интервью газете «Московские новости»

 

— Что послужило сюжетной завязкой вашего романа? Чернобыльский взрыв?

— Только отчасти. Мне бы хотелось уйти от именно этой ассоциации. У всех свои взрывы, катаклизмы, войны, гибель привычных миров. А 1917 год? Ничего хуже этого в нашей истории не было. А что будет дальше — страшно загадывать. Вот многие боялись лета 1999 года — Нострадамус якобы предсказал конец света. Обошлось, все вздохнули: живем дальше, песни поем. Но если думать в этом ключе, то начинать волноваться надо именно сейчас. Ведь предсказание Нострадамуса фактически обещает, что до 2000 года мы как-нибудь доживем. А дальше расстилается непредсказанное время, без вех и ориентиров.

— И вы решили показать наше будущее?

— Нет. Наше вечное настоящее. Правда, когда пишешь антиутопию, она как-то неизбежно воспринимается как политическая сатира, а мне этого не хотелось. Мне хотелось про жизнь и про народ. Про загадочный русский народ. Это тайна почище пирамиды Хеопса, будь то мужик, будь то власть, без разницы.

— Например?

— Например, наш недавний ответ Нострадамусу. Был до прошлого лета такой поезд «Москва-Осташков», номер 666, ездили — и ничего. А тут конец света обещан — народ и потребовал у властей: раздавить гадину! Власти думают: ч-ч-черт, действительно… вот ведь, упустили… И пошли навстречу, и к моменту предполагаемого Апокалипсиса он уж бегал под номером 604, и Нечистый получил отпор… Много ли вы припомните случаев, чтобы власть отозвалась на вопль народный? На моей памяти был только еще один такой случай оперативного реагирования, это когда где-то в конце 70-х, кажется, была попытка измерять и обозначать атмосферное давление не в миллиметрах ртутного столба, а по-новому, по-научному, в гектопаскалях. Что началось!.. Врачи не справлялись с потоком гипертоников, газеты — с возмущенными письмами. Правительство перепуталось и вернуло столб на место. И правильно сделало, потому что никакой атмосферы, конечно, в природе нет и быть не может, а без столба нам нельзя. Пытаясь постичь эту душу, которая боится ИНН и верит МММ, можно наблюдать ее с некоей индифферентно-этнографической позиции, так сказать, изучать природу с балкона: «грачи прилетели»; а можно попытаться стать ею: втиснуться в ее, так сказать, шкуру и, отсекая, отмывая, оттирая от своего сознания «достижения культуры и цивилизации», пытаться погрузиться в «это».

 

«Если все живое лишь помарка

За короткий выморочный день,

На подвижной лестнице Ламарка

Я займу последнюю ступень…»

 

Любимые мои стихи и любимое на сегодня движение: вспять, на четвереньки, к истокам.

 

«Роговую мантию надену,

От горячей крови откажусь,

Обрасту присосками и в пену

Океана завитком вопьюсь».

 

И все, что в тебе есть иррационального, эгоистического, инфантильного, примитивно-жадного, животного, ты должен в себе раздуть, почувствовать. Это трудно. Мозги, конечно, набекрень и винтом. Зато вырастают фасеточные глаза, как у пчелы. Я уже привыкла. Утром встанешь, ложноножки с кровати спустишь, усиками-антеннами пошевелишь, сигарету в жвала — и за работу.

— Но при таком зрении политические переклички тем более неизбежны. Вот как, к примеру, рассуждает один из ваших героев: «Раньше, конешно, режим строгий был: чуть что, разговор короткий, сразу пырь и дух вон… А теперь нам другая линия дадена: с кривизной, али с загибом, потому как не убивать, а лечить надо».

— Ну, это всегда перекликается. Я думаю, фраза была бы верна и для екатерининской России, и для всей русской истории. Раньше крестьян пороли потом решили, что не надо. Раньше были крепостные — теперь гуляйте, можно. До александровской реформы суд был сословный — после все стали равны перед законом. То нельзя было иметь родственников за границей — то на здоровье. То частная собственность — плохо, то опять пускай. Но, скажем, в Европе, с тех пор как перестало быть принято «пырь» делать, то больше и не делают, а у нас все норовят возвращаться. Я вообще-то хотела убрать или свести к минимуму все политические аллюзии. Меняла и выбрасывала текст кусками, чтобы не давать повода для этого дешевого подмигивания: имеется в виду, дескать, имярек и его поступки. Но тут-то работа и застопорилась: что ни придумаю, недели не пройдет — оно и случается. Напишешь фразу или сцену, а потом в газете читаешь словно бы цитату из своего текста. Например, у меня еще в 1986, относительно невинном году было придумано, что главный враг моих персонажей — чеченцы. Просто так, потому что чеченцев я знала только лермонтовских: «злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал». Это еще моя няня пела нам колыбельную. У нас была удивительная няня, я даже думала посвятить роман ей, но не стала… Она была хорошая, а мои персонажи не очень… Короче, на тот момент чеченцев в природе не было. Время идет, появляется Хасбулатов… Так, думаю, пополз… Потом Дудаев… Смотрю точит… А уж когда началась первая чеченская война, то надо было текст менять, но я разозлилась: что это я за раба политкорректности, — и оставила все как было. Никаких намеков тут нет, чистая мифология.

— «Деревенским» языком романа вы тоже няне обязаны?

— Отчасти. Это живой источник, но есть и литературные — Платонов, например. Даль. Придуманных слов в тексте романа, между прочим, мало дюжина, наверно, а из Даля много взято. У него есть дивные поговорки:

 

«Бей русского — часы сделает».

 

(Это хорошо бы такой плакат на 2-м Часовом заводе повесить.)

 

«Живет медведь и не умывшись».

 

Приветствие:

 

«Как воруется?»

 

Много, много там обидного и политически некорректного про разные нации… Но лексику легко заимствовать, сложнее было с синтаксисом, с морфологией — это же не вполне литературный язык, допушкинский, допетровский отчасти, засоренный частицами, старинными глагольными формами. Есть, скажем, такая форма: «он ушедцы» — то есть «он уже ушел», «он есть ушедший». Мне она с детства привычна, от няни, но тому, кто ее не слышал, она будет, наверно, непонятна. Няня была из деревни Плюсса, это между Лугой и Псковом. Там, надеюсь, и сейчас так замечательно говорят.

— Названия глав в «Кыси» соответствуют буквам церковнославянского алфавита: аз, буки, веди и т. д. Алфавит же, как я недавно вычитала, Платон считал моделью универсума.

— Приятно услышать. Платон мне друг… Сначала я хотела главы просто пронумеровать. Но показалось скучно. Что такое — глава 28? Потом решила, что раз роман про книгу, так и сделаем из него книгу. Расставив эти буквы, а у меня уже было написано 75 процентов текста, я обнаружила, что их «имена» аз, или глаголь, или покой — каким-то образом — не полностью, но заметно отражаются в тексте главы. Своего рода мистика, и когда видишь, что она осуществилась, думаешь, ну, наверное, не совсем напортачила.

— При том, что вы описываете общество полуграмотное, одичавшее, ваш роман — своего рода гимн книге, она у вас и символ неосознанного протеста, и знак надежды.

— Люблю я ее, книгу.

— Но на каждом шагу слышишь, что книга уже не играет прежней роли.

— Играет, играет. Пугающе большую роль играет книга в нашей жизни. В голодные годы — конец 80-х, начало 90-х, когда нечего было есть, кроме пластмассы, да и на ту денег не было, кто бы мог вообразить, чтобы читали книги в таком количестве? А помните, какие были тиражи у «Нового мира»? Полтора миллиона. Где эти люди? Полегли в боях? Сейчас много читают дряни, слов нет, но и хорошее читают и издают. Бывает, зазеваешься, — а тираж раскуплен. А кто мешает народу прочесть хорошую книгу? Да никто. Враги тут что-то давно не проходили. Но каждый делает свой выбор, и такой странный… Впрочем, я «культурного» читателя наизусть знаю, надоел он мне, я сама такая. Мне интереснее читатель дикий, невежественный, чтобы мозг был как заросший пруд. Таинственный, как шимпанзе или удод.

— С какой целью своего главного персонажа по имени Бенедикт, человека из народа, вы наделили родовой интеллигентской чертой — готовностью к предательству?

— Да это обычная человеческая черта. Человек из народа не хуже и не лучше в этом смысле, чем интеллигент. Только интеллигенту предательство попомнят, поставят лыко в строку, а мужика, человека из народа — не тронь, он же у нас дитя природы. Он будет свинья свиньей, а ты благоговей и аплодируй. Потому что он «знает». «Знание» у него. Мне хотелось понять, что это за «знание»… А вообще в этом «старинном споре славян между собой» я на стороне интеллигента, а не народа, по одной простой причине: интеллигент, по определению, это тот, кто хоть что-то осознал, а народ — это тот, кто не осознал. Интеллигент — это тот, кто хочет блага не только для себя, а народ — только для себя лично. Интеллигент борется за чужие права, а народ за свои собственные, и так далее. Вот почему интеллигент иногда, и часто, ошибается (и тут же раздается улюлюканье), а народ всегда, будто бы, прав. И заметьте, ему, народу, НИКОГДА стыдно не бывает. И он НИКОГДА не испытывает потребности извиниться. А интеллигент постоянно извиняется, и никто его еще ни разу не простил. Если я не права, приведите мне обратный пример.

— Кысь, которой до смерти боится Бенедикт, это и есть внутренний страх?

— Это много чего… Она в лесу живет, и если о ней думать, то она придет.

— Почему ваши обездоленные герои живут под лозунгом: мыши — наша опора?

— А как же! Уж чего-чего, а мышей-то на наш век хватит. Когда культура осыпается, как штукатурка, и каменный век пятнами идет по всей территории нашей великой державы, то есть когда человек убавляет свое человеческое присутствие, становится все менее и менее нравственным и впадает в животное состояние, животные это чуют и движутся к нему навстречу, как к родному. Встречают блудного сына. Клопы, тараканы, блохи, микробы, вирусы, крысы… Зимние комары, которые пешком под одеялом ходят. А почему в годы войн вши появляются, где они раньше-то гуляли? Почему грибы растут нехорошие? Опять-таки:

 

«Мы прошли разряды насекомых

С наливными рюмочками глаз…».

 

Мыши — это еще хорошо. Серенькие такие, домашние. Делят с нами этот мир. Доедают за нами.

— Мир-то у вас кошмарный, но отчасти даже и уютный. И жить там вроде можно.

— Да запросто. Живем же как-то. И будем жить — долго-долго. Готовьте зипун, валенки, книжки. Зима — это надолго.

— Какие, пользуясь вашей терминологией, последствия постоянных взрывов вы видите в современном обществе?

— Да ведь недаром сказано: вы звери, господа.

2000 год

 

Клеем и ножницами

 

«Когда человек умирает,

Изменяются его портреты…»

Анна Ахматова

 

Когда умирает писатель, остается Слово. Слово, сказанное им, — оно имеет свою судьбу; и часто, если не всегда, слово, сказанное о нем. Люди, знавшие писателя, — его современники, прожившие бок о бок с ним в течение десятилетий и видевшие его мельком, доброжелательные и осуждающие, проницательные и поверхностные, педанты и путаники, — оставляют нам ворох пестрых воспоминаний, серию портретов, причудливо складывающихся в некий многоликий живой портрет. Мемуарист часто — художник не по призванию, а по необходимости. Он не обязан быть талантливым. Зато добросовестным он быть обязан.

…Вот мемуарист отложил кисть. Портрет окончен. Какой он? На одном портрете — человек живой, цветной, говорящий — сейчас сойдет с полотна. На другом он изображен в кубистической манере: глаз квадратный, нос отъехал, лица не разобрать. Третьему отказала память, и на портрете туманное пятно. Но нравятся нам или не нравятся те или иные мемуары — у всех у них есть автор. А у автора есть авторские права. Ну, а как назвать нарушение этих прав, порчу или заимствование чужого текста, выдавание чужого за свое?.. Что, если взять более десяти портретов, разрезать их на мелкие кусочки и склеивать: нос оттуда, глаз отсюда? И написать:

 

«Все это служило материалом данной книги, в которой автор попытался воссоздать на основе всех этих многочисленных свидетельств свое представление о реальном, живом Алексее Толстом»?

 

Книга эта называется:

 

«Судьба художника. Жизнь, личность, творчество Алексея Николаевича Толстого».

 

Подзаголовок свидетельствует, что перед нами — научная монография. Автор — В. Петелин. Издана в 1982 году.

Давайте сразу определим позиции. Если исследователь вошел в возраст зрелости уже после того, как писателя не стало, то, воссоздавая облик писателя, стиль его жизни, окружение и т. д., исследователь обращается к свидетельствам очевидцев. Ничего зазорного тут нет. При одном только условии: читателю следует дать ясное представление, откуда что взято. В. Петелин этого не делает, видимо, полагая, что если источников много, то неоговоренных заимствований не заметят.

Заметили.

Раскроем книгу и посмотрим, что получилось.

Первое из этих многочисленных свидетельств, склеенных вместе по методу гоголевской Агафьи Тихоновны, — воспоминания Софьи Исааковны Дымшиц, второй жены Алексея Николаевича Толстого. В.Петелин и начинает свой труд с их пересказа — близко к тексту. Он, правда, не считает нужным отметить, кого он пересказывает. Текст начинается со стр.7, идет речь об А.Толстом и какой-то Соне (кто такая?). Лишь на стр.32 внимательный читатель найдет разгадку. Но о том, что именно «Соне» читатель обязан рассказом о жизни Толстого в 1911–1914 годах, он ни за что не догадается. Если, конечно, не возьмет в руки сборник «Воспоминания об А.Н.Толстом» (М.: Советский писатель, 1973).

Итак, Соня рассказывает, а В. Петелин играет в испорченный телефон.

С. Дымшиц:

 

«Евфимия Павловна Носова была сестрой миллионера Рябушинского… любила пококетничать тем, что предки ее выбились в купцы-миллионеры из крестьян. Салон ее был известен тем, что „мирискусники“ Сомов, Добужинский и другие расписывали в нем стены и потолки. И все же в этих стенах и под этими потолками не было радостной атмосферы искусства, а царила безвкусная купеческая „роскошь“» (стр.84).

 

B. Петелин:

 

«Евфимия Павловна Носова, сестра Рябушинского, любила иной раз упомянуть, что предки ее вышли из крестьян. А теперь стены и потолки ее дома расписывали Добужинский и Сомов. И вместе с этим здесь, в этом доме, было столько показной, безвкусной роскоши» (стр.7–8).

 

C. Дымшиц:

 

«Салон Генриэтты Леопольдовны Гиршман был поизысканнее. Висели портреты, написанные с хозяйки и ее мужа Серовым» (стр.85).

 

B. Петелин:

 

«В салоне Генриэтты Леопольдовны Гиршман очень гордились портретами хозяйки и ее мужа, исполненными знаменитым Валентином Серовым, так рано умершим» (стр.8).

 

C. Дымшиц:

 

«В нашем доме часто и охотно бывали артисты Большого и Малого театров и художники. Часто приходили к нам артисты Яблочкина, Гельцер, Максимов. Художники Сарьян, Павел Кузнецов, Милиотти, Георгий Якулов» (стр.86).

 

B. Петелин:

 

«Сколько перебывало в его доме людей за это время. Артисты Большого и Малого театров… Яблочкина, Гельцер, Максимов… А сколько художников… И все интересные, вероятно, будущие знаменитости… Сарьян, Павел Кузнецов, Милиотти, Георгий Якулов…» (стр.8–9).

 

Вот так, страница за страницей, идет преспокойное переписывание чужого текста. Если перечисляются несколько человек — В.Петелин перечислит их в том же порядке, что и мемуаристка. Если она снабдит имена инициалами — будут у В.Петелина инициалы. Не упомянуты инициалы — и В.Петелин не потрудится их выяснить. Мысли Софьи Исааковны приписываются Толстому. Софья Исааковна не любит Игоря Северянина — пусть и Толстой над ним смеется. Никто же не догадается, что Толстому поэзия Северянина будет нравиться всю жизнь. Северянина полагается не любить. Давайте его не любить. А Маяковского полагается любить. Давайте и Толстой будет его любить. Несмотря на упрямые факты.

C. Дымшиц:

 

«Приходил и художник-футурист Лентулов, в доме которого мы познакомились с Владимиром Маяковским» (стр.86). Чуть ниже: «Благодаря Брюсову мы попали и в „Общество свободной эстетики“, где однажды мелькнул в развевающейся крылатке Маяковский» (стр.86).

 

В. Петелин переписывает:

 

«И еще художник Лентулов, в чьем доме он впервые встретился с буйным, непоседливым Владимиром Маяковским, который запомнился ему своей развевающейся крылаткой» (стр.9).

 

Лучше бы не склеивать два текста! Тогда можно было бы избежать двойной нелепости: во-первых, в доме в крылатке не сидят, так как крылатка — плащ, верхняя одежда; во-вторых, вряд ли крылатка «непоседливого» Маяковского произвела такое неизгладимое впечатление на молодого Толстого: он и сам носил крылатку — модно было, да, кроме того, Маяковский, наверное, не одной лишь одеждой поражал воображение!

С. Дымшиц:

 

«Бывали мы и у Валерия Яковлевича Брюсова, где за скромно накрытым столом слушали тихие и умные речи хозяина, его размеренное чтение стихов, его критические замечания, произносимые тоном непререкаемого авторитета» (стр.86).

 

B. Петелин:

 

«Канули в прошлое и тихие вечера в доме Валерия Брюсова, когда хозяин за скромно накрытым столом спокойно и размеренно читал свои стихи, деловито и авторитетно высказывал критические замечания» (стр.9).

 

Легкое, приятное занятие — сиди да переписывай. Но бессовестные мемуаристы все время подводят: вечно они напишут что-нибудь двусмысленное!

C. Дымшиц:

 

«К этому времени[4] дочка наша уже „стала на ноги“, начала бойко разговаривать» (стр.88).

 

В. Петелин (о том же лете):

 

«Сколько хлопот и радости уже тогда доставляла начавшая ходить дочурка» (стр.9).

 

Не понял В. Петелин выражения «стала на ноги» (то есть стала человеком, окрепла, освоилась), переправил по-своему: «начавшая ходить», — и получилось, что Марьяна, дочь Толстого, научилась ходить только в двухлетнем возрасте (она родилась в августе 1911 года, и В. Петелин это знает, только забыл произвести несложное арифметическое действие). Пошла на год позже, чем нормальные дети… Что с ней, бедняжкой?

Или Н.В. Крандиевская, третья жена А. Толстого, о близком друге своей семьи С. Скирмунте пишет «дядя Сережа» (Крандиевская Н. Воспоминания. Левиздат, 1973. стр.21). У В. Петелина Скирмунт тут же превращается в «родственника Натальи Васильевны» (стр.73 и 177). Никогда он не был ее дядей, и родства между ними не больше, чем между дядей Степой и Сергеем Михалковым. Нет, безопаснее держаться ближе к тексту, переписывать слово в слово, только, боже упаси, не ставить кавычек, не ссылаться на источник. Например, как на стр.132, дать отрывок из воспоминаний Крандиевской — восемь строк, одно слово переправить (вместо «бородка» — «борода»), одно слово добавить («громко») и изменить несколько знаков препинания. Чем не творческая переработка?

Или, как на стр.142–143, переписать целую страницу воспоминаний Натальи Васильевны, вставляя «для оживления» реплики:

 

«— А помнишь, Алеша, что тебе ответила сторожиха?

— Ну как же!»

 

и другую отсебятину.

Или проделать аналогичную операцию на стр.237 с воспоминаниями той же Крандиевской, заставляя Толстого проявлять сверхчеловеческую проницательность, а мемуаристку наделив блеющими интонациями:

 

«— Ты знаешь, Алеша, кого я встретила сейчас на тротуаре Курфюрстендамма?

— Есенина и Сидору?

— Ну вот ты уж и догадался… Ты всегда так. Не даешь рассказать, а уже все знаешь…»

 

Может быть, здесь отражено кредо В. Петелина? Он ведь тоже не дает рассказывать самим очевидцам. Он «знает» за них.

В книге В. Петелина 551 страница. Только на стр.283 — ровно на середине книги — автор спохватывается:

 

«Здесь и в последующем диалоги А.Н. Толстого с его выдающимися современниками представляют собой беллетризованное изложение, основанное на строго документальном материале. При реконструкции бесед использованы письма, воспоминания, дневники и другие биографические источники».

 

Как же производится «беллетризация» документального материала? А хотя бы так. Берутся воспоминания (скажем, Корнея Чуковского — блестящие, талантливейшие!) — и расписываются по ролям.

К. Чуковский:

 

«Он не придавал большого значения „Ибикусу“ и пожимал плечами, когда я говорил ему, что это одна из лучших его повестей, что в ней чувствуешь на каждой странице силу его нутряного таланта. Повесть эта все еще недооценена в нашей критике, между тем здесь такая добротность повествовательной ткани, такая легкая, виртуозная живопись, такой богатый, по-гоголевски щедрый язык. Читаешь и радуешься артистичности каждого нового образа, каждого нового сюжетного хода.

Власть автора над своим материалом безмерна. Оттого-то и кажется, что он пишет „как бы резвяся и играя“, без малейшей натуги, и будто бы ему не стоит никакого труда вести своего героя от мытарства к мытарству» (стр.50).

 

Под пером В.Петелина этот отрывок превращается в следующий странный разговор:

 

«— Да поймите вы, Алексей Николаевич, на каждой странице этой повести чувствуешь силу вашего нутряного таланта, добротность повествовательной ткани, такую легкую, виртуозную живопись, такой богатый, по-гоголевски щедрый язык. Читаешь и радуешься артистичности каждого нового образа, каждого нового сюжетного хода…

— Может, потому, что материал-то повести уж очень хорошо мне известен, — пожимал плечами Толстой, — оттого и пишется без всякой натуги, „как бы резвяся в играя“…» (стр.262–263).

 

Простодушная убежденность, что люди «говорят, как пишут», что монолог внутренний не отличается от монолога внешнего, приводит к «реконструкции» совершенно диких и невозможных диалогов, произносимых напыщенным языком, мгновенно искажающих своей противоестественной тональностью облик говорящего.

Из записной книжки Толстого:

 

«Искусство — отстоявшееся вино жизни. А что же я поделаю, когда вино взбаламучено и бродит, когда сам черт не разберет, что это — деготь или мед».

 

В. Петелин реконструирует сцену: Толстой в Москве, в дни Октябрьского переворота, едва стихла стрельба, приходит с женой, Н.В. Крандиевской, в гости к теще, писательнице Анастасии Романовне Крандиевской (Тарховой).

 

«Она провела их в гостиную, усадила в кресла…

— Вы пишете сейчас что-нибудь, Алеша?

— Какое там! Искусство — отстоявшееся вино жизни.»

 

и далее шпарит но тексту записной книжки (стр.136–137).

Собеседники Толстого — жена, теща — все время «подставляются», говорят что-нибудь глуповатое, жалкое, для того, чтобы Толстой имел возможность оборвать их и громыхнуть что-нибудь монументальное: из записной книжки, статьи, — короче, нечто печатно-возвышенное.

 

«Он горько сказал:

— А что будет завтра? Кто знает…

— Темная бездна ожидает нас, — откликнулась Наталья Васильевна. — В любой момент она может поглотить все оставшиеся у нас блага и ценности.

— Дело, конечно, не в этом. Как-нибудь переживем.» (стр.135), -

 

обрывает жену Толстой. Другими словами, «блага и ценности» — это нечто материальное, чему возвышенный Алексей Николаевич, конечно, не придает значения, а его недалекая жена придает.

Соблазнительно бывает оттенить достоинства человека, принижая тех, кто его окружает. Так, например, Н.В. Крандиевская была спутницей Толстого в течение двадцати лет, верным помощником, матерью его детей. Но В. Петелин-то знает, что затем они расстались. Чтобы подготовить почву для этого развода, В. Петелин щедро разбрасывает подводные камни: Наталья Васильевна

 

«никак не могла понять» (стр.34),

 

 

«она говорила, что у нее есть недостатки» (стр.36),

 

 

«с ней всегда приходится быть начеку» (стр.66),

 

 

«как быстро она меняется» (стр.66),

 

 

«упреки, подозрения, будто он мало ее любит» (стр.69),

 

 

«укоризненно смотрела на него» (стр.278),

 

 

«укоризненно посмотрела на виновника ее страданий» (стр.143).

 

И даже использует такой ход. В январе 1917 года была поставлена пьеса Толстого «Ракета». Толстой пишет жене в письме:

 

«„Ракета“ провалится, я уверен» (стр.96).

 

Пьеса действительно провалилась. И В.Петелин пишет:

 

«А вот Крандиевская, казалось бы самый близкий человек, холодно отнеслась к спектаклю; сочла его провалом. И в этом непонимании — какой-то намек на их будущий разрыв» (стр.97).

 

Правда, после этого случая Толстой прожил с женой еще восемнадцать лет, но каких только причин для развода не найдешь, правда? У китайцев, например, есть даже иероглиф, означающий:

 

«Развестись с женой за то, что она плохо приготовила сливы на пару».

 

Каков сам Толстой, каков его внутренний облик? Как он реконструируется в «монологах от третьего лица», обильно написанных автором «Судьбы художника»?

Прежде всего, это злобный брюзга:

 

«Опасность грозит со стороны молодых „борцов“ за новое искусство. Нахальные и наглые… Идет война, а им хоть бы что…

Какая наглость прет из них… До каких же пор можно терпеть, видя, с каким бесстыдством чванливые молодые и не совсем молодые люди, называющие себя футуристами, куражатся над дорогими русскому сердцу именами… Хватит, пора кончать с этой отвратительной вакханалией… В романе захотелось ему посчитаться со всеми, кто вызывал у него омерзение и неприязнь… Уж больно хотелось ему посмеяться над некоторыми своими собратьями… Уж больно не хотелось ему, чтобы торжествовали свою победу эти футуристические личности… Каждый мальчишка, выскакивающий на трибуну, готов все оболгать, все растоптать, от всего отречься, лишь бы прослыть модным и оригинальным. Вся эта дешевая болтовня надоела Алексею Толстому… Откровения Бурлюка возродили в Алексее Толстом острую неприязнь к так называемым левым направлениям в искусстве. Почему все они так оживились после Октября?» (стр.41–42, 52–55, 153).

 

Действительно, Толстой футуристов терпеть не мог. Открыто и прямо писал об этом. Да вот только в романе «Егор Абозов» и некоторых рассказах речь идет не о футуристах (не только о футуристах), но о декадентах. Разница существенная. С футуристами Толстей не имел ничего общего, а декадентству отдал дань. Разойдясь во взглядах с представителями «левого» искусства, Толстой тем не менее дружил с ними: одно другому не помеха. Запутывая этот и без того непростой вопрос, В. Петелин пишет:

 

«Алексей Толстой давно задумал роман о жгучей современности, о наболевшем, обо всем, что окружало его последние годы, порождая душевную муку, сомнения, решительный протест. До каких же пор можно терпеть, видя, с каким бесстыдством чванливые молодые и не совсем молодые люди, называющие себя футуристами, куражатся над дорогими русскому сердцу именами, пытаются опоганить святые места и памятники старины, разрушить театр, с его гуманистическими традициями. Он должен сказать обо всем этом, что думает. Хватит, пора кончать с этой отвратительной вакханалией, которая продолжается больше пяти лет, пожалуй, начиная с появления нового журнала „Аполлон“. Алексей Толстой вспомнил, с какой радостью и ожиданием он воспринял приглашение нового журнала к сотрудничеству, появление там своих первых крупных вещей, серьезную поддержку на первых порах со стороны редакции и близких журналу сотрудников: Волошина, Кузмина, Зноско-Боровского, всех не перечтешь. Была интересная борьба, высказывались серьезные мысли, печатались Бенуа, Бакст, Волошин, Николай Рерих, Кустодиев, Иннокентий Анненский, Блок, Брюсов. Сколько в жизни перемен, а там до сих пор парит дух благолепия и почтительности перед „Аполлоном“» (стр.55–56).

 

Где — «там»? «Отвратительная вакханалия» происходит в «Аполлоне» или в стане его противников? Принимал ли в ней участие Толстой? «Аполлон» — это хорошо или плохо? И о чем здесь вообще речь?

А вот как происходит таинственный, волшебный творческий процесс.

Глубоко проникнувшись тривиальной мыслью о том, что писатель должен быть наблюдательным, В. Петелин усердно лепит образ:

 

«Много личного, автобиографического вложил в этот роман Алексей Толстой. Разумеется, пришлось и туману напустить, все перемешать, перепутать, чтобы не упрекали его в портретности» (стр.60).

 

 

«Надо, думал он, только запутать читателя» (стр.57).

 

 

«Все они принимали его за своего, в любом салоне, ресторане, квартире перед ним открывались не только двери, но и души людей.

К каждому он находил ключик, с помощью которого мог открывать самые затаенные уголки человеческой души» (стр.54),

 

 

«благодаря… умению войти в любую компанию как равный и свой человек, Алексей Толстой мог свободно проникнуть в чужие тайны, ему свободно рассказывали интересные эпизоды, случаи… возвращаясь… к себе в гостиницу… лихорадочно записывал их» (стр.47).

 

Вот так, торопливо и воровато, «притворяясь своим», граф Толстой (у В. Петелина писатель постоянно обращается к себе самому: «граф Толстой»!) записывает чужие тайны, затем напускает туману, и,

 

«лежа в мягкой, уютной постели, он чаще всего приходил к выводу, что приятного гораздо больше в жизни, чем удручающего» (стр.66),

 

 

«и весь оставшийся день провалялся на мягкой надувной подушке» (стр.39),

 

перечитывая собственный рассказ:

 

«он радовался, когда писал эту сцену» (стр.40),

 

 

«да, хорошо угадано здесь его состояние… Довольно точно в психологическом отношении угадано и его состояние, когда…» (стр.41),

 

 

«да, пожалуй, он правильно закончил» (стр.42).

 

Сомнительно, чтобы такой творческий метод: проникнуть в чужую тайну, напустить туману и потом на мягкой подушке с удовольствием перечитывать написанное — порождал хорошую литературу. Сомнительно, чтобы мелкое крошево из частных писем, обрывков записей, материала рассказов и литературоведческих домыслов давало адекватное представление о мировоззрении, о внутреннем мире, о творческом методе писателя. Соединяя несоединяемое, склеивая несклеиваемое, В. Петелин верен своему принципу: не высказывать никаких своих взглядов на жизнь и творчество героя, давать ему высказываться самому. Однако то, что и как он заставляет его высказывать, как раз и выдает представления В. Петелина о писателе. И представления эти чрезвычайно странные.

Петелинский Толстой не полагается на свое воображение. Он, как мы видели, подслушивает чужие тайны и лихорадочно записывает. Все, что удается ему создать значительного, — автобиографично. Случайные оговорки? Литературовед неудачно выразился? Нет, это концепция. Вспомним, выше К. Чуковский говорит:

 

«Власть автора над своим материалом безмерна».

 

В. Петелин исправляет:

 

«Может, потому, что материал-то повести уж очень хорошо мне известен…» (стр.263).

 

Отказывая писателю в праве на воображение, В. Петелин отводит ему роль соглядатая. Посмотрим на одном примере, к чему это приводит.

Добравшись в 1919 году на пароходе «Кавказ» из Одессы до Константинополя, Толстой с семьей погрузился на пароход «Карковадо», направлявшийся в Марсель. Не так уж много времени заняло это путешествие. Но это было болезненное расставание с родиной; впереди — неизвестность, позади страна в огне. Толстой и Крандиевская на всю жизнь запомнили это короткое путешествие. Оно нашло отражение в творчестве и того, и другого. Оно донесено до нас воспоминаниями и стихами Крандиевской, а также рассказом «Древний путь» Толстого. Путь из Одессы в Константинополь описан также в повести «Ибикус», сюжетно сюда же примыкает рассказ «На острове Халки» и еще кое-какие мелочи. Материал обширный, для добросовестного исследователя жизни и творчества писателя — интереснейший в благодарнейший. Пересказать этот жизненный эпизод не составляет никакого труда: все написано черным по белому. Если уметь читать. Что ж, вот и пересказ.

 

«Пароход „Карковадо“ шел древней дорогой человечества. Геллеспонт, Эллада, ущелья Арголиды, Гиперборея…» (стр.170).

 

Остановимся на минутку.

Странное перечисление. Геллеспонт — это Дарданеллы, Эллада — это Греция, Арголида — это часть Греции, ущелья Арголиды — это, надо полагать, суша… как же там пройдет пароход? Гиперборея… Позвольте, пароход ведь идет к югу? А гиперборейцы — это крайний север. И на какой карте можно найти «Гиперборею»?

А ни на какой. Гиперборейцами в древности (см. Гесиода, Пиндара, Геродота) назывались легендарные или полулегендарные люди, живущие на крайнем (для греков) севере, «за северным ветром». Наряду с ними на севере жили также лысые люди, козлоногие люди и люди, спящие шесть месяцев в году. Кто хочет, может верить в их существование, как и в существование гиперборейцев. Несколько месяцев в году у гиперборейцев гостит Аполлон, покровитель искусств. Гиперборейцы — модный образ в начале века, существовало издательство «Гиперборей», ежемесячник «Гиперборей»; «пылающей Гипербореей» образно именует Толстой в рассказе «Древний путь» горящую в огне Россию, страну искусств, страну культуры. Кажется, это совершенно элементарные сведения? Странно не знать таких простых вещей исследователю предреволюционной эпохи, автору многочисленных книг о Толстом!

Следующие шесть страниц в книге В. Петелина (стр.170 и далее) принадлежат, вообще-то говоря, перу Толстого… Только они так чудовищно искажены и взяты из стольких произведений (я насчитала минимум три), что я не решусь настаивать на авторстве Алексея Николаевича… Ну, например:

Рассказ «Древний путь»:

 

«Прозвенели склянки. Сменялась вахта… Он закрыл глаза и с отчаянной жалостью вспомнил Париж, свое окно… голубые тени города… внизу понукание извозчика… свой стол с книгами и рукописями…»

 

В. Петелин:

 

«Прозвенели склянки. Сменялась вахта. Толстой закрыл глаза и вспомнил Москву, свое окно, выходящее в тихий арбатский переулок, утреннее пробуждение города, внизу понукание извозчика, свой стол с книгами и рукописями…» (стр.170).

 

Нужны ли комментарии?

Далее — несколько страниц, целиком составленных из обезображенных отрывков из «Древнего пути», «Ибикуса», «На острове Халки»… Вот что якобы вспоминает Толстой:

 

«А как трогательна была вечерня на палубе… Дождичек… Потом звездная ночь. На рее висит только что зарезанный бык. И архиепископ Анастасий в роскошных лиловых ризах, с панагией служит и все время пальцами ощупывает горло, словно от удушья, словно его давит кто-то… Как это он сказал?.. Да… „Мы без Родины молимся в храме под звездным куполом. Мы возвращаемся к истоку — к Святой Софии. Мы грешные и бездомные дети… Нам послано испытание…“ Как пронзительно действовали эти слова, некоторые плакали, закрываясь шляпами, а другие с трудом сдерживали себя…» (стр.174).

 

Зарезанный бык во время вечерни? Какой кровавый языческий культ отправляет православный архиепископ Анастасий? Трудно сказать. Может быть, зарезанный бык залетел сюда из какой-нибудь неизданной записной книжки с торопливыми заметками? А может быть, из «Необыкновенного приключения Никиты Рощина»:

 

«Заслоняя огромной тенью звезды, высоко над палубой, на рее висела распяленная туша быка».

 

А может быть, из «Древнего пути»:

 

«…За кормой парохода потянулся густой кровавый след, окрашивая пену. Это в жертву Зевсу был принесен бык… Ободранную тушу вздернули на мачте. Размахивая огромной ложкой, негр держал зуавам речь о том, что на реке Замбезе — его родине — еду называют кус-кус, и что эта туша — великий кус-кус, и хорошо, когда у человека много кус-куса, и плохо, когда нет кус-куса!..

— Браво, шоколад!.. Свари нам великий кус-кус! — топая от удовольствия, кричали зуавы».

 

Однако вернемся к географии.

В. Петелин, стр.174–175: