Глава 1. Философский нигилизм

I

Книги Ницше производят такое впечатление, будто они были скорее составлены, нежели сочинены. В основном они составлены из коротких, едких афоризмов, а также из эссе, редко превышающих несколько страниц. Каждый три больше похож на сборник авторских подборок, чем на книгу, как таковую. Любой отдельно взятый афоризм или эссе легко могли бы быть помещены в тот или иной том, не очень-то изменив его единство или структуру. И сами по себе книги не составляют некоей единой целостности, если отвлечься от хронологии их появления. Ни одна из них не предполагает знакомства с какой-либо другой. И хотя, без сомнения, развитие мысли, Ницше и трансформация его стиля имели место, его работы могут быть прочитаны, по большей части, в любом порядке, и это существенно не скажется на постижении его идей. Огромное, неупорядоченное количество его посмертных заметок было распределено по томам и получило названия, данные его сестрой Элизабет Фёрстёр-Ницше, которая стала Самозваной душеприказчицей его литературного наследия. Тем не менее имеется мало свидетельств академического порядка, если они вообще существуют, что эти заметки были собраны чьими бь то ни было руками, кроме его собственных, и даже внимательному читателю будет трудно определить различие между опубликованными им сам работами и теми, которые были скомпонованы его редакторами. Исключение, вероятно, составляют лишь "Рождение трагедии" и "Так говорил Заратустра", поскольку первая представляет собой более или менее целостное сочинение, имеющее некую всепроницающую идею, а последняя структурирована тем, что каждый ее фрагмент связан с поучениями, произносимыми Заратустрой. Однако ни в одной из книг Ницше невозможно обнаружить упорядоченного развития мысли, какой-либо направленности аргументации и изложения. Эти книги можно открывать в любом месте.

Мысли, выраженные в этих эссе и афоризмах, выглядят столь же бессвязными, как и их литературное оформление. Взятые по отдельности, они ясны и остры - "полны шипов и тайных пряностей", - однако почитайте их друг за другом, и окажется, что они вызывают пресыщение и повторяют друг друга, как если бы одни и те же стрелы выпускались по одним и тем же мишеням. Первый взгляд на море, первый звук прибоя способны опьянить и воодушевить, но это чувство исчезает по мере того, как это состояние длится и волны, которые в конце концов все на удивление похожи одна на другую, вскоре становятся неразличимыми и теряют свою неповторимость в некотором общем потоке и монотонном шуме. И вскоре Ницше, как писатель, начинает вызывать усталость, подобную той, что возникает при лицезрении бриллиантов, которые в конце концов ослабляют яркость друг друга. Не имеющие четкой структуры, которая поддерживала бы и направляла интерес читателя, однажды начатые, его книги, скорее всего, будут оставлены читателем, и от них останется впечатление каких-то разрозненных озарений либо смешения отдельных и не связанных друг с другом флуктуации света и звука.

Афоризмы Ницше поначалу впечатляют как насмешливые комментарии к современной ему морали, политике, культуре, религии и литературе со стороны человека желчного, раздраженного, непримиримого и безжалостного. Он предстает этаким умным занудой с искаженным литературным дарованием и длинным списком личных обид, принадлежащим скорее к тому сорту людей, которые пишут письма редакторам, нежели к конструктивным мыслителем. Они поразят случайного читателя насыщенностью как общепринятой ученостью, так и любительской беспорядочной образованностью: несколько слов говорится о философах, религиозных деятелях, исторических эпизодах, литературных произведениях, музыкальных сочинениях, но предмет обсуждения быстро меняется. Появляется чувство, что вы имеете дело скорее с самоучкой-эксцентриком, нежели с университетским профессором, ученым, воспитанным в строгой дисциплине, характерной для германской филологии, или с философом разве что в самом поверхностном смысле этого слова. У него явно отсутствуют те ясные и тонкие дистинкции, та продуманная упорядоченность аргументов, осторожность и обоснованность в выводах, которые являются отличительными знаками профессионального философского текста. Не слышно и того бесстрастного, сурового тона, который так любят философы. Вместо этого мы слышим визгливый, недоброжелательный, а временами просто истеричный голос постоянно недовольного чело-веха и памфлетиста.

Тексты Ницше, по большей части, не предъявляют больших требований к интеллекту или образованности читателей. Их суть представляется ясной и однозначной, цели - обширными и очевидными, а язык - понятным, хотя и приводящим в возбуждение. Их с радостью приняла публика, уверовавшая в то, что философия трудна, но, в силу доступности Ницше, обнаружившая, что, либо философия проще, чем она полагала, либо она сама умнее, чем думала раньше. Вероятно, по этой же причине философы проявляли нежелание считать Ницше одним из своих. То тут, то там указывалось на самые темные и загадочные его учения - о вечном возвращении, об amor fati, о сверхчеловеке, воле к власти, аполлоновской и дионисийской фазах в искусстве. Возможно, в этом случае Ницше говорит как философ в некотором более узком смысле. Однако эти учения не создают впечатления того, что они согласуются друг с другом, составляют некую систему, как, впрочем, и того, что, взятые по отдельности или вместе, они подпадают под те или иные общепринятые и обязательные рубрики, с которыми мы связываем философские идеи. Они не выглядят как решения того, что мы могли бы расценить как философские проблемы. Если и в самом деле в текстах Ницше заключена философия, то она предстает как соединение разноплановых учений и, опять же, не как целостная конструкция, а как собрание присущих исключительно Ницше спекуляций, не подкрепленных и плохо проверенных; они не составляют того контекста философского анализа, в котором философствующий критик или историк чувствует себя как дома. Собрание его сочинений кажется странной, неуместной страницей в истории официальной философии, non sequitur (Не следует (лат.). В данном контексте: необоснованно- Прим. перев.) включенной в стандартные истории предмета, и почти как результат

еще менее очевидной принадлежности к другим историям. И даже в таком ракурсе его произведения оказываются препятствием, которое нужно обойти, а не страницей в естественном развитии мысли или ступенью в изложении истории этого развития от Фалеса до наших дней. Представляется, что он причислен к философии faute de mieux (За наимением лучшего (франц.).-Прим. перев.). Однако сам Ницше ощущал, что он начисто порвал с официальной философией, - если верно, что он едва ли вписывается в предмет, который он столь часто опровергал, то тем хуже, сказал бы он, для философии. Если здесь заключена ирония, то состоит она в том, что его рассматривают как часть истории того предмета, который он надеялся опровергнуть.

Как представляется, для философии Ницше - и это не является неожиданностью - нет готового названия типа "идеализм", "реализм" или даже "экзистенциализм". Иногда он говорил о своей философии как о "нигилизме" - название, которое, ввиду того, что я уже сказал о его книгах, стиле и мышлении вообще, представляется до горечи подходящим, свидетельствующим о негативности и пустоте. Однако, если у нас есть хоть какое-нибудь желание понять его, нам следует освободить его нигилизм от обеих этих кон нотаций и начать рассматривать его учение как несущее некий позитивный смысл и, в конце концов, как заслуживающее уважения философское учение. Я буду исходить из того, что нигилизм является центральным понятием его философии, и через него попытаюсь показать, что существуют связи - вполне систематические - между названными экзотическими учениями, которые в противном случае кажутся совершенно случайно возникшими из сопутствующих афоризмов и безумных obiter dicta (сказанное по случаю, сказанное вскользь (лат.). -Прим. перев.) Я даже попытаюсь показать, что эти obiter dicta не являются ни внешним проявлением, ни сутью того, что он должен был сказать; они, скорее, являются иллюстрациями определенных общих принципов и их приложениями к конкретным случаям. Наконец, я надеюсь найти место этим общим принципам в рамках доминирующей философской традиции, поскольку они содержат ответы на те же самые проблемы, которые привлекали внимание философов в течение многих веков.

II

Не существует такого места, в котором эта система (как я ее несколько преждевременно стану оценивать) появлялась бы в работах Ницше. Отчасти это связано с полным отсутствием у него таланта систематизатора, со слабостью, которая проявилась не только в его философских работах, но и в музыкальных сочинениях. Обладая определенной способностью к импровизации на пианино, Ницше высоко оценивал себя как композитора. Ему, как и Руссо, выпала честь занимать место одновременно и в истории философии, и в истории музыкального сочинительства. Но, согласно мнению одного из его критиков, главный недостаток музыкальных произведений Ницше состоит в "отсутствии какой-либо подлинной гармонической четкости или мелодической целостности, несмотря на повторяющиеся мотивы". Его фуги "после бравурного начала... вскоре вырождаются в более простые построения, и в них имеется множество нарушений канонов написания частей без убедительного на то основания". Даже в поздней и амбициозной работе "преобладают отдельные мотивы, и при полном отсутствии более емкой мелодии или захватывающей логической структуры отдельные части никогда не обретают достаточной насыщенности, чтобы стать убедительными". Эти критические суждения по поводу его музыки вполне могли бы быть обращены и к его литературным произведениям. В них нет и следа организующей работы интеллекта, того прирожденного чувства структуры, которые, к примеру, в кантовских работах присутствуют почти что в чрезмерной степени. Работы Ницше и самом деле подобны импровизациям на маргинальные философские темы, они являются как бы неоконченными экспромтами.

И все же, оставляя за скобками все эти нестыковки, можно предположить, что его собственная система не была в полном смысле осознана им самим или если все же была, то это случилось ближе к концу его творческого периода, когда он был занят другими проектами, не подозревая, что у него уже не будет времени и ясности мысли, чтобы написать об этом. В одном из поздних писем Георгу Брандесу первому ученому, начавшему читать лекции о философии Ницше, написанном, вероятно, в один из самых лучезарных моментов его жизни, Ницше пишет, что он в течение целой недели по несколько часов в день был полон энергией, которая позволила

"просматривать всю мою концепцию целиком сверху вниз - когда чудовищное множество проблем лежало подо мной проработанным, словно рельеф с четкими контурами. Для этого нужен максимум сил, которого я уж едва ли ожидал от себя- Все связывается, уже несколько лет все было на верном пути, ты строишь свою философию, как бобр, ты необходим и не знаешь этого".(Письмо Г. Брандосу от 4 мая 1888г.)

Очень немногие авторы-философы, и тем более великие из ни строили свои системы по крохам, но, вероятно, данная метафор; Ницше полностью применима к его способу работать. Философски система обычно не растет путем простого приращения. Тем не мене у мыслителя-философа бывает возможность анализировать проблемы тематически и по частям в течение некоторого отрезка времени, когда он не осознает, что темы и решения, которых он пока не знает связаны друг с другом, друг друга поддерживают и даже требуют одни других. Он будет что-то добавлять к своей системе, пока, как предполагает Ницше, не наступит момент озарения, во время которого открывается единство его собственной мысли. И тогда он, вероятно, обнаружит - как бы в качестве наблюдателя своей собственной, активности, - чем же он занимался до сих пор, что существует не осознаваемая им ранее необходимая связь, которая объединяет отдельные утверждения в систему, и эту связь он прежде не разглядел. Конечно, из того факта, что он не отдавал себе отчета в процессе создания системы, не следует, что он и творил бессознательно, что система сама уже лежала, как мы иногда умозаключаем в этих вопросах, в бессознательном автора, упрятанная в глубочайшие тайники творческого ума, приоткрывающиеся только тогда, когда дело сделано. Скорее, как я полагаю, мы можем объяснить такие достижения обратившись к двум различным фактам.

Первый - это систематическая природа самой философии. Для философии как дисциплины не характерно изолированное решение изолированной проблемы. Философские проблемы столь взаимосвязаны, что философ не может решить или приступить к решению какой-либо из них, имплицитно не связывая себя решением всех остальных. В подлинном смысле все философские проблемы должны решаться одновременно. Философ способен постепенно работать над изолированными проблемами, но только до тех пор, пока он принимает, пусть и молчаливо, систему, в рамках которой следует вести свои исследования. Тем не менее если с самого начала он предлагает то, что оказывается новаторским в философии, то это вносит своего рода искажения во всю его концептуальную схему, и возникшее напряжение рано или поздно будет уловлено любым чутким умом. Произведения Ницше имеют дело с философскими проблемами. Трудно определить порядок, в котором он обращался к этим проблемам. И его неспособность к структурированию затрудняла для него возможность длительное время размышлять над проблемой или удерживать ее в своем уме до тех пор, пока она не поддавалась решению. Однако нельзя забывать, что на деле философия, как таковая, архитектонична и навязывает внешний порядок своим наименее систематичным приверженцам, так что философы оказываются систематичными в силу самой природы своего занятия. Это многократно подтверждается примерами из досократической философии.

Читатель, который знаком с величественными замыслами авторской мысли, может обратиться к его juvenilia (Ранние, юношеские работы(лат.).-Прим. перев.) и обнаружить там поразительные вещи. Он встретит фразы и идеи, предвосхищающие тематику зрелых работ, и, если бы эти последние никогда не были написаны, к juvenilia не возникло бы никакого интереса. В самом деле, мы никогда бы не обнаружили, что нечто столь поразившее нас в зрелых произведениях уже присутствовало в его юношеском уме. Это вполне справедливо по отношению к Ницше. В его работах начала 70-х гг. XIX в. мы наталкиваемся на идеи, которые, как эхо, отзываются в его поздних книгах, как будто все они уже содержались в этих первых. На самом же деле именно поздние работы отражаются в ранних. Без сомнения, в мысли любого автора имеется некоторая последовательность, но отчасти эту последовательность нужно приписать его читателям, которые обращаются назад, к его ранним работам, держа в уме его поздние сочинения. Они смотрят на ранние работы так, как сам автор не мог видеть их в процессе написания, поскольку он тогда не мог знать своих собственных ненаписанных книг. В человеческой жизни присутствует единство, но только в том смысле, что мы неспособны думать о жизни иначе, как о единой.

И это приводит нас ко второму факту. Мы склонны приписывать авторскому бессознательному то, что на самом деле является нашим собственным знанием и что он никак не мог осознавать, поскольку это имело отношение к событиям, которые лежали не в глубинах его сознания, а в будущем. Если бы его работы были иными, мы, вероятно, столь же сильно были бы поражены темами, по отношению к которым мы фактически слепы, как и темами, которые мы находим столь впечатляюще преждевременными. Они проходят незамеченными из-за имеющей обратную силу унификации, которую навязывает историческое понимание. Таким образом, унифицирующие силы исторического разума действуют совместно с систематизирующим динамизмом философской мысли для создания когерентной структуры в работах автора (не касаясь его стиля и методов сочинения), причем независимо от того, мог ли бы он когда-либо отдать отчет в действии этой механики самому себе или кому-то еще.

Сказать, что система, которую я собираюсь обсуждать, была подлинно ницшевской, значит, поднять некоторые сложные вопросы, касающиеся честности истории философии. Ницше нет среди нас, чтобы лично признать систему в качестве своей, и он не снизошел до того (видимо, потому, что не мог), чтобы представить нам свое личное, видимое лишь изнутри понимание всех взаимосвязей идей свое философии, о чем он сообщил Георгу Брандесу. Тем не менее, по его; собственному признанию, он ничего не должен был знать об этой) системе, если считать ее его системой, когда она зарождалась по мере накопления афоризмов, так что на протяжении всего этого времени он не мог ожидать, чтобы его работы воспринимали именно так. Систему, которую я предлагаю, следует оценивать как реконструкцию, понимаемую так, как понимают любую теорию, то есть как инструмент унификации и объяснения некоторой области явлений - в данном случае области произведений конкретного автора. Я буду использовать тексты, как теоретики науки используют наблюдения, - для подтверждения моей теории в том или ином пункте. У меня есть все основания считать, что, по крайней мере в широком смысле, данная теория обладает предсказательной силой, то есть она позволяет более или менее точно узнать о том, что Ницше собирался сказать. Она позволит нам найти доступ к его идеям и упорядочить их. Я надеюсь на это. Разумеется, всегда могут найтись теории, не совместимые с моей и тем не менее совместимые со всеми теми фактами, которые, как представляется, поддерживают мою теорию. Тогда она окажется лишь одной из нескольких альтернативных систем, и я был бы весьма удовлетворен, если бы была представлена иная система, столь же когерентная, как и та, которую, как я полагаю, я обнаружил. Ибо это будет означать молчаливое согласие с тем, что философия Ницше систематична (вне зависимости от того, какую именно систему мы ему припишем), и, следовательно, неприятие той точки зрения, что он олицетворял в некотором роде иной, более спонтанный и иррациональный тип мыслителя.

Существует, конечно, и другая вероятность, а именно: пока еще не известные нам факты - в данном случае до сих пор не обнаруженные тексты - могут однажды открыться, и это в значительной степени обесценит мою интерпретацию. Подверженность подобному риску необходимо присутствует как в философии, так и в теоретической науке. То здесь, то там в дополнение к ссылкам на его систему мы находим наброски и проекты окончательного систематического оформления его философии. Ни один из них, насколько мы сегодня знаем, не материализовался. В 1889 г. в дело вмешалось безумие, после наступления которого Ницше ничего не писал; он безмолвно прожил в сумеречном состоянии одиннадцать лет, остававшихся до другой его смерти. Но подавляющее большинство его посмертно изданных текстов - "Nachlass" - наряду с его, по-видимому полной неспособностью придавать какую-либо, помимо сугубо внешней, форму своей работе фактически гарантируют, что никакой объединяющей систематизации не было бы проведено, даже если бы он оставался в своем уме. Обширность "Nachlass", при учете объема опубликованных им работ, гарантирует и нечто иное. Как только Ницше стал беспомощным из-за наступившего безумия, его личность, Равно как и работа и репутация стали обязанностью его сестры. Та свобода редактирования, которую она и другие позволили себе по отношению к неопубликованным (и даже к некоторым опубликованным) работам, вызывала один скандал за другим. "Жизнь и творчество Ницше - это наиболее пострадавшая от фальсификаций страница в современной литературной и интеллектуальной истории". Искажения, пропуски, сомнительные добавления и произвольное структурирование изуродовали его собрание сочинений, и лишь сейчас благодаря самой тщательной филологической работе все это было исправлено, а тексты, письма и даже хронология жизни Ницше были восстановлены в их подлинном порядке. С научной точки зрения необходимо признать чудовищность и полную аморальность эти" фальсификаций. И, однако же, я полагаю, эта восстановительная работа мало затронет ту философию, которую мы можем обнаружить в работах Ницше теперь, после их очищения. Элизабет Ницше фальсифицировала главным образом то, что касалось ее взаимоотношений с братом; ее намерение заключалось в том, чтобы представить себя определенным образом, то есть как человека посвященного и впервые понявшего самые темные мысли брата. Она вмешивалась тут и там для спасения того, что она считала доброй репутацией брата, порой представляя его защитником тех учений, которые он на самом. деле презирал. Но это никогда не были философские идеи. Б действительности у нее было едва ли не детское представление о философских идеях, и она просто не могла бы знать, которую из них исказить. Даже если ее вмешательство (а также Питера Гаста и других) было обширнее, чем мы сейчас представляем, оно имело бы" почти нулевые последствия для объяснения ницшевской философии. Именно в этом отношении слабо связанные между собой афоризмы, фрагменты и эссе обезопасили Ницше, сослужив ему хорошую службу. Его мысль постоянно пульсирует, так что из любого отдельна взятого фрагмента его текста может быть реконструирована почти вся полнота его философии. Существует теория о том, что наша память заключена в протеиновых молекулах, и их в каждом из нас огромное количество. Эти молекулы обладают замечательным свойством идемпотентности - точного воспроизведения самих себя. Согласно этой теории, одни и те же мысли хранятся в различных местах по всему телу, так что если одна часть его будет уничтожена, все же остается возможность, что наша память окажется незатронутой и мы сможем сохранять единство личности. Обилие и самовоспроизводимость протеиновых молекул может, по существу, рассматриваться как некоторый чудесный случай страхования против разрушения личности. Расточительно многочисленные и тем не менее странным образом повторяющиеся афоризмы Ницше, сходным образом поднимающие одни и те же проблемы, как мне представляется, приводят к одному и тому же результату. Могут быть открыты новые тексты, а старые восстановлены, однако трудно предположить, что они откроют нам философию, в каком-либо существенном отношении отличную от той, которую мы можем обнаружить путем тщательного изучения того, что имеем.

III

Слово "нигилизм" означает негативность и пустоту; фактически же оно указывает на два направления мысли, которые, несмотря на отличие от позиции самого Ницше, тем не менее сохраняют с ней частичное сходство. Нигилизм пустоты, в сущности, идет от буддийского или индуистского учения, согласно которому в мире, в котором мы живем и который, как кажется, мы знаем, нет ничего от изначальной реальности и наша приверженность ему есть приверженность иллюзии. Реальность сама по себе не имеет ни имени, ни формы, а то, что имеет имя и форму, - это всего лишь приносящая страдание иллюзия, которой все разумные люди хотели бы избежать, если бы осознавали ее в качестве приверженности к мнимому и знали бы путь избавления. Жизнь лишена смысла и назначения, она представляет собой нескончаемую смену рождений и смертей, затем новых рождений, так что постоянно вращающееся колесо существования вечно движется в никуда. Поэтому если нам требуется спасение, то нам следует стремиться именно к спасению от жизни. Этот восточный пессимизм, представленный в Европе философией Артура Шопенгауэра, основывается на совокупности метафизических положений, которые, как мы увидим, очень напоминают положения, которые Ницше выдвигал как свои собственные. Он говорил, что "старался с какой-то загадочной алчностью продумать пессимизм до самой глубины и высвободить его из полухристианской, полунемецкой узости и наивности, с которой он предстал напоследок в этом столетии". Он, однако, не согласился с выводами, сделанными Шопенгауэром и восточными философами. Ницше добавляет, что, кто бы ни анализировал пессимизм, "тот, быть может... сделал доступным себе, даже помимо собственной воли, обратный идеал: идеал человека, полного крайней жизнерадостности и мироутверждения". Поэтому частью того, что мы обязаны прояснить, является как раз манера, в которой Ницше оказался способен - на основе метафизического нигилизма самого бескомпромиссного типа - обосновать тот подход к жизни, который своей утверждающей силой в любом отношении противоречил нигилизму как пустоте: это его "новый путь к "Да".

Нигилизм негативности, как я буду его называть, представлен движением, собственно и известным как нигилизм; оно процветало в последние десятилетия XIX в. в Европе, особенно в России 50-60-х гг., и получило свое наиболее известное выражение в романе И. Тургенева "Отцы и дети" (1861). Русский нигилизм, в сущности, представлял собой негативную и деструктивную установку по отношению к совокупности моральных, политических и религиозных учений, которые нигилисты воспринимали как ограниченные и обскурантистские. В противовес своим старшим современникам нигилисты заявляли, что они верят в ничто, хотя конкретно это означало, что они утратили доверие к убеждениям, вкусам и установкам старшего поколения, а заодно и к их авторитету.

"... Нигилизм петербургского фасона (что означает истовую веру в неверие, готовую принять за это любые муки), эта горячность свидетельствует в первую очередь о потребности в вере..."

Они верили в реальный факт, причем делали это некритически, неразборчиво, встав на позицию вульгарно-материалистически интерпретированной науки. Главным образом именно от лица науки они объявляли несостоятельными все те принципы, которые им отчаянно не нравились. Но постольку, поскольку их понимание науки было пропущено через версию материализма, которую они ошибочно приняли за саму науку или которую в надежде на ее все большее совершенствование они рассматривали как единственную установку, совместимую с наукой и ею обосновываемую, у них, бесспорно, присутствовал компонент веры, даже религиозной веры, которая пронизывала их нигилизм, делая его невразумительным. Девятнадцатое столетие было по-своему эпохой столь же религиозной, как и столетие двенадцатое. Почти каждый европейский мыслитель той эпохи представляется нам сегодня чем-то вроде провидца, приверженного той или иной версии спасения и тому или иному простому способу его достижения. Все выглядело так, как если бы потребности и надежды, которые раньше находили свое воплощение в религии, оставаясь прежними, в новую эпоху, когда религия перестала пользоваться доверием, перетекли в другие сферы - науку, образование, революцию, эволюцию, социализм, деловое предпринимательство и, в скрытом виде, в секс, - чтобы заполнить пустое пространство и придать импульс активности, лишившейся религиозного благочестия. Такая же история произошла и с нигилизмом. Дело было не столько в науке, вытесняющей религиозную веру, сколько в одной вере, заменяющей другую. Надежда на справедливое воздаяние в другой жизни была заменена психологически неотличимой надеждой на справедливое распределение в этой жизни, на появление разумных и научно обоснованных институтов, которые практически неизбежно возникнут, как только старые порядки и закрепленные законом имущественные права будут сметены вместе с теми идеями, которые их защищали и поддерживали. В этом, конечно, прочитывался идеал Просвещения, выраженный, правда, столетие спустя с определенным драматизмом и жестокостью, отчасти, вероятно, потому, что тогда он превратился в идеологию энергичных и ничем не обременных сынов, бунтующих против своих отцов. Есть нечто трогательно юное во взглядах, выраженных через фигуру Базарова в тургеневской книге. Но вряд ли будет преувеличением сказать, что нигилистическое движение, несмотря на его исторические последствия, едва ли продвинулось хоть на шаг дальше по сравнению с базаровскими лозунгами "я... ни во что не верю", "порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта" или же теми его взглядами, которые выразил в непреднамеренно карикатурном виде крестьянин, с удивлением подумавший, будто тот говорит, что "мы с тобой те же лягушки" (Тургенев И. Отцы и дети).

Ницше был не то что менее, а даже более негативистски настроен, чем его современники-нигилисты (хотя он и не являлся участником этого движения в каком бы то ни было смысле), а его превозносят, критикуют или же ему аплодируют за его резкость в обличении большинства из тех же самых традиций, верований и установлений, которые открыто отвергали и нигилисты. Однако его нигилизм представляет собой не идеологию, а метафизику, и ни в каком другом отношении его отличие от нигилистов не является столь заметным, как в его трактовке науки. Ее он рассматривает не как хранилище истин или метод их открытия, а как набор удобных фикций, полезных соглашений, который не в большей степени укоренен в реальности, чем любой другой альтернативный ему. И она не в большей, но и в не меньшей степени, чем религия, мораль или искусство, была проявлением того, что он назвал "волей к власти", а именно неким импульсом и порывом навязывать хаотичной, в сущности, реальности форму и структуру, трансформировать ее в доступный человеческому пониманию мир до тех пор, пока он не станет удобным для нас. Но это было ее единственным оправданием, ибо любая другая навязанная форма, отвечающая той же цели, в той же мере была бы оправданной; содержание здесь значит не более, чем функция, а фактически не значит ничего. Наука с точки зрения истины, смысл которой я раскрою в одной из последующих глав, не является истинной. Но том смысле, в котором она не является истинной, неистинно и все остальное; и в соответствии с данной теорией истины, которая был; его собственной, Ницше обязан был сказать, что он ни во что не верил, поскольку в силу метафизической честности не был на это способен. Соответственно, его нигилизм был глубоким и всеобщ, по сравнению с таким нигилизмом соперничество русских нигилистов с объявленными ими идеологическими противниками было лишь! проявлением борьбы воль, борьбы за власть и форму, которая, на взгляд Ницше, везде и всегда характеризует человеческую жизнь. В некотором смысле это было единственной характеристикой, которую он готов был приписать вселенной в целом, так как и ее он рассматривал как поле вечной борьбы одной воли с другой.

Обе неницшеанские формы нигилизма во многом проистекают из одной и той же установки. Каждая исходит из убеждения, что в мире должен быть некий порядок или внешняя цель. Нигилизм пустоты, шопенгауэровский нигилизм, предполагающий некоторую перспективу, становится удобным, находящимся "в согласии с целями, установленными извне"8. Подобный нигилизм есть выражение разочарования ввиду отсутствия такой цели, в то время как на деле именно то состояние ума, которое требует цели, и должно быть преодолено. После его преодоления исчезают основания для пессимизма и отчаяния. Человек преодолевает свою досаду на скупость доброй волшебницы, когда начинает понимать, что не существует никакой доброй волшебницы, которая была бы либо щедрой, либо скупой. Русский нигилизм, между тем, типичен для мысли, которая также проистекает из только что отмеченной привычки доверять внешнему авторитету для определения цели в жизни, то есть "научившись не доверять какому-то одному авторитету, он стремился найти другой", в данном случае науку. Ведь людям трудно действовать в этом мире, не предполагая того или иного внешнего источника авторитета и значимости, "если не Бога и не науку, то совесть, разум, общественный инстинкт или историю", рассматриваемые как имманентный дух с присущей ему целью, на чью милость можно положиться". В этом состоит общая направленность человеческого ума, которая, согласно Ницше, находится в изначально опасном противостоянии со способностью воображения, ибо она стремится установить некий целевой каркас, найти основание значимости в самом мире, нечто объективное, чему люди смогут подчиниться и в чем они смогут найти смысл для самих себя. Нигилизм пустоты в качестве настроя мысли и психологического состояния возникает как прямое следствие осознания или всего лишь подозрения, что в действительности такой вещи просто не существует, не существует мирового порядка, составными частями которого мы бы являлись, а также что наша целокупная ценность проистекает из определенной зависимости от этого порядка. Поэтому мы, вероятно, как буддисты, отказываемся от всякой вещественности как от грезы и стремимся к тому, чтобы нас не заботило ничто лежащее за пределами самой субстанции. Или же, подобно множеству философов и мечтателей, в качестве компенсации мы изобретаем "в качестве истинного мира новый мир, потусторонний нашему", по контрасту с которым этот мир полностью обесценивается. Но, как только человек приходит к мысли, что этот якобы "подлинный", или "истинный", мир имеет человеческое происхождение, что он сотворен в ответ на определенные, но невыполненные человеческие желания, что это какая-то выдумка, которая и философски не обоснована, и психологически не понятна, вот тогда он достигает окончательной формы нигилизма - неверия ни в какую из картин мира, ни в какую метафизическую преференцию. Одновременно он рассматривает этот мир как единственный, сколь бы бесструктурным, бесцельным и лишенным ценности он ни был.

"Сознание отсутствия всякой ценности было достигнуто, когда стало! ясным, что ни понятием "цели", ни понятием "единства", ни понятием] "истины" не может быть истолкован общий характер бытия... Недостает всеобъемлющего единства во множестве совершающегося: характер бытия не "истинен", а ложен... в конце концов, нет более основания убеждать себя в бытии истинного мира... Коротко говоря: категории "цели", "единства", "бытия", посредством которых мы сообщили миру ценность, снова изъмлются нами - и мир кажется обесцененным..."

Утверждение, что мир лишен ценности [wertlos], отнюдь не означает, что он обладает низкой ценностью на шкале ценностей, подобно тому, как когда мы говорим, что нечто малоценно или вообще не представляет ценности, скорее, это совсем не та вещь, о которое логически осмысленно говорить, что она либо обладает небольшой ценностью, либо ей присуща та или иная высшая ценность. Ценности не более применимы к миру, нежели вес к числам, ибо сказать, что число два невесомо, не означает сказать, будто оно очень легкое, а означает то, что ему вообще бессмысленно приписывать какой-либо вес. Таким был бы взгляд Ницше. Строго говоря, то, что мир лишен ценности, вытекает из факта, что в нем нет ничего такого, что имело бы смысл считать обладающим ценностью. Там нет ни порядка, ни цели, ни вещей, ни фактов, вообще ничего, чему могли бы соответствовать наши убеждения. Так что все наши убеждения ложны. Это (в дальнейшем мы поясним, каковы были основания для данного его эффектного заявления) он рассматривает как "крайнюю форму нигилизма - прозрение того, что каждое убеждение, каждое принятое-за-истинное [Fur-wahr-halten] необходимо ложно, ибо вообще не существует истинного мира". В конце концов мы поймем, что это означает крайне резкое отрицание корреспонденткой теории истины. Необузданные заявления Ницше в пользу своего крайнего нигилизма явно нуждаются в существенном прояснении до того, как мы сможем с полной ответственностью поставить вопрос о том, имеется ли какое-либо убедительное основания для их принятия. В первой главе я всего лишь хочу подчеркнуть, что нигилизм Ницше имеет мало общего с обычными политическими коннотациями данного термина и что под "нигилизмом" он подразумевал полностью лишенную иллюзий концепцию мира, до такой степени враждебного человеческим устремления, до которой он мог себе это представить. Мир враждебен не потому, что он или нечто отличное от нас имеет свои собственные цели, но потому, что он безразличен к тому, во что мы верим, к тому, на что мы надеемся. Признание и принятие данного ужасного факта отнюдь не должно означать для нас "отрицание, нет, волга к ничт<