Позднейший принципат Августа

 

Десятилетие от 27‑го до 17 г. представляет ряд попыток со стороны императора установить правомерный конституционный режим в соглашении с высшими общественными классами. Положение принцепса далеко нельзя было назвать прочным. Оппозиция несколько раз пыталась завладеть высшими должностями в столице. Колебания самого принцепса между трибунством и консульством ярко отражают его затруднения.

С середины 10‑х годов I в. до Р.Х., насколько мы можем судить, борьба затихает. В новых соглашениях, которые бы дополняли или изменяли акты 27–23–19 гг., уже нет нужды. Очевидно, положение принцепса фактически становилось устойчивее. Каковы были ближайшие основания для этой перемены?

За битвой при Акции в 31 г. и присоединением Египта в 30‑м наступает продолжительная мирная эра. Принцепс заявлял себя, прежде всего, спасителем общества от бурь междоусобных война, восстановителем национальных традиций и первым гражданином; он старался показать, что весь отдавался задачам внутренней политики; в этом смысле он развивал свою программу в одном из посланий к сенату, доказывая, что империя дошла до естественных границ своих, что необходимо удовольствоваться существующими приобретениями. Вместе с тем Август отступает, сколько возможно, за коллегиальные формы: он избегает единоличности и до известной степени присоединяет в соправители Агриппу. Приблизительно со смерти Агриппы (13 г. до Р.Х.) политика начинает меняться. Последнее десятилетие до Р.Х. отмерено крупными успехами во внешних отношениях, большими военными предприятиями и значительным расширением императорской доли в империи тех колониальных владений, которые непосредственно зависели от военного владыки. В политической автобиографии Августа это новое торжество империализма нашло себе яркое выражение, производящее контраст со скромными и сдержанными параграфами о гражданской и мирной политике 20‑х годов. Различие тона и содержания в упомянутых двух частях Анкирской надписи дало основание новейшему исследователю, Корнеманну, построить целую теорию последовательного возникновения этой политической летописи правления Августа[73]. По его мнению, первоначальный остов возник рано, приблизительно в начале 10‑х годов, и имел целью характеризовать совершившееся «восстановление республики». В настоящем виде надписи он занимает первые 13 глав и затем, после большой вставки, вписанной позднее, продолжается и заканчивается двумя главами 34–35, которые и составляют разобранную нами выше формулу республиканского и конституционного лоялизма Августа. Тринадцатая глава, последняя перед перерывом, т. е. в первоначальной редакции третья от конца, состоит из очень характерных выражений: «До моего рождения, за весь период от основания города храм Януса Квирина, который, согласно желаниям предков наших, мог быть закрыт только по замирении римлянами всей земли и всех морей, закрывался лишь два раза; в мой принципат сенат трижды решал закрытие храма». В этих словах еще осталась первоначальная формула возвещенной Августом эры мира. Тем резче отделяются от нее по своему содержанию втиснутые в середину главы 14–33, трактующие о крупных выдачах народу, о росте императорских финансов и об успехах внешней политики.

Присмотримся ближе к тем событиям, которые изменили общий характер политической летописи Августа и политического отчета, представленного им народу римскому.

На Востоке за время принципата Августа не было сделано завоеваний в собственном смысле, но зато римляне добились дипломатическим путем немалых успехов. После больших побед Помпея в 60‑х годах положение империи на восточной окраине было долго весьма затруднительно. Завоевания Помпея придвинули римскую границу к Евфрату и непосредственными соседями империи стали парфяне, наследники «великих царей» староперсидских. Почти непрерывно в течение 40 лет тянулись враждебные отношения между римлянами и парфянами по большей части к невыгоде Рима. Из трех римских экспедиций, снаряженных против восточного врага, одна, Цезарева, расстроилась вследствие его смерти, причем собранные им войска и суммы послужили фондом для организации защиты республики против триумвиров, другие две, Красса и Антония, окончились тяжелыми и позорными для римлян потерями. Снова парфяне захватили почти все восточные области римлян в 41 г. и держали их в течение нескольких лет.

Август сумел найти противовес парфянам в пограничных княжествах, Каппадокии, Армении, Мидии. Армения стала почти вассалом Рима: римляне посадили в ней царем претендента Тиграна, своего клиента, выросшего в Италии. Парфяне вынуждены были согласиться на более прочный мир; их «великий царь» дал римлянам моральное удовлетворение, отослав императору римские знамена, захваченные при гибели экспедиции Красса в 53 г. Римская дипломатия вмешалась даже в династические споры в парфянском царстве. Август в своей автобиографии несколько преувеличенно отметил эти успехи: «Ко мне бежали, умоляя о защите, цари парфянский и мидийский… парфянский и мидийский народы приняли от меня, через посредство своих послов, просимых ими царей»[74].

Принцепс очень хлопотал о том, чтобы представить публике все значение этого мирного и в то же время авторитетного решения «восточного вопроса». Официальные органы, истолкователи его политики, говорили, что, благодаря новым приобретениям Рим всюду дойдет до границы Океана, облегающего землю; на земле будет только один божественный правитель народов, как на небе один верховный бог‑громовержец. Близкие ко двору императора поэты Гораций, Тибулл, Проперций писали панегирики героям, которые переступят каменные стены Бактры, отнимут у ее царей благоуханные льняные одежды, обуздают китайцев с их закованными в железо конями, обледенелых гетов и солнцем сожженных индусов. «От страны восхода солнца и до края его заката царит величие империи… Никто не смеет нарушить приказов Цезаря, ни те, кто пьет воду глубокого Дуная, ни геты, ни китайцы, ни коварные персы (т. е. парфяне), ни уроженцы далекого края у Дона».

Однако у римского правительства на Востоке не было завоевательных целей. Скорее имелись в виду соображения торговой политики. Впоследствии от Средиземного моря через Бактру в глубь китайских владений шел путь торговли шелком. Может быть, китайский шелковый рынок открылся при Августе. В 19 г. владетель Бактры, которому принадлежала также Северная Индия, прислал в Грецию блистательное посольство. Оно оставило впечатление в империи; больше всего говорили о приехавшем с послами индусском аскете‑самосожигателе, который в присутствии Августа в Афинах, после своего посвящения в мистерии, разложил костер и, как рассказывали, со смехом бросился в пламя. Август записал: «Ко мне не раз индийские цари присылали посольства, никогда не виданные до тех пор ни при ком из римских вождей».

Весьма настойчивую торговую политику можно было наблюдать и в другом направлении. Когда греки утвердились в Египте, они стали искать морского пути в Южную Аравию и Индию, чтобы обеспечить себе прямые сношения со странами, откуда помимо пряностей, драгоценных камней, предметов роскоши и туалета, вывозили хлопок, индиго, свинец. Новый властитель Египта, римский император, вступил в этом отношении в наследие Птолемеев. Страбон рассказывает, что каждый год большая масса кораблей направлялась по Красному морю на юг. Но пока не знали периодического действия муссонов, движение было неправильно; моряки нуждались в опорных пунктах и гаванях вдоль длинного пути. В конце 20‑х годов большой отряд в 10 000 человек под начальством египетского наместника Элия Галла отправился из Египта вдоль западного берега Аравии. Однако он потерпел неудачу: арабы, взявшиеся быть проводниками, но желавшие расстроить предприятие, завели римлян в дикую пустыню, и Галл вынужден был вернуться. Об этом поражении так же, как потом о гибели Вара в Германии, Август умолчал о своем отчете.

Другой характер, чем на востоке, носит пограничная политика на севере и западе. Империя имела тут дело с областями, которые пока не могли много дать торговле. На северной окраине двух полуостровов, Аппенинского и Балканского, к старокультурным вплотную придвигался беспокойный полуномадный варварский мир; он стоял совсем близко к культурным центрам, к большим торговым дорогам. На Балканском полуострове он прикасался даже к морю: весь угол нынешней Румелии, занятый полудикими фракийцами, был совершенно независим от империи: римляне натолкнулись здесь на священную войну, как современные англичане в движении из Египта против среднеафриканских племен.

Альпийские горные народцы перегораживали пути из Италии в новое колониальное владение, в галльские области. Одна из дорог извивалась обходом у моря мимо Генуи в Марсель; здесь приходилось посылать римских офицеров для наблюдения за лигурами, всегда готовыми броситься на проезжавших. Другие дороги шли через самый хребет Альп, направляясь к Арлю, Лиону и Женевскому озеру; пока южные проходы оставались в руках воинственных племен, они беспокоили крестьян и колонистов речных долин верхней Италии. Римляне поставили ряд укреплений против главных горных выходов: Турин, Иврею и отняли у горцев золотые рудники, находившиеся в ближайших долинах. Но пока независимые племена держались на высотах, от них не было покоя. Племя салассов около Малого Бернара отводило воду или заставляло владетелей рудников покупать ее. Под предлогом работы над дорогами и мостами они скатывали громадные обломки на проходившие римские отряды. Однажды они ограбили даже обоз с серебром, принадлежавший императору. Римляне принялись за суровое истребление горных племен. После жестокого погрома в 25 г. в области салассов все уцелевшее население, 44 000 человек, из них 8600 воинов, были проданы в рабство с торгов, и покупателям было поставлено условие, чтобы они увели рабов в отдаленные места и не освобождали ранее 20 лет. Затем римляне проложили две дороги через оба Бернарских прохода: теперь можно было достигнуть Лиона в 2 или 3 дня пути от Италии.

Приблизительно те же мотивы направляли императорскую политику в отношении к Рейнским и Дунайским землям, Германии, Реции, Паннонии, Иллирии и Фракии. Первоначальная цель заключалась в том, чтобы обеспечить за собой недавно занятые большие территории вдоль границы. Особенно важно было закрепить главную вотчину дома Юлиев, богатую естественными произведениями, плотно населенную Галлию, которая стала чуть ли не первой провинцией империи. Недовольные римским господством, независимые элементы Галлии тяготели к германцам, и несколько раз германские племена, особенно сугамбры, приходили из‑за Рейна. Эта опасность была так серьезна, что в 12 г. император решил перейти в наступление. Под начальством пасынка Августа, Друза Клавдия Нерона, римляне переправились за Рейн. Войну вели методами Цезаря: применяли крупные технические сооружения, старались привлечь по возможности германцев на службу и ловкими дипломатическими средствами разъединяли племена. На севере Друз провел канал из Рейна в Зюндерзее и двинул морем большой флот на прибрежные племена батавов и фризов. Позже римский флот прошел тем же путем до устьев Эльбы и поднялся по реке для соединения с сухопутным войском. Оперируя, таким образом, с других концов, с суши до среднего Рейна и с моря, римляне в походах 12–8 гг. до Р.Х. захватили всю Северную Германию до Эльбы. Из приобретенных земель образована была новая провинция с центром в главном городе племени убиев, будущем Кельне.

Почти одновременно (14–9 гг.) шло завоевание придунайских земель. Мотивы вначале приблизительно были те же, как и в покорении прирейнских стран. Большие независимые племена по обе стороны Дуная, особенно геты, вторгались в приобретенные римлянами провинции, в Македонию, Иллирию; римлянам надо было для отражения их добраться до прочной пограничной черты. Но в ходе борьбы выдвинулся потом другой мотив, который, впрочем, был налицо и в Германии. Варварские племена могли служить превосходным материалом для пополнения войска. Небогатые, едва тронутые обработкой земли новые окраины получали вследствие этого значение мест нового военного набора. Для завоевателя не столько важна была территория, сколько племя, на ней жившее. Отсюда возникла и своеобразная система пользования этим ценным живым материалом: целый народ переселяли принудительно к себе, на собственную территорию: с такою задачей римский наместник Элий Кат перешел за Дунай и перевел обратно до 60 000 гетов для поселения в только что приобретенной Мезии (Болгарии).

Большие завоевания, сделанные на севере, отразились важными последствиями на внутреннем положении императора. Общая площадь приобретенных земель была, по крайней мере, в полтора раза более Галлии. В свое время Галлия, благодаря своим естественным ресурсам, вспомогательным отрядам и организации выработавшейся в ней армии, составила главную опору диктатуры Цезаря. В известной мере такое же значение имел захват рейнских и дунайских земель для Августа: он поднимал средства и авторитет императора. Существенно важно было географическое положение новозавоеванных территорий: они лежали длинной полосой по всему северу и облегали кругом старые сенатские провинции: военный владыка мог теперь всюду снаружи показать свой меч над серединой.

Успехи внешней политики имели также династическое значение. В трудных и сложных военных предприятиях на севере выдвинулись пасынки императора, Друз и Тиберий. В восточной дипломатии участвовал усыновленный Августом его внук, сын Агриппы, Кай Цезарь. Хотя власть императора внутри оставалась в принципе срочной, но фактически она закрепилась возможностью наследственной передачи авторитета. В 5 г. до Р.Х. Каю Цезарю устроили в Риме триумфальную встречу. Тот же Кай Цезарь, а позднее и его брат, Люций вне очереди были намечены к консульству и привлечены к важным политическим совещаниям. Влиятельный класс всадников, превращенный в новое, как бы императорское служебное дворянство, провозгласил принцев «старшинами римской молодежи». Сам старый принцепс (Августу было уже 58 лет) должен был чувствовать свое положение более прочным, чем 15–20 лет назад, когда ему приходилось колебаться между разными конституционными формами, выбирать и менять разные временные порядки. Он ответил народу громадной выдачей из собственных средств: 320 000 человек в городе Риме получили до 60 денариев каждый.

Еще значительнее был его успех в 2 г. Р.Х., когда одинаковых почестей с Каем удостоился его брат Люций Цезарь, когда Август получил титул pater patriae, в качестве «спасителя» культурного общества от варваров, и в Риме освятили храм Марса‑Мстителя, символ наступившей военной эры. Этот год и события, на него приходящиеся, можно считать вообще как бы вершиной правления Августа, его наиболее удачной эпохой и вместе с тем наибольшим контрастом к неуверенному положению 20‑х годов. В большом политическом отчете Августа этот момент отчетливо отмечено: принцепс говорит о своих огромных выдачах народу, объединяя зараз подарки, относящиеся к различным годам, говорит о богатых посольствах с Востока, о выражениях преданности и зависимости со стороны восточных государей, о больших территориях, присоединенных к империи народа римского, и наконец, о великом почете, которого удостоилась его семья – «его сыновья». В документе получается противоречие между этими заявлениями как бы укрепившегося на своем месте признанного монарха, и теми дипломатическими формулами, которыми старался описать свое положение «первый гражданин».

Как ни значительна разница положения в 20‑х годах I в. и 15–20 лет спустя, однако она не отразилась на конституции в собственном смысле, она не получила формулировки в новых уговорах. Произошло лишь фактическое усиление принцепса, получился некоторый материальный его перевес.

Крупнее, видимо, стали его финансовые средства: он бросает народу небывалые еще подарки. Автор теории последовательного нарастания политического завещания Августа, Корнеманн думает, что теперь именно принцепс нашел уместным прибавить к первоначальному заголовку Res gestae divi Augusti quibus orbem terrarium imperium populi Romani subject еще характерную рубрику: «И издержки, сделанные им в пользу государства и народа римского».

К этой же второй половине правления Августа относится преимущественно установление ряда чисто бюрократических городских должностей, так называемых префектов, вполне зависимых от императора и чуждых республиканскому строю. Первый из этих префектов, городской полицмейстер появился, впрочем, уже раньше, в 25 г. Другие возникли позднее. Во 2 г. до Р.Х. девять отборных преторианских когорт, гвардия императора, стоявшая около Рима, и другие войска, поставленные в Италии, были подчинены двум префектам, которым дана была над солдатами уголовная юрисдикция. Немного позднее была учреждена должность начальника городских полицейских патрулей и пожарных команд, который заменил выборного эдила; и, наконец, в 6‑м или 7 г. по Р.Х. для управления обширным делом хлебоснабжения столицы, после того как император сам брал на себя несколько раз curam annonae, был назначен его заместитель.

Появление этих чиновников отмечает каждый момент в судьбе городского управления Рима. Столица не составляла особой коммуны. В эпоху республики общеполитические учреждения и власти были вместе с тем ее городскими органами. Со времени падения правильных народных собраний и после дележа императора с сенатом в управление городом вступил полицейский бюрократический элемент, зависимый от императора. Бюрократия в городе Риме была вдвойне результатом империи: она возникла вследствие того, что в столице появился могущественный колониальный владетель, получивший перевес над старыми республиканскими учреждениями; но она была вместе с тем чуждой Риму ненациональной формой, принесенной из новых имперских колониальных владений, точнее из новейшей вотчины императора, Египта.

Огромный материал записей на папирусах и остраках (глиняных дощечках), открытый в Египте в самое последнее время, дает нам возможность нарисовать сложную организацию наиболее развитого чиновничьего государства, которое когда‑либо существовало. Эллинистическая монархия Птолемеев, устроенная главным образом двумя администраторами III в., Птолемеем I Сотером и Птолемеем II Филадельфом, во многом примыкала к стародавней организации страны фараонов. При ближайшем ознакомлении с египетскими формами становится несомненным, что Август заимствовал отсюда ряд учреждений. Прежде всего, это и видно на устройстве столицы.

В Египте совсем не было столь типичных для Италии, Греции и Малой Азии городских округов с самоуправляющимися коммунами в центре. Египетские номы были территориями, в середине которых имелись лишь поселки городского типа, без особой городской автономии; весь округ разделялся одинаково на участки, которые местами носили характерное название «доли». «А город без выборных архонтов и булевтов, – говорит Моммзен, – не что иное, как звук пустой». Столица Египта, Александрия, не составляла исключения; она была построена по плану греческих городов и разделена на участки, которые носили старинные республиканские названия дем и фил; но она не имела самоуправления. В ней не было выборной думы, различные части городского хозяйства, благоустройства и администрации были распределены между чиновниками, назначаемыми царем. Из тогдашних городов Александрия со своим многочисленным, пестрым по национальному составу, подвижным и беспокойным населением, с громадным потреблением и подвозом припасов и фабрикатов, ближе всего подходила к Риму или даже могла соперничать с ним. Понятно, что новый владетель Египта заимствовал отсюда административные формы. В Августовых префектах повторяются александрийские чиновники. «Начальника ночного дозора» нетрудно узнать в римском praefectus vigilum с его командами для тушения по жаров и обхода города ночью. Экзегет был воспроизведен в префекте хлебоснабжения или, может быть, в префекте города, в римском полицеймейстере.

Заимствования с греческого Востока, особенно из Птолемеева Египта, идут еще гораздо шире. Таковы некоторые новые налоги, введенные Августом: однопроцентный сбор с покупки и продажи, образцом которому послужил птолемеевский пятипроцентный налог с наследств.

Новые административные и особенно финансовые функции требовали значительного штата служащих. В эпоху республики в провинциях служебный правительственный персонал был крайне невелик. При республиканском наместнике, совмещавшем в себе финансовое, военное и судебное управление, состоял всего какой‑нибудь один квестор в качестве управляющего казной, может быть, несколько легатов. В императорском управлении рядом с наместником появляются финансовые прокураторы, судебные комиссары, командиры легионов, оценочные и податные чиновники. Все это сложное распределение административных специальностей в императорских провинциях составляет опять копию с подчиненного ему же египетского управления, где рядом с префектом Египта, т. е. губернатором страны, стояли судебный и финансовый начальник; а эта организация императорского Египта, в свою очередь, лишь воспроизводила птолемеевские порядки в той же стране.

Постепенно под влиянием примера птолемеевской администрации стала изменяться вся система обложения и финансового управления, откупа: заменяться прямой правительственной администрацией и контролем с обширным составом чиновников и фиксированным их вознаграждением. Вследствие этого стал разрастаться еще один новый большой разряд императорской бюрократии.

Благодаря массе новых должностей, как в провинциях, так и в метрополии, образовались два разных порядка службы, два разряда служебных лиц: старые магистраты народа римского и новые приказные чиновники императора, префекты, прокураторы и др. Первые избирались по имени народом, в действительности сенатом, занимали должности под старыми республиканскими названиями, принадлежали к старым служилым фамилиям. Вторые назначались прямо императором и сменялись по его усмотрению. Фактически они занимали должности весьма продолжительный срок; так например, третий из городских префектов при Августе, Пизон, оставался в должности до своей смерти в течение 20 лет. Императорские чиновники большею частью принадлежали не к высшему сенаторскому классу; они главным образом набирались из всадников. В числе крупных чиновников наместник Египта был всегда всаднического звания. Всадники составили настоящий служебный разряд императорской вотчины и императорского круга господства. Крупная буржуазия Рима и Италии, завоевавшая своими капиталами и при помощи своей корпорационной организации почти все культурные страны того времени, создавшая в экономическом отношении империю, сошла теперь на более скромное положение. Большие откупа последнего столетия республики, составляя хищнический способ государственного хозяйства, неизбежно должны были привести к кризису, к истощению податных сил плательщиков, а самый кризис был еще крайне усилен громадными конфискациями со стороны военных начальников и римских партий, которые вели между собою гражданские войны. Откупа естественно утратили значительную долю выгоды, и финансовым вождям становилось все труднее привлекать капиталы и сбережения в операции компаний.

К тому же исчезли или ослабели политические условия, которые в прежнее время благоприятствовали публиканам в приобретении больших государственных угодий, доходов и аренд. Партия аграрной реформы последней поры выступления демократии была, видимо, враждебна им: это можно заключить из поведения всадников во время заговора Катилины, когда им пришлось сплотиться крепко на стороне реакции. Но еще более проиграли негоциаторы с падением народных собраний: они лишились массовой публичной поддержки сберегателей и дольщиков, заинтересованных в финансовых спекуляциях. Опустение народных сходок было вместе с тем охлаждением биржи к эксплуатации провинций. Финансисты потеряли свое политическое значение.

Правда, империя продолжала расширяться. Но завоевания уже не были направлены на богатые старокультурные страны. Новые окраины не давали ни материала для больших поставок, ни основания для широкой податной эксплуатации. Вместе с тем римская администрация заметила практическое превосходство старинной эллинистической же системы податного управления, опять‑таки наиболее выработанной в птолемеевском Египте: системы, в которой правительство берет на себя организацию сбора и контроля, ставит свой персонал сборщиков на жалованье и устраивает правильное счетоводство и проверку получаемых сумм. При этой системе роль самостоятельности и выгода арендующих подати откупщиков крайне сужалась. Государство, правда, не могло сразу перейти к этой системе: нельзя было так быстро завести себе тот подчиненный персонал и большой инвентарь, которым располагали публиканы, и нельзя было единовременным выкупом у них перевести все дело в руки казны. Легче всего было обойтись без посредства откупщиков в сфере взимания прямых налогов. Также вновь учреждаемые налоги, каков был сбор с наследств и налог на продажу товаров, организовались сразу по типу прямой казенной эксплуатации, согласно примеру эллинистических государств, откуда они и были заимствованы.

Значительная часть старого класса капиталистов, выросшего на эксплуатации провинций, выпустила, таким образом, из своих рук большие самостоятельные компанейские предприятия. Но она могла найти известное возмещение в новой канцелярской службе, заступавшей в налоговой системе место старых торговых оборотов. Правительство императорское не могло не ценить представителей этого класса, располагавших знакомством с провинцией, опытом в финансовом и счетоводном деле. Вот почему всадники образовали главные кадры имперской бюрократии: они стали одной из важнейших опор нового императорского режима. Это обстоятельство нашло себе яркое выражение в политическом отчете Августа. Именно там, где приходится говорить о событиях второй половины своего правления, он вставляет в обычную формулу: «сенат и народ римский» еще слова: «сословие всадников». Он как будто хочет сказать, что эта общественная группа – полноправный член коллективного тела государства.

Соответственно возрастанию императорского авторитета развиваются формы культа государя. Напрасно старались провести в этом смысле резкое различие понятий античного мира и христианской Европы. Едва ли правильно утверждать, что древность чужда разделению неба и земли, светского и духовного начала, внесенному будто бы впервые христианством. Едва ли верно считать культ императоров, их обожествление, наличность священников, кадящих богу‑государю, исчезнувшими формами исчезнувших верований. С одной стороны, в древности республиканская Греция и республиканский Рим действительно чужды апофеозам, теократии и цезарепапизму, с другой – такие явления, как средневековые канонизации, теории власти папы‑государя, обратно, государя – главы церкви, наконец, сама идея божественности монархической власти, превосходно удержались и процвели на почве христианства. Дело в том, что раздельная черта вовсе не проходит между античным миром (до принятия христианства) и Европой с IV в. Она идет внутри самого античного мира и составляет не столько хронологический, сколько географический и культурно‑политический разрез. В V, IV и еще в III вв. до Р.Х. в культурных странах Запада – всюду светские республики: в Греции, Италии, Сицилии и Африке, в последней Карфаген, принадлежавший к семитской культуре, которую долго историки считали, по существу, церковной. Религиозные функции в них исполняются выборными сменяющимися должностными лицами; ни на них, ни на других магистратах нет ореола авторитета небесного происхождения. Напротив, на Востоке – в Вавилоне, Египте, Персидском государстве и сменивших его Македонской и эллинистических державах – обожествление власти и существование государственных церквей. Объяснение этой разницы лежит в тех самых условиях, которые повели к развитию, с одной стороны, автономных республик, с другой – самодержавно‑бюрократических громад.

Сношения с богами в старину – дело гадателей, которые совмещают лечение, устроение хорошей погоды, привлечение урожая, обеспечение богатства, многочисленного потомства, счастливой войны и т. д. Там, где образуются мелкие автономные общины и слагаются в союзы‑республики, гадателям‑жрецам нельзя подняться до самостоятельной роли: их функции дробятся между главами семей, выборными, сменяющимися старшинами и вождями; всякий умеет действовать копьем и всякий умеет немного гадать, молиться, убирать часовню и т. д. Так было, например, очень долго в Риме без всякой специализации. Великие понтифики выбирались из числа светских чиновников и притом часто в середине их светской карьеры; это могли быть юристы, военные, инженеры и т. д.

Другое дело – в Вавилоне, Египте, Персидском государстве. Тут скоплялись в руках одного рода или династии огромные запасы богатств; а в то же время здесь сложилась большая влиятельная корпорация толкователей неба, выработавшая сложную календарную науку, тонко развитое искусство предсказания, богатую мифологическую литературу. Управляя многочисленным обществом при помощи такой плотной сети магических приемов, сквозь петли которой не могла проскользнуть ни одна мелочь человеческих отношений, власть должна была чувствовать себя очень возвышенной, подобием божьего трона, божьего управления вселенной. Стоит только прислушаться, что говорит о себе вавилонский царь Хаммурапи (за 2200 лет до Р.X.), и посмотреть, как он изображен: в непосредственной беседе с богом солнца царь получает от него прямо всю юридическую премудрость, весь закон для народа. Уже одна централизованность гадательной мудрости должна была усиливать власть, потому что по происхождению своему власть не только материальный перевес, но и волшебство. Весьма правдоподобно, что царь в Вавилоне, если не произошел от верховного мага, то соединял в себе первоначально функции главного волшебника и руководителя высшей священной коллегии.

Наследники восточных богатств и восточной администрации, греческие и римские властители, по своему происхождению и традициям сыновья республик, вступая в обладание колоссальным достоянием, принимались символами. Их положение было иное, чем у старых вавилонских и египетских царей или у самодержавцев новой Европы; они не имели перед собой косной массы, усыпленной вековым повторением блистательного аппарата астрологических славословий, напротив, перед ними было общество, демократичное по своим понятиям, привыкшее во власти видеть своих выборных, а в религиозных обрядах – общедоступную практику. Без сомнения, грекам и италикам было довольно трудно внушить элементы нового богопочитания. Но у римских властителей задача была уже легче, так как они пользовались опытом и приемами своих предшественников, эллинистических царей Востока.

В эллинистических государствах выработались различные формы обожествления царей. Есть формы более мягкие и более резкие, более и менее прикрытые собственно религиозным авторитетом. В Сирию сама власть определенными декретами ввела культ живого правителя. Царствующий государь династии Селевкидов считался воплощением бога на земле, он был явленный бог; в знак божественности на монетах его изображали в венце, окруженном солнечными лучами.

В Египте форма поклонения сложилась иначе. Главным толчком к установлению культа государя у Птолемеев служил финансовый расчет. Им нужно было отобрать в свою пользу, секуляризовать церковные имущества, и они старались мотивировать или покрыть захват объявлением своего высшего церковного авторитета, наподобие Генриха VIII в Англии XVI. Птолемеям приходилось устраиваться среди двух разных культурно‑национальных групп, греко‑македонян и старого египетского населения. Имея в виду понятия первой из этих групп, а также соперничество Селевкидов, первые Птолемеи старались извлечь всю возможную выгоду из принципата легитимности: ловкие дипломаты, они выставляли себя прямыми преемниками и потомками македонских царей, а через них полубога Геракла. Много усилий они положили на то, чтобы перенести в свою столицу прах великого Александра, его гробница стала как бы фамильным их достоянием и опорой династической политики. К имени Александра, возведенного в сонм богов, в Египте стали присоединять имена обожествленных умерших царей и цариц. Птолемей II Филадельф прибавил к богам своего отца и мать под именем богов‑спасителей, но когда он ввел в тот же ряд новых богов свою умершую сестру‑жену, его самого при жизни стали почитать вместе с нею под именем «брат и сестра – небожители». Следующий царь Птолемей III Эвергет начал прямо свое царствование с возведения себя с женой, по примеру предшественника, в число богов, и они назвались боги‑благодетели. Наконец, при его преемнике вся эта цепь старых и новых богов была соединена вместе; ныне благополучно царствующие причислялись всякий раз в качестве последнего звена к ряду государственных богов.

Но Птолемеи не упускали из виду местной старинной религии и ее духовенства. Больше того, между тем как в Сирии активно выступала сама государственная власть, декретируя религиозные акты, в Египте светская власть искусно спряталась позади иерархии господствующей религии. Египетские греки могли сколько угодно приветствовать в государстве возрожденного, воплотившегося на земле Диониса, но сама консекрация, возведение в сонм вышних, производилась жреческой коллегией старинного египетского культа, которая пошла на компромисс с пришлыми греческими властителями и приравняла их к своим старым местным фараонам. Титулы царя принимают черты египетского пафоса, он зовется «солнцеподобный великий царь верховных и нижних стран, живой образ Бога, сын солнца». С течением времени в Египте усилилась реакция национального элемента против пришлого греческого, и цари второго века господства Птолемеев должны были искать опоры в национальном жречестве, которое как бы венчало их на царство. В постановлении Мемфисском, которое относится к 196 г., говорится, что египетские жрецы могут приезжать в новую греческую приморскую столицу, Александрию, а царь зато обязуется прибыть в Мемфис, старинную национальную столицу, где соберутся жрецы «на празднество вступления на престол Птолемея вечносущего, любимого богом Пта, богоявленного благодетеля». Жрецы определяют дни праздников в честь богов‑государей, обряду богослужений, решают, в каких храмах должны быть поставлены изображения царей и т. д. Вместе с тем новый политический культ совершенно сливается со старым религиозным, государство превращается в церковь. В силу постановления, изданного в Канепе в 328 г. при Птолемее III Эвергете, все жрецы при всех храмах страны должны, кроме своих других названий, еще именоваться «жрецами богов Эвергетов», это обозначение пишется на всех официальных документах и вырезается на перстнях жрецов, во всяком храме образуется, кроме имеющихся четырех коллегий (фил) жреческих, еще «пятая фила богов Эвергетов»; праздники в честь богов Эвергетов вводятся в круг годовых религиозных торжеств и устраиваются наподобие праздников в честь других величайших богов.