Юрий Мамлеев о литературе и метафизическом реализме

 

Я хочу сказать о литературе, о ее глубочайшей таинственной сути. Литература жила, живет и будет жить! Но сначала обратимся к прошлому. Литература возникла во времена традиции, в древнюю эпоху, родилась вслед или вместе со священными текстами. В ней не только комментировались, раскрывались эти тексты, но такая литература содержала высочайшие духовные прозрения, глубинные эзотерические знания, личный свободный мистический опыт авторов. Если мы возьмем древнюю индийскую цивилизацию, то вспомним о таких поистине грандиозных творениях, эпических поэмах «Махабхарата» и «Рамаяна». Художественная литература, поэзия была уделом немногих, и такой дар приравнивался к духовности самих браминов.

В мусульманском мире вспомним, например, о великом Руми, чья поэзия стала источником суфийской мудрости. Поэзия мусульманской цивилизации лежала у истоков великих тайных доктрин. Значение китайской поэзии и мифотворческих рассказов древнего Китая трудно переоценить.

В христианском мире средневековой Европы грандиозна фигура Данте, величайшего человека Италии, в «Божественной комедии» которого воплотились тайны средневекового миросозерцания (см. Рене Генон, «Эзотеризм Данте»).

Вообще учение о божественном происхождении искусства и литературы в частности хорошо знали и в античном мире. Этот древний мир дал плеяду авторов, которых читают и сейчас, хотя эти произведения были написаны более чем два тысячелетия назад или около этого, и их даже ставят в театрах – вот все, что осталось от того мира. Вспомним Гомера, Эсхила, Софокла, Эврипида, Вергилия, предсказавшего появление Спасителя. Короче говоря, совершенно ясно, что в древних сакральных цивилизациях литература была великой и играла исключительную роль как источник духовных прозрений и даже доктрин.

Когда наступил период десакрализации человеческого общества, все знают, что случилось. Но десакрализовалось не только искусство, но и все, что связано с человеком. Десакрализация была тотальным процессом. Тем не менее даже в эту эпоху высшее искусство и литература продолжали играть свою роль духовного источника и невероятных прозрений, касающихся судьбы человека, в ней по‑прежнему мы обнаруживаем глубокий личный мистический опыт авторов, хотя и окрашенный в драматические краски уже иной эпохи, эпохи духовных кризисов.

Вся европейская культура Нового времени, включая XIX и XX век, является свидетелем этого. Конечно, наряду с вышесказанным в литературе появились иные, специфические грани, несомненно, низшего порядка, но такое стало характерным для всего общества в целом. Что касается России, то роль литературы в ней (и культуры в целом) – воистину грандиозная. Недаром русский XIX век в смысле расцвета культуры сравнивают на Западе с веком Перикла в Афинах и с эпохой Возрождения. Пророчества Достоевского фактически касались всего современного общества и человека в нем. Но наряду с этим в литературе нашей эпохи скрыта уникальная возможность раскрытия тех глубин современного человека и мира в целом, включая метафизический аспект, которые не могли быть открыты ни в какую иную эпоху. Эти возможности лучше всего даны именно искусству и его царице – литературе, в силу особого интуитивного характера искусства и, в частности, потому, что «образ» содержит в себе гораздо больше уровней, и граней, и глубин, чем «понятие». Разумеется, я говорю о высших вершинах искусства, точнее, просто о нормальном искусстве.

Все это нуждается в подробном исследовании, но я должен остановиться, в конце концов, на нашем литературном направлении, новом направлении в русской литературе. Оно называется метафизический реализм, и я дал ему подробное теоретическое обоснование в своей философской работе «Судьба бытия». Коротко: это течение, имея фундаментом традиционный реализм, присоединяет к нему здание «скрытой реальности». Иными словами, метафизический реализм – это традиционный реализм, включающий в себя метафизический уровень, духовные поиски, изображение тайников человеческой души и мироздания и т.д.

Понятно, что он отличается, как видно из нашего альманаха «Равноденствие», как от обычного реализма, так и от классического авангарда, который слишком уходил от земной реальности, и часто в формалистические поиски, в общем, чуждые нашему направлению.

Но еще большее отличие от постмодернизма, для которого характерна ирония как художественный метод. Ирония практически по отношению ко всему. Таким образом, мы имеем дело с совершенно новым направлением в современной русской литературе. Оно, кстати, совершенно неполитизированное и неидеологизированное, это чисто литературное направление, и к тому же довольно широкое. В конце концов, одна из наших главных задач – выявление ярчайших и самобытных талантов среди молодежи. И надо сказать, чтение произведений некоторых наших авторов в Париже, среди членов парижской группы нашей секции метафизического реализма и их друзей, произвело необычайно сильное впечатление.

В заключение я хотел бы отметить, что современная литература стоит на перепутье, как и весь мир. Она включает в себя не только высший уровень, характерный для литературы древнего мира или просто классики, но и течения самого разнообразного плана, вплоть до развлекательной, массовой литературы, и т.д. Но в ней по‑прежнему содержатся великие возможности предыдущих форм литературы (величайшие духовные прозрения, воздействие на сознание образованной части общества и формирование его, зеркальное отражение реальности, открытие ее необычных сторон, философское осмысление их и т.д.). Разумеется, речь идет о Литературе с большой буквы.

Какова же перспектива литературы и искусства в будущем? Творческие способности, тем более такого рода, являются, как известно, уникальным качеством, отличающим человека от остальных существ, а с религиозной точки зрения дар творчества является важнейшим подтверждением богоподобия человеческой души. Поэтому литература и искусство будут жить, пока существует род людской. Но в новом тысячелетии литература и искусство в целом будут сосуществовать при наличии иной действительности, невиданной ранее.

 

«Котлован» А. Платонова

 

Андрей Платонов – один из наиболее выдающихся послереволюционных русских писателей, то есть таких писателей, творчество которых целиком относилось к послереволюционной эпохе, в отличие, скажем, от Бунина, который стал крупным писателем еще до революции, а после революции лишь продолжал и развивал свое творчество. По своему воздействию на интеллектуальные круги современной России Платонова можно сравнить, пожалуй, только с двумя писателями того же времени – Михаилом Булгаковым и Владимиром Набоковым. Оба уже получили заслуженное мировое признание. Платонова лишь недавно начали переводить, причем он весьма сложен для перевода в силу необычности языка.

Одно из лучших его произведений – повесть «Котлован». В ней, как известно, изображается момент строительства социализма во времена коллективизации: рабочая артель, живя в бараках, роет котлован для фундамента огромного дома, в который переселятся обитатели идущих на слом небольших частных домов. Рабочая артель – это ячейка будущего социализма; параллельно происходит ликвидация несогласных единоличников: цель – тотальное обобществление, рай для бедняков...

Таким образом, речь идет об утопии. Однако утопии бывают разные, и не только социальные. Особенность Платонова состоит в том, что под маской повести о социальной утопии кроется произведение, далеко выходящее за пределы этой темы. Речь идет тоже об утопии, но более высокого плана, которая преследует более высокие цели. Социальная же сторона изображена у него скорее как фон, как поверхность, а в глубине происходит общечеловеческая экзистенциальная трагедия. Суть состоит в том, что на каком‑то уровне социальная утопия превращается в экзистенциальную, то есть в ней, например, говорится о возможности достижения счастья как некой качественно новой ступени внутреннего человеческого бытия. Счастье в утопии выступает не как ситуация удовлетворения всех банальных потребностей человека, а именно как достижение иной, высшей ступени бытия, доселе еще неизвестной людям.

«Через десять или двадцать лет другой инженер построит в середине мира башню, куда пойдут на вечное счастливое поселение трудящиеся всей земли... Какое тогда будет тело у юности и от какой волнующей силы начнет биться сердце и думать ум?»

Одно дело – обещать людям справедливое социальное устройство, сытость, отсутствие эксплуатации, но совершенно иное – внести в это некий мистический элемент, обещав, что при таком устройстве люди вдруг станут ощущать себя уже по‑иному, взойдут на другую ступень бытия, будут непременно счастливы каким‑нибудь особенным образом, хотя из опыта известно, что просто хорошая, социально‑обеспеченная жизнь вовсе не является гарантом какого‑то необыкновенного счастья. Но именно это новое состояние и ищут герои повести. Они тоскуют не просто по социализму как хорошему, благоустроенному обществу, нет, им кажется, что, построив социализм, они обретут «рай», то есть какое‑то высшее состояние бытия, раскрывающее смысл всей жизни. Они не представляют себе, что это такое, только смутно ощущают это: «Вощеву грустно стало, что зверь так трудится, будто чует смысл жизни вблизи, а он стоит на покое и не пробивается в дверь будущего: может быть, там действительно что‑нибудь есть».

Но, тем не менее, именно искание непонятного «рая» и придает их усилиям такую напряженность.

Каким же путем они думают его достигнуть?

Трагизм их ситуации как раз и заключается в том, что их путь, в смысле достижения такой цели, абсолютно нелеп: они считают, что, построив общий дом, завершив обобществление, уничтожив единоличников, они станут обладать этим состоянием просто потому, что социализм будет построен. Действительно, если «рай», «счастье» предполагают достижение качественно иной ступени бытия, то, естественно, эта ступень не может быть достигнута за счет совершения каких‑либо внешних действий, будь то построение социализма или какой‑нибудь другой вариант. Известно, что любое преображение внутреннего человеческого бытия возможно путем действия внутри самой души человека; что достижение каких‑либо сдвигов в этом отношении не только невозможно за счет социальных действий, но и вообще такое преображение относится к одной из наиболее тайных, сакральных сфер чисто духовного действия и возможно на основе традиции, школы, духовного опыта и контакта со скрытыми силами. Ни о чем подобном не может быть и речи здесь. Все чудо скорее состоит в том, что среди этих простых людей возможна эта тоска о рае. Этим герои Платонова превращаются в весьма необычные и относительно высокие существа; очевидно, что они – не средние, банальные люди, в них обнажился глубинный пласт человеческого бытия, жаждущий своего преображения. Именно поэтому повесть сразу из социально‑исторического плана переходит в более глубокий, онтологический.

Как мыслится это достижение «рая»? Пути два: один – работа (строительство социализма). Труд, которым занимаются эти строители «рая», поистине неистов. Даже ради спасения собственной жизни не трудятся так фанатично. Тем более страшно, что этот путь не может привести их к цели. Некоторые из них сами сомневаются в возможности добыть свое необычное счастье таким простым путем. «Дом человек построит, а сам расстроится. Кто жить тогда будет?» – сомневался Вощев на ходу.

Второй путь достижения блага – уничтожение единоличников, кулаков, буржуев, то есть «бесов». Воистину, отношение героев к кулакам равносильно здесь отношению старого крестьянина к нечистой силе. В их воображении буржуи – это некие демоны, одним своим существованием несущие зло в обездоленный мир. Даже к самим себе они беспощадны:

«Это монархизму люди без разбору требовались для войны, а нам только один класс дорог – да и мы класс свой будем скоро чистить от несознательного элемента.

– От сволочи, – с легкостью догадывалась девочка, – тогда будут только самые‑самые главные люди! Моя мама себя тоже сволочью называла, что жила, а теперь умерла и хорошая стала – правда ведь?»

Какой же может быть исход этой трагической жизни, если «рай» недостижим?

Поскольку эта утопия включает в себя слишком идеалистические цели (построение невероятного счастья), а методы находятся в противоречии с целью, то крах утопии такого рода неизбежен. И герои Платонова под конец осознают это, оправдывая неудачу неким первородным уродством в человеке, в силу чего он не может подняться на более высокую ступень бытия.

Вот сцена после жуткой смерти девочки:

«– Не могу, Никит, я теперь ни во что не верю! – ответил Жачев в это утро второго дня.

– Почему, стервец?

– Ты же видишь, что я урод империализма, а коммунизм – это детское дело, за то я и Настю любил...»

Не важно, в какие названия облекаются уродство и недостижимый идеал, важно, что любая утопия может быть источником небывалой энергии и подъема до тех пор, пока не становится очевидным, что она – всего лишь мираж. Тогда появляется необходимость в новой утопии.

 

О Викторе Цое

 

Двадцать лет прошло после гибели Виктора Цоя.

И эта дата совпала с экологической катастрофой в России: с лесными пожарами. Какая же тут может быть связь? Посмотрим...

Думаю, что явление Цоя весьма необычно и несет в себе явную драматическую и символическую нагрузку. Тексты его песен удивительны по своей простоте и глубине. Такое сочетание сейчас редкость. Но секрет воздействия его творчества кроется не только в этих качествах его песен. Главное, конечно, – поразительное, магическое исполнение, зачаровывающее единством мысли, образа и звука. Это не гипнотическое действо, ибо гипноз предполагает насилие над волей. Здесь наоборот: песни вызывают из глубины души ее родное, но без этого вызова спящее. Как будто обнажается самое сокровенное, причем в драматической социальной ситуации, невиданной ранее. Хочется все‑таки сказать о социально‑психологическом феномене Цоя. Исторически это был период надежд – надежд на перемены, но такие перемены, которые принесли бы человеку подлинную свободу, духовную свободу, свободу становления личности, а не такую формальную свободу, которая легко может превратиться в новый деспотизм – деспотизм денежного мешка, голого чистогана, подавляющего человеческое в человеке. Существует даже мнение о наступлении постчеловеческой цивилизации во всем мире, но в разных формах. Но не надо преувеличивать. Не все еще потеряно. В России, к примеру, это далеко не так. И одно из подтверждений этому – неослабевающее влияние творчества Виктора Цоя на молодежь, спонтанное движение сердец, продолжающееся после его смерти уже двадцать лет.

Здесь самое время отметить одну важную особенность творчества Виктора Цоя: ее объединяющую и очищающую силу. И это, конечно, – социально значимое явление. Так объединять и вести за собой людей – исключительный дар, ведь здесь люди идут не за популярным удачливым артистом, а за человеком, который интуитивно выражает целостное миропонимание. В этом – одна из причин актуальности песен Цоя: они творят то, что в наше время почти невозможно, а именно объединяют людей, причем на основе благородного и чистого движения души. То, что такое продолжается, опровергает миф об абсолютно потерянном поколении. Вообще эти крики восторга при исполнении Цоем своих песен похожи на весенний, очищающий дождь во время апокалиптической жары. Его признание среди молодежи нашего времени, рокового начала третьего тысячелетия, означает, что душа России жива вопреки дьявольскому лозунгу, брошенному в начале девяностых: греби только под себя, не стесняясь в средствах, – плевать на остальных. Если бы это овладело людьми, то страна была бы обречена. Лучше любое отчаяние, чем нечеловеческий эгоизм, свобода джунглей. Христианская заповедь о любви несет общечеловеческий, всемирный характер, ибо все остальные заповеди вытекают из этой. Вы не будете убивать или грабить, если в вас есть любовь к людям, к самой жизни. И на этом тоже основывается воздействие песен Цоя – в таком единстве душ неизбежно присутствует любовь. Почему‑то невольно вдруг приходит на ум, как это ни парадоксально, лето две тысячи десятого года, экологическая катастрофа, пожары... Ведь и в этом случае произошло объединение всех людей, но уже по другой причине. Этот порыв, всеобщая поддержка погорельцев, исходящая от разных людей: от предпринимателей до пенсионеров, – говорят о том, что Россия по‑прежнему жива, что злой гений эпохи не омертвил ее. Такая реакция по поводу наших бедствий обусловлена старой российской традицией, а традиция должна жить, она появилась неспроста. Это традиция солидарности, доверия, любви и единения, которая просто необходима, тем более в странные или трудные времена.

Двадцать лет назад ушел последний романтик, словно он почувствовал наступление тяжелой, тупо циничной, бездушной мировой цивилизации. Он ушел, но его поэзия осталась с нами, остались его песни...