О событиях в Мурманском крае с 21 февраля по 14 мая 1920 г.

 

24 мая 1920 г.

 

Мазавин Степан Григорьевич.   Работал на строительстве Мурманской железной дороги с 1915 г. В 1917 г. секретарь Кемского Совдепа и районного Совжелдора, один из активных организаторов Советской власти в Карелии.  Член партии большевиков с 1917 г. После антибольшевистского переворота был арестован белыми и властями. Находился в тюрьме с июля 1918 г. по февраль 1920 г. В 1920 г. член организационного бюро по созданию Мурманской организации большевиков, член исполкома Мурманского Совдепа и Ревкома. В мае 1920 г. выехал в Петроград.

 

Довожу до вашего сведения о событиях в Мурманском крае с 21 февраля 1920 г., дня переворота и свержения власти белых, по 14 мая с.г. Ещё в ноябре месяце 1919 г. в       г. Мурманске создалась подпольная организация во главе с офицером Александровым и военнопленными красноармейцами, освобождёнными белыми, Грассом, Чухониным, Филипповым, Антоновым и др. Эта организация связалась с нами, сидевшими в тюрьме у белых на Дровяном в 6 верстах от г. Мурманска. В ночь на 21 февраля - переворот, после падения Архангельска; создается в Мурманске краевой Совет. Освобождённые из тюрьмы создали головной дорожный отряд и докатываются без боя до Кеми, с некоторой остановкой на ст. Кандалакша, где организовался правоэсеровский Комитет общественной безопасности во главе с эсером Тихомировым, который первое время не хотел даже пропускать наш поезд, потому что в Кеми, Сороке и Масельской[605] положение ещё не определилось, да и эскадра Миллера шла из Архангельска на Мурманск. Когда головной отряд стал приближаться к Кеми и Красная Армия с юга сделала нажим на Медвежью Гору, согласно нашей радиотелеграммы, то белые бежали в Финляндию со Скобельциным во главе в числе 500 человек офицерства, а остальные были разоружены самими солдатами и даже национальным ополчением и край к 3 марта с.г. был вполне очищен от белых банд. Организуя в Мурманске краевой Совет, мы имели в виду значение Мурманска, как инициатора восстания, как незамерзающий порт, как старый центральный технический аппарат при белых, как главный склад оружия, продовольствия, медикаментов и т.п. В перевороте самое деятельное участие принимали так называемая комендантская команда в числе 500 человек и освобожденные из под ареста 120 человек. Принимали участие в перевороте и земские деятели кадеты, как-то Игнатьев, Ушаков, кои хотели использовать в первое время переворот в свою пользу, думая взять земством власть в свои руки, на что рассчитывало земство и в Архангельске, но солдатские и рабочие массы определенно выступили с лозунгом «Вся власть Советам», и этим господам пришлось в силу необходимости перекраситься и войти членами в краевой Совет под таким же лозунгом. Председатель краевого Совета Александров в первые дни, пять дней, тоже вёл довольно неопределенную линию, он говорил о революционном народе, пролетариате, ни слова не говоря от имени Коммунистической партии, и только когда мы, арестованные, на собраниях определенно стали говорить от имени партии, приветствуя своего вождя тов. Ленина и когда через пять дней положение ясно определилось по железной дороге, что наша взяла, то Александров стал говорить «мы коммунисты»» и т.п. До приезда представителей центра, мы запечатывали и поставили охрану ко всем частным магазинам как русских, так и иностранных подданных, сделав грубый учёт и подсчёт и вывезя все скоропортящиеся продукты: дичь, рыбу и т.п. Таких магазинов было около 30 штук в одном гор. Мурманске.[606] Около 3 марта в Мурманск прибыли первые представители центральной Советской власти на бронированном поезде тов. Чумбаров-Лучинский и тов. Иванов. По их инициативе мы перестроили краевой Совет в Ревком, а потом в уездный Совет. Эти товарищи, безусловно, явились главными организаторами Советской власти по новой её конструкции, так мы за два года отстали на Севере и были оторваны и создавали власть так, как её понимали до оккупации края англичанами 3 июля 1918 г.

Помогая общему делу организации, тов. Иванов и Чумбаров в одно время создали в Мурманске такие трения, как чуть-чуть не вызвали кровопролития среди своих. Им хотелось выпереть обязательно Александрова из председателей Ревкома и поставить Поспелова, начальника бронированного поезда, на его место. Мы, местные работники, знали, что Александров, хотя и руководитель восстания, но всё-таки не совсем свой человек, бывший офицер-интеллигент, с не совсем определённой физиономией, но он пользовался большим авторитетом, популярностью и его рано было выкидывать. Однажды создалось такое положение, что Иванов, Чумбаров и Поспелов, имея за собой броневик, хотели арестовать Александрова. Александров, Филиппов, Сенцов, имея за собой 1 красноармейский полк, хотели арестовать Иванова и Чумбарова, в это время как раз наступали белофинны на Печенгу; чтобы не получилось, что паны дерутся, а у хлопцев чубы болят, мне пришлось этих господ стукнуть лбами самих и разрядить готовящийся взрыв среди своих товарищей. Александров ушёл, и поставили Поспелова, усердно добивающегося этого места. Вот такие трения, безусловно, мешали творческой работе, потом с приездом центровиков других создались другие трения, в основу коих главным образов входило, что каждый хотел властвовать, быть первым, больше хапнуть. Так, приезжает главная учетная трофейная комиссия из Москвы с председателем Баскиным, Данцигером и компанией, все коммунисты, юристы, с саженными мандатами, читают нам лекции, настоящие апостолы, нас местных считают допотопными коммунистами, застопорили в продовольственном и материальном отношении всякую работу, так что в первые дни, я, будучи комиссаром продовольствия Мурманск – Медвежья Гора не мог без них отпустить 5 пудов гороха для больниц, ввели страшную канцелярскую волокиту и меня лично два раза чуть не арестовали за несоблюдение этой глупой волокиты. Я определенно видел, что подобные типы – чужие нам люди, но ничего не мог сделать, в особенности после отъезда тов. Чумбарова, который меня поддерживал в подобных случаях. Учётная комиссия много продуктов, товаров, медикаментов, бумаги отправила в Москву, делая иногда это в ущерб общему делу. Так было с маслом, кое чуть-чуть не попало на мыло; благодаря халатности Баскина, испорчено много лимонов, картофеля, луку, кои выбросили, несмотря на мои предупреждения. Вообще, наехало определенное жульё, как Баскин и компания, кои хотели только набить себе карман, а общее дело, как хочет. Глав. учёт[607] Баскин, Данцигер и компания в настоящее время арестованы за хищения, и я не уверен, что всё, отправленное ими из мурманских складов, не гуляет где-нибудь по Сухаревке у спекулянтов, а сами они, возможно, даже освобождены из-под ареста. Архангельск тоже не вёл правильной линии, считая себя хозяином положения губернии и претендуя на это, хотя всё время кормился нами из Мурманска, не давал ни правильных указаний, инструкций, врал всё время по продовольственному вопросу, стараясь обобрать Мурманский край, который в климатическом отношении стоит в два раза хуже Архангельска. Наслал своих в Мурманск военкомов, чрезвычкомов, вроде Коноплева и хотел определённого засилия в крае в отношении власти. Словом, получалось такое впечатление: Мурманский край хотят обобрать, не дав ничего ему самому. Край очень богат рыбой, каждый средний рыбак может за сезон при правильной поста­новке наловить 5000 пудов рыбы в три-четыре месяца, нефтью, коя плавает местами по поверхности озёр, есть жемчуг, слюда в карьерах, масса строевого леса; крупное оленеводство, дичь. Словом, если послать дельных и честных работников из центра и дать инициативу местным работникам, которые есть в крае, то край много даст Советской Республике даже за текущий летний сезон […][608].

 

Степан Мазавин

1920 г. 24 мая.

 

Адрес мой: Питер, Лиговка, 44, дом Перцова, подъезд № 13, кв. 631. Председателю Ревтрибунала Мурманской железной дороги Ивану Филину для Мазавина.

 

ГАМО, ф. П-2393, оп. 2, д. 377, л.102 - 108. Заверенная машинописная копия.

 

№ 30

Б.Ф. Соколов Из воспоминаний «Падение Северной области» [609]

 

1923 г.[610]

 

Соколов Борис Федорович (литературный псевдоним БорисЧужой).   Врач, публицист, общественный деятель, эсер. Приват-доцент Петроградского университета. В 1917 г. близкий сотрудник Керенского А.Ф. Член Учредительного собрания. Возглавлял военную комиссию ЦК правых эсеров. В июле 1919 г. прибыл в Архангельск из-за границы. В феврале 1920 г. вошел в состав последнего Северного белого правительства. При эвакуации из Архангельска был брошен соратниками и арестован советскими властями. В числе прочих заключенных доставлен весной 1920 г. в Мурманск. После освобождения выехал за границу. Автор около десяти книг и сборников, серии статей по истории русской революции, гражданской войны, эмиграции.

Х

Защита области и вопросы эвакуации

[…][611]  Меньше всего было уделено внимания Мурманскому краю. Туда был лишь послан доктор Белелюбский[612], получивший большие кредиты и звание главноуполномоченного по эвакуации. Между тем в этом крае было исключительно неблагополучно. Сам Мурманский фронт был в очень хорошем положении в смысле боевой обстановки. Командовал этим фронтом генерал Скобельцын, способный и талантливый офицер, но за фронтом была полоса в несколько сот вёрст, где почти не было войск и которая находилась под влиянием Мурманска, большевистски настроенного. Состав населения Мурманска, отсутствие в нём интеллигенции, большое количество пришлого рабочего элемента, неудачное управление краем Ермоловым, - всё это создавало благоприятную обстановку для прихода большевиков. Это обстоятельство совершенно не было учтено планом эвакуации и, если бы даже удался отход войск до Мурманского фронта, то вряд ли можно было избежать большевистского переворота в самом Мурманске, переворота, который произошёл сам по себе, силами местных большевистских деятелей, и который окончился убийством нескольких моряков офицеров и арестом всей администрации. Роль же главноуполномоченного по эвакуации была менее печальна, но не лишена юмористического оттенка. Присланный подготовить всё для эвакуации и для принятия войск Архангельского фронта, и увидев, что в этой области все его старания будут тщетны, доктор Белелюбский исподволь подготовил почву для самоэвакуации, приобрёл заранее оленей и за день до падения власти белых на Мурманске выехал в Финляндию. Но в Печенге был задержан карелами и после долгого торга, рискуя быть выданным большевикам, отдав карелам добрую половину своего состояния, выбрался в Норвегию. […]

XIV

Судьба фронта

[…] Как только «Минин» покинул Архангельск, известие о бегстве Миллера и его штаба очень быстро достигло до фронтов. Здесь оно вызвало чрезвычайное возбуждение и сумятицу.

«Снова, - говорили офицеры, - нас предали».

«Штаб предал фронт».

Некоторые офицеры не хотели отступать, говоря, что это совершенно бесполезно. Другие, более экспансивные, ещё ближе принимали к сердцу бегство главнокомандующего. Среди офицерства Двинского фронта было несколько самоубийств на этой почве. Так, застрелился ротмистр Сазонович, очень храбрый офицер, который заявил, что после этого позора не стоит жить.

Несколько самоубийств было и среди морских офицеров и на Мурманске. Весть о бегстве Миллера дошла одновременно и до Мурманского фронта, и до Мурманска. В последнем она вызвала революцию и образование Мурманского революционного комитета, а в войсках этого фронта произвела разложение, в до тех пор крепких, боевых частях.

Генерал Скобельцын, командующий этим фронтом, после некоторого колебания, узнав об образовании Мурманского Совдепа, снялся с позиций и ушёл в Финляндию. Одним из мотивов, вызвавших этот преждевременный его уход, было и отсутствие каких-либо распоряжений и инструкций от главнокомандующего. Полковник Костанди говорил, что единственная телеграмма была ему послана Миллером в день его отъезда, в которой Скобельцын извещался, что «главнокомандующий отбыл на Мурманск на смотр тамошнего гарнизона». А через несколько дней уже стало известным, что ледокол «Минин» благополучно миновал Мурманский порт и направился к берегам Норвегии.

Скобельцын имел полное основание предполагать, что войска железнодорожного и других фронтов были эвакуированы тоже на ледоколах. Как бы то ни было, но отряд Скобельцына ушёл в Финляндию, а красные войска беспрепятственно заняли Мурманскую линию и тем самым отрезали пути отступления для отряда железнодорожного фронта. […]

XVI

Иоханга [613]

При самом выходе из горла Белого моря на мурманском берегу — бухта. Кругом голые скалы, ни одно­го деревца. Постоянные неистовые ветры. Всё это за­ставляло издавна людей избегать этих, как они назы­вали, проклятых Богом мест. Действительно, трудно представить себе картину более безотрадной, наводя­щей свинцовую тоску на душу, чем Иохангская бухта. Земля здесь особенная, скалистая, и даже в летние месяцы только слегка отогревается солнцем. На сотни верст никакого селения. Единственное сообщение с наружным миром путём моря. Но в долгие зимние месяцы только изредка заглядывают ледоколы, застигнутые бурным восточным ветром.

Здесь никогда не было селения, да и невозможно оно, по местным климатическими географическим ус­ловиям.

Только морская телеграфная станция, в которой не­сколько телеграфистов, вечно больных и мечтающих лишь об одном — уехать оттуда.

Несмотря на всю очевидную непригодность Иоханги для человеческого жилья, генерал Миллер в середине 19-го года решил обосновать здесь каторжную тюрьму для преимущественно политических преступников. В короткий срок было сюда прислано свыше 1200 человек. Частью это были осужденные военными судами за большевизм, но громадное большинство принадлежало к так называемой рубрике беспокойного элемента, то есть подозреваемого в большевистских симпатиях и в оппо­зиции Правительству. Эта категория лиц была прислана в административном порядке. Немало было среди высланных и уголовного элемента. Несмотря на разнооб­разие вины и тягости совершенного преступления, все они попали на каторжную тюрьму, ибо хотя Иоханга и не была официально названа каторгой, но весь быт жизни арестантов, режим, которому они были подвергнуты, соответствовал практиковавшимся на самых су­ровых Сибирских каторгах.

Если бы мне кто-нибудь рассказал о нравах Иоханги, то я бы ему не поверил. Но виденному собственными глазами нельзя не верить.

Арестанты жили в наскоро сколоченных дощатых бараках, которых не было никакой возможности отопить. Температура в них стояла всегда значительно ни­же нуля. Бараки были окружены несколькими рядами проволоки. Прогулки были исключены, да им и не благоприятствовала погода. Арестантов заставляли делать бесполезную, никому ненужную работу, например, таскать камни.

Начальником тюрьмы был некий Судаков, личность, безусловно, ненормальная. Бывший начальник Нерчинской каторги, он, очевидно, оттуда принёс все свои при­вычки и навыки. Он находил какое-то особое удовольствие в собственноручных избиениях арестантов, для каковой цели всегда носил с собою толстую дубину. Помимо всего прочего, он был нечист на руку. Поль­зуясь отдаленностью Иоханги от Архангельска и тем, что никакого контроля над ним не было, он самым беспощадным образом обкрадывал арестантов на их и без того скудном пайке.

Результаты его деятельности были налицо. Об этом говорят голые цифры. Из тысячи двухсот присланных арестантов 23 были расстреляны за предполагаемый побег и открытое непослушание, 310 умерли от цинги и тифа и только около 100 через восемь месяцев заклю­чения остались более или менее здоровыми. Остальных, я их видел, Иохангская каторга превратила в полужи­вых людей. Все они были в сильнейшей степени больны цингой, с почерневшими, раздутыми руками и ногами, множество туберкулезных и, как массовое явление, потеря зубов. Это были не люди, а жалкое подобие их. Они не могли передвигаться без посторонней помощи, их с трудом довезли до Мурманских лазаретов.

Кто же были по своему социальному и политическо­му составу эти несчастные?

Анкета, произведенная Иохангским Совдепом уже после падения области, показывает, что только 20 из них принадлежало или, во всяком случае, считало себя коммунистами. Остальные, это были беспартийные, причем вначале, когда они попали в тюрьму, сочувст­вующих большевизму было среди них только 180, число коих постепенно возрастало и ко времени, к которому относится наш приезд на Иохангу, все, за исключением 10, считали себя большевиками.

Когда пришло радио комиссара Петрова, что пра­вительство Северной области уехало на ледоколе, то немедленно в тот же день, это было 21 февраля, произо­шёл переворот и на Иоханге.

Судаков был арестован и избит. Также были арестованы большинство из охранявших арестантов надзи­рателей, а также некоторые провокаторы-предатели из числа арестантов, шпионивших Судакову, и список коих был найден у последнего.

Произведя переворот и захватив власть в свои руки, иохангцы организовали Совдеп, председателем которого избрали Бечина, а товарищем председателя Клюева и Цейтлина. После этого стали дожидаться случая: прихода ледокола, чтобы перебраться всем на Мурманск.

Первым таким ледоколом, пришедшим после долгих месяцев перерыва в Иохангскую бухту, был «Русанов», на котором находился и я.

О настроении иохангцев можно не говорить. Они были полны безумного, слепого гнева против белогвардейцев. Ненавидели Северное правительство и генерала Миллера, которых в одинаковой степени считали винов­никами их страданий, гибели их товарищей, и были полны одной только мыслью, одним желанием отомстить белым.

Достойно удивления, почему ими не был убит на­чальник тюрьмы Судаков, который был ими особенно ненавидим. Это было сделано исключительно под влиянием Бечина, который убедил своих товарищей отложить казнь Судакова до Мурманска.

«Надо по суду» - такова была точка зрения Бечина.

 

О том, что на «Русанове» едет задержанный «министр» - об этом иохангцы были осведомлены из радио комиссара Николаева. Лишь «Русанов» вошёл в бухту, ему навстречу вышел катер, наполненный вооруженными людьми. На мачте катера висел небольшой лоскуток красной материи.

Иохангцы поднялись на борт парохода и множество голосов — я это слышал из своей каюты, друг друга перебивая спрашивало:

«Где белые? Где министр? Где белый министр?»

Человек двадцать вошло ко мне и грубо, не скрывая своей враждебности, обыскали, отняли револьверы у меня и у Новикова и потащили нас на катер.

Дул нестерпимый восточный ветер. Нас заставили стоять на открытой площадке катера, и этот короткий переезд, пятнадцатиминутный, показался нам вечностью.

По унылой скалистой дороге, по краям которой не­редко попадались деревянные кресты, могилы умерших иохангцев, нас повели в Совдеп.

Быстро небольшая комната Совдепа наполнилась множеством людей. Все они окружили нас и возмущенно, взволнованно говорили о своей участи. Во всём они обвиняли правительство и считали меня ответственным за ими испытанное:

Больные, с угрозой подносили к моему лицу распухшие руки...

Кричали о погибших товарищах.

Всё энергичнее раздавались крики: «Надо с ним покончить».

Бечин старался успокоить взволнованных иохангцев и добился только того, что они согласились отложить самосуд, или, вернее, «революционный суд» надо мною до утра.

После этого нас ещё раз тщательно обыскали и здесь найденные ими у меня корреспондентские удостоверения сослужили мне службу.

Президиум Совдепа решил запросить комиссара Кузьмина: разрешает ли он революционный суд надо мною?

Между тем, нас отвели в карцер, небольшую холодную комнату, и здесь мы провели тяжёлую, бессонную ночь. В соседней караулке солдаты, нас охранявшие, вели несмолкаемые разговоры на ту тему, что:

«Завтра утром их будут расстреливать».

«Кому достанутся сапоги, что на министре?»

«Как, мол, жаль, что попалось только двое белых».

В шесть часов утра нас повели, окружив усиленным конвоем. Мы были убеждены, что ведут нас расстреливать. Да этого и не скрывали сопровождавшие нас солдаты. Конвойные были настроены очень миролюбиво. Угощали нас папиросами и убеждали нас, «что белые, что красные - всё одно». Эти конвойные были из пленных красноармейцев.

Нас подвели к маленькому полуразрушенному дому, приткнувшемуся к большой голой скале.

«Сейчас кончим, господа, сказал любезно старший конвоир...»

Но мы простояли у скалы ещё полчаса. На жестоком полярном морозе. Нам было так холодно, и мы так замерзли, что основным нашим чувством было безразличие.

Наконец, пришёл Бечин и сообщил нам, что «пришло распоряжение из Архангельска отправить нас пока в Мурманск, а потом при удобной оказии обратно в Архангельск».

«На расправу», - прибавил он немного зло.

Нас снова повели на пристань, полуразрушенную старую барку. Здесь к нам присоединили группу арестованных иохангцами, смешав воедино с Судаковым, тюремными надзирателями и предателями.

Отныне мы не имели другого названия, других эпитетов, как:

«Собаки - предатели».

В этой разношёрстной компании нас повезли на ледокол. Здесь всё уже было полно больными и здоровыми иохангцами.

При виде нас поднялся нечеловеческий вой, дикие крики:

«Собака Судаков, вот он, вот он».

Толпа схватила Судакова и стала его избивать. Удары посыпались и на других наших соседей. Только вмешательством президиума Совета все мы, в том числе и Судаков, были спасены от разъяренной толпы и уведены в трюм.

Но верхняя крышка трюма не была закрыта, и весь двухдневный путь до Мурманска наверху толпились иохангцы и угрожали немедленной расправой нам, беззащитным их пленникам.

Впечатления этих дней трудно передать в коротких строках настоящей главы. Всё происходившее со мною, с нами, казалось мне чем-то нереальным, до того нелепо было всё это. Высадка генералом Миллером меня на «Русанов», артиллерийский бой во льдах, тюлени и, наконец, иохангская каторга. И наряду с этим - нестерпимое чувство голода.

Вспоминая теперь Иохангскую каторгу, я не могу мыслить её реальностью. И самый факт её существова­ния в Северной области кажется мне логическим не­доразумением, порождённым узостью и крайней нетер­пимостью ответственных руководителей Северной об­ласти.

 

XVII