут без оговорок распространяться на все остальные[576].

Именно психиатрия как институциональное образование занимает исследовательский интерес Гофмана. Причем интересна она для него не как теория, но как практика. Психиатрическая теория представляет психоз как отчуждение, но «управлять больницей исходя из этой доктрины нельзя»[577]. Поэтому жизнь психиатрической больницы – это не просто приложение психиатрической теории, она организована не по законам психиатрической доктрины, но подчинена общим принципам функционирования социальных институций. Как у социальной институции, у психиатрической больницы есть цель – лечение и перевоспитание – в соответствии с которой организуется жизнь обитателей. Государственные психиатрические больницы основывают свое функционирование, как считает Гофман, на опекунском подходе, поэтому непосредственная жизнь пациентов и стратегии их адаптации к институции так напоминают подобные в пенитенциарной системе.

В идеале, как считает Гофман, психиатрия должна функционировать по сервисной модели, точно так же, как функционирует вся медицина. Психиатры должны предоставлять услуги по укреплению и улучшению психического здоровья граждан. Однако, несмотря на то что психиатрия в настоящее время официально работает и должна работать по этой модели, с ее реализацией на практике возникает множество проблем[578]. Во‑первых, в психиатрии до сих пор имеет важное значение опекунская функция, поэтому пациенту не просто оказывают услугу оздоровления психики, его изолируют как угрожающий обществу элемент и подвергают стигматизации. В итоге госпитализированный пациент не получает тех услуг, которые ему необходимы, с ним не ведут себя как с обычным соматическим больным, просто исцеляя его болезнь. Во‑вторых, психическое расстройство имеет совершенно специфическую природу, несущий его больной развивает дефектные способы взаимодействия с людьми, исправить которые чисто технически невозможно. В‑третьих, по сравнению с обычной общесоматической больницей или автомастерской, психиатрическая больница, чтобы осуществить полный цикл сервисного обслуживания, оборудована чрезвычайно плохо. Предоставляемое психиатрическое лечение психических заболеваний недостаточно успешно и оправдывает практику институциональной психиатрии. В‑четвертых, сервисная модель психиатрии отмечена определенной двойственностью: с одной стороны, психиатрическая доктрина требует в общении с больными этического нейтралитета, с другой стороны, психиатры, подобно сотрудникам правоохранительных органов, рассматривают больного как потенциально опасного для общества. «Институционализация психиатрических больниц – своеобразный гротеск сервисных отношений»[579], – заключает Гофман.

Тем не менее, несмотря на несовершенство сервисной модели, психиатрия как институция до сих пор существует. На взгляд Гофмана, эти несовершенства должны быть преодолены, и здесь, по его мнению, необходима системная работа: «Психиатрические больницы существуют в нашем обществе не потому, что надзирателям, психиатрам и санитарам нужна работа; психиатрические больницы существуют, потому что для них есть ниша. Если бы сегодня освободили и закрыли психиатрические больницы, завтра бы родственники, полиция и служители закона с шумом потребовали бы открыть новые; и эти действительные клиенты психиатрической больницы, нуждаются в институции чтобы удовлетворить свои потребности»[580].

Однозначное толкование психиатрии как тотальной институции вызвало целую волну критики. Уже в 1964 г. Дэниэл Левинсон и Юджин Галлахер указывали на тот факт, что рассмотрение Гофманом психиатрической больницы в ряду таких институций, как тюрьмы, концентрационные лагеря и монастыри, не имеет под собой достаточных оснований. Они подчеркивали, что не все из них функционируют по модели тотальных институций, и многообразные их группы могут иметь совершенно различные организационные цели, профессиональную идеологию и характер персонала. Гофманова модель психиатрической больницы, на их взгляд, иллюзорна и нигилистична, поскольку рассматривает ее только с отрицательной стороны[581].

Сам термин «тотальные институции», который Гофман использует по отношении к психиатрии и другим образованиям, как указывает Том Бернс, он впервые услышал в 1952 г. на семинаре Эверетта Хьюза, который тот проводил в Чикагском университете. Он подкрепляет это утверждение конспектами лекций Гофмана и отмечает, что, обсуждая функции институций в обществе, на одном из семинаров Хьюз вводит понятие «тотальных институций», описывая его посредством те институции, которые наиболее закрыты от внешнего мира, в частности женские монастыри[582]. Сам Гофман всячески отклонял это влияние, отмечая, что в те времена эта идея уже витала в социологическом пространстве.

Для Гофмана тотальные институции являются одной из разновидностей социальных образований, инструментальными формальными организациями, т. е. системами «преднамеренно согласованных действий, направленных на некий суммарный результат»[583]. Этот результат может быть представлен в виде материального продукта, услуг, решений, информации. Он совершенно различным образом может распределяться между составляющими этой организации. Результат и цель задают стандарт функционирования задается инструментальных формальных организаций. Более того, тотальные институции принадлежат к классу закрытых инструментальных формальных организаций, и поэтому одной из их особенностей является то, что входящие в нее индивиды должны в обязательном порядке быть задействованы в деятельности организации. Именно благодаря этому такого рода организации и выживают.

Тотальные институции – это армия, больницы, школы, монастыри, одним словом, многие из тех социальных инстанций, с которыми хотя бы один раз в жизни сталкивается каждый человек. В принципе, очертить тотальные институции одним емким определением невозможно, и Гофман ни одного такого не приводит. В его описании это помещения и совокупности помещений и зданий, где осуществляется специфическая деятельность. Как видим, ничего определенного. Ни место, ни деятельность не несут в тотальных институциях каких‑то характеристик, вся специфика – в сложной сети отношений между людьми: не в статике, а в динамике. Гофман настаивает: «тотальная институция – это социальный гибрид, отчасти сложно устроенная общность, отчасти официальная организация; в этом и заключен ее особый социологический интерес»[584]. Это невозможно описать извне, вскрыть специфику можно, лишь проникнув во внутреннее пространство с его ролевой стратификацией. Именно это и проделывает Гофман, развивая свою микросоциологию опыта обитателей тотальных институций.

Институции бывают разными и могут содержать совершенно разнообразный набор участников, но объединяет их, по Гофману, стремление подавлять своих членов: «каждая институция поглощает время и ограничивает интересы своих членов»[585]. Все тотальные институции имеют официальные цели: экономическое развитие, образование и обучение, медицинское и психиатрическое лечение, религиозное очищение, моральная защита общества, а также наказание и сдерживание. И такие тотальные институции Гофман разделяет на пять групп: 1) предназначенные для попечения над людьми, которые не несут опасности для окружающих, но не могут о себе самостоятельно заботиться: приюты для слепых, стариков, сирот и нищих; 2) предназначенные для попечения над людьми, несущими непреднамеренную опасность для окружающих и не могущих позаботиться о себе: туберкулезные санатории, психиатрические больницы и лепрозории; 3) предназначенные для защиты общества от людей, несущих преднамеренную угрозу: тюрьмы, исправительные лагеря, концентрационные лагеря и лагеря для военнопленных; 4) предназначенные исключительно для физического труда: армейские бараки, грузовые суда, рабочие лагеря, колонии и проч.; 5) предназначенные для воспитания и построенные по принципу изоляции: аббатства и монастыри.

По отношению к пространству внешнего мира пространство тотальных институций характеризуется непроницаемостью, которая оказывается особенно значимой для поддержания стабильности функционирования и внутренних моральных устоев. «Только стерев социальные различия, установленные внешним миром, тотальная институция может определить собственную схему почестей»[586], – подчеркивает Гофман. Непроницаемость может иметь и стратегическое значение, противопоставляя внутреннее пространство пространству внешнего мира, как это происходит в религиозных, государственных и военных структурах.

Пространство тотальных институций наполняют группы людей. И здесь заметно амбивалентное разделение: всегда имеется многочисленная группа обитателей (inmates) и малочисленная группа персонала. По сути, тотальные институции созданы именно для обитателей, они и составляют их основную группу: персонал осуществляет воздействие, обитатели выступают его мишенью. Однако ошибочно считать, что персонал не несет отпечаток тотальных институций, поскольку именно во взаимодействии с персоналом обитатели испытывают на себе установленные порядки.

Пропасть между персоналом и обитателями огромна, и это неудивительно, поскольку первые служат институции, вторые испытывают ее воздействие, но и первые, и вторые включены в сеть сложной микросоциологии тотальных порядков. Большая удаленность этих двух групп друг от друга приводит к возникновению стереотипов, и одна группа воспринимает другую всегда только в негативных и стереотипных рамках. Этот раскол, это непреодолимое расстояние, по Гофману, есть следствие бюрократического управления большими группами людей. Он подчеркивает: «Два непохожих друг на друга социальных и культурных мира развиваются, сталкиваются в официальном общении, но пересекаются лишь незначительно»[587].

Институциональная ролевая дифференциация, конечно, не настолько однозначна, и Гофман сам на это указывает. Во‑первых, внутри группы персонала есть определенная специализация, которая определяется как спецификой деятельности (кто‑то занимается посетителями, кто‑то оказывает специальные услуги, кто‑то непосредственно взаимодействует с обитателями и проч.), так и внутренней иерархией самой группы. Среди персонала есть начальники, а есть персонал низшего звена, и, как подчеркивает Гофман, именно последние, поскольку, как правило, дольше всего работают в институции, хранят ее традиции и устои. Во‑вторых, обитатели также не гомогенны, и иногда статус их лидера не так уж и отличается от статуса некоторых представителей персонала низшего звена или даже превосходит его. В некоторых институциях разделение на персонал и обитателей вообще неоправданно, и так, к примеру, происходит в некоторых женских монастырях. К тому же иногда к этим двум группам может добавляться третья, как в школах‑интернатах, – группа обслуживающего персонала[588].

Гофман подчеркивает, что обитатели, переступая порог тотальной институции, сразу же наделяются презумпцией виновности, которая оправдывает все, что происходит в стенах институции. «Объяснительная схема тотальной институции, – пишет он, – запускается автоматически, как только обитатель входит в ее пределы, персонал считает, что вхождение является презумпцией доказательства, что этот человек принадлежит к тем, для кого была создана институция. Попадающий в политическую тюрьму должен быть предателем, оказывающийся за решеткой – нарушителем закона, госпитализированный в психиатрическую больницу – психически больным. Если бы он не был предателем, преступником или больным, по каким еще причинам он бы мог там находиться? Эта автоматическая идентификация обитателя – не просто очернительство, она стоит в центре основного метода социального контроля»[589].

В рамках этой презумпции переоценивается и история человека до вхождения в институцию, что особенно ярко видно на примере психиатрических пациентов. Гофман отмечает, что на пути к госпитализации окружающие человека близкие и врачи, с которыми он пересекается, могут все еще не считать его больным. Статус психически больного он получает, когда его госпитализируют, когда достигается точка госпитализации, и он становится пациентом. В этот момент его прошлую жизнь как бы переписывают заново и начинают считать, что до госпитализации он уже был болен, и болезнь развивалась давно[590].

В процессе вхождения в институции, по Гофману, мы наблюдаем различные этапы изменения моральной карьеры (moral career) обитателя, и эта динамика отражает последовательность трансформации представления о людях, в том числе и о своем собственном «я». Употребляя термин «карьера» в самом широком смысле для обозначения социальной нити жизненного курса любого человека, Гофман выделяет в ней две стороны: первая касается особенностей образа «я» и чувства идентичности, вторая связана с общественным положением, правовыми отношениями и стилем жизни. Сам моральный опыт при этом отражает способ восприятия мира каждым обитателем. Гофман пишет: «“Я” в этом смысле не является собственностью человека, которому оно принадлежит, скорее, оно живет в паттернах социального контроля, которые актуализируются по отношению к его личности и окружающим его другим»[591].

Ключевой особенностью тотальных институций является трансформация «я» человека и создание на ее основе «нового» мировоззрения. Каждая из них – это «естественный эксперимент, который показывает, что можно сделать с “я”»[592]. Гофман отмечает, что по отношению к тотальным институциям скорее всего нельзя говорить об аккультурации или ассимиляции: они не ставят на место сформированной у обитателя культуры свою собственную. Происходит нечто вроде дискультурации или разобучения (untraining), при которых блокируется возможность управлять собственным поведением, реагировать на ситуации, приспосабливаться к изменениям во внешнем мире. Эта блокировка временная, и она снимается, как только обитатель вновь выходит за стены институции (как в отпуске из армии или при выписке из психиатрической больницы), однако именно она является тем фундаментом, на который наслаиваются все остальные изменения и воздействия. Человек входит в институцию с определенным «я», сформированным его домашним миром, и это «я» претерпевает радикальные изменения. «Он сталкивается, – отмечает Гофман, – с рядом унижений, обесцениваний, оскорблений и профанаций “я”. Его “я” последовательно, пусть даже и неумышленно, умерщвляют»[593].

Механизмы, с помощью которых осуществляется умерщвление «я», по мнению Гофмана, достаточно стандартны и просты. Энн Брэнаман объединяет многообразие описаний Гофмана в семь групп таких стратегий: 1) лишение права выбора ролей и свободной реализации роли; 2) управление и обработка идентичности; 3) лишение имени, собственности и всего необходимого для реализации идентичности; 4) навязывание унизительных поз, ситуаций и необходимости демонстрации паттернов почтительности; 5) загрязнения в физическом и межличностном смысле; 6) разрушение связи между индивидом и его поведением; 7) отказ в свободе волеизъявления, автономии и свободе поведения[594].

Центральным в умерщвлении «я» является отрыв от прежней социальной роли и лишение человека права на индивидуальность. Он больше не может сам формировать свое «я», этим процессом вместо него начинает управлять персонал институции. Он лишает человека права собственности, личного имущества, выдает одинаковую для всех униформу (принадлежащую институции), запрещает заводить индивидуальные шкафчики для хранения личных вещей и периодически проводит обыски, тщательно следит за общением с родными и близкими, просматривая переписку, передаваемые вещи и инспектируя общение во время разрешенных встреч. Человек больше не может сам следить за своей внешностью, поскольку у него теперь нет для этого необходимых приспособлений и закрыт самовольный доступ к специалистам (например, к парикмахерам и портным). Напротив, его тело обезображивают и искажают: на него ставят клеймо, его избивают, подвергают шоковой терапии, принуждают держать тело в унизительной позе при появлении персонала и руководства (например, стоять по стойке смирно), препятствуют соблюдению правил личной гигиены. Кроме того, он постоянно вынужден выпрашивать необходимые для него вещи – спички, сигареты, воду, карандаши и бумагу – или просить разрешения для определенных действий (звонка по телефону или написания письма)[595].

Обитатель тотальной институции постоянно находится в компании большого числа других обитателей. Никогда не оставляя его наедине с собой, тотальная институция таким образом разрушает его личные границы, его «я». Смешение различных возрастных, этнических, расовых групп, людей различных полов – все это приводит к утрате идентичности. Сексуальное поведение, все нарушения функционирования организма становятся всем заметными. Контакт с «застенным» миром ограничен, а вначале пребывания в институции часто и вовсе запрещен. Даже если и происходит кратковременное свидание с родными и близкими, то только под пристальным наблюдением персонала институции.

Реагируя на установленные запреты и привилегии, обитатели тотальных институций актуализируют различные модели адаптации к ситуации[596]. Во‑первых, это может быть реакция ситуативного ухода, во время которой человек направляет свое внимание лишь на функционирование своего тела и отгораживается от всего остального. В психиатрических институциях такая реакция известна как регрессия, в тюрьмах – как тюремный психоз. Во‑вторых, встречается крайне непримиримое поведение, когда человек бросает вызов институции, открыто отказываясь сотрудничать с персоналом. Персонал в этом случае реагирует так же однозначно, как правило, стремясь сломить мятежника (назначая ему электрошоковую терапию, жесткий режим). В‑третьих, может наблюдаться реакция колонизации, когда человек строит свое существование, используя максимальное количество удовольствий, доступных ему в институции. Та часть внешнего мира, которая доступна для него из институции, перестает быть частью и становится целостной и завершенной. Благодаря этому он и снимает напряженность между внешним миром и миром институции. В‑четвертых, адаптация может происходить путем конверсии, когда обитатель институции, стремясь обмануть персонал, играет роль хорошего обитателя и использует эту роль для получения привилегий.

Модели адаптации к системе наказаний и привилегий позволяют человеку защитить свое «я» от окончательного разрушения, кроме того, они связаны с внутренней жизнью институции. Институция наделяет человека определенной социальной ролью, ставит его в определенные социальные условия и требует от него идентификации с собственной социальной системой. Она воздействует на его мироощущение, его «я» и изменяет его, но человек, вынужденно принимая ее правила игры, пытается, тем не менее, сохранить себя. Отдаваясь тотальной институции и подчиняясь ей, он ищет пути сохранения мельчайших крупиц собственной идентичности. И здесь возникает вторая составляющая микросоциологического исследования Гофмана – мир входящего в институцию индивида.

Гофман отмечает, что человек взаимодействует с различными социальными образованиями по одним и тем же механизмам вне зависимости от того, какого они рода: идеология ли это, государство или семья. Взаимодействие с социальными образованиями отмечено для человека обязательством и преданностью[597]. Опираясь на Дюркгейма, Гофман указывает, что отношения человека с социальными образованиями представляют собой контрактные, договорные отношения. Стороны словно имплицитно договариваются о взаимных правах и обязанностях, санкциях на случай их невыполнения и условиях расторжения договора.

Всякое социальное образование должно гарантировать принадлежащему ему человеку определенные привилегии. Во‑первых, это определенный уровень комфорта, здоровья и безопасности, показывающий, что человек – это более чем только член социальной организации. Во‑вторых, социальное образование часто поддерживает со своими членами некие общие ценности, призванные их мотивировать, и часто человек, идентифицирующий себя с целями организации и ее судьбой, позиционируется как ее гордость. В‑третьих, стимулами и привилегиями могут быть награды, поощрения и вознаграждения, причем выраженные не обязательно в денежной форме. И в‑четвертых, своеобразной отрицательной привилегией, но позитивным стимулом угрозы наказания, становятся взыскания и штрафы, т. е. так называемые отрицательные санкции. Все эти приемы привязывают человека к организации и институции. Так происходит и в институциях тотальных.

Принимая систему привилегий и стимулов, принадлежащий институции человек неизменно принимает также то представление о личности, на котором она базируется, и соглашается с системой мотивирующих его стимулов. На примере психиатрических больниц это означает, что человек, пациент, который послушно принимает лекарства, работает за мелкие вознаграждения в больнице и во всем подчиняется врачам, принимает мотив лечения и перевоспитания, который в качестве общей цели и результата определяет психиатрическую больницу как институцию. Это также значит, что, видя себя таким образом, пациент молчаливо соглашается с тем, что он психически больной, а также с тем статусом, который психически больным людям придает общество. Принятие привилегий, таким образом, означает не просто уступку системе институции, а конформизм, причем конформизм не только инструментальный, но и мировоззренческий. Таким образом, каждая институция предполагает дисциплину долга, активности, характера и жизни.

Однако, по Гофману, человек не может полностью слиться с социальной системой или тотальной институцией, всегда выбирая место где‑то между идентификацией с организацией и противостоянием ей, постоянно перемещаясь в этом пространстве и пытаясь сохранить баланс[598]. Он бы и хотел сказать, что идентичность человека и «я» определяется окружающим социумом и социальной ролью, но конкретные примеры показывают, что при взаимодействии с обществом имеют место многочисленные попытки уклониться от всецелой социальной обусловленности «я». Эти попытки сохранить себя – ключ к пониманию бытия человека.

Традиционное социологическое исследование человека, как отмечает Гофман, обычно отталкивается от положения о том, что статус человека в институции, в обществе определяет то, кем он является, т. е. его идентичность. Но когда социологи начинают присматриваться к реализации социальной роли, социальному взаимодействию, социальным институциям поближе, оказывается, что полной идентификации никогда не происходит, что всегда остается хотя бы маленькое расстояние. «…Полная отдача и преданность любому социальному образованию, – отмечает он, – предполагает своего рода самоотвержение. Смысл нашего бытия человеком может определяться принадлежностью к социальным образованиям, смысл нашей индивидуальности проявляется через те немногочисленные способы, которыми мы сопротивляемся притяжению общества. Наш статус зиждется на твердом здании мира, в то время как смысл нашей личной идентичности часто находится в его трещинах»[599]. Исследование тотальных институций как раз и позволяет увидеть эти трещины. И психиатрическая больница, по его мнению, – наиболее благодатная почва.

Для Гофмана поэтому значимыми оказываются не только социальные принципы функционирования институций, их ролевая структура, их пространство, но и то, как человек пытается избежать тотальной включенности в них. Фактически одно предполагает другое: описывая тотальные институции, он представляет интересы общества, описывая способы уклонения от их тотального влияния, – интересы индивида, т. е. рассматривает две стороны инструментального договора, договора ради одной цели, но подписанного двумя сторонами, каждая из которых, если можно так сказать, нечиста на руку. И здесь в центре его исследования – «специфические разновидности абсентеизма, уклонение не от предписанной деятельности, но от предписанного бытия»[600].