Еще менее удачный сценарий: вторжение в Британию

 

Формулируя свой тезис, Чармли и Кларк отталкивались от допущения, что предложения о мире, которые Гитлер делал Британии, были искренними – или хотя бы могли публично считаться таковыми. Однако при оценке предполагаемой англофилии Гитлера нам следует различать неофициальные рассуждения, основанные на теории Гитлера о расовой близости англосаксов и немцев, и реальную политику гитлеровской стратегии, которая с 1936 г. – если не раньше – всегда предполагала подчинение Британии германской власти. С подачи разочарованного Риббентропа Гитлер стал считать Британию загнивающей и упадочной державой и к концу 1936 г. пришел к выводу, что “даже искреннее потепление англо-германских отношений не может предложить Германии конкретных, ощутимых преимуществ”, а следовательно, Германия “не заинтересована в налаживании отношений с Англией”[820]. Как он заметил на встрече с военачальниками в ноябре 1937 г. (что было зафиксировано в печально известном протоколе Хоссбаха), Британия (как и Франция) была “ненавистным противником”, империя которого “в долгосрочной перспективе не сможет держаться на политике силы”[821]. Эту позицию постоянно поддерживал Риббентроп, который считал Англию “самым опасным противником”[822].

Планируя вторжение в Австрию, Чехословакию и Польшу, Гитлер колебался между уверенностью, что Британия слишком слаба, чтобы вступать в войну, и убежденностью, что Германия сможет выдержать ее натиск. На встрече с военачальниками в мае 1939 г. он выразил “сомнение в возможности мирного урегулирования ситуации с Англией. Нужно готовиться к открытому столкновению. В нашем развитии Англия видит становление гегемонии, которая ослабит Англию. Следовательно, Англия – наш враг, а столкновение с Англией – вопрос жизни и смерти”[823]. Ничто так не показывает истинное отношение Гитлера к Англии, как план “ Z ” – принятая 27 января 1939 г. программа по перевооружению военно-морского флота, в соответствии с которой германский флот к 1944–1946 гг. должен был оказаться способен тягаться с любой морской державой, включая Британию и Соединенные Штаты. Джон Киган предложил гипотетический флотский сценарий: “Если бы Германия в начале войны отправила в бой 300 подводных лодок, о необходимости которых для победы в битве за Атлантику Гитлеру твердил Дёниц, Британия точно оказалась бы выведена из строя задолго до того, как события на Тихоокеанском театре военных действий обусловили бы вступление в войну США”[824]. Учитывая, что собственные ресурсы обеспечивали лишь половину продовольственного потребления Британии, а вся нефть, резина и цветные металлы импортировались в страну, подводная блокада поставила бы Британию на колени.

Гитлера действительно встревожило британское объявление войны, однако ошибочно будет на этом основании считать его последующие предложения о мире искренними. Через два дня после предложения о мире в октябре 1939 г. он сказал фон Браухичу и Гальдеру: “В войне целью Германии… должно стать окончательное военное поражение Запада… Эту фундаментальную цель следует время от времени корректировать во имя пропаганды… [Однако] это не меняет собственно цели… [которая заключается] в полном уничтожении французских и британских войск”[825]. Даже решение атаковать Россию имело антибританский компонент. Тридцать первого июля 1940 г., всего через двенадцать дней после предложения о мире Британии, Гитлер заявил: “ В наибольшей степени Британия полагается именно на Россию… Разбив Россию, мы разобьем последнюю надежду Британии ”[826]. Тот факт, что Гитлер снова и снова менял свою тактику, сочетая расовые задачи расширения жизненного пространства с собственной версией великой стратегии, нередко заставляет историков сомневаться в его истинных намерениях. Реальность такова, что с 1936 г., если не раньше, Гитлер считал итоговое столкновение неизбежным, даже если оно и произошло на досадных расовых основаниях и состоялось на пять лет раньше необходимого. Заманчива мысль о заключении мира с “этим человеком”, как называл его Черчилль, ведь в результате сохранилась бы Британская империя и выстояла консервативная власть. Если бы Британия не встала на защиту Польши, если бы Британия заключила мир в мае 1940 г. или до начала операции “Барбаросса”, если бы Британия упала на колени под натиском 300 субмарин, отправку которых рекомендовал адмирал Дёниц, – какой альтернативный сценарий ни рассматривай, итог был бы один: подчинение Третьему рейху.

Следовательно, Черчилль был прав. Когда в среду, 5 октября 1938 г., он поплыл против течения всеобщей эйфории и денонсировал Мюнхенское соглашение в Палате общин, он открыл истину:

 

[Н]е может быть никакой дружбы между британской демократией и нацистской властью – той властью, которая попирает христианскую этику, которая поддерживает свое движение вперед варварским язычеством, которая похваляется духом агрессии и завоевания, которая черпает силу и извращенное удовольствие в гонениях и, как мы видели, с безжалостной жестокостью использует угрозу смертоносной силы. Эта власть не может быть надежным другом британской демократии. Я нахожу невыносимой мысль о том, что наша страна входит в орбиту нацистской Германии, попадая под ее власть и влияние, а наше существование оказывается в зависимости от ее воли и прихоти[827].

 

И все же говоря о том, что Британия попадает “на орбиту, под власть и влияние” Германии, Черчилль рассматривал не самый плохой из возможных сценариев. Существовал и худший вариант, который тоже необходимо учитывать: открытое германское вторжение и оккупация Британии.

В пятницу, 24 мая 1940 г., 1-я танковая дивизия генерала Гейнца Гудериана вышла к берегам канализированной реки А южнее Гравлина во Франции и в результате ожесточенных боев сумела организовать переправу. Оттуда оставалось всего десять миль до 400 000 измученных солдат союзников, оттесненных на пляжи Фландрии. Затем, как только величайший танковый командир подготовил величайшую механизированную часть к величайшему вооруженному выступлению двадцатого столетия, он получил приказ подождать. Несмотря на его протесты, три дня спустя приказ оставался в силе. Тем временем периметр был укреплен и за следующие десять дней 338 226 солдат союзников были эвакуированы в Британию в ходе операции “Динамо”.

Гудериан всегда полагал, что приказ Гитлера – отданный несмотря на протесты начальника Генштаба генерала Франца Гальдера и фельдмаршала Вальтера фон Браухича – был “ошибкой, которая не могла не повлечь за собой ужасных последствий, поскольку только пленение БЭК… могло создать условия, необходимые для успешного германского вторжения в Великобританию”[828]. Историки долгое время спорят о причинах этого приказа, но редко задаются вопросом, что произошло бы, если бы БЭК действительно оказался в полном составе взят в плен или если бы в ходе операции “Динамо” деревянный пирс на восточном молу 1400 футов длиной и 5 футов шириной, по которому в эвакуацию отправилась четверть миллиона солдат союзников, оказался бы разрушен “юнкерсами”, более недели пытавшимися его поразить[829].

Гросс-адмирал Эрих Редер впервые обсудил с Гитлером вторжение в Британию 21 мая 1940 г., еще 15 ноября предыдущего года отдав своим подчиненным приказ изучить такую возможность[830]. Гитлер не проявил энтузиазма, а ко времени второго их разговора на эту тему, который состоялся 20 июня, его, казалось, гораздо больше интересовала возможность переселения евреев на Мадагаскар. Но момент был упущен – хотя 16 июля 1940 г. Гитлер и подписал директиву № 16, озаглавленную “Подготовка к десантной операции против Англии”, оптимальное время для удара уже прошло[831]. В конце июля Гитлер определил ориентировочную дату высадки – 15 сентября, – но осуществление плана зависело от прорыва британской морской и воздушной обороны, уничтожить которую не удалось. Вторжение откладывалось три раза, и к декабрю 1940 г. подготовка к нему стала лишь “маскировкой” для планируемого нападения на Советский Союз (которое Гитлер считал менее рискованным, чем вторжение на другой берег Ла-Манша)[832]. Но что если бы операция “Морской лев” годами планировалась Гитлером в Верховном главнокомандовании вермахта (ОКВ), а не была небрежной, предложенной в последнюю минуту инициативой штаба ВМС? Что, если бы огромная флотилия – по оценкам, необходимо было задействовать 1722 баржи, 471 буксир, 1161 катер и 155 транспортных судов – еще в конце мая была бы направлена в сторону Мааса и Шельды? Что, если бы план генерала люфтваффе Эрхарда Мильха десантировать 5000 парашютистов в семь важнейших секторов Королевских ВВС на юго-востоке Англии с целью вырвать сердце истребительной авиации был принят, а не отвергнут Герингом? Что, если бы целью Гитлера стал Лондон, а не Париж?[833]

Большая часть многочисленных исторических и литературных анализов германского вторжения на Британские острова предполагает, что оно должно было состояться в августе-сентябре 1940 г. или даже позже. Но в конце мая 1940 г. немцы встретились бы не с недавно вернувшимся Британским экспедиционным корпусом, а с минимальными силами, оставленными на островах[834]. Вооружение ополченцев – 483 924 винтовки “спрингфилд” образца Первой мировой войны – прибыло из Америки лишь в августе 1940 г., а многие из 18 000 дотов, сооруженных по всей южной Англии, обзавелись бетонным фундаментом только в середине июня[835]. К югу от Лондона в то время было всего сорок восемь полевых орудий и пятьдесят четыре двухфунтовых противотанковых пушки. После войны генерал Гюнтер Блюментритт из ОКВ сокрушался: “Если бы планы были готовы, после дюнкерской операции мы могли бы переправиться в Англию с мощными силами”. Но вместо этого, как выразился Гальдер, Гитлер “до той поры избегал мысли” о вторжении[836].

Если бы начальные тринадцать ударных германских дивизий широким фронтом высадились на южное побережье Англии, низколетящие самолеты распылили бы на них, если это правда, 1495 тонн оставшегося с Первой мировой войны иприта. Но к такому повороту немцы были готовы[837]. Если бы они сумели пересечь двадцать две мили Ла-Манша, вряд ли хоть какое-то искусственное или естественное препятствие – например, королевский военный канал, протянувшийся от Рая до Хайта, – смогло бы надолго задержать их продвижение на север. Согласно “Прогнозу ранних боев на английской территории” фельдмаршала Герда фон Рунштедта, сделанному 14 сентября 1940 г., “на раннем этапе первого наступления будут задействованы небольшие, но полностью укомплектованные танковые части”[838]. Если бы Королевские ВВС не имели преимущества в виде недавно установленного радара или если бы шифры люфтваффе не подверглись взлому – или если бы командующий воздушно-десантными войсками генерал Курт Штудент сумел нейтрализовать ключевые сектора истребительной авиации Даудинга, – война в воздухе тоже могла бы сложиться иначе.

На самом деле генерал Алан Брук только 20 июля сменил генерала Айронсайда на посту главнокомандующего войсками в метрополии. Он тотчас перебросил немногочисленные имевшиеся у него в распоряжении танки ближе к побережью. Однако в случае наступления в конце мая большая часть британского вооружения оказалась бы задействована для защиты наспех организованной оборонительной линии, расположенной дальше от берега, что фактически привело бы к сдаче плацдармов на южном побережье. Сами немцы – несмотря на послевоенные заявления всех их генералов о том, что операция “Морской лев” была, как в 1945 г. фон Рундштедт пояснил взявшим его в плен противникам, “своего рода игрой, поскольку было очевидно, что вторжение невозможно”, – надеялись на раннем этапе военных действий достичь Ашфорда в графстве Кент[839]. Хотя к середине сентября немцы ожидали ожесточенного сопротивления на береговых плацдармах, майское наступление могло их приятно удивить. Официальный историк британской обороны Бэзил Коллиер замечает: “Важнейший сектор от Шеппи до Рая оборонялся 1-й лондонской дивизией, в распоряжении которой было 23 полевых орудия, но не было ни противотанковых пушек, ни бронированных автомобилей, ни бронированных боевых машин, а также было всего около одной шестой от общего числа полагавшихся ей противотанковых винтовок”[840]. Хорошо защищенные районы, например позиции шестидюймовых пушек в Шуберинессе, можно было обойти с той же легкостью, что и линию Мажино.

Могли ли силы люфтваффе и германского флота нейтрализовать королевский флот на те критически важные двенадцать часов, которые были необходимы для переброски первой волны на другой берег Ла-Манша? Учитывая рискованный характер такого предприятия, немцам пришлось бы бросить почти все свои военно-морские силы на осуществление этой операции. С другой стороны, для переброски сил вторжения хватило бы и очень короткого отрезка времени – всего половины суток. Более того, важно помнить, что девять из пятидесяти эсминцев, принимавших участие в операции “Динамо”, были потоплены, а двадцать три повреждены. В июне 1940 г. в Королевском флоте состояло всего шестьдесят восемь исправных эсминцев, в то время как в 1919 г. их было 433. Учитывая это, вполне можно представить, как могло бы состояться первое за 874 года успешное вторжение в Британию.