Аграрное перенаселение как признанная реальность

 

В конце 1890‑х годов огромный рост недоимок в Черноземном районе (и в соседних губерниях) побудил правительство обратить внимание на положение крестьян в этом регионе. Проблема «оскудения Центра» была признана официально, она стала объектом рассмотрения специально созданных совещаний: «Особого совещания» под председательством А. И. Звегинцева, «Комиссии 1901 года», «Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности».[1611] «Комиссию 1901 года» возглавлял заместитель С. Ю. Витте, В. Н. Коковцов, к работе было привлечено свыше ста экономистов и статистиков. Комиссия проделала огромную работу по сбору и обработке статистических сведений, результатом которой стал известный статистический сборник, служащий ценным источником для характеристики социально‑экономического развития России.[1612] «Это была самая полная сводка большей частью неопубликованных сведений ведомств и частной земской статистики», – отмечает Б. Н. Миронов.[1613] С. Ю. Витте писал, что «весь этот материал представляет собою богатые данные для всех исследований и даже для всяких научных исследований».[1614] «Комиссия 1901 года» сделала «общее заключение о крайне неудовлетворительном состоянии земледельческого промысла в большинстве земледельческих районов, обнимающих весь центр, весь восток и даже часть юга и… о менее успешном развитии или даже об упадке благосостояния в этой обширной области».[1615]  Выводы «Комиссии 1901 года» сводились к тому, что главной причиной «упадка благосостояния» является перенаселение. Подсчитав общее число рабочих, необходимых для промышленности, ремесла и сельского хозяйства, комиссия нашла, что для 50 губерний Европейской России количество излишних рабочих составляло 23 млн., а процент излишних рабочих к наличному числу их составлял 52 %. Особенно высоким этот процент был на Черноземье, где он составлял от 64 до 67 %.[1616]

Эти впечатляющие цифры были признаны многими специалистами‑историками. С. М. Дубровский, повторяя цифры «Комиссии 1901 года», писал о том, что половина трудоспособного населения деревни относилась к числу «лишних людей».[1617] А. М. Анфимов подчеркивал, что в Центральных районах существовало «колоссальное аграрное перенаселение».[1618] Некоторые специалисты, однако, признавая большие масштабы перенаселения, на основании своих подсчетов выводили процент излишней рабочей силы меньший, чем «Комиссия 1901 года». Так, Л. И. Лубны‑Герцык полагал, что на Черноземье не использовалось 28 % рабочего времени сельского населения.[1619] А. В. Островский уменьшал цифру «излишнего населения» для Европейской России и черноземной полосы до 27–35 %.[1620]

Однако П. Г. Рындзюнский подверг сомнению саму методику определения «излишнего населения», исходя из производственных возможностей крестьянского хозяйства. Действительно, теоретически одна семья могла обработать надел, достаточный для прокормления двух – трех семей, которые при таком подходе оказывались «излишними». П. Г. Рындзюнский полагает, что надел, достаточный для удовлетворительного существования семьи, был равен 15 десятинам, умножает эту величину на количество дворов и получает необходимое количество земли; сопоставляя эту величину с реально имеющимся количеством, можно найти «степень удовлетворенности» крестьян землей. При таком подходе оказывается, что степень удовлетворенности землей крестьян Европейской России была равна 83 % – «излишними» были только 17 % дворов. В целом перенаселение было как будто невелико, однако существовали огромные порайонные различия: в то время как в Северо‑Западном и Степном районах обеспеченность была значительно выше нормы в 15 десятин на Черноземье существовал огромный очаг аграрного перенаселения. Степень земельной удовлетворенности крестьян семи Черноземных губерний была равна 57 %, то есть 43 % крестьян этого региона были «лишними».[1621]

Наконец, относительно недавно (в 2001 году) В. Г. Тюкавкин попытался пересмотреть вопрос об аграрном перенаселении, утверждая, что нормой крестьянского надела для Европейской России нужно считать не 15, а 9 десятин. Однако и при таком подходе, признает В. Г. Тюкавкин, группа общинных дворов, недостаточно обеспеченных землей, составляла 54,3 %. «Главная же беда великоруской деревни Центра, – отмечает В. Г. Тюкавкин, – была в неравномерном распределении земли… По данным ВЭО, только в результате неравномерного распределения надельной земли сборы хлеба с нее не обеспечивали в черноземной полосе 64,3 % проживающих там крестьян».[1622] Таким образом, В. Г. Тюкавкин акцентирует роль имущественного расслоения крестьянства, что соответствует требованиям демографически‑структурной теории.

В итоге, при любом подходе, как отмечал П. Г. Рындзюнский, «наличие аграрного перенаселения в пореформенной России – факт несомненный…» [1623]  

Тезис о мальтузианском аграрном перенаселении был общим местом в работах ведущих экономистов дореволюционного периода. Б. Н. Миронов отмечает, что «на рубеже XIX–XX веков мальтузианский тезис получил поддержку большинства авторитетных исследователей того времени: И. И. Игнатович,[1624] А. А. Кауфмана,[1625] П. И. Лященко,[1626] Н. М. Покровского,[1627] Н. Рожкова,[1628] А. Финн‑Енотаевского[1629] и других… что отразила энциклопедия Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона[1630]».[1631] Однако некоторые экономисты, признавая факт аграрного перенаселения, утверждали, что оно было относительным, то есть это было перенаселение в рамках существовавшей на тот момент продуктивности земледелия. Строго говоря, в этом смысле любое перенаселение являетсяотносительным, ведь теоретически всегда имеется возможность увеличения продуктивности. В данном случае, однако, имелись в виду перспективы начинающейся модернизации: пример Западной Европы показывал, что имелась возможность к существенному увеличению урожайности с помощью использования новой агротехники. «Как ни увеличивай наделы, единственной коренной мерой все же остается улучшение крестьянского хозяйства и повышение производительности крестьянской земли…» – писал А. А. Кауфман.[1632] Но для повышения производительности крестьянских земель требовались десятилетия и вложение значительных средств, которых у крестьян не было. Поэтому в конечном счете А. А. Кауфман соглашается с М. И. Туган‑Барановским: «Расширить площадь крестьянского землевладения нужно уже потому, что повышение производительности труда есть длинный и сложный процесс, требующий для своего осуществления многих лет и даже десятилетий, а крестьянская нужда не ждет и требует помощи немедленно».[1633]

Крестьянская нужда, действительно, не могла ждать. Правительственные комиссии еще продолжали свою работу, когда в марте – апреле 1902 года крестьянские волнения охватили несколько смежных уездов Полтавской и Харьковской губерний. Волнения были вызваны голодом в результате неурожая в предшествующем году; крестьяне врывались в помещичьи экономии и забирали хранившийся в них хлеб; другое имущество и людей, как правило, не трогали. В общей сложности было «разобрано» 105 помещичьих экономий, в волнениях участвовало 38 тыс. человек.[1634] Директор Департамента полиции А. А. Лопухин в докладе о волнениях 1902–1903 годов писал: «Голодные, не евшие в течение нескольких лет хлеба без примеси соломы или древесной коры и давно не знавшие мясной пищи мужики шли грабить чужое добро с сознанием своей правоты, основанном на безвыходности положения и на том, что помощи им ждать не от кого».[1635]

Причины волнений стали объектом рассмотрения Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности. Полтавский губернатор князь Урусов доказывал, что главной причиной является малоземелье и иллюстрировал земельную нужду крестьян следующими цифрами: при средней по губернии земельной обеспеченности в 6,1 дес. на двор 17 % крестьянских хозяйств были безземельными, 35 % малоземельных хозяйств имели в среднем по 1,5 десятин на двор. За 10 лет численность рабочего скота сократилась наполовину, и 38 % хозяйств вообще не имели лошадей и волов. Цены земли и аренды, отмечал Н. П. Урусов, в последнее время непомерно возросли, а доходы отходников упали вследствие распространения сельскохозяйственных машин в южных губерниях. (В дополнение к данным Н. П. Урусова можно отметить, что стоимость аренды на Полтавщине была такова, что арендатор получал меньше половины урожая с арендованной земли.[1636])

Для решения земельной проблемы Н. П. Урусов предлагал переселить на свободные земли окраин половину малоземельных крестьян губернии – ни много ни мало 337 тыс. человек. Полтавский губернатор стал одним из инициаторов разработки закона о переселении крестьян; предлагалось перейти к форсированному выселению из Центра на окраины деревенской бедноты. Закон 6 июня 1904 года должен был облегчить переселение, установив принцип вознаграждения переселенца за оставляемый в общине надел (правда, вступление закона в силу было отложено до окончания войны с Японией). В августе 1904 года были отменены огромные недоимки по выкупным платежам. В 1903–1904 годах были приняты также законы об отмене круговой поруки в общине и об отмене телесных наказаний крестьян.[1637]

Эти новые законоположения означали коренную переоценку правительством роли общины, как в поддержании благосостояния крестьян, так и в обеспечении уплаты податей. Община уже не считалась ни «главной опорой порядка», ни «страховым учреждением от безземельности и бездомности». Новый взгляд на общину был обоснован С. Ю. Витте в известной «Записке по крестьянском делу».[1638] С. Ю. Витте указывал на рост малоземелья как на главную причину крестьянских бедствий. Если крестьянам по‑прежнему будет закрыт выход из общины, то в общине будет действовать закон Мальтуса, писал С. Ю. Витте. Он считал, что «надо установить, чтобы каждый крестьянин, освобождающий землю, получал известное вознаграждение за нее и мог уйти».[1639]

Таким образом, политики того времени, имея на руках подробную информацию, вполне реально оценивали роль перенаселения и даже ссылались на мальтузианскую теорию.

«В умах всех деятелей провинции того времени, т. е. 1903–1904 гг., – писал С. Ю. Витте, – бродила мысль о необходимости для предотвращения бедствий революции сделать некоторые реформы… Все революции происходят от того, что правительства вовремя не удовлетворяют назревшие народные потребности».[1640] В препроводительной записке к журналам Совещания С. Ю. Витте сообщал царю, что сложившийся порядок держится только на долготерпении крестьянства и оно слишком долго подвергается перенапряжению.[1641] На последнем заседании Совещания С. Ю. Витте сказал: «Я не хотел бы быть пророком, но боюсь, что в близком будущем… быть может, в этом самом зале, придется обсуждать вопрос о дополнительном наделении крестьян землей».[1642] И действительно, не прошло и года, как ставший премьер‑министром С. Ю. Витте поручил своим помощникам разработать законопроект о «дополнительном наделении крестьян землей».

Альтернативой дополнительному наделению землей было предложенное князем Н. П. Урусовым переселение крестьян. Согласно демографически‑структурной теории, одним из признаков Сжатия является развитие переселенческого движения, уход крестьян из малоземельных районов на слабо заселенные окраины. Переселение было доступно далеко не всем крестьянам, для этого требовались определенные средства и помощь властей. Между тем нужду в переселении испытывали прежде всего беднейшие крестьяне, а переселяться приходилось далеко – главным районом колонизации была Сибирь. Важным обстоятельством, препятствовавшим переселению, было то, что отбывавшие крестьяне не получали вознаграждения за свои оставляемые наделы. Положение осложнялось еще и тем, что в 1880‑х годах правительство не стремилось придать переселенческому движению массовый характер; существовали опасения, что это осложнит проблему обеспечения дворянских экономий дешевой рабочей силой.[1643] Закон 1889 года допускал переселение только с разрешения властей, и лишь в этом случае крестьянам предоставлялись небольшие ссуды.[1644]

Однако крестьяне, побуждаемые бедностью и голодом, игнорировали закон. Переселенческое движение развивалось стихийно, и власти в конце концов были вынуждены смириться с этим. Особенно сильный толчок движению дал голод 1891–1892 годов; если в 1890 году количество переселенцев в Сибирь составляло 40 тыс., то в 1891 году – 87 тыс., а в 1892 году – 92 тыс. Резко увеличился наплыв переселенцев в Туркестан. К 1891 году в Сыр‑Дарьинской области имелось лишь 19 русских поселений, а в годы голода возникло еще 23 поселения.[1645]

Голод побудил правительство изменить свою политику в отношении переселения; другим фактором, действовавшим в этом направлении, было строительство Сибирской железной дороги, открывшей новые возможности для колонизации восточных территорий. Одной из задач созданного в 1893 году «Комитета Сибирской железной дороги» стала колонизация прилегающих к дороге районов и поощрение переселения крестьян из центра страны. Переселенцам все в больших размерах стали выдавать ссуды: в 1894 году было выдано ссуд на 0,3 млн. руб., в 1897 году – на 1,4 млн. руб.; при этом на каждого переселенца пришлось в 1894 году 4 руб. ссуды, а в 1897 году – 16 руб. Количество переселенцев в Сибирь достигло к 1896 году 200 тыс, то есть увеличилось за десять лет примерно в 6 раз.[1646] В целом однако это не могло существенно облегчить ситуацию с перенаселением, так как естественный прирост в 1896–1899 годах составлял в среднем 1496 тыс. в год.[1647]

А. А. Кауфман особо отмечает, что среди переселенцев преобладала крестьянская беднота. У крестьян, выселявшихся из Центрально‑Черноземных губерний в 1895–1990 годах наделы были примерно вдвое меньше средних. В 1893–1896 годах 21–28 % крестьян, прибывавших в Сибирь, не имели рабочего скота.[1648]

Таким образом, в соответствии с демографически‑структурной теорией нарастание Сжатия вызвало значительное переселенческое движение на окраины. Однако отток переселенцев из Европейской России составлял лишь около 13 % от прироста населения и не мог существенно повлиять на демографическую ситуацию.

Согласно демографически‑структурной теории, Сжатие порождает не только переселенческое движение внутри страны, но и эмиграцию за ее пределы. До 1880‑х годов эмиграция из России была незначительна, она начала расти после голода 1881 года и испытала новый скачок во время голода 1891–1892 годов (см. рисунок 7.6). Быстрый рост эмиграции наметился с 1900 года и абсолютный пик пришелся на 1906 год – на время голода и революции. Затем эмиграционное движение несколько спало, чтобы снова резко возрасти непосредственно перед Первой Мировой войной.

 

рис. 7.6. Эмиграция из России в США (тыс.). [1649]

 

Эмиграция трудового люда была поначалу преимущественно нелегальной. Крестьяне, чернорабочие, ремесленники из Западных областей России и Польши шли на заработки через границу в Германию и Австро‑Венгрию. Часть из них, заработав какие‑то деньги, возвращалась назад, часть держала путь дальше – в Америку, откуда возвращались уже немногие. После 1896 года лицам, идущим на заработки через границу, стали выдавать 8‑месячные паспорта; по данным паспортного контроля в 1902–1906 годах на заработки в Германию и Данию уходило в среднем 348 тыс. чел. в год, к 1912 году эта цифра возросла до 793 тыс.[1650] Однако действительное число переходивших западную границу было существенно большим, так как многие не имели паспортов.

Естественно, что в эмиграционном движении через западную границу принимали участие в основном жители западных областей, где преобладало нерусское население. Среди эмигрантов, прибывших в США в 1909–1913 годах было 33 % поляков, 32 % евреев, 10 % литовцев и латышей, 6 % эстонцев и финнов. Русских среди эмигрантов было только 12 % – преимущественно выходцы из северо‑западных и белорусских губерний.[1651] Помимо чисто географических причин, эта национальная специфика объяснялась и социально‑политическими мотивами: эмиграция евреев, в частности, в большой степени объяснялась их приниженным положением и сионистской пропагандой.

Однако наиболее важным побудительным мотивом к эмиграции было тяжелое экономическое положение западных губерний. Анализируя причины эмиграции, Н. Л. Тудоряну, в первую очередь указывает на существовавшее в этом регионе огромное аграрное перенаселение. Например, в прибалтийских губерниях процент безземельных крестьян достигал 80–91 %.[1652] Этим людям было нечего терять. Курляндский губернатор в отчете за 1910 год отмечал, что подавляющее большинство эмигрантов – это холостые сельскохозяйственные рабочие, которые уезжают без всякого имущества.[1653]

Таким образом, в соответствии с прогнозом демографически‑структурной теории нарастание Сжатия вызвало значительное развитие эмиграции.

 

Демографический взрыв

 

Надел привязывал крестьянина к деревне и затруднял переселение в город или на многоземельные окраины. Между тем численность населения после освобождения стала быстро расти. В 1858–1878 годах крестьянское население Черноземья увеличилось на 23,8 %, среднегодовой прирост составил 1,1 % в год против 0,43 % в 1851–1857 годах. Среднегодовой прирост численности государственного крестьянства и прежде был большим (0,95 %), теперь он увеличился до 1,11 %. Огромные перемены произошли в демографическом поведении бывшего крепостного крестьянства: если раньше крепостное население убывало (со скоростью 0,1 % в год), то после освобождения эта часть крестьянского населения возрастала со скоростью 1,09 %.[1654] Этот демографический подъем был вызван улучшением положения крестьян в первое десятилетие после освобождения, проявлявшемся не только в сокращении ренты, но и в исчезновении прежней тяжкой подневольной барщины.

Важным фактором, определявшим высокий уровень естественного прироста, была роль общины. На Западе существование крестьянской частной собственности способствовало ограничению рождаемости,[1655] в России же, как отмечал П. Маслов, наделяя землей молодые семьи, община выплачивала «премию за рождаемость», и это стимулировало ранние браки.[1656] В последнее время получены убедительные доказательства справедливости такого вывода. С. О. Морозов, исследовав связь между рождаемостью и долей хозяйств, состоявших в общинах в 23 губерниях Центральной России, показал, что в 1897–1905 годах коэффициент корреляции между этими величинами составлял 0,97 – то есть высокая рождаемость объяснялась ролью общины.[1657]

Региональные данные (таблица 7.7) свидетельствуют о том, что в 1863–1884 годах население сравнительно медленно растет в Центральном районе, значительно быстрее – на Черноземье, и очень быстро – в колонизируемом Степном Причерноморье.

 

Табл. 7.7. Среднегодовые темпы роста населения по районам (в процентах). [1658]

В 1885–1897 годах темпы роста населения на Черноземье резко падают – это свидетельство нарастающего кризиса перенаселения, но в 1898–1914 годах население вновь начинает расти. В этот период ускоряется рост населения Центрального района, и продолжается быстрый рост на Юге.

Неомальтузианская теория утверждает, что падение потребления в ходе демографического цикла должно вызвать увеличение смертности и замедление роста населения. Но в России середины XIX – начала XX века смертность не возрастала, а уменьшалась, и рост населения не только не замедлялся – он ускорялся. На это противоречие указывали многие авторы – в том числе С. Хок, который подчеркивал, что быстрый рост населения должен рассматриваться как свидетельство роста потребления.[1659]

Для крестьян уровень потребления ассоциировался прежде всего с величиной земельного надела. На связь между величиной надела и темпами естественного прироста в свое время обратил внимание известный статистик П. П. Семенов, изучавший движение населения в 1858–1878 годах; в его материалах эта связь была вполне очевидной.[1660] Данные Ф. А. Щербины, полученные по результатам проведенной в 1887–1896 годах в Воронежской губернии сплошной подворной переписи,[1661] также указывают, что с ростом надела увеличивалось душевое потребление хлеба и мяса, уменьшалась смертность и заболеваемость. Эта зависимость не вызывала сомнения у большинства специалистов, изучавших материалы дореволюционной России: таким образом, все они явно или неявно придерживались мальтузианских позиций. Но в то же время отсутствовали реальные данные, которые позволили бы сравнить уровень потребления и смертности по большому числу губерний. Лишь сравнительно недавно нами были произведены расчеты потребления хлебов и картофеля в различных губерниях с учетом вывоза и ввоза (см. ниже, таблица 8.3). Таким образом, мы можем посчитать коэффициент корреляции между потреблением в 1909–1913 годах и смертностью в 1911–1913 годах. Он оказывается равным ‑0,15, то есть, как это ни странно, потребление в этот период не оказывало почти никакого влияния на смертность. Столь же малы (и к тому же, как это ни странно, отрицательны) коэффициенты корреляции между потреблением и рождаемостью (‑0,23), и между потреблением и естественным приростом (‑0,24). Общий вывод кажется парадоксальным: получается, что потребление в этот период почти не влияло на демографические процессы. Как же быть с выводами П. П. Семенова и Ф. А. Шербины?

Известно, что одним из главных достижений европейской модернизации XIX века были новые технологии борьбы с инфекциями путем проведения масштабных санитарных мероприятий с применением эффективных обеззараживающих средств (в том числе знаменитой карболки). Эти (и некоторые другие) медицинские меры позволили остановить господствовавшие до тех пор эпидемии и намного снизить вызываемую ими экзогенную смертность – в Европе произошел так называемый эпидемиологический переход.[1662] В итоге смертность в Англии снизилась с 29,2 ‰ в 1761–1790 годах до 18,2‰ в 1891–1900 годах. При этом продолжительность жизни в Англии увеличилась до 46 лет, а младенческая смертность уменьшилась до 151 на 1000 рождений.[1663] В итоге мальтузианская корреляция между потреблением и естественным приростом, господствовавшая в Англии в допромышленную эпоху, была оттеснена влиянием нового могущественного фактора – медицинской технологии.[1664]

Но в России в XIX веке сохранялось традиционное общество: средняя ожидаемая продолжительность жизни в Европейской России в 1896–1897 годах составляла 32,3 года, смертность сохранялась на уровне 34,2‰ (1891–1900 годы),[1665] младенческая смертность составляла 275 на 1000 родившихся (1892–1896 годы).[1666] «Русская смертность, в общем, типична для земледельческих и отсталых в санитарном, культурном и экономическом отношении стран», – писал С. А. Новосельский.[1667] Однако, продолжал он, в начале XX века положение стало меняться: смертность от инфекционных заболеваний в 1911–1914 годах снизилась в полтора раза по сравнению с 1891–1895 годами.[1668] Общий коэффициент смертности по 50 губерниям Европейской России снизился с 32,1 ‰ в 1896–1900 годах до 28,5‰ в 1909–1913 годах. Современные авторы считают, что в начале XX века «создались определенные предпосылки для ограничения – пусть вначале и небольшого – действия экзогенной смертности», и связывают этот процесс с ростом грамотности населения.[1669] В действительности процесс принял уже такой размах, что эпидемиологический переход полностью нарушил корреляцию между потреблением и естественным приростом. И как ни странно, этот процесс был лишь в небольшой степени связан с ростом общей грамотности: корреляция между процентом грамотных и смертностью по 48 губерниям в 1896–1900 годах составляла ‑0,55, то есть рост грамотности объясняет лишь 30 % динамики смертности.[1670] Еще меньшее значение имело распространение земского здравоохранения: корреляция между смертностью и количеством врачей (на 1000 населения) в губерниях составляет лишь 0,44 и объясняет разве что 18 % смертности.[1671]

Но существует еще одна корреляция, которая не оставляет сомнений в мощи распространявшегося с запада процесса демографической модернизации. Если мы проанализируем зависимость между смертностью в губернии и ее географическим расположением (долготой губернского центра), то обнаружим корреляцию в 0,83.[1672] Таким образом, почти 70 % изменений в смертности объяснялось неким, распространявшимся с запада, процессом. Нет сомнения, что это был процесс распространения в массах санитарно‑гигиенических навыков. Результаты его были столь разительны, что, например, в Минской губернии смертность была в 2,3 раза ниже, чем в Пермской губернии, при том, что по уровню грамотности, числу врачей и в особенности по потреблению Пермская губерния превосходила Минскую.[1673]

Основным фактором, препятствовавшим распространению гигиенических навыков, была не столько неграмотность, сколько традиционное православное отношение к жизни и смерти. «Традиционному российскому обществу было свойственно пассивное смирение перед смертью, неверие в возможность ей противостоять… – отмечает А. Г. Вишневский. – Пассивность перед лицом смерти – неотъемлемая черта всех холистских аграрных обществ, а избавление от нее наносит удар всему традиционному мирозданию. Неслучайно поэтому активность в борьбе со смертью, кажущаяся столь естественной сегодня, еще сто лет назад встречалась в России с неодобрением… „Бог дал, Бог взял, от Бога не уйдешь“».[1674] Опиравшееся на традицию императорское правительство придерживалось пассивной позиции в вопросах распространения санитарии – борьба за гигиену была делом прозападных земских либералов, по выражению С. А. Томилина, «самоотверженных санитарных партизан».[1675]

Таким образом, снижение смертности объяснялось начавшейся демографической модернизацией и само по себе не может служить свидетельством увеличения потребления. Об этом пишет и С. Уиткрофт: «В отличие от ситуации в Западной Европе, в России нет никакой корреляции между увеличением потребления пищи и ростом продолжительности жизни».[1676] В истории разных стран известны случаи, когда эффект демографической модернизации приводил к тому, что смертность уменьшалась, несмотря на уменьшение потребления. По данным ФАО, такая ситуация наблюдалась в 1952–1972 годах в 34 развивающихся странах.[1677]

При всем этом можно утверждать, что процесс демографической модернизации в России начался раньше, чем обычно предполагается: корреляция между долготой и смертностью отмечается уже в 1861–1865 годах (0,63). В 1881–1885 годах эта корреляция была равна 0,67, в 1896–1900 годах – 0,71, а в 1906–1910 годах возросла до 0,82, оттеснив на второй план все прочие зависимости.[1678] Демографическая модернизация была особенно заметна в западных губерниях: в Минской губернии с 1861–1865 по 1911–1913 годы смертность уменьшилась с 29,5 до 18,2‰. В начале XX века этот процесс распространился и на Черноземье: в 1911–1913 годах смертность упала до 28,7‰ по сравнению с 36,4‰ в 1895–1900 годах. Соответственно увеличился естественный прирост, уже в 1901–1905 годах он составил 21‰, перейдя ту грань, за которой говорят о «демографическом взрыве». Однако до востока страны демографическая модернизация еще не дошла, в Пермской губернии смертность оставалась прежней – на уровне свыше 40‰.[1679]

В целом по Европейской России демографическая модернизация вызвала постепенное уменьшение смертности (см. рисунок 7.7). В частности, сократилась смертность в годы неурожаев, когда голод в отдельных районах сопровождался эпидемиями. Неурожай 1901 года привел к тому что смертность в 1901–1902 годах на 300 тыс. превысила уровень 1900 года. Неурожаи 1905–1906 годов дали 350‑тысячное повышение смертности – это был тот голод, который спровоцировал крестьянские восстания времен первой русской революции, но число погибших тогда было намного меньше, чем в 1889–1892 годах.[1680]

Еще одним фактором уменьшения голодной смертности было создание более эффективной, чем прежде, системы государственной помощи на случай голода. В 1900 году были утверждены «Временные правила по обеспечению продовольственных потребностей сельских обывателей»,[1681] предусматривавшие создание разветвленной системы продовольственных складов. Принятые меры, в частности, помогли избежать страшного голода в Пермской губернии в 1911 году, когда урожай был вдвое меньше обычного.[1682]

 

рис. 7.7. Рождаемость, смертность и естественный прирост в Европейской России в 1861–1913 годах (в промилле). [1683]

 

Что касается рождаемости, то, как полагают современные демографы, уровень рождаемости в целом определялся уровнем смертности. «Традиционные нормы демографического поведения складывались в условиях очень высокой смертности и ориентировались на поддержание такого уровня рождаемости, который мог бы противостоять этой смертности и не допускать вымирания…»[1684] Позже, в процессе демографической модернизации «становление нового типа рождаемости тесно связано с утверждением нового типа смертности и ее очень сильным снижением, благодаря которому перестает быть объективно необходимой высокая рождаемость».[1685] Рождаемость и смертность в 1911–1913 годах имели (по 48 губерниям) корреляцию 0,86 – то есть действительно были тесно связаны. Но уменьшение рождаемости, естественно, следовало за уменьшением смертности с некоторым запаздыванием. Если мы рассмотрим связь между рождаемостью в 1911–1913 и смертностью в 1906–1910 годах (в тех же 48 губерниях), то обнаружим, что коэффициент корреляции равен 0,92, то есть динамика смертности с запаздыванием объясняет 85 % динамики рождаемости.[1686] Это запаздывание приводило к тому, что уменьшившаяся смертность некоторое время сочеталась с высокой рождаемостью, что значительно усиливало естественный прирост – происходил «демографический взрыв», явление, подробно описанное на материале развивающихся стран. Также как в современных развивающихся странах, взрывоподобный рост населения до крайности усугублял и без того тяжелую продовольственную ситуацию и был чреват социальным взрывом.

Демографическая модернизация и сокращение эпидемической заболеваемости имели еще одно следствие – увеличение роста призываемых в армию молодых мужчин. Это увеличение трактуется известным историком Б. Н. Мироновым как свидетельство увеличения потребления.[1687] Для традиционного общества (когда не сказывается влияние факторов модернизации) правомерность такого вывода не вызовет сомнений. Однако распространение здравоохранения и санитарии вызвали резкое снижение эпидемической заболеваемости, что должно было привести к некоторому увеличению роста населения даже в отсутствие роста потребления. Дж. Комлос пишет, что «однозначное определение соотношения между потреблением продуктов питания и ростом затруднено тем обстоятельством, что для преодоления болезней организм использует определенную часть потребляемых питательных средств, вследствие чего рост в детстве и юности определяется эпидемиологической обстановкой» [1688]. На наш взгляд, наиболее существенный аргумент против наличия прямой связи между ростом новобранцев и уровнем потребления – это расчеты самого Б. Н. Миронова, показывающие, что в 1860–1890 годах потребление уменьшалось [1689], а рост новобранцев, родившихся в эти годы, как это ни странно, увеличивался [1690]. Таким образом, и в последующий период увеличение роста новобранцев не может служить свидетельством увеличения потребления.

Как полагает С. Уиткрофт,[1691] на динамику среднего роста и на динамику смертности влияли одни и те же механизмы, поэтому естественно предположить наличие корреляции между ростом новобранцев и смертностью. Действительно, корреляция между ростом рекрутов призывов 1881–1911 годов и средней смертностью за время их жизни до призыва оказывается равной ‑0,86.[1692] Если же мы исключим из данных Б. Н. Миронова странный скачок роста рекрутов в 1889–1891 годах,[1693] и посчитаем корреляцию за 1893–1911 годы, то она окажется равной – 0,91, то есть увеличение роста рекрутов практически точно следовало за уменьшением смертности. Как было показано выше, уменьшение смертности было вызвано распространением здравоохранения и санитарии, очевидно, и увеличение роста рекрутов было в первую очередь результатом успехов здравоохранения и уменьшения эпидемической заболеваемости.

Впрочем, увеличение роста новобранцев было относительно небольшим: за 1893–1912 годы оно составило 10 мм, то есть 0,5 мм в год. Увеличение роста отнюдь не свидетельствовало об улучшении здоровья новобранцев: количество призывников, забракованных по состоянию здоровья за 1874–1901 годы возросло почти вдвое.[1694] Более того, имелась положительная и довольно существенная корреляция между процентом забракованных и ростом призывников (0,78) – как будто увеличение роста призывников свидетельствовало не об их здоровье, а, скорее, наоборот (подсчитано по таблице 7.8).

 

Табл. 7.8. Результаты врачебного осмотра призывников. [1695]

Ухудшение состояния здоровья призывников признавали как военные, так и врачи, экономисты и политики: «Понижение достатка в земледельческом населении коренных русских губерний, дававших основу нашей армии, – писал военный министр генерал А. Н. Куропаткин, – отразилось понижением физических качеств населения, уменьшением роста, замедлением физического развития, большей восприимчивостью к заболеванию. Когда земля стала плохо кормить население, увеличилось хождение на заработки, в том числе и в города. В деревнях развился сифилис, занесенный из городов и фабрик, число сифилитиков, поступающих в войска, стало увеличиваться. Увеличились также заболевания, связанные с алкоголизмом. Очень возросло и заболевание глазами».[1696] Известный исследователь Д. Н. Жбанков писал в 1904 году: «Здоровье и физическое развитие призываемых непрерывно и в очень значительной степени ухудшается по всей России… Очевидно, хронические неурожаи и голодовки и постоянно ухудшающееся благосостояние сельского населения сильно отражаются на здоровье народа».[1697] «С каждым годом армия русская становится все более хворой и физически неспособной, – писал в 1909 году один из лидеров черносотенного движения М. О. Меньшиков. – До трех миллионов рублей ежегодно казна тратит только на то, чтобы очиститься от негодных новобранцев, „опротестовать“ их. Из трех парней трудно выбрать одного, вполне годного для службы. И несмотря на это, срок солдатской службы всё сокращается. Хилая молодежь угрожает завалить собою военные лазареты. Плохое питание в деревне, бродячая жизнь на заработках, ранние браки, требующие усиленного труда в почти юношеский возраст, – вот причины физического истощения… Сказать страшно, какие лишения до службы претерпевает иногда новобранец. Около 40 процентов новобранцев почти в первый раз ели мясо по поступлении на военную службу. На службе солдат ест кроме хорошего хлеба отличные мясные щи и кашу, т. е. то, о чем многие не имеют уже понятия в деревне…»[1698] «Плохое питание, сменяющееся полным голоданием… имеет своим следствием ухудшение народного здравия, – писал видный экономист и один из кадетских лидеров А. А. Кауфман, – мало того – прямое физическое вырождение народных масс. Это ясно видно из данных о числе забракованных при приеме на военную службу…»[1699]

 

Положение наемных рабочих