Как бы запад отреагировал на закручивание гаек.

 

Отношения Запада с Китаем после событий на площади Тяньаньмэнь 1989 г., а также реакция на распад Югославии и российское вторжение в Чечню позволяют предположить, что сохранение советского блока не слишком расстроило бы большую часть политической элиты Европы и Америки.

Как президент Буш показал в своей печально знаменитой речи “Котлета по-киевски”, с которой он обратился к Верховной раде Украины летом 1991 г., Соединенные Штаты не желали исчезновения советской империи. Воззвав к “советскому народу”, что вызвало недоумение даже украинских депутатов-коммунистов, Буш заявил об опасности “суицидального национализма” для империи Горбачева. Само собой, в то же время его госсекретарь Джеймс Бейкер III регулярно повторял, что США никогда не признают отделившиеся Словению и Хорватию. Можно сказать, что Буш стал Меттернихом конца коммунизма. Как и его предшественник в девятнадцатом веке, он мужественно боролся за сохранение старого порядка под натиском демократии и национализма, но, как и Меттерних, потерпел поражение[1059].

В начале своего президентского срока Буш дал понять, что разгон антикоммунистических демонстраций не повлияет на его международную политику. В июле 1989 г. он отправил двух своих ближайших советников, Лоуренса Иглбергера и Брента Скоукрофта, в Пекин, чтобы убедить коммунистов-геронтократов, что беспорядки на площади Тяньаньмэнь не повредили американо-китайским отношениям в сферах торговли и безопасности. (Иглбергер и Скоукрофт также громче всех поддерживали “федеральную” позицию Белграда в отношении югославского конфликта.) С тех пор преемник Буша, Клинтон, положил конец лицемерной привязке статуса Китая как наиболее благоприятствуемой нации к истории нарушения прав человека. Теперь Китай свободен наводнять американские рынки товарами из собственного “гулага”, и никто больше не делает вид, что он может лишиться этого права. Если престарелым китайским массовым убийцам сошли с рук получившие широкую огласку действия в июне 1989 г., разве Запад признал бы смертным грехом несколько пуль, просвистевших в Восточном Берлине или Лейпциге? (В качестве примера совместной работы Белого дома и сторонников жесткого курса можно вспомнить, как в августе 1990 г., когда Ирак захватил Кувейт, Буш ожидал, что Китай поддержит санкции ООН, “поскольку он сдержал свою критику случившегося годом ранее убийства студентов на площади Тяньаньмэнь”.)[1060]

За исключением тэтчеровской Британии – а при Мейджоре политика изменилась, – европейские союзники Буша были в той же степени готовы к сохранению порядка холодной войны в Европе. В октябре 1989 г. самый близкий, как считается, союзник Гельмута Коля Франсуа Миттеран по-прежнему настаивал: “Кто говорит об объединении Германии, ничего не понимает. Советский Союз никогда этого не допустит. Это станет гибелью Варшавского договора. Вы можете такое представить? ГДР – это Пруссия. Она никогда не примет насмешек Баварии”. Даже после осторожного предложения Коля об объединении, озвученного 27 ноября, через восемнадцать дней после падения Берлинской стены, французский президент все еще ожидал, что Кремль вот-вот сдержит волну немецкого единения: “Горбачев придет в ярость. Он этого не допустит. Невозможно! Мне даже не стоит ничего возражать – Советы все сделают за меня. Они ни за что не допустят появления великой Германии…”[1061] Миттеран был столь же враждебен по отношению к оппонентам Горбачева. Его режим не спешил признавать Ельцина в апреле 1991 г. Когда президент Российской Федерации нанес визит в Европейский парламент, Жан-Пьер Кот устроил ему разнос, а председатель парламента Барон Креспо и вовсе заявил: “Горбачев нам больше по душе”. Само собой, это произошло вскоре после расправы с безоружными литовцами на телевизионной башне в Вильнюсе и спустя не так уж много времени после того, как советские войска убили десятки людей в Баку. Во время свержения Горбачева в августе 1991 г. Миттеран заверил французских телезрителей: “Первая фаза путча прошла успешно”. Он также упомянул о “новой советской власти”[1062]. (Конечно, позже, когда Ельцин встал у руля и послал танки сначала на Дом правительства, а затем и в Чечню, на Западе появились опасения на его счет, но он решил, что морализаторство ни в коем случае не должно ослабить его позицию.)

Другие европейские главы правительств, как и Миттеран, были бы только рады, если бы Советский Союз воспрепятствовал объединению Германии, даже если бы для этого пришлось применить силу. К примеру, итальянский премьер-министр Джулио Андреотти выступал против объединения и призывал вывести танки на улицы (“порой они необходимы”), чтобы разогнать антисоветские демонстрации в Вильнюсе и других городах, чего и можно было ожидать от почетного доктора Пекинского университета и так называемого “человека чести”. Одна Маргарет Тэтчер продемонстрировала приверженность идеалам демократии, выразив сожаление по поводу объединения Германии, но радостно встретив падение Берлинской стены и тирании, которую она символизировала[1063].

Канцлеру Колю нелегко бы оказалось справиться с резней в духе расправы на площади Тяньаньмэнь, которая случилась бы у него на пороге, но его оппоненты, без сомнения, увязли бы в пропагандистских доводах, что восточногерманские демонстранты угрожали атмосфере разрядки и пробуждали неонацистскую ностальгию по объединенной Германии. Колю пришлось бы смириться с бахвальством и попытаться снова оградиться от Востока. Социал-демократы и представители западногерманской интеллектуальной элиты, конечно же, поддержали бы любую попытку позволить лейпцигским демонстрантам похоронить павших, пока проводились бы священные ритуалы возобновления разрядки. В конце концов, западногерманские социал-демократы еще в 1989 г. отказались поддержать попытку восточных немцев основать собственную (нелегальную) социал-демократическую партию. Вместо этого они осторожно готовили совместные доклады и конференции с “товарищами” из Восточного Берлина.

В Западной Германии к объединению не призывала ни одна серьезная политическая сила. Зеленые были против объединения. Социал-демократы перестали даже на словах отстаивать свои идеалы. Свободные демократы обходили вопрос стороной. Их партнеры по коалиции, христианские демократы, гордились, что внесли свой вклад в организацию визита Эриха Хонеккера в Федеративную Республику в сентябре 1987 г., чего не сумели и не отважились сделать Брандт и Шмидт. Даже газета Акселя Шпрингера Die Welt, которая единственная отказывалась признавать существование Германской Демократической Республики, в конце концов – выбрав наиболее подходящий момент – отказалась от этого летом 1989 г., когда перестала использовать кавычки при каждом упоминании ГДР. Кто бы ни трудился во имя объединения Германии, это точно был не Запад[1064].

Помимо прочего, Западная Германия всегда была “под колпаком”. Агенты разведслужбы Штази Маркуса Вольфа наводняли Бонн, а также все ключевые узлы западногерманской экономики и культуры. От секретарей в официальной резиденции канцлера до законодателей мнений в СМИ – у Штази повсюду были глаза, уши, а при необходимости даже губы. Чтобы перечислить все контакты Штази в Федеративной Республике, потребовалась бы книга не тоньше телефонного справочника Бонна, но лишь несколько из них заслуживают упоминания. Жучок был поставлен в телефон у кровати министра обороны Западной Германии Манфреда Вернера, который впоследствии занял пост генсека НАТО. В начале 1980-х гг. западногерманскую политику всколыхнул скандал с компанией Flick, когда обнаружилось, что множество ведущих немецких политиков разного толка получают платежи наличными от концерна Flick, а центральной фигурой в распределении этих средств был член ХДС Адольф Кантер, который также работал на Штази[1065].

Еще в сентябре 1989 г. Вилли Брандт отмахивался от идеи об объединении Германии, называя ее Lebenslüge (“самообманом”) Федеративной Республики. В январе 1989 г. новый мэр Западного Берлина Вальтер Момпер объявил, что вопрос об объединении не стоит. В частных беседах с официальными лицами Восточной Германии Момпер утверждал, что жителей Западного Берлина больше всего огорчает не сам факт существования Берлинской стены, а то, что им не позволяется взять с собой собаку при посещении “столицы Германской Демократической Республики”. Всегда готовый угодить, товарищ Хонеккер исключил это вопиюще оскорбительное правило из своего “антифашистского защитного барьера”. Месяц спустя пограничники Хонеккера застрелили – как собаку – Криса Геффроя, который стал последней жертвой Берлинской стены[1066].

Как левый, так и правый фланг немецкой политики был охвачен антипольскими настроениями. В 1985 г. Брандт отказался от встречи с Валенсой (хотя и пригласил польского премьера-коммуниста Раковского на прием по случаю собственного дня рождения). Германский канцлер Коль был неизменно настроен против любого народного польского движения, которое могло подорвать стабильность, позволявшую западным немцам в безопасности нагуливать жир. В марте 1985 г. Коль сказал Миттерану: “Нам придется помочь Ярузельскому. Что бы ни пришло ему на смену, будет только хуже. Поляки вечно хватают больше, чем способны проглотить, а амбиций у них больше, чем сил”[1067].

Если правда, что уже в 1987 г. Горбачев и Шеварднадзе рассматривали возможность объединения Германии, поскольку “без разрешения германского вопроса” невозможно было выстроить нормальные отношения в Европе, то Горбачев фактически открывал дверь, которую большая часть западногерманского истеблишмента предпочла бы держать закрытой наглухо[1068]. Хотя Коль с радостью схватил единство, когда в 1990 г. Горбачев предложил его на блюдечке с голубой каемочкой, прежде он смирялся с его недостижимостью.

Как политик Коль подчеркивает огромную важность личной симпатии и контакта с партнерами по переговорам. Помимо некоторой грузности, у него не было ничего общего с первым объединителем Германии: Бисмарк ни за что бы не разделил мелкобуржуазную сентиментальность Коля в отношении зарубежных государственных деятелей. Невозможно представить, чтобы Бисмарк (или Аденауэр) с неподдельным сочувствием отреагировал бы на внутренний кризис иностранного лидера, как это сделал Коль после того, как Ельцин отправил вооруженные силы в Чечню в декабре 1994 г. Тогда Коль сказал бундестагу: “Я горжусь, что смог построить дружеские отношения с Ельциным. Каким презренным человеком я был бы, если бы отказался поддержать друга, столкнувшегося с трудностями… Пускай Ельцин и совершал ошибки, в эту минуту я от него не отвернусь”[1069]. Можно ли предположить, что “Горби”, который спровоцировал такую истерию в Западной Германии во время своего визита в июне 1989 г., оказался бы совершенно дискредитирован, если бы войска Хонеккера разгромили оппозицию несколькими месяцами позже? Разве Горбачев не мог в этот момент притвориться “спящим”, как делал всякий раз, когда советские войска закручивали гайки в его империи? (Как ни странно, сонливость Рональда Рейгана в моменты кризиса воспринимали как признак профессиональной непригодности, но джетлаг Горбачева 9 апреля 1989 г., когда его спецназ убивал людей в Тбилиси, стал еще одним доказательством его святости.) А если бы Горбачев столкнулся со “сложностями” в противоборстве с упорствующими гражданами, отказал ли бы Коль ему в поддержке, подобной той, какую оказал он Борису Ельцину, когда тот принял решение о применении танков и стратегических бомбардировщиков в декабре 1994 г.? Достаточно вспомнить, какую радость на Западе вызвал устроенный Ельциным ожесточенный обстрел его законно избранных, пускай и левых, соперников из парламента в октябре 1993 г. Сразу после обстрела Клинтон позвонил Ельцину и воскликнул: “Вы становитесь сильнее и лучше”[1070].

На скорость, с которой на Западе признали, что в таком обществе сработают только авторитарные реформы, обратили внимание даже сами русские. Когда в августе 1991 г. случился нелепый переворот, в результате которого свергли Горбачева, российский депутат Галина Старовойтова находилась в Великобритании. Она заметила: “Реакция Миттерана, Коля и всего Запада в первый день была выжидательной. В начале переворота мне сказали – но не сама госпожа Тэтчер, – что нам стоит подождать, чтобы увидеть, примет ли эту хунту советский народ”. У Старовойтовой сложилось впечатление, что западные лидеры не могут представить себе демократическую Россию, не говоря уже о распавшемся СССР:

 

Они тоже хотят для нас сильной руки. Западные предприниматели и политики приводят в пример события в Китае: да, говорят они, китайские лидеры подавили демократию танками, но их экономика сейчас развивается нормально, а это почти автоматически приведет их к демократии. Западу, утверждают они, нужна стабильность. Он боится краха [советской] империи[1071].

 

За исключением Рейгана и Тэтчер, в западном политическом истеблишменте не было идеологических противников коммунизма. Как раз наоборот. К 1989 г. Рейган покинул должность. Если бы не теплый прием Горбачева, оказанный Тэтчер при ее предвыборном визите в Москву в 1987 г., возможно, она тоже не дотянула бы до 1990 г. Ее место мог бы занять Нил Киннок, который еще в ноябре 1989 г. выражал желание “при необходимости тайно” наладить отношения с преемником Эриха Хонеккера на посту коммунистического лидера Восточной Германии Эгоном Кренцем, или какой-нибудь более мягкий классический консерватор из чемберленовского крыла партии тори (что и случилось впоследствии)[1072].

 

Последний нефтяной кризис

 

Ключевым элементом кризиса советской системы стало падение цен на нефть. Внешняя политика Горбачева успокаивала нервы и способствовала снижению цен на нефть. Однако это, в свою очередь, приводило к падению выручки СССР от продажи нефти. Такая политика шла вразрез с интересами Советского Союза в качестве сверхдержавы и не позволяла использовать возможности, предлагаемые обстоятельствами 1980-х гг.

Рассмотрим следующий сценарий: что, если бы Саддам Хусейн в 1990 г. осуществил вторжение в Кувейт с молчаливого согласия располагающего ядерным оружием и все еще воинственного Кремля? После того как Горбачев поддержал санкции ООН в отношении Багдада, достаточно сложно оказалось заручиться поддержкой генерала Колина Пауэлла для начала традиционной войны против Ирака. Пошел бы Вашингтон на риск ядерной войны, чтобы спасти династию Аль Сабах от вынужденного устранения от дел и переселения на собственные виллы на Западе?[1073] Даже если бы Соединенные Штаты не сократили военные расходы по окончании второго срока Рейгана в 1988 г., разве Буш (или Дукакис) решился бы на эвентуальный ядерный холокост, чтобы не дать Саддаму захватить контроль над львиной долей ближневосточных запасов нефти? Это крайне маловероятно. Вспомните, какой небольшой перевес был при голосовании в Сенате по вопросу о начале операции “Буря в пустыне” в январе 1991 г. При менее благоприятном стратегическом положении провозвестники катастрофы вроде сенатора Эдварда Кеннеди точно обеспечили бы себе как минимум еще три голоса, необходимых для сохранения режима санкций[1074]. Если бы США пошли таким путем, каким бы теперь был стратегический арсенал ядерного и биохимического оружия Саддама?

Даже этот прогноз, возможно, недооценивает следствия такого альтернативного сценария. Что, если бы восемь лет триллионных дефицитов бюджета при Рейгане не привели бы к существенному сдвигу в советской политике по вопросу разоружения? На самом деле советский военно-промышленный комплекс мог бы кое-как дотянуть до конца 1980-х, переводя ресурсы на танки и РСД-10, ведь мы убедились, что в то время было еще достаточно сырья, которое с тех пор преобразовали в деньги на счетах в западных банках. Вряд ли американский народ принял бы Буша или другого республиканца в качестве преемника Рейгана, если бы дефицит федерального и торгового бюджета продолжил стремительно расти, не принося никаких геополитических выгод. Возможно, к середине лета 1990 г. армия США уже вовсю занималась бы пострейгановским сокращением расходов на оборону. Армия не смогла бы пойти на риск переброски большого количества войск, танков и самолетов из Западной Германии в Персидский залив (как это было сделано в 1990 г.) из-за существующей советской угрозы. Вполне вероятно, что американская армия не нашла бы ресурсов для одновременной борьбы с Саддамом и для защиты НАТО. Аргументы против вмешательства Израиля были бы по меньшей мере столь же вескими, как и те, что прозвучали в 1991 г. Кто решился бы на риск всеобщей войны с арабами?

Война в заливе могла бы затянуться. Цены на энергоносители в результате повысились бы, что привело бы к стабилизации советской экономики. Вполне вероятно, что некоторые западные нефтяные компании обратились бы к Кремлю с просьбой о создании совместных предприятий для освоения сказочных советских нефтяных и газовых ресурсов на Каспии и в Казахстане. Чтобы избежать господства Саддама над ближневосточной нефтью, Запад, возможно, согласился бы платить Москве щедрую дань за ее ресурсы – и даже поделиться технологией строительства трубопроводов. В конце концов, несмотря на американские протесты после введения военного положения в Польше в 1981 г., немцы заключили соглашения об импорте сибирского природного газа через Польшу по трубопроводу, проложенному волонтерами-комсомольцами и подневольной рабочей силой. Разве нефть не могла бы пойти тем же путем? Кто отказался бы от такого шанса наладить сотрудничество в Европе, оставив в стороне трения на Ближнем Востоке?[1075]

Естественно, обычным советским гражданам пришлось бы тяжело – и в перспективе даже еще тяжелее, ведь ожидаемая продолжительность жизни неуклонно снижалась. Реформы, начавшиеся в 1985 г. и продолженные после 1991 г., едва ли пошли им на пользу, однако они не выражали стремления бунтовать. Более высокие прибыли хотя бы позволили бы Кремлю удовлетворить спрос элиты на западные товары широкого потребления. Несколько миллионов членов номенклатуры могли бы получить доступ к новеньким видеомагнитофонам, микроволновым печам и машинам с Запада. Они могли бы даже получить немного более стильной одежды. На государственных дачах социалистического содружества могли бы появиться лучшие сорта алкоголя, который пуританин Горбачев пытался запретить на партийных приемах. Неосталинистский режим в экономическом отношении оказался бы более жизнеспособным именно из-за усиления напряженности по всему миру, что благоприятствовало бы его существованию. Цены на нефть, газ и золото взлетели бы, повышая валютные поступления СССР. В результате стало бы проще финансировать экономический и технический шпионаж, а также предоставлять субсидии братским республикам[1076].

Представление Горбачева о том, что Советский Союз заинтересован в разрядке напряженности, было катастрофически неверно. Только двухполярная система мира обеспечивала развитие такого глобального сценария, при котором могла бы функционировать странная машина советской экономики. Как только внешнее давление ослабло, советский метаболизм оказался заражен смертельной бактерией.

Горбачев пошел еще дальше и в середине 1980-х разом уменьшил давление на западные элиты, хотя в то время среди западных законодателей мнений и в западных университетах процветал унилатерализм. Следующее поколение западного истеблишмента подвергалось ежедневным дозам антирейгановского и антитэтчеровского мышления. Долгий марш по институтам пацифизма и подобных ему течений, сформировавшихся после 1960-х гг., вкупе с ядерной паникой вот-вот должен был достичь своей цели. Лишь неожиданный и абсолютный крах коммунизма под влиянием внутренних реформ заставил большую часть западной интеллигенции признать, что правые были точны в своем анализе “реального социализма”. Если бы Берлинская стена не рухнула, множество представителей западной элиты еще как минимум одно поколение оставалось бы слепо к проблемам коммунизма – как этическим, так и материальным.

Если бы советский коммунизм продолжил существовать в 1990-е гг., это совпало бы с новым экономическим кризисом на Западе, который начался еще в конце 1980-х, а также с возможным триумфом Саддама Хусейна. На самом деле успехи Запада объясняются неожиданным провалом и крахом советской системы. Если бы Советский Союз сохранил видимость силы, которая так долго очаровывала и вводила в заблуждение западных политиков, как знать – быть может, Кремлю сошли бы с рук любые проделки этого времени?

Исчезновение прогнившей и жестокой системы, которая лишила смысла жизнь сотен миллионов людей, можно считать поводом для радости. Но ее крах не был предначертан невидимой рукой, которая приводит в движение экономические силы истории. Все было гораздо сложнее, чем пишут в учебниках. Это, несомненно, хорошо, что коммунизм потерял контроль над большой частью мира, но если бы ситуация приняла дурной оборот – к примеру, в Лейпциге в октябре 1989 г., – то на Западе точно возликовала бы по крайней мере одна группа лиц: всевозможные советологи и историки смогли бы в кои-то веки чистосердечно воскликнуть: “Мы же вам говорили”.

 

Послесловие