Первое десятилетие принципата Августа

 

Большинство исследователей подходило к определению строя императорского Рима, отправляясь от политической терминологии эпохи Августа и сравнивая ее с конституционным языком предшествующего времени. Нередко этим способом добивались отчетливых и интересных систематических построений. Так, например, юридический ум Моммзена фиксировал внимание на словах tribunicia potestate в титуле главы государства и выстроил теорию демократической монархии. Мы должны признаться, что при таком порядке изучения не чувствовали бы под собою прочной почвы, не могли бы дать себе отчета в перспективе, в пропорции явлений. Политическая сфера образует собою в значительной мере область условных знаков, своего рода символику. Участники событий, современники, знают цену и реальную силу, скрытую под каждым знаком; на политическом языке они говорят между собою посредством сокращений, потому что понимают друг друга с полуслова. Этот внутренний смысл терминов скоро исчезает. Посторонний читает в старой политической книге времен отшлифованные, схематизированные программы; в их сухих и благозвучных формулах лишь неясно чувствуются интересы, в свое время захваченные в борьбу.

Другое дело, если бы нам удалось выяснить сначала секциальный фундамент, характеризующий эпоху, классовое деление общества, группировку интересов, потребностей и понятий в его среде, наклон в движении его групп. Тогда, позади бледных схем и отвлеченных чертежей политической символики у нас станут конкретные образы. Самые явления политической борьбы и политического устроения получат; для нас новый смысл при другой постановке. Ведь если мы; признаем, что политические группировки и отношения сложились под влиянием условий владения и организации труда, условий имущественного обмена и имущественных столкновений, профессиональных и образовательных связей и соперничеств и т. п., то мы можем читать в политических терминах черты социального их происхождения и, следовательно, пользоваться ими, как новыми фактами для иллюстрации общественных отношений, которые в них продолжаются и получают своеобразное преломление.

Много раз выставлялось утверждение, что Римская империя, в качестве демократической монархии, сломила господство высших классов и принялась за работу великой и спасительной нивелировки народностей и общественных слоев. Более близкое знакомство с социальной историей эпохи заставляет отказаться от этого взгляда. Мы видели, какой наклон приняло общественное развитие последнего века республики; далее мы заметили, как новая политическая сила, образовавшаяся в условиях самой империи, пришедшая из провинций, должна была приспособиться к общественному порядку, сложившемуся в метрополии. Изучение социальной истории Рима в период, предшествующий утверждению принципата, было для нас чрезвычайно важно. Оно указало путь, по которому нам следует идти в определении и оценке нового политического строя, сложившегося в Риме. Формулировка этого строя полна республиканской терминологии. Мы не можем ее рассматривать только как фикцию, как дипломатическую уступку привычкам общественной памяти. Мы должны искать в ее основе более сильный и реальный общественный факт. В этом факте мы заранее можем предполагать консервативный смысл и направление.

Ни один современный римский писатель не оставил нам характеристики строя, сложившегося при Октавиане‑Августе. Единственное общее изображение, каким мы вообще располагаем для выяснения первых шагов развития принципата, принадлежит Диону Кассию, политическому деятелю и историку начала III в. Дион писал два с половиной столетия спустя после установления принципата, когда и в общественном строе, и в администрации, и в политических понятиях произошли большие перемены и многие учреждения августовской эпохи потеряли реальный смысл. Дион подробно и добросовестно передает факты, но дает им своими комментариями и вставками неправильное освещение. Он смотрит сквозь призму бюрократической монархии; конституционные формы, выраженные в республиканских терминах, в очереди и смене магистратур, ему непонятны. Дион склонен, поэтому, изображать все колебания, особенно первого десятилетия принципата, все политические комбинации 20‑х годов в виде хитрой игры императора; другая сторона, сенат, с которым он делится фиктивно, частью запугана, частью запуталась в сетях его политической тактики. Проводится фактически абсолютная монархия, правда, не сразу, но посредством мозаического подбора кусков.

Возникновение самой идеи монархического режима у Диона представлено в виде драматического диалога двух друзей Октавиана – Агриппы и Мецената, которых он выслушивает, чтобы принять наилучший совет. Агриппа говорит в пользу восстановления республики, Меценат – в смысле утверждения монархии. Надо признать объективность монархиста Диона: речь Агриппы, составленная автором по сочинениям выдающихся греческих и римских публицистов, гораздо лучше. Она выдвигает не только принципиальное превосходство республики, справедливость ее общечеловеческих начал равенства и свободы, но и ее большую устойчивость: свободные граждане в самоуправляющейся стране больше заинтересованы в ее судьбах, более способны на патриотические жертвы, чем подданные деспота. Сравнительно с этим доводы монархиста Мецената слабы. Между прочим, нельзя не улыбнуться, встретив в речи, вложенной в его уста, мотив, который в наше время, за неимением других, приводили в пользу самодержавия как лучшей формы в разноплеменном государстве. Империя Рима чрезвычайно разрослась и по количеству населения, и по территориальным размерам. Население необыкновенно пестро и различно по своему происхождению, по взглядам, обычаям, потребностям и влечениям. Очень трудно стало им управлять, и лучше взять кормило в руки одному человеку. Монархист мало останавливается, впрочем, на благе подданных. Он, главным образом, имеет в виду интерес правителя, сохранение престижа власти и опасность, которой подвергается обладатель верховенства, если вздумает что‑либо уступить. Вторая половина речи Мецената не имеет принципиального характера: он изображает, предвосхищая последующие события, административные учреждения августовского времени. Один совет выдается в конце речи: фактический государь не должен никоим образом парадировать со своею властью, обвешивать себя ее мишурой, раздражать публику досадными символами деспотизма и обожествления своего авторитета.

Обстоятельно выслушав своих советчиков и поблагодарив их за добрые чувства к нему, Октавиан у Диона дает предпочтение мыслям и плану Мецената, но «не приводит всего в исполнение сразу, опасаясь, что если приняться за быструю коренную перемену человеческих порядков, многое может быть опрокинуто». «Поэтому одно он сделал тотчас, другое позже, третье предоставил преемникам, надеясь, что время возьмет свое и вещи сами придут в нужное положение»[63].

Итак, правитель поставил ясную цель и только вооружился терпением для ее постепенного проведения. В этом духе излагается у Диона ход дел в решительный момент соглашения 27 г. Главное стремление Октавиана в том, чтобы создать и укрепить монархию, но он хочет сделать это с доброго согласия людей, чтобы никоим образом не казалось, что она им навязана. В сенате он разыгрывает по всем правилам искусства сцену добровольного отречения. В своей речи он указывает, что в его распоряжении все военные и финансовые силы, что у него неоспоримое господство; но он, тем не менее, слагает власть. Между сенаторами одни понимают хитрость его, другие нет, одни верят его искренности, другие боятся уловки. Но все вынуждены сойтись на одной просьбе – чтобы он сохранил единовластие. Октавиан будто бы поневоле соглашается принять самодержавную власть. Желая, однако, сохранить популярность и казаться другом народа, он берет на себя верховное наблюдение за всеми делами. Только ради своего удобства он не хочет принимать администрацию всех подчиненных «народов» и делить провинции между собою и сенатом. Сенату отдаются мирные внутренние области, которыми приятнее управлять. Но и это только маскировка истинных замыслов всесильного: император берет незамиренные окраины для того, чтобы сохранить за собою всю воинскую силу империи и обезоружить сенат.

Интересное изображение Диона страдает, таким образом, одним важным недостатком. В нем нет реальных мотивов, которые направляли современников изображаемых событий. Для кого же, спрашивается, первоклассный, единственный в своем роде политический актер играл свою великолепную феерию и какие чувства при этом он в действительности испытывал, а с другой стороны, отчего публика была так недогадлива, что приняла пьесу за правду? И у нас возникает сомнение, все ли так уж гладко и обдуманно прошло, как это бывает на парадном спектакле.

Ввиду неудовлетворительности дионовского изображения, для нас получает особенное значение один памятник, который, правда, в смысле политической характеристики, в высшей степени односторонен и пристрастен, но зато важен тем, что в нем высказывается современник и главный участник событий, развивая конституционную теорию, рассчитанную на самое широкое, публичное распространение. Этот документ – политическое завещание Августа, его личный отчет в своей деятельности, известный нам из большой Анкирской надписи.

Длинная памятная доска, дошедшая до нас целиком, представляет одну из многих официальных копий, поставленных по городам империи и воспроизводящих надпись, которая по приказу Августа была помещена на медном щите перед его мавзолеем в Риме. Памятник носит летописную форму и называется Res gestae divi Augusti. Но типичные черты изображения «жизни и деятельности», которых он держится, не мешают ему быть очень обдуманным политическим комментарием ко всей организации Октавиана‑Августа. Обработка его, конечно, тенденциозна, но сама тенденция важна для нас потому, что она показывает, с какими понятиями общества вынуждено было считаться правительство.

Августова политическая автобиография настойчиво дает определенную конституционную формулу. Все изложение имеет целью представить, что правитель остался вполне в рамках традиции, в пределах действовавших раньше учреждений, что он был как нельзя дальше от мысли поставить свою власть на какое‑либо чрезвычайное место. Властное положение его в государстве представлено в виде ряда точно очерченных полномочий, которые были в свое время на определенные сроки даны ему со стороны сената или народа государем и по принципу, и фактически оставался все время народ со своим сенатом – вот основное конституционное понятие, проведенное в Анкирской надписи. Даже в тех случаях, когда народ готов был отказаться от верховенства и передать чрезвычайный авторитет одному лицу, сам Октавиан‑Август не мог допустить такого нарушения нормальных политических отношений. В своей автобиографии Август особенно настаивает на том, что решительно отступил перед крайне важным предложением такого рода, хотя оно исходило из того же высшего политического источника. «Я не принял диктатуры, которую мне как непосредственно, так и в моем отсутствии представляли сенат и народ»[64]. Этими словами Август как бы отрекается от наследия и титула своего предшественника, обоготворенного Цезаря, осуждает косвенно его политическое дело.

То же самое предложение, хотя и под другим именем, делалось Августу трижды. Он отклонял его всякий раз по тому же самому мотиву. «В консульства Виниция и Лукреция, потом двух Лентулов и, наконец, Фабия Максима и Туберона, по взаимному соглашению сената и народа римского, мне хотели передать единоличную высшую власть под видом оберегателя законов и обычаев, но я не хотел принимать какую бы то ни было власть, противную традициям старины. Все, что в это время сенат хотел передать в мое ведение, я исполнил в качестве трибуна. Ради той же цели я пять раз принимал на себя трибунство по требованию сената».

Напротив, все, что не выходило за пределы действующей римской конституции, Октавиан‑Август принимал и исполнял по поручению верховных органов, сената и народа. «Девятнадцати лет от роду я собрал войско по собственному почину и на свои частные средства и, опираясь на него, освободил республику от господства заговорщиков. За это сенат, в силу почетного для меня постановления, принял меня в свою среду, при консулах Гирции и Пансе, дал мне место, равное консульскому, с правом подачи голоса, и военное командование. Он поручил мне также, в качестве претора, вместе с консулами принять крайние меры для охраны государственного порядка. Народ в том же году выбрал меня консулом (так как оба консула пали в битве) и назначил триумвиром для устроения республики»[65]. Список исполненных и сложенных поручений, а также отречений замыкается ссылкой на то сравнительно скромное постоянное положение, которое Август занимал в течение 40 лет, до того дня, когда написал эти слова, – положение первоголосующего сенатора[66].

К приведенной части политической автобиографии Августа примыкает по смыслу отделенная от нее многими главами заключительная характеристика. Здесь все слова подобраны с чрезвычайной осмотрительностью. «После того, как я прекратил междоусобную войну и занял с общего согласия верховное положение, я передал государство из своих рук в распоряжение сената и народа римского»[67].

В этой фразе заключена сжатая конституционная характеристика пятилетия от 32‑го до 27 г. до Р.Х. Собственно говоря, в первой ее половине Август покрывает благозвучной формулой государственный переворот довольно резкого характера. В начале 32 г. происходит столкновение двух бывших союзников, триумвиров Октавиана и Антония. Гражданские сановники, консулы, оказываются на стороне Антония. Чтобы воспрепятствовать их агитации в сенате, Октавиан переступает с вооруженным отрядом померий, старую черту вольного города, в пределах которой, по конституционной традиции, не допускалось действие военных властей, затем входит в сенат с солдатами и занимает место между консулами. Военная демонстрация вынуждает сенат к ряду постановлений, в силу которых у Антония отняли imperium, объявили его самого врагом отечества, а Октавиана спасителем. Последовала общенародная присяга. Первым принес клятву верности Октавиану сенат, за ним «народ римский», наконец войско и провинции.

В глазах Октавиана эта присяга (упомянутая в другом месте Анкирской надписи) санкционировала задним числом переворот 32 г., тот произвольный захват власти, который был им совершен. В своем всенародном отчете он пошел еще дальше и представил coup d’etat чуть ли не как исполнение воли общества, во всяком случае, как нечто согласное с желанием всех: рег consensum universorum potitus rerum omnium. Во второй половине фразы Август разумеет уже другой момент, а именно важный акт 27 г. Этот акт выступает в документе в виде восстановления законного порядка после неизбежной временной узурпации. Но события пяти лет стянуты в один момент; смысл заключительных действий распространен назад на весь период; в толковании составителя автобиографии влиятельнейший гражданин только для того и воспользовался в критическую минуту чрезвычайным авторитетом, чтобы по миновании опасности передать опять государю‑народу высшее распоряжение.

Последняя фраза общей политической характеристики особенно поразительна по своей нарочито скромной формулировке. «После этого я стал выдаваться над всем достоинством положения, но не имел в распоряжении большей власти, чем мои коллеги по должностям»[68].

Документы нигде не останавливаются на особых конститутивных актах, которыми был бы закреплен новый строй и точно определено положение постоянного правителя. Для него нет определенного титула, его деятельность не объединена вообще в ясно очерченный круг. Столько‑то раз автор биографии был консулом, такой‑то год он облечен трибунской властью, столько‑то вывел колоний, выдал на публичные нужды столько‑то сумм. Все это мог бы изобразить на своем мавзолее республиканский сановник старого времени; можно даже предполагать подобные летописи при родословных древах в атриях триумфаторов и императоров из среды аристократии. В конце биографии Август ссылается на вещественные доказательства почестей, которые даровал ему народ и сенат. «За эту заслугу мою (возвращение авторитета народу и сенату в 27 г.) я получил в силу постановления сената имя Августа; косяки дверей моего дома были перевиты лавром во время публичного торжества, над входом был укреплен гражданский венок, а в Юлиевой курии помещен золотой щит, который был мне дарован сенатом и народом римским за доблесть, мягкость, справедливость и благочестие, что и подтверждает надпись на щите…» «В тринадцатое консульство мое сенат, класс всадников и весь народ римский дали мне имя отца отечества и решили, чтобы это имя было изображено у меня во входной зале, в курии, и на Августовой площади под конным изваянием, которое в силу сенатус‑консульства мне здесь поставлено»[69]. Автор и предлагает потомству прочитать по этим республиканским украшениям о его заслугах.

Если бы у нас был только один этот документ для суждения о правлении Августа, из него можно было бы почти сделать заключение, что, по исполнении таких‑то и таких‑то актов и поручений, авторитетнейший человек в республике отказался от власти и стал в ряды остальных граждан. Факт установления нового строя и постоянной императорской власти совершенно не отмечен в политической автобиографии: для нее он не существует.

Таким образом, для изображения фактической стороны дела трудно найти источник, более стирающий и замалчивающий реальный ход вещей, чем Анкирская надпись. Но в то же время для общей оценки положения чрезвычайно важна вся эта искусственная группировка, все эти фикции, все формулы лоялизма, политического самоотречения, которые так характеризуют отчет Августа и так хорошо схвачены в двух словах Сенекой: «Государь спрятался в одежду республики». Если бы налицо были одни словесные предрассудки общества, только одни тени отвлеченных учреждений прошлого, перед ними не было нужды так старательно склоняться. Все эти формы указывают лишь на то, что совершился компромис со значительными реальными силами. Как прошел этот компромисс в частностях, в какие он облекся политические детали? Если для выяснения их Анкирская надпись отказывается служить, то она дает важное общее указание: она позволяет заключить, что крупных решительных конституционных актов, похожих на провозглашение или пересмотр конституций в новоевропейской истории, не происходило в правление Октавиана‑Августа. Медленным ходом утверждались частные прерогативы и закреплялись существующие отношения. Лишь впоследствии, в перспективе такие акты, как соглашение 27 года, представляются нам более резкими поворотными моментами, так как в нашей мысли с ними невольно связывается ряд дальнейших последствий.

В руководящих указаниях автобиографии Августа мы нашли общий комментарий ко всей группе политических уговоров и комбинаций, из которых сложился принципат в своем первоначальном виде. Нам следует перейти к отдельным моментам развития нового политического строя.

Успехи Октавиана в войне 32–30 годов были очень крупны. У него не было более соперника в императорстве; он снова вернул Италии владения на Востоке и приобрел в свое полное распоряжение богатую вотчину Египет. Под впечатлением этих фактов население Рима и сенат присудили ему выдающийся триумф и религиозные почести. Весь народ, сенаторы и весталки должны были в день его возвращения в Рим выйти ему навстречу и идти перед его колесницей. Имя триумфатора было внесено наряду с именами богов в общую молитву за благоденствие народа римского. День его рождения был объявлен ежегодным праздником.

Это чрезмерное преклонение перед вторым Цезарем не должно нас вводить в заблуждение. Было бы ошибкой, если бы мы заключили отсюда, так же, как это делает Дион, что в последующих соглашениях договаривающиеся стороны были совершенно неравны, что у императора была вся сила и что контрагент мог только принимать, но отнюдь не ставить требования. Не следует преувеличивать исключительно могущество Октавиана в этот момент. Дело в том, что главный начальник всех военных сил находился на другой день после победы в большом затруднении.

Он отпустил отслуживших солдат своей армии и войск противника, но не дал им обещанного вознаграждения; отряды других солдат были разосланы в виде гарнизонов или отправлены на родину. В армии было, вероятно, сознание, что с прекращением гражданских войн значение военного элемента должно будет неизбежно пасть. Солдаты попытались поэтому, пока еще составляли сплоченную массу, воспользоваться выработавшимися в их среде политическими формами и выставили, как и раньше, в 41 г., в 37 г., широкую программу требований. Меценат, замещавший Октавиана в администрации Италии, и Агриппа, командир возвращавшихся в Италию войск, не в силах были справиться с протестом. Пришлось спешно зимой через бурное море вызвать в Италию самого Октавиана. Он пригласил к себе в Брундизий членов сената и представителей всаднического класса, очевидно, чтобы иметь опору в гражданских элементах против взбунтовавшихся военных. К нему явились ораторы недовольных солдат и добились присуждения военным тех же самых наград и подарков, какие были выданы после предшествующих гражданских войн. Но обещания эти было трудно выполнить. Октавиан должен был предложить к продаже имения свои и своих близких. Только поступление огромной египетской добычи дало ему нужные средства, чтобы удовлетворить солдат.

Восстание 30 г. – очень яркий и характерный эпизод. Оно показало еще раз, что императору надо искать поддержки в гражданском порядке и гражданском обществе против того самого элемента, при помощи которого сложилась его сила. В отношениях между императором и армией должна была произойти перемена, если он хотел сохранить свое положение. Вслед за этим военные силы империи были значительно сокращены. Главная масса войска перешла из центральных областей в пограничные. Эти важные фактические изменения, освободившие общество и правительство принципата от милитаризма последних двух десятилетий республики (40‑х и 30‑х годов I в. до Р.Х.), сопровождались также отчетливой принципиальной формулировкой. Светоний передает характерную подробность, из которой видно, что Октавиан настойчиво старался стереть следы зависимости от военного элемента, в которой находились крупные вожди в эпоху смут. «После замирения страны, – рассказывает биограф, – он уже не позволял себе ни в обращениях на сходках, ни в приказах звать солдат своими военными товарищами; они стали для него просто военнослужащие. Он не позволял также своим детям и родственникам применять к солдатам прежнее почетное имя, так как полагал, что такое ухаживание за ними не отвечает ни военной дисциплине, ни наступившему мирному положению, ни достоинству собственной его власти»[70].

Эта тенденция получила ясное выражение и в политической автобиографии Августа. В описании правительственного положения принцепса выдвинуты занимавшиеся им гражданские старореспубликанские должности; изображение дел Августа должно было показать, что наступила эра мира.

Необходимо отметить этот наклон императорской власти в сторону гражданского порядка. У Октавиана были большие основания идти на уступки, искать поддержки известных общественных слоев и в соглашении с ними устанавливать новый порядок. Как ни шумны были проявления почета и преданности после побед и завоеваний 30 г., мы должны отделять от них существо дела, отношения реальных интересов. Обе договаривающиеся стороны уступали и искали взаимных ограничений. В 29 г. сенат и магистраты принесли присягу на верность актам Октавиана: эта присяга возобновлялась с тех пор ежегодно 1 января. В том же году сенат приветствовал Октавиана императором. Дион Кассий по этому поводу поясняет: «Я говорю не о том звании, которое по‑старинному давалось иным вождям за победы, потому что в этом смысле Цезарь (т. е. Октавиан) не раз и раньше, не раз и потом принимал (почетное имя императора) за определенные заслуги всего до 21 раза, я имею в виду титул, который стал служить к обозначению власти в том смысле, как он уже раньше был присужден Цезарю, его отцу и впоследствии потомкам его самого»[71]. Таким образом, с этого момента императорство становится непрерывным и признанным за династией высшим военным авторитетом.

Если Октавиану было всего важнее оформить свою военную власть, то служебная аристократия и стоявшие за нею общественные слои были заинтересованы в обеспечении своего классового и корпоративного положения. Эта цель была в значительной мере осуществлена в 28 г. Октавиан и Агриппа получили полномочия префектуры нравов, т. е. прерогативы цензоров. Первым делом цензуры было составление списка сенаторов. Октавиан и Агриппа воспользовались своим положением для основательного пересмотра сената и очищения его состава.

Сенат состоял в это время приблизительно из 1000 человек. Этот непомерный состав получился, главным образом, вследствие неразборчивых назначений Цезаря и триумвиров. Парламентское ведение дел было затруднено; вместе с тем, в среде новых членов было много лиц, которых не желали видеть с собою рядом представители старинных служебных фамилий. Под страхом насильственного выключения Октавиан предложил выйти в отставку тем, кто сам признает себя недостойным или не вправе сидеть в сенате. Пятьдесят сенаторов сами отказались от своих мест. Затем составители списка вычеркнули еще 150, между ними сторонников Антония или Брута. В числе удаленных были ставленники Цезаря, проведенные в сенат Антонием по завещанию диктатора: в насмешку их прозвали харонитами и орцинами, т. е. назначенными с того света; это прозвище «творении Ада» обыкновенно носили рабы, которых освобождали по смерти господ, в силу завещания.

Можно ли видеть в lectio senatus, произведенной в 28 г., акт произвола со стороны властителя, новое торжество единоличного начала над старым республиканским органом? Едва ли. В политической автобиографии Август упоминает о трех lectiones senatus, которые выпали на его долю в качестве актов, исполненных республиканским сановником. После lectio 18 г. состав сената еще уменьшился и был доведен до прежнего числа 600 членов. Таким образом, он стал малочисленнее и однороднее, чем был при Цезаре и при триумвирах. Результат был только благоприятен для авторитета сената, так как в нем могли возобновиться правильные дебаты, загроможденные при Цезаре вследствие чрезмерного многолюдства, пестроты и сбродности его состава.

Производившиеся Августом пересмотры сенаторских списков не имели, сколько можно судить, в виду истребить в высшем совете оппозицию, по крайней мере, этим способом не удавалось устранять оппозиционеров, тем более, что сенат и сам принимал участие в вопросах приглашения и удаления членов. В 18 г. известный своими республиканскими убеждениями знаменитый юрист Антистий Лабеон настоял на введении в сенат бывшего трумвира, обиженного Октавианом в свое время Эмилия Лепида. Пересмотры списков сената вовсе не были направлены против старого земледельческого класса, напротив, скорее они должны были гарантировать ему преобладание. Впоследствии в 18 г. был установлен ценз для вступления в сенат – в размере 800 000 сестерциев. Через пять лет он был повышен до 1 200 000 сестерциев. Для ограничения социальных привилегий сенаторского класса был проведен закон, воспрещавший сенаторам мезальянсы в виде браков с вольноотпущенными.

Не все представители старинных сенаторских фамилий могли удовлетворить требованиям ценза. Но им не давали спуститься ниже своего традиционного общественного положения. Посредством щедрых подарков Октавиан‑Август старался дать разорившимся нобилям возможность подняться до требуемой имущественной границы. Это черта любопытная и важная. Властитель искал сближения со старыми фамилиями. По временам его старания привлечь представителя того или другого выдающегося рода к службе были похожи на ухаживание. Тацит рассказывает в «Анналах», что Август настойчиво умолял одного из Кальпурниев Пизонов принять консульство. По‑видимому, ему казалось важным делом притянуть большого сеньора, который держался в стороне. В расчете на сближение с аристократическими родами устраивались и браки в императорской семье. В числе родства Октавиана‑Августа и его близких мы встречаем Домициев Агенобарбов, затем Юлиев Силанов, Эмилиев Лепидов, Антониев, Клавдиев Неронов и Клавдиев Марцеллов, Валериев Мессалл. Все это высокоаристократические имена.

Установление родственных связей между остатками магнатства и императорским домом свидетельствует еще об одном важном факте. Конечно, роднились только с теми аристократами, которые сохранили крупные состояния. Богатство магнатов, главным образом, заключалось в земельных владениях, виллах, плантациях и экономиях. Одна из вышеприведенных фамилий, Домиции Агенобарбы, хорошо известна нам в качестве крупнейших земельных сеньеров. Антониям принадлежали, вероятно, большие имения в северной части Италии, если судить по тому, что жители Бононии все находились у них в клиентеле.

Картина распределения земли в Италии между классами едва ли очень существенно изменилась, несмотря на бури гражданских войн и проскрипций. От наделения военных ленников очень пострадали муниципии и землевладельцы средней руки. Выбиты были также иные крупные земельные сеньоры; так, например, распался тот громадный комплекс земель, который был в руках Помпея. Но общий тип латифундии нисколько не ослабел, напротив, его преобладание еще более закрепилось. В среде крупных землевладельцев появился новый сеньор, император. Он старался закрепить браками свое имущественное положение; вместе с тем он вступал в определенную социальную группу и обращался как бы в главу высшего общественного класса, становился предводителем землевладельческого сентерата. Эти социальные связи получили политическое выражение, когда властитель разделил правление вместе с сенатом, собиравшим в себе, прежде всего, представителей крупного землевладения.

Социально‑политическое предводительство императора среди земельных князей отразилось, между прочим, в одной детали устройства сената в 28 г. По старинному обычаю лицо, поставленное цензорами во главе сенатского списка, объявлялось первоголосующим сенатором и сохраняло это звание пожизненно. Обыкновенно первым сенатором и становился один из цензоров, как старейший по службе. Агриппа, товарищ Октавиана по составлению ценза, предоставил ему этот старинный почетный республиканский титул. Впоследствии самым обычным обозначением римского государя было имя princeps’а. Взялось ли оно от титула princeps senatus, составляет ли оно его сокращение, как думают некоторые? В автобиографии Августа встречаются оба выражения. Но в греческом тексте Анкирской надписи эти термины различно переданы: первое – первое по почету положения, второе – вождь, главный начальник. Если в греческой передаче между ними могла исчезнуть всякая близость, то из этого, по‑видимому, следует, что не придавали значения сходству оригинальных выражений. Тем не менее, какая‑то связь между ними есть.

Термины princeps, principes так же, как princeps senatus, принадлежат республиканской эпохе. Прежде чем получить политическое значение, они служили в качестве бытовых названий. Так звали крупнейших сеньоров в республике. Это имя перешло на колониальных завоевателей и императоров, которые поднялись из среды магнатства и образовали то, что Дион называет «династиями», т. е. преобладающими домами, и, наконец, на того единственного обладателя половины имперских территорий, который стал впереди всех других. В этом смысле имя princeps применяет писатель, близкий ко времени Августа, мало рефлектирующий, наивный и скорее склонный передавать ходячие формулы и понятия, Веллей Патеркул. В его глазах первый принцепс с исключительным положением в государстве был Помпей. «Цезарь добыл себе принципат оружием», – говорит он дальше. В этом же смысле и Август сам выражается в своей автобиографии: когда я занимал руководящее положение.

Но в имени принцепса остался еще известный социально‑аристократический оттенок. Зваться принцепсом по преимуществу звучало приблизительно так же, как в XVIII в. быть первым сеньором, первым дворянином в своем государстве. Тот же самый Веллей Патеркул называет крупнейших аристократов в сенате одним именем с государем и изображает princeps‘а во главе других principes. «Первые люди в государстве (principes), выдающиеся триумфами и занимавшие самые почетные должности, были записаны в сенат по предложению первейшего (princeps) для украшения города».

Нам пришлось остановиться несколько дольше на lectio senatus 28 г. и рассмотреть это «очищение» сената в связи с общей социально‑политической тенденцией Октавиана‑Августа. Только на этой основе мы можем оценить все значение последующего акта 27 г. Нам легче будет в этом соглашении различить две стороны: во‑первых, дележ, размежевание императора с аристократией, и, во‑вторых, их союзную комбинацию, взаимное дополнение двух общественных сил.

С внешней стороны события января 727 г. от основания Рима (27 г. до Р.Х.) представляют собой ряд драматических сцен, без сомнения, подготовленных и условленных заранее. Это обстоятельство, однако, не отнимает у них политического смысла так же, как современная присяга государя на верность конституции имеет важное принципиальное значение, хотя и проделывается с заранее обдуманными театральными эффектами. В один из первых дней 727 г. Октавиан отправился в курию: он объявил, что отмщение его отца, Цезаря, совершилось, и что мир восстановлен; он может теперь отказаться от тягостей правления и отдаться покою, который он заслужил своими победами, ввиду этого он и передает власть сенату. Этот момент отчетливо отмечен и в политической автобиографии Августа. Конечно, это отречение было лишь фикцией, оно было лишь введением, предварительной формальностью для нового обеспечения власти. На этом моменте, на этой части предложения в политической фразе нельзя останавливаться. Лишь в позднейшей традиции могла получиться от такой неправильной остановки мысли романтико‑идиллическая картина, которую Светоний выразил словами: он замышлял восстановление республики.

Сенат просил Октавиана сохранить власть и, получив его согласие продолжить полномочия императора, оформил их по‑новому. Важность акта 727 г. от основания Рима как будто хотели особенно отметить переименованием Октавиана в Августа (по‑гречески буквально «Благословенный»). Символика имен, унаследованная от старинного тотемизма, сохранила у римлян большое значение в аристократической среде; замена имени была необходима при усыновлении, вступлении в другой род; позднее старая символическая мысль нашла себе выражение в обычае менять имя при христианском крещении. В основе, по‑видимому, лежит убеждение, что человеческая жизнь разлагается на циклы и при вступлении в известные период или возрасты испытывает глубокое перерождение. В данном случае замена родового имени отвлеченным должна была, вероятно, означать, что первый человек в государстве вступает в новую эру, новый период своего существования. Может быть, есть еще другое, более общее объяснение перемены имени. В 20‑х гг. в римском обществе распространяется мысль о предстоящем наступлении мирового юбилея, означающего мистическое перерождение общества и вступление его в новый счастливый период. Официальная лесть спешила, в качестве хорошего предзнаменования для открывающейся эпохи, назвать предводителя общества именем благословенного богами счастливца.

Однако мы не должны увлекаться этими комплиментами высшего порядка. Нет ничего опаснее, как писать историю по официальным титулам, праздничным надписям и триумфальным сооружениям. Постараемся дать себе отчет о реальных условиях соглашения 27 г.