Об изменении рода в некоторых словах

 

Может ли с течением времени меняться род имен существительных в нашем языке?

«Как это так меняться? – спросит недоверчивый читатель. – Чтобы вместо «зеленый дуб» стали вдруг говорить «зеленая дуб»? Не бывает!»Бывает, дорогой читатель...

Вряд ли кто скажет сам или признает правильным такой оборот речи: «Смотрите, какая красивая лебедь!...»

И К. Д. Бальмонт в начале нашего века писал:

«Это плачет лебедь умирающий...»

А между тем Пушкин в «Царе Салтане» писал:

«Лебедь белая плывет...»

Ну, а может ли случиться, что один и тот же поэт признаёт одно и то же слово словом то женского рода, то мужского?

Вы скажете – «нет»?

Посмотрим, дорогой читатель...

В 1814 году юный Пушкин в стихотворении «Воспоминание о Царском Селе» писал:

«...с тополом сплелась младая ива...»

Отсюда явствует, что «топол (ь)» ‑мужского рода.

Прошло тринадцать лет, и в 1827 году тот же Пушкин в стихотворении «Сто лет минуло, как тевтон...» пишет:

«... Хмель литовских берегов

,Немецкой тополью плененный...»

Здесь «тополь» уже не мужского, а женского рода.

В настоящее время тополь окончательно утвердился в мужском роде. В этом легко убедиться, прочитав почти каждое стихотворение о... Севастополе: к наименованию города‑героя братья‑поэты очень охотно подбирают «проверенную» рифму «тополь» с каким‑нибудь «мужским» эпитетом: «стройный», «высокий», «гордый» и т. д.

Случилось мне на даче услыхать от одного местного жителя и такое: «У меня всякая овощ (ь) растет...» Кстати – и на вывеске «Ленплодоовощ» этот самый «овощ» долго фигурировал с мягким знаком, выдавая этим свой женский род, и только пословица «Всякому овощу свое время» вернула «овощу» его мужское достоинство...

А слово «хвоя»? В словаре Даля на первом месте стоит «хвой». И в рассказе Чехова «Дом с мезонином» читаем: «Сильно, до духоты пахло хвоем». Рассказ написан в 1896 году. Теперь все говорят «хвоя». В словаре Ушакова слова «хвой» вообще нет.

Ну, а какого рода «мозоль»? Можно подумать, что и мужского и женского. Но это не так. Только в неправильном просторечии встретишь: «У меня образовался мозоль». На самом деле слово «мозоль» женского рода, что и подчеркивается устойчивым шутливым выражением «наступить на любимую мозоль»...

Слово «ставня» бытует в речи и в мужском роде: «ставень».

Наряду со словом «туфля» говорят (неправильно) «туфель».

Следует отметить, что иногда род слова может меняться от... профессии говорящего. Мы уже говорили, что от железнодорожника, находящегося на работе, можно услыхать «поезд встал на вторую путь» («путь» в женском роде!), хотя во внеслужебное время он, вероятно, правильно скажет «я выбрал себе жизненный путь...»

Довольно часто в просторечии слово меняет свой род, например, «фамилия» превращается в слово среднего рода «фамилие». (Возможно, что причиной этому всё тот же «закон инерции речи»: слово «фамилия» упоминается обычно в соседстве со словами «имя» и «отчество», а так как эти слова – среднего рода, то и «фамилия» превращается в «фамилие».)

Так же слово «чернила» произносится иногда «чернило»...

Особенно часто меняется род в заимствованных иностранных словах, – при их усвоении не сразу устанавливается, какого же рода они будут в русском языке. Так, например, было со словами «фарса» – «фарс», «апофеоза» – «апофеоз», «мет о́ да» – «м е́ тод» – и многими другими. Если же слово оканчивается на согласный звук, ему нелегко бывает удержаться в том роде, в каком оно было, когда являлось «иностранцем», так как, например, русские слова, оканчивающиеся на «ь», – обыкновенно женского рода (соль, мель, колыбель и т. п.). Отсюда историческое колебание с родом таких слов, как «портфель», «рояль» и др.

В этом легко убедиться, прочитав «Записки одного молодого человека» Герцена, где сказано: «Правитель канцелярии с портфелью ждет у дверей кабинета; исправник бросает тоскливые взоры на эту портфель»...

Не очень ясен род слова «кофе»: говорят и «вкусный кофе» и «вкусное кофе». Впрочем, чаще в словах, взятых из иностранного языка, род слова «соответствует» русскому окончанию, даже если это окончание появляется только в порядке сокращения. Вот примеры.

Мы говорим «Московский метрополитен», но всегда скажем «московское метро». Мы говорим «наш кинематограф», но «новое кино».

Можно привести и слово (иностранного происхождения, но давно «обрусевшее»), которое исторически прошло через... три рода!

Это слово – «зал», которое ныне почти исключительно употребляется в мужском роде («Колонный зал», «Большой зал Филармонии»), хотя кое‑где бытуют еще устаревшие формы «зала» и «зало».

Я помню, как лет пятьдесят тому назад все говорили «санатория» (по аналогии со словами «аудитория», «консерватория», «лаборатория»), а не «санаторий», как гово­рят теперь.

Всего лет тридцать тому назад все говорили «фильма», а не «фильм».

Мне кажется, что примеров достаточно для того, чтобы прийти к выводу: род имен существительных в нашем

языке с течением времени иногда меняется.

 

* * *

 

В детстве я был уверен, что «ворон» – это самец, а «ворона» – самка одной и той же птицы. И очень удивился, когда позднее узнал, что существует «в о́ рон‑самка» и «вор о́ на‑самец» и что это разные птицы, хотя и принадлежащие – наряду с грачами, сороками и галками – к одному семейству.

Вообще в мире животных существует «несправедливость»: если есть «бык» и «корова», «баран» и «овца», «кот» и «кошка», «медведь» и «медведица», «петух» и «курица», «селезень» и «утка» – то почему же «одним родом» обходятся «серна», «тапир», «рысь», «сурок», «крот», «синица», «кукушка», «жаба», «лягушка», «щука» и многие другие?

Это обстоятельство не безразлично... для баснописцев!

Поясню примером.

Великий французский баснописец Жан Лафонтен написал басню «La Cigale et la Fourmi», то есть дословно «Кузнечик и муравей». В оригинале – оба насекомых женского рода. Я помню, как меня в детстве удивила картинка к этой басне во французском издании Лафонтена: кузнечик и муравей были в женских платьях.

Когда великий русский баснописец Крылов перевел (а вернее – переложил) на русский язык эту басню (первоисточник которой – греческая басня в прозе Эзопа), получилась басня «Стрекоза и муравей», то есть персонажи рода женского и рода мужского.

Но бывают и более сложные случаи. Так, мне пришлось отказаться от перевода одной латышской басни, где речь шла о любви жабы к лягушке (жаба на латышском языке – мужского рода).

В заключение этого раздела следует отметить, что в языке охотников и вообще людей, близких к природе, «несправедливость» с «однородностью» некоторых животных исправлена: так, имеются «куропач» и «куропатка», «дрофич» и «дрофа», «олень» и «оленуха» (у самок северного оленя есть даже «собственное» имя «важенка»), «тур» и «турица» и т. д.

А как обстоит дело с «крысой» и «мышью»? Просторечие давно внесло дифференциацию: «крыс» и «крыса», «мыш» и «мышь»...

Последнее различие уже проникло в литературу. Так, в современной басне Сергей Михалков пишет:

«Кот Тимофей – открытая душа –

Коту Василию принес в зубах мыша...»

Любопытно отметить, что кукушка, эта безнравственная птица с поэтическим голосом, всегда «признаётся» самкой. Между тем кукует исключительно самец, а кукушка‑самка умеет только кричать «кли‑кли‑кли‑кли»... Так что эта птица, по справедливости, должна носить имя «кукуш». Кстати, в немецком языке «кукушка» («ку‑кук») – мужского рода.

(Впрочем, заметим в скобках, вопрос о роде того или иного слова бывает неясным и случайным: достаточно вспомнить, что в том же немецком языке слово «женщина»... среднего рода: «das Weib».)

Однажды на даче я слышал, как маленький мальчик, увидев большую лягушку, заявил: «Это не лягушка, а ля‑гуш»!... Надо полагать, что он инстинктом языка хотел восполнить отсутствие мужского рода в слове «лягушка»!...

 

 

О «законе инерции речи»

 

 

В предыдущих заметках я уже не раз упоминал о «законе инерции речи», так что подробно останавливаться на сущности этого языкового явления нет необходимости. Этим «наукообразным» термином я позволил себе назвать (да простят меня лингвисты!) такие выражения, которые постоянно встречаются в одинаковом виде, особенно в очерках и стихах, причем автор употребляет их «по привычке», не желая вникать в их смысл. Приведу два ярких примера.

«Старушка мать»...

Это выражение мы можем встретить в сотнях стихотворений и песен о солдатах и матросах: их непременно провожает, ждет или встречает «старушка мать» (или «мать‑старушка»).

А почему, собственно, матери солдата или матроса обязательно быть «старушкой»? В армию и флот у нас призывают юношей восемнадцати – двадцати лет, когда обычный (средний) возраст их матерей тридцать восемь – сорок пять лет. Можно ли этих женщин назвать «старушками», как это делают авторы стихотворений, песен и очерков?

Конечно, нельзя!

«Старушки матери» были у солдат царской России времен Николая I, когда солдатчина тянулась двадцать пять лет. Вот откуда идет «по инерции» это выражение, совершенно не подходящее к матерям воинов нашего времени.

Русский народ говорит: «Сорок дв а́ года – баба ягода». Именно в этом возрасте и находятся матери наших солдат и матросов, которых так старят наши поэты.

Я допускаю, что со всем сказанным не согласятся читательницы этих строк, едва достигшие двадцатилетнего возраста. Ничего! Лет через пятнадцать и они будут согласны...

Еще пример.

«Живые цветы»...

Упоминание об этих «живых цветах» весьма часто можно встретить в наших газетах.

А для чего, собственно, к слову «цветы» добавлять «живые»? Цветам естественно быть живыми, а не искусственными, и только в тех случаях, когда речь идет об искусственных цветах, т а́ к и надо их называть.

Я читаю газетную заметку, в которой говорится о годовщине смерти белорусского поэта Якуба Коласа: «Писатели и ученые, родные и близкие возложили на могилу венки и букеты живых цветов...»

Ну для чего здесь «живые»? Неужели кому‑нибудь может прийти в голову, что на могилу народного поэта, да еще в августе, принесут цветы, сделанные из материи и проволоки? Конечно, нет! Но такова «инерция речи», что к слову «цветы» прилип эпитет «живые».

Позволю себе немного уйти в область воспоминаний. В молодости мне как‑то довелось слушать лекцию по поэтике Валерия Брюсова. Говоря об эпитетах, он призывал молодых литераторов умело выбирать эпитеты и воздерживаться от таких, которые сами собой разумеются...

«Не говорите в стихах «зрячий глаз», – поучал Брюсов, – ибо глазу свойственно быть зрячим...»

«Живые цветы» принадлежат к тому же ряду...

* * *

Еще об одной «инерции», хотя и другого рода.

«Иван Дмитриевич со своей супругой Валентиной Сергеевной сортируют яблоки из своего сада».

Эту подпись я прочитал в газете под фотоснимком, изображавшим садовода‑любителя и его жену.

Прочитал и подумал: а почему «с супругой», а не с «женой»? И вспомнил, что «супруга» в разговорном языке всё чаще вытесняет «жену».

Посмотрел у Даля: «Супруг и супруга почему‑то почитаются более вежливым, чем муж и жена». Заметьте: Даль пишет «почему‑то», следовательно и в те времена это вызывало удивление.

Но обратимся к классикам.

Раскрываю наугад Пушкина:

«Я обвенчана, я жена князя Верейского...» – отвечает Маша Дубровскому.

Раскрываю Крылова:

 

«А с доброю женой, кто этого не знает,

Живется как‑то веселей...»

(«Откупщик и сапожник»)

 

Примеры легко умножить.

Мы не скажем о картине, изображающей Пушкина с женой, «Пушкин с супругой», мы не назовем письма Льва Толстого к жене «Письмами к супруге» и т. д.

Почему же за последнее время – кстати и некстати (пример – приведенная в начале газетная заметка) вместо милого слова «жена» всё чаще мелькает холодно‑официальное «супруга»?..

Ведь слово «супруга» кроме официальной формы имеет еще и другую: если не ироническую, то шутливую.

Примеры этого можно легко найти у классиков.

Сперва обратимся к Пушкину:

«А что же делает супруга,

Одна в отсутствии супруга?»

(«Граф Нулин»)

Шутливая интонация тут не вызывает сомнения.

Вспомним еще слова, которые «проповедывал Евгений»:

«Когда б мне быть отцом, супругом

Приятный жребий повелел...»

И здесь ясно чувствуется пушкинская ирония к словам «философа в осьмнадцать лет»...

А письмо Ленского к Ольге перед дуэлью:

«Сердечный друг, желанный друг,

Приди, приди: я твой супруг...»

Иные (из тех, кто знаком с Ленским не по поэме Пушкина, а только по опере Чайковского) воскликнут: «Помилуйте! Какие же шутки в такой трагический час?!»

Напоминаю, что следующую строфу в поэме Пушкин начинает строкой:

«Так он писал темно и вяло»...

(курсив Пушкина).

Открываю Гоголя.

«Мертвые души». Визит Чичикова к Собакевичу.

«Что ж, душенька, пойдем обедать...» – сказала Собакевичу его супруга...»

О наличии иронии у Гоголя, я думаю, можно не распространяться.

Однако вернемся от классической литературы к жизни. И здесь мы снова столкнемся со словом «супруга», применяемым к месту и не к месту.

Нет, решительно «жена» должна быть восстановлена в своих правах!

 

Об одной словесной путанице

 

Речь пойдет о путанице вокруг слов «скульптура», «статуя», «монумент» и «памятник».

Передо мной лежит конверт, изданный Министерством связи СССР. На конверте – под соответствующим изображением – написано: «Ленинград. Аничков мост. Скульптура Клодта».

Рядом – газета, в которой написано: «...в зеленом садике возле скульптуры Льва Николаевича Толстого...»

И в том и в другом случае – «скульптура». Так с чьим же именем она связана: изобразителя‑ваятеля или изображенного?

Ошибка, безусловно, во втором случае. Надо было написать: «возле памятника Льву Николаевичу Толстому».

Скульптура – это (наряду с живописью и графикой) один из видов изобразительного искусства, осуществляемый мастером, называемым «скульптором» (по‑латыни) или «ваятелем» (по‑русски).

Статуя – результат этого творчества, конкретное произведение скульптурного искусства. В более узком понятии – скульптурное изображение фигуры во весь рост (в отличие от бюста).

Напоминаем, что Пушкин совершенно правильно назвал свое общеизвестное стихотворение «Царскосельская статуя», а не «Царскосельская скульптура». Скульптура может быть декоративной, когда ваятель создает статуи для украшения общественных зданий, жилищ и парков, и монументальной (от латинского слова «moneo» (м о́ нео) – «напоминаю», когда он создает произ‑ ведения, посвященные памяти великого или выдающегося человека, а также подвигу или событию, достойному памяти потомства (например, памятник «Стерегущему» в Ленинграде).

К сожалению, приходится убеждаться, что слово «скульптура» в периодической печати вытесняет слова «статуя» и «памятник», как мы это видели на примере, отмеченном в начале этого раздела («скульптура Клодта» и «скульптура Толстого»).

Итак – «Девушка с разбитым кувшином» – это статуя (скульптура Соколова).

«Медный всадник» – это памятник (скульптура Фальконе и Колло).

А что же тогда «монумент»?

То же слово «памятник», только на латинском языке. Если поэт античного Рима Гораций писал:

Exegi monumentum...» («Э́кзег и́ монум е́ нт<ум>»), то Пушкин, а еще ранее Державин заменили в русской поэзии слово «монумент» русским словом «памятник» и писали:

«Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» (Пушкин) и «Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный...» (Державин).

Следовательно, повторяем, «монумент» и «памятник» – это абсолютно одно и то же, только на разных языках.

Почему же забытый уже во времена Пушкина «монумент» снова возродился в нашей печати, иногда превращаясь в «монументальный памятник»?!

Непонятно!

Что же означает это словосочетание «монументальный памятник»?

«Памятный памятник»? Тавтология, бессмыслица!

Один читатель, пытаясь спорить, писал: «Не всякий памятник – монумент (грандиозно‑величественный)».

Прочитав это, я невольно вспомнил объяснение одного экскурсовода группе туристов на Дворцовой площади в Ленинграде: «В середине огромная гранитная колонна, на вершине которой – бронзовый ангел в натуральную величину...»

 

___________

 

¹ Эта фамилия (Falconet) долго писалась «Фальконет» и склонялась.

 

Так же, как невозможно определить «натуральную величину ангела», нельзя установить границу, отделяющую «просто памятник» от «грандиозно‑величественного». Если вопрос только в величине – следует самым «монументальным» признать памятник королю Виктору‑Эммануилу в Риме – один из величайших по размеру и бездарнейших по художественности памятников в мире!

Что сила искусства не в масштабе – ясно каждому.

Но вернемся к вопросу о памятниках с точки зрения «грандиозности».

С этой точки зрения, памятник в г. Пушкине – это «просто памятник», а памятник в Москве – «монументальный памятник»? Так, что ли?

И новый памятник Пушкину па площади Искусств в Ленинграде – «монументальнее» памятника ему же на Пушкинской улице?

А что сказать тогда про огромный памятник, установленный под Лейпцигом в память «битвы народов» 1813 года? Это, вероятно, «сверхмонументальный» памятник, и по сравнению с ним многие «монументальные памятники» превращаются в «просто памятники». Так, что ли?

Нет, не так! Всякое скульптурное изображение, воздвигнутое в память великого или замечательного события или человека, называется по‑русски «памятником», и заменять это русское слово латинским словом «монумент» или добавлять к слову «памятник» эпитет «монументальный» – значит злоупотреблять иностранными словами и создавать тавтологию.

А происходит это в силу укоренившейся привычки и уже знакомой нам «инерции речи».

Вот и всё...

 

Канцеляризмы и штампы

 

 

Канцеляризмы и штампы...

Словесные сорняки такого рода дают обильные всходы не только в речах некоторых ораторов, но и в деловой переписке, а порой и в периодической печати. Они имеют весьма солидную давность, ведя свое происхождение от

чиновничьего «казенного» языка царских департаментов.

Подобный нежизненный, а порой и откровенно архаический язык проник в наше делопроизводство с первых лет революции.

Я хорошо помню, как в те годы писали в удостоверениях и мандатах (как тогда было принято говорить): «Дано сие такому‑то в том, что он действительно является лицом, коим себя именует, что подписом и приложением печати удостоверяется». (Заметьте: не «подписью», а «подписом»!)

Следует указать, что и до настоящего времени некоторые пишут в конце заявлений (перед тем, как подписаться): «к сему» – остаток старинной формулы «к сему руку приложил».

Канцелярский язык прочно вошел в речь иных до­кладчиков. Вместо того чтобы сказать, например: «Некоторые товарищи не понимают важности культработы», такой оратор обязательно скажет: «Со стороны отдельных товарищей имеют место случаи недопонимания важности охвата трудящихся культработой...»

Речь такого оратора пестрит прочно укоренившимися словесными штампами: он скажет не «сегодня», а «на сегодняшний день», не «надо», а «надлежит», не «также», а «равно», не «в отношении», а «по линии», не «спросить», а «заострить вопрос» или «поставить вопрос со всей остротой».

Этот бюрократический язык любит громоздкие, составные, искусственные слова, такие, как «группонапол‑ няемость», «крысонепроницаемость», «недоразукрупне‑ ние», слова «обеспечить», «за счет», «согласовать», «использовывать» (не «использовать»!), «уложиться», «настоящие» и т. д. И уж истинные его любимцы ‑ глагольные формы «имеется» и «является» и выражение «спустить директиву».

В этих словах так и чувствуется половинчатое решение чиновника‑перестраховщика, рассуждающего по принципу «с одной стороны нельзя не согласиться, с другой стороны нельзя не признать...»

Это он в словосочетаниях с наречием «согласно» изменил дательный падеж на родительный, видимо считая, что «согласно чего» звучит торжественнее, чем правильное «согласно чему».

Именно эти словесные штампы имел в виду Маяков‑ ский, когда в стихотворении «Искусственные люди» писал:

 

«Учрежденья объяты ленью.

Заменили дело канителью длинною.

А этот

отвечает

любому заявлению:

– Ничего,

выравниваем линию. ‑

Надо геройство,

надо умение,

чтоб выплыть

из канцелярщины вязкой,

а этот

жмет плечьми в недоумении:

 – Неувязка!

Канцелярский язык обедняет и сушит речь оратора, словесные штампы делают ее тусклой и скучной для слушателей.

Канцелярский «стиль» уже давно подвергается осмеянию со стороны сатириков прошлого и настоящего, но словесные сорняки – канцеляризмы и штампы – не так легко поддаются искоренению...

Остерегайтесь их все, и в первую очередь – товарищи докладчики и выступающие в прениях!

 

Памятка оратору

 

 

Вероятно, кое‑что из того, о чем мы говорили, пригодится оратору, лектору, докладчику и вообще каждому, выступающему публично.

Хочется, однако, дать им еще несколько предостережений.

Поговорим о так называемых «украшениях речи». Цитаты, пословицы, поговорки, образные сравнения – всё это безусловно способствует яркости речи оратора и украшает ее, но для этого они прежде всего должны быть подходящими к случаю и совершенно точными.

Если первое условие более или менее выполняется выступающими с речами, то о втором этого нельзя сказать.

Многие ораторы, приводя цитаты, не дают себе труда проверить их точность, надеясь на свою память. Этого не следует делать никогда. И, конечно, при цитировании надо строго следить за тем, чтобы не было оговорок.

Однажды я слушал выступление лектора, который, приводя известные всем со школьных лет строки Ломоносова:

«... Что может собственных Платонов И быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать...» вместо «Платонов» спокойно произнес «Плутонов», нисколько не смущаясь получившейся бессмыслицей.

Не так давно я услыхал по радио такое: «...как щедринская унтер‑офицерская вдова, которая сама себя высекла...» Конечно, говоривший хотел сказать не «щедринская», а «гоголевская», но в весьма ответственный момент память ему изменила...

Надо запомнить раз и навсегда: цитату, пословицу, поговорку надо передавать абсолютно точно, а не пересказывать «своими словами»...

Кроме того, не следует злоупотреблять цитатами, то есть приводить их слишком часто. Здесь – еще и еще раз – надо руководствоваться золотым правилом эстетики: «Искусство – это мера».

Слушая чрезвычайно насыщенную цитатами речь, я позволю себе сказать о таком ораторе:

«Ценить чужую мудрость был он рад:

Цитаты – это мысли напрокат...»

Цитаты должны подчеркивать правильность мыслей оратора, а не заменять его мысли чужими...

украшать «крылатыми словами», то есть выражениями, связанными с известными историческими личностями, событиями и литературными произведениями.

Опять же следует украшать ими свою речь в меру, к месту и точно понимая, чт о́ именно означают, например, некоторые «исторические фразы» («Перейти Рубикон», «И ты. Брут?», «И всё‑таки она вертится!», «Париж ст о́ ит обедни» и многие другие).

К этому же ряду относятся мифологические и библейские образы, о которых мы уже говорили, а также такие выражения, столь любимые некоторыми ораторами, как «достигнуть апогея», «дойти до кульминационной точки», «потерпеть фиаско», «под эгидой» и т. д.

Злоупотребляя всеми этими «усилительными средствами» ораторского искусства, можно сделать речь высокопарной и напыщенной, а в итоге – трудно усваиваемой и малопонятной для слушателей.

Все эти «словесные украшения» можно сравнить с пряными приправами в еде: в меру – они придают блюду вкус, в чрезмерном количестве – делают кушанье несъедобным...

* * *

Слова‑паразиты...

Их не так много, но зато, когда они «привязываются» к оратору, отделаться от них нелегко...

Главная беда заключается в том, что сам оратор не замечает своих «слов‑паразитов», произнося их автоматически.

К числу таких «слов‑паразитов» принадлежат слова и словосочетания: «значит», «так сказать», «в общем», «видите ли», «понимаете ли» и т. д., произносимые часто и некстати.

Этот словесный сор, не замечаемый говорящим, но весьма заметный для слушателей, портит речь, а иногда и приводит к двусмысленностям.

Я слышал выступление одного критика, говорившего при разборе новой пьесы: «Это, так сказать, произведение, в котором, так сказать, автор хотел поднять, так сказать, проблему...» В общем, оратор, давая положительную оценку пьесе, так засорил и запутал свою речь бесчисленными «так сказать», что придал ей иронический и отрицательный смысл.

Каждый выступающий публично должен строго следить за чистотой своей речи, всячески оберегая ее от «слов‑паразитов».

* * *

Оратор должен быть особенно чутким к каждому слову. Он не может говорить, например: «Благодаря пожару они остались без крова...» (слово «благодаря» здесь совершенно неуместно, надо сказать «по причине пожара» или «из‑за пожара»). Он не может говорить «повышать глубину знаний» («глубину» не «повышают»; лучше сказать «увеличивать объем»), «температура стремительно ползла вверх»... (если «стремительно», то не «ползла», а «поднималась») или «он был ужасно обрадован...» (то, что внушает ужас, не может вызвать радости). Он не может говорить «чреватые последствия», – надо сказать, какими последствиями чревато событие, о котором он говорит...

В большой «моде» у современных ораторов фразы, начинающиеся словами: «Трудно переоценить значение...» Между тем слово «переоценить» имеет в русском языке двоякое значение: «дать новую оценку» и «преувеличить». Поэтому, во избежание двусмысленности, вышеприведенную фразу лучше начинать словами: «Трудно преувеличить значение...» – ведь речь оратора должна быть предельно ясной и точной.

Употребляя иностранные слова, оратор должен твердо знать их точный смысл на том языке, из которого они взяты; иначе могут произойти всякие неожиданности.

Я слышал одного оратора, который, порицая зазнавшегося «вельможу», говорил, что тот привык к «одиозным восхвалениям» со стороны подхалимов, путая греческое слово «од е́» (песня, главным образом хвалебная) с латинским словом «одиум» (ненависть).

Товарищи ораторы! Почаще заглядывайте в словари,

особенно накануне выступлений...

уместно. Надо сказать: «вы, вероятно, знаете», «вы, возможно, знаете», «вы, безусловно, знаете» и т. д., в зависимости от смысла речи.

* * *

«Вооруженный до зубов»...

Такое выражение, конечно, имеет право на существование. Вместе с тем оно является примером ораторского штампа. Совершенно забывается другое синонимическое выражение: «вооруженный с головы до ног». Речь оратора должна быть богата разными выражениями, а не замыкаться в «принятых» штампах...

* * *

И в заключение этого раздела – о внимании к правильному произношению иностранных слов и слов иностранного происхождения.

Всегда ли это внимание достаточно?

Увы, не всегда.

Иногда приходится слышать в речах, например, слово «инциатива». Если бы говорящий так взял на себя труд проверить этимологию, то есть происхождение этого слова, он сразу убедился бы, что оно происходит от латинского слова «initium» («инициум»), означающего «начало». А поразмыслив, заметил бы, что от этого же слова происходят «инициатива» и «инициалы» (начальные буквы).

Заглянуть в словарь иностранных слов и навести такую справку – во избежание возможной ошибки – очень

легко и просто.

Обязательное правило оратора: «Понимай всё, что ты говоришь!...»

При добросовестном подходе к делу стали бы невозможны и такие «перлы» в устах докладчиков и выступающих в прениях, как «инциндент» (вместо правильного «инцидент») или «константировать» (вместо правильного «констатировать»).

Как тут не вспомнить мудрую китайскую пословицу: «Спросить – стыд минуты, не знать – стыд жизни»!...

И вообще напомним еще раз: хорошо понимай то, что ты сам говоришь.

Но – довольно об ораторах. Вернемся к более широким темам.